Помоги проекту - поделись книгой:
– Значит, ты держал Лютого, а этот твой Толик держал меня.
Шерсть у нее вздыблена – вплоть до кисточек на ушах, – но зубы она не скалит. Может, обойдется без кровопролития? Тори вообще не выглядит как та, кто запросто оторвет обидчику голову, но разве после пережитого ей не хочется отомстить?
И пусть Лене сложно представить себя желающей кому-то боли и смерти, она бы не удивилась, если бы Костя получил когтями по щеке.
Костя кивает:
– Так и было. Я не собираюсь отрицать: я сделал то, что сделал, и виноват ровно настолько, насколько виноват.
– Тебе не понравится то, что я скажу, – предупреждает Тори, – но мне ваш нож тоже не понравился, так что… В общем, когда все случилось, я думала, что, если встречу кого-то из вас, завизжу и убегу. Потом – что не сдержусь и убью, потому что да как вы вообще посмели?.. А сейчас, – она улыбается, – я смотрю и думаю: как мне тебя жалко.
– Не надо меня жалеть! – ощетинивается Костя. – Я совершил ужасную вещь.
– Поэтому мне тебя и жалко. Те, у кого все хорошо, не ловят хтоней и не угрожают вспороть им животы.
Какая же киношная сцена – но тем она и прекрасна.
Тори возвращается за столик – гордая и уверенная, знающая свою силу. А Костя, съежившись, подходит к кассе.
– Можно мне тоже какао на овсянке? Я видел, ты не споласкивала питчер… Если, конечно, ужасные сектанты достойны какао.
– Какао достойны все, – серьезно кивает Лена; и фыркает: – Я даже питчер сполосну, вот такая я добрая.
Кажется, какао нужно Косте не столько для питья, сколько чтобы согреть руки, – потому что он, не сделав ни глотка, вздыхает:
– Ты, наверное, думаешь, зачем я это рассказал. А я сам не знаю. Просто хотелось выговориться и, наверное, показать, что я не такой милый, как ты думаешь.
– А почему я так думаю? – не понимает Лена. Вроде не называла Костю милым и никак не выдавала своего отношения, тем более что за один день определиться с отношением невозможно. Или он принял за такой знак обычную вежливость наставника?
– Мне показалось, ты обрадовалась, что я тоже вижу хтоней. Наверняка решила, что со мной будет прикольно об этом поговорить. А я вот какой-то неприкольный, как видишь. Я ужасный.
Почему она не хтонь? Почему не может обнять лапами, пощекотать ухо усами, промурлыкать: «Что ты себе придумываешь, ты отличный парень, запутаться каждый может, а ведь ты, в конце концов, никого не убил»?..
Это было бы несправедливо по отношению к Тори – но Косте нужно услышать именно такие слова. И не просто услышать – прочувствовать, принять, положить на внутреннюю полочку для разных хороших слов…
Лена зажмуривается. Как хтонь она не умеет – попробует как человек.
– Ты не ужасный. Ужасным было то, что ты сделал, но это не означает, что один-единственный поступок описывает тебя как человека. К тому же все живы, – она кивает в сторону Тори, – да и ты в итоге ушел из секты.
– А вдруг я полиции испугался? – спорит Костя.
– Но ведь уход из секты тебя бы не спас. Другие сектанты рассказали бы, как тебя зовут и где ты живешь. Тут надо переезжать в другой район или даже в другой город.
Костя, передернув плечами, сердито отпивает какао, словно говоря: «Мне нечего возразить, но это не значит, что я согласен». И как же до него донести, что…
– А может, ты поговоришь с Лютым? Тори уже сказала, чт
– Угу, я приду, а он мне голову откусит, – мрачно бурчит Костя.
– Неправда, Лютый – солнышко! – влезает Тори.
– То-то он нас тогда в очень солнечное место затащил…
Лена хмурится: о чем он… Ах да. Пожирание.
У Вика пространство хтонической тени выглядит как лес, полный острых зубов. Интересно, чт
– Но я подумаю, ладно. – Допив какао, он кивает: – Спасибо.
И уходит – мрачный парень с теплой улыбкой и сложной судьбой.
Лена, опустившись на стул, закрывает лицо руками. Какое неожиданно тяжелое завершение дня, уже никаких прогулок не хочется. Хотя, может, наоборот – стоит проветрить гудящую голову?
– Вы до закрытия тут будете? – окликает она Яну и Тори. – Я хотела предложить… пройдемся до следующей станции метро?
Тори молча кивает, а Яна хмыкает:
– Если долго сидеть на берегу реки…
Все потому, что этот мир складывается и складывается в замысловатый пазл. Взглянуть бы на полную картину – наверное, та еще красота.
Лодка, весло и немного хтонической магии
Спасибо Максу Рублеву (Метроэльфу) за консультацию
– Мое ремесло, – вполголоса напевает Филипп, – лодка и весло[2]…
Раз уж песни не послушать, хоть так развлечется.
