Какими мы стали

– Я постараюсь, – часто кивает она. Берет еще одну конфету, но на этот раз все-таки кладет ее в рот; а вот фантик снова складывает пополам, и еще, и еще… – Мы сюда переехали, когда мне было пять: от отца сбежали. Я его почти не помню, а мама говорит, он был тем еще чудовищем. Федька на него совсем не похож.

Линия на листе ломается, под острым углом уходя вниз: ком тревоги в животе ощетинивается шипами, Мария морщится, как от боли. Может, и правда чувствует это болью?

– Мы сначала жили у знакомых дяди Паши – это Вовин папа, у нас разные отцы. Спали втроем на одной кровати, мама – на раскладушке. Днем мама работала, Вова с соседскими детьми занимался – был репетитором. Федька со мной сидел: играл, книжки читал, кормил обедом и ужином, если Вова не успевал вернуться. Потом, когда мы уже переехали в отдельную квартиру, водил в школу и после уроков забирал. И я знала, что всегда могу найти его на перемене и… ну, пожаловаться, например.

Мария прикусывает губу, ее плечи обнимают сомнения: говорить или не говорить? Диана подталкивает кончиком хвоста: если оно зудит, если хочет быть высказанным – говори, не зря же оно пришло сейчас и здесь? А сама проводит на листе еще несколько линий – ломаных, острых, болезненных.

– Когда у меня, ну… когда я поняла, что истекаю кровью… – Она прячет лицо в ладонях, качает головой, но все-таки продолжает, пускай гораздо тише: – Я знала, что делать, мама говорила; но я так растерялась. И пошла к Федьке. А он отпросился сам, отпросил меня – ему разрешили, конечно: отличник, спортсмен, гордость школы. Привел домой, уточнил, нужна ли помощь, чаю сделал…

Колючая проволока тревоги сжимается так, что Мария подпирает голову рукой, не в силах сидеть прямо. Так, пора заканчивать, а то она еще загнется от внутренней боли.

– Я смотрю и не понимаю: как Федька стал таким? – голос затухает до шепота. – Что случилось? Почему я этого не заметила? Или на самом деле мы не были настолько близки, чтобы я могла заметить?.. – Качнув головой, Мария пожимает плечами. – Главное: мне-то что делать? Мне же… мне понравились хтони, Вове тоже понравились; мы осуждаем Федьку, но и переживаем за него… Я не знаю: прощать или не прощать? Любить ли дальше?

Хтонь не должна обесценивать проблемы заказчика – но какая это невероятная глупость! Да как ей такое в голову пришло?

– Ты действительно готова выдрать из себя любовь к брату, если я, например, скажу, что тебе надо порвать с ним контакты?

– Ну… я не знаю. Наверное, нет, но…

Ладно, проще обойтись без разговоров.

Диана показывает блокнот с разноцветными линиями, пересекающими друг друга под тысячью разных углов.

– Скажи не задумываясь: это похоже на то, что ты чувствуешь?

– Даже слишком, – морщится Мария. Тут же, стряхнув неприязнь, всматривается с любопытством: – Как ты это сделала? Просто слушала и рисовала?

Диана пожимает плечами:

– Ну да. Подцепляю эмоции, сидящие в человеке, беру их на карандаш в прямом смысле – и рисую. – И, улыбнувшись, предлагает: – Хочешь тоже порисовать?

– Да нет, я… – тушуется Мария. Но Диана кладет перед ней блокнот и протягивает карандаши.

– Возьми, посмотри как следует и дорисуй, чтобы оно выглядело приятнее. Тебе полегчает.

– А, я слышала о такой практике… – ее голос полон скепсиса.

– Но делала ли ты ее с хтонью?

Это срабатывает: поколебавшись, Мария все-таки достает карандаш, долго рассматривает рисунок и наконец проводит первую дрожащую линию. Затем – вторую, уже прямее; третью – свивающуюся в спираль; четвертую – толстую и уверенную.

Тревога прячет колючки, превращается в угловатое, пока еще неудобное волнение, а затем и вовсе вытягивается, распрямляясь во внутренний стержень. Сколько силы в себе хранят чувства; и с какой охотой они становятся не врагом, а опорой, как только позволяешь им быть.

Диана не умеет читать мысли, но ясно слышит, как этот стержень звучит: «Я имею право переживать за брата после всего, что у нас было. Кто запретит мне переживать только потому, что он оказался плохим человеком? И кто посмеет решать, любить мне его дальше или не любить?» Прекрасно.

Мария, хмурясь, разглядывает получившийся рисунок.

– И правда полегчало. Но я все еще сомневаюсь…

– А ты посиди и подумай. – Вручив выдернутый листок, Диана прячет блокнот и карандаши. – Дай себе время, не оглядывайся на чужие слова. И… знаешь что? Любить – не значит одобрять каждый поступок. Помни об этом.

Двор окутывает приятным теплом – не жарко и не холодно, такой же ветерок, как был на кухне. Диана замедляет шаг – после арки поджидает душная улица – и думает. Как забавно переплетаются чужие жизни! Если память не подводит, в прошлый раз к Марии ездила Лия, а потом она же провоцировала сектантов, чтобы довести дело до суда.

Интересно, на сколько их в итоге посадили? В агентстве что-то обсуждали, но Диана нарочно не слушала: хотела больше никогда не вспоминать эту историю. И тут она взяла и настигла, еще и в виде взгляда с неожиданной стороны: не от хтоней, не от сектантов, а от женщины, для которой главный виновник случившегося – любимый и заботливый старший брат.

Не то чтобы история действительно задела: без умений вживаться в чужую жизнь исключительно на время заказа долго в агентстве не продержишься; но придется расспросить или поискать новости. Сколько ж этому несчастному Федьке сидеть в колонии?..

Она не должна сочувствовать никому из сектантов – но кто ей запретит?

Если долго сидеть на берегу реки…

В теплый вечер людям по душе не занимать столики в кофейне, а гулять, отдыхая от жары и наслаждаясь поздно заходящим солнцем. Это, конечно, не мешает им заглядывать за лимонадом, холодным кофе или какао; но когда они забирают заказ и уходят, то можно расслабиться и полистать ленту новостей, а не ждать настороженно: вдруг что-то еще возьмут или стаканчики не выкинут?

Поэтому хорошо, что люди гуляют. Отличная погода, почему бы не погулять?

«Тоже, что ли, после смены пройтись? – размышляет Лена, в сотый раз пролистывая пост о музыкальном фестивале, где выступает группа, у которой она слышала целых три песни. Ох уж эта назойливая реклама, ох уж эта короткая лента новостей: даже отвлечься не на что. – Или дойти до дома, взять Корицу и проветриться вместе? Или вообще и то и другое?..»

Может, Яна составит компанию – если не решит, что с ее бедных ног на сегодня хватит? Они с Тори гуляли весь день, прошли двадцать тысяч шагов и теперь сидят с лимонадами в дальнем углу, обсуждая не то стрит-арт, не то необычные рубашки: скачущие еноты ведь могут быть как на стенах, так и на ткани.

Их неожиданная дружба кажется Лене забавным мостиком между ее прошлой и настоящей жизнями. С одной стороны – Яна, родители, город, исхоженный вдоль и поперек; с другой – Тори, хтоническое агентство, близкое знакомство с чудовищами под масками людей. Теперь оно соединилось – точно кусочки пазла, которые сначала выглядели взятыми из разных наборов, а тут, надо же, подошли.

И то, что получилось, Лене более чем нравится.

Звонит колокольчик – и к стойке подходит… надо же, знакомый парень в клетчатой рубашке. Костя, бывший стажер, нынешний южный работник; интересный мальчик с не менее интересной фамилией Когтев, который видит хтоней.

– Привет.

– Привет, – улыбается Лена. – Как дела, как работа?

И прикусывает кончик языка. Он зашел как гость или?..

– Нормально, – сухо отвечает Костя. Опускает глаза и вздыхает: – Помнишь, ты сказала, что я могу прийти, если…

Если захочет поговорить с тем, кто тоже видит больше обычного. Да.

– Вот я пришел.

– Ну давай поговорим, – кивает Лена, предвкушая тайну. – Хочешь сначала кофе или что-нибудь еще? За мой счет.

– У меня же скидка сотрудника. Маленький стаканчик как-нибудь да потяну.

Его неуверенная улыбка – словно гирлянда, зажженная дома в хищную зимнюю ночь.

От латте с соленой карамелью Костя делает буквально один глоток – и, зажмурившись, будто прыгает в ледяную воду:

– Я их вижу с детства. Не с рождения, потому что смутно помню, что когда-то не видел. А потом стал видеть. И это страшно.

– Почему? – удивляется Лена. Ее хтони тоже пугали, но любопытства вызывали куда больше. Да и страх был не страхом, скорее редкой нервной дрожью: а вдруг все-таки накинутся и съедят?

– Потому что сначала у тебя есть безопасный мир, состоящий только из людей. А потом в этом мире появляются рога, зубы и когти. А ты ведь знаешь: такие звери опасны, даже если травоядные, к ним лучше не приближаться. – Костя передергивает плечами. – Можно сказать, что я утрирую, но я тогда был ребенком. И оно, к сожалению, засело в мозгу именно так.

Пока он пьет – жадно, словно набираясь сил для следующей части разговора, – Лена пытается придумать, что ответить. К психологу с таким запросом не пойдешь – хотя ведь можно найти того, кто не будет яростно отрицать существование хтоней… Или посоветовать позвонить в агентство и…

Нет, на это Костя точно не решится.

– А ты не пробовал сам как-то… перестроить мышление?

– На какое? – хмыкает Костя. – Я… Скажем так, у меня нет опыта бесстрашной жизни среди хтоней, она кажется мне невозможной выдумкой, полной глупостью. А совершать глупости не хочется, особенно когда они могут стоить головы.

– Ты думаешь, они правда?..

– Я не знаю. У меня нет доказательств ни этого, ни обратного. Есть только мозг, который уверен: мир ужасно опасен, надо быть настороже. Особенно когда находишься среди толпы, где каждый может быть хтонью, просто ты этого еще не разглядел. – Он горько смеется: – Знаешь, когда мне предложили на выбор две точки, я выбрал киоск. Там, конечно, негде развернуться, в туалет надо бегать фиг знает куда, следить за бутылями… Но зато ко мне точно никакая хтонь не залезет.

И этот человек пошел в кофейню, а не подался в какой-нибудь там фриланс, который позволяет вообще на улицу не высовываться? Или в офис, например, где нет постоянного потока незнакомых людей.

– Я вроде не спрашивала на стажировке: а почему ты вообще к нам пришел? Выучился бы на айтишника, сидел дома, не боялся, что тебя сожрут…

В последнюю фразу невольно закрадывается усмешка, и Костя одаривает сложным взглядом: тут и «Ну спасибо за поддержку», и «Я сам знаю, насколько глупые у меня страхи», и «Да ладно, говори что хочешь, я не злюсь».

– Потому что стать айтишником не так просто. Ну и… – Он опускает глаза. – Я влюбился в ваш горячий шоколад; и решил, что однажды обязательно устроюсь к вам и научусь его варить.

Потрясающая мотивация. Кажется, такую Лена еще не слышала, хотя за полгода работы успела переобщаться с кучей бариста.

Значит, любовь к горячему шоколаду оказалась сильнее страха перед чудовищами?

– Но да, знаешь, я только пару лет назад начал нормально ходить по улицам. До этого ни за что не носил наушники, отрицал капюшоны, старался выбирать безлюдные маршруты – хотя обычно советуют как раз наоборот. Просто… я встретил его.

Лена приподнимает брови: его?..

Сделав еще глоток, Костя продолжает, и голос у него звучит неожиданно… влюбленно? Нет, скорее благодарно.

– Меня часто накрывало паничками, я стал почти спецом по тому, как через них проходить. Но тогда как-то жестко переклинило; я сидел на земле, пытался хоть на что-то переключиться, кулаком по асфальту возил. И тут – он. Опустился рядом, взял за руку. Смотри, говорит, на меня, видишь, у меня рыжие волосы? И ждет ответа. Я думаю: «Мужик, что ты несешь, какие волосы?» Но отвернуться не могу – ну и смотрю, киваю: правда рыжие. А он давай дальше: видишь черную кофту; видишь на ней алый цветок; чувствуешь, как я твою руку сжимаю?.. – Костя потирает лоб, словно досадуя: мол, зачем я это рассказываю? – В общем, он так сидел, пока меня не отпустило; а потом повел в булочную, напоил какао, спросил, что случилось… Оказалось, он тоже видит хтоней. И мне стало та-ак хорошо.

Вот это Лена прекрасно понимает. Когда узнаёшь, что ты не сумасшедший, или встречаешь такого же сумасшедшего, тебя словно рывком вытаскивают из топи. И можно отдышаться и вспомнить, как это – стоять, а не барахтаться в болоте из сомнений. Как это – просто жить.

– Он еще много всякого говорил: что чудовищам не место среди людей, что надо с этим бороться, вот у него есть единомышленники, они ходят на митинги, пишут обращения… Я не со всем был согласен, но не спорил.