А позади, впереди, слева и справа, куда ни глянь, – тьма, холодная и непроглядная. Подземное царство. Его хтонический мир.
Когда Филиппу было пять, они с родителями поехали в гости к тете – маминой сестре. Почти два дня тряслись в поезде, выходя подышать на каждой длинной станции; потом, выбравшись из вагона, долго пытались сориентироваться на большом и шумном вокзале, не зная, за кем лучше идти. Наконец оказались на улице, пересекли площадь, толкнули тяжелые стеклянные двери…
«Это метро», – сказала мама. И Филипп сразу вспомнил ее рассказы.
Метро – это поезд, который бегает под землей. На него не покупают билеты, как на обычные поезда, но надо опустить монетку в турникет, чтобы войти; а потом эскалатор – едущая лестница – увозит тебя вниз, на платформу. Там ты можешь кататься сколько угодно, это все будет бесплатно; совсем не как в автобусах! Главное – не заблудиться и не забыть, откуда ты приехал, как мальчики из книжки «Фантазеры».
Папа усадил Филиппа себе на шею – чтобы зубы турникета не укусили за бочок, а эскалатор не зажевал шнурки; и вот так, бормоча: «Высоко сижу, далеко гляжу», Филипп очутился под землей. И пропал.
Лестница и правда сама едет!
Какие яркие фонари; а если бы не столбы – покатался бы тут, будто с горки!
Вот это высоченные потолки!
Ух ты, колонны! Мам, мы что, в сказочном дворце?
Всю дорогу Филипп не отлипал от окна: рассматривал то очередную станцию, мимо которой они проезжали, то темноту тоннеля. И пока шли к тете, пока родители разбирали вещи, пока тетя ставила чайник и грела еду – спрашивал и спрашивал: сколько всего станций, можно ли объехать их за один день, как далеко тянется метро, а когда в их городе такое будет, а можно кататься на метро между городами?.. В конце концов он заснул на табуретке, не доев ужин; и ему снились стук колес и бархатные ладони тоннельной темноты.
Все следующие дни, когда они с родителями выходили из дома, Филипп дергал маму за руку: «Мы же на метро поедем, да? Мы же всегда будем ездить на метро?» И таращился как в первый раз, когда эскалатор увозил их дальше и дальше вниз – в подземное царство.
Медосмотр. Инструктаж. Документы. Можно выходить на смену – на новеньком составе, вот так повезло!
Нет, Филипп не привередливый, он любит и старые составы, и молодые, одинаково хорошо помнит их особенности и со всеми устанавливает контакт. Но старые – они суровые, с характером; бывает, ворчат: «Что ты устраиваешь, ты на работу вышел или как?» А молодым только предложи поиграть – откликнутся каждой деталью.
Значит, сегодня – играем.
Филипп похлопывает по боку один из вагонов: ну что, дружок, хочешь полетать? И чувствует пробежавшую мурашками волну тепла: конечно, ты еще спрашиваешь!
Проверить состав сверху донизу, вдоль и поперек, внутри и снаружи – все в порядке. Занять место в кабине. Выдохнуть: ну, поехали.
Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…
После возвращения от тети Филипп «заболел» метро. Перечитывал книги, которые нашел в библиотеке, рассказывал ребятам во дворе и в детском саду, что станции бывают открытые и закрытые, что машинисты должны быть очень здоровыми, потому что работать под землей тяжело, и что в метро много правил даже для тех, кто катается в поездах, а уж сколько – для тех, кто эти поезда водит!..
Это пришлось слушать даже воспитателям; и потом, повзрослев, Филипп был благодарен им за терпение. А тогда он по десятому разу говорил, как машинист понимает, где надо остановиться на закрытой станции, и как устроена колесная пара.
На вопросы о том, кем хочет стать, когда вырастет, Филипп твердо заявлял: «Я буду машинистом метро!» И мотал головой, когда предлагали, если уж так хочется, водить обычные, наземные поезда. Он же хтонь, пускай пока маленькая; а «хтонический» – это «олицетворяющий мощь земли или подземного царства». Как же ему не быть подземным машинистом?
Долго эта «болезнь» не продлилась: вокруг заговорили про школу – и Филипп, кинувшись изучать буквы и цифры, забыл о заветной мечте. Да и мечта со временем выцвела, превратилась в глупую идею не менее глупого мальчика.
Ну правда – зачем работать под землей, целыми днями кататься в темноте, дышать пылью, портить глаза… Захочется чего-нибудь потяжелее – можно пойти на завод. Необязательно превращаться в крота, особенно когда твоя хтоническая форма – тигр.