А вот это подозрительно похоже на…

– А потом он позвал меня в секту. Прямо так и сказал: «Да, у нас секта, мы промываем людям мозги, приходи». Я посмеялся и пришел. И там были обычные люди, а были такие же, как я, которые тоже видят хтоней. Ты понимаешь, почему я остался.

Лена кивает – осознавая, что уже пару минут не слышит разговоров из того угла, где сидят Яна и Тори. А что, если это те самые сектанты, которые?..

– В общем, я ходил на их собрания, иногда что-то поддерживал, но вообще – просто общался. На улицах стало спокойнее, хотя ведь меня никто не убеждал, что хтони безвредны, скорее даже наоборот. Я думаю, – Костя покачивает стаканчиком с остатками латте, – что просто оказался не один на один со своим страхом. Кто-то боялся так же, как я. Кто-то просто меня понимал. Потому что раньше… Мама говорила, что я фантазер, и сердилась, когда я настаивал, что ничего не придумываю. Папа… Наверное, папа сказал бы так же. Хотя мне хочется надеяться, что он бы поверил.

– А что с ним?.. – не удерживается Лена.

– Просто ушел от нас, когда я родился, – пожимает плечами Костя. – Поэтому я мог много всего о нем придумать. С воображаемым папой жить даже удобнее: меня хотя бы никто не бил, как Толика. Это парень из секты, мы с ним… квартиру снимаем.

Судя по паузе, они не просто снимают квартиру – но его право об этом молчать.

Может, их дружба дарит Косте ощущение безопасности? Когда тебе есть к кому пойти, есть с кем поговорить; когда не отталкивают, не отворачиваются от глупых фантазий… Необязательно понимают – но принимают странным и поломанным, не требуя измениться.

– А дальше… – Костя допивает латте и отставляет стаканчик. – Я бы не хотел говорить, но я скажу. Хоть кому-то. Сам не знаю, почему согласился, но… В общем, однажды Федор – это который меня успокаивал – предложил поймать хтоней. И изучить их. Я плохо помню, но он вроде рассказывал, что в универе пытался вычислить ген хтоничности. Была у него такая идея: а вдруг за хтоничность отвечает какой-то конкретный ген и можно его убрать, чтобы хтонь стала человеком? Но опыты над хтонями никто проводить не давал, поэтому он изучал теоретически. А тут узнал, что можно позвонить в одно агентство, позвать хтоней на чаепитие, а они возьмут и запросто приедут.

Сглотнув, Лена вытирает ладони о джинсы. Это они. Те самые сектанты.

Черт, тут же Тори. Как она?.. А если она?..

– В общем, мы с Толиком согласились помочь. Сначала думали, что приедет одна хтонь, но их приехало двое. Ну, мы… Мы им ножи к горлу приставили и вцепились в волосы: я – парню, он – девушке. Так и вели. А потом… Нет, мы никого не изучили: хтони сбежали. Мы с Толиком несколько дней из дома не выходили, а потом узнали, что сектантов поймали, ну и… как бы ушли из секты.

Выкинув стаканчик, Костя в два шага возвращается обратно и шепчет:

– Я иногда думаю: почему вообще согласился? И знаешь, дело не в том, что я был обязан Федору. Не в том, что я его любил – как отца, наконец-то не воображаемого. А в том, что… – Он подается вперед, и Лена отшатывается: ухмыляется он страшнее, чем Вик в тот день, когда пришел под закрытие и пугал пожиранием. – Мне захотелось посмотреть на них вблизи и знать при этом, что они ничего не сделают. Это они будут беспомощными и напуганными, а я… А у меня будет нож, который я буду уверенно держать у горла. Вот поэтому я согласился.

– Значит, это был ты? – раздается из угла.

Развернувшись, Костя твердо кивает:

– Это был я.

Звенит колокольчик, и Лена натягивает улыбку, проклиная гостей. Как же не вовремя!

Гости спрашивают обо всем на свете: а что это у вас за десерты, а расскажите про летнее меню, а какое есть альтернативное молоко, а посоветуйте сироп к капучино?.. Берут в итоге почему-то два какао – на овсянке и на банане, хоть рассказ про молоко пригодился – и, к счастью, уходят.

Когда за ними закрывается дверь, Тори с шумом отодвигает стул, подходит к Косте и заглядывает ему в глаза – ростом до плеча, в очках и забавной футболке с улыбающимся маффином, но до ужаса решительная.