Но любовь к метро не исчезла. Филипп еще пару раз ездил к тете – сначала с родителями, потом один; с распахнутым ртом гулял по городу, но стоило под вечер толкнуть тяжелую стеклянную дверь, вдохнуть этот особенный, метровский запах – и сердце заходилось от предвкушения.
Поэтому, когда родители спрашивали, куда он будет поступать, Филипп врал, что еще не решил, и набирался смелости. Сдал экзамены, собрал копии документов, сходил на почту – ну и заодно, так и быть, в пару местных университетов. Сайты с результатами приемной кампании проверял с утра до ночи – точнее, один конкретный сайт. И когда увидел, что проходит в первую волну, осталось только прислать оригинал, – наконец признался: «Мам, пап, я уезжаю».
С тетей давно договорился: поживет у нее до начала учебы, пока не дадут место в общежитии. Уж очень хотелось приехать пораньше и походить по городу с мыслью, что он тут теперь не гость – почти полноправный житель.
И по метро, конечно, тоже.
Полчаса-час Филипп раскачивается: всматривается в темноту, слушает стук колес, присваивает себе состав. Он больше не машинист, он – дракон, но не мощный европейский, а длинный китайский, как Хаку из любимого мультфильма «Унесенные призраками»: кабина – голова, вагоны – туловище, колеса – лапы, которых многовато для настоящего дракона, но для сказочного – самое то.
Даже хтоническая сторона за время взрослой, осознанной любви к метро и работы в нем изменилась – превратилась в такого же дракона.
Когда поезд становится осязаемым, как тело, а поездка превращается в полет, Филипп начинает творить. Конечно, не как человек – как хтонь.
Вот на станции заходит обида – густая, ядовитая, как бывает либо у преданных, либо у детей, либо всё сразу. Сбивать ее опасно – прицепится к кому-нибудь другому; но можно легонько дунуть через вентиляцию и разметать на неприятные, но безвредные клочки.
Теперь кто-то вздохнет по любимой игрушке, потерянной в детстве. Кто-то поморщится: на обеде поставил чайник, ушел, а когда вернулся – весь кипяток уже выпили. Кто-то вспомнит, как на прошлой работе коллега подставила с отчетом, это вылилось в некрасивые разборки, попросили уйти по собственному; но теперь вместо той терпимой работы есть новая, совершенно потрясающая, так что даже обижаться на коллегу глупо.
А тот, в кого обида изначально запустила щупальца, улыбнется: «Сейчас приеду домой, возьму в холодильнике пирожное и больше не буду думать о всякой ерунде, уж тем более воображать, что такое мне в жизни не пережить».
Вот садится в уголок смесь тоски, надежды и разочарования: кто-то проводил дорогого человека на поезд, уже ждет не дождется, предвкушает новую встречу, но – вдруг не получится, вдруг не захочет, или не будет билетов, или завал на работе, или апокалипсис… Не трогать бы: порой тоска только на пользу; но уж очень тяжелым грузом она вжимает в сиденье.
Значит, смахнуть надуманные страхи. Напомнить: «Смотри, как хорошо вам было вместе, держись за эти воспоминания, грейся ими в разлуке». Подсказать: «Ты можешь накопить денег, выбить отпуск, купить билеты…» И расправляются плечи, успокаивается дыхание, даже в уголок забиваться не хочется.
Вот вспышка злости – и только тянешься ее сгладить, как человек трясет головой: «Стоп-стоп, все мы люди, все мы устаем, подумаешь, задумались и толкнули!» И злость сменяется досадой – на себя в первую очередь: нервы бы в порядок привести, чтобы не огрызаться по пустякам.
А вот…
Филипп на мгновение сбивается, становясь машинистом. Глубоко вдыхает, снова превращается в дракона и нащупывает того, от кого ярко и остро пахнет желанием умереть.
Здесь так просто не справишься, надо подключать все ресурсы – даже те, к которым он как машинист доступа не имеет. Но он ведь не только машинист – он еще и хтонь.
Давайте-ка поиграем с линиями вероятностей, а?
Говорят, Харона назвали Хароном, потому что у него был свирепый и острый взгляд. Насчет свирепости Филипп бы поспорил – но не в последнюю очередь из-за остроты его и взяли в машинисты.
Нет, сначала, конечно, на курсы.
После университета Филипп честно искал работу по специальности – но, как оказалось, радиотехник без опыта работы был никому не нужен. Собеседование за собеседованием ничего не приносили: «Вы здорово себя показали, мы обязательно вам перезвоним», а потом вакансию молча закрывают, и сиди и гадай, в чем ошибся.
После очередной поездки на другой конец города, которая наверняка опять обернется неудачей, Филипп увидел в метро рекламу: обучаем на машиниста, образование неважно, платим стипендию, приходите в любой момент. Обернулся к пятилетнему себе, подмигнул: «Как думаешь, попробовать?» И дома отправил отклик на вакансию.
Поделиться книгой: