Помоги проекту - поделись книгой:
И дальше идет очень короткое описание, как Левин смотрит на этих молодых людей — Ивана Парменова и его молодую бабу. «Молодая баба работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не бралось сразу на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы, потом упругим и быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас же, перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямлялась и, выставляя полную грудь из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу». И далее: «В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь».
Ничего мы более не знаем об этих людях, но они есть выражение народной жизни в романе, в них как раз и заложена та притягательная сила, которая создает ткань произведения. Левин любуется крестьянским трудом, и ему кажется, что он проникается смыслом крестьянской жизни. Лев Николаевич Толстой описывает ту сторону жизни крестьянина, то есть народа, которая и по сей день остается привлекательной, но при этом можно было бы сказать, что он идеализирует ее. Нет. Толстой упорно подчеркивает «сложная», «невыносимая». Но по отношению к человеческому характеру, по отношению к нравственному состоянию народа и в данном случае русского человека здесь не только нет преувеличения, но есть лишь та правда, которой мы можем гордиться и которую должны всячески и всесторонне развивать.
Эта притягательная сторона жизни ясно просматривается и в разговорах Долли с крестьянскими женщинами (во время купания на реке), и во встрече Левина с Дарьей Александровной в день, когда «он видит ее во всей ее славе», окруженную детьми. И Лев Николаевич замечает: «Никто лучше Левина не мог понять ее величия.
Увидав ее, он очутился пред одною из картин своего воображаемого в будущем семейного быта». Но реплика, которую он произносит при этом: «Вы точно наседка, Дарья Александровна» — так прозаично проста и обыденна, что сейчас же от внутреннего мира и состояния Левина переводит наш читательский взгляд на внешннюю сторону дела. Люди в разговоре проще, обыденнее в то время, как душевные процессы всегда усложнены, и разделительная черта между ними, какой так умно и щедро пользовался Толстой, создает потрясающе правдивую картину жизни.
Лев Николаевич Толстой оставил миру прекрасные поэтические образы людей своего времени — Андрея Болконского, Наташи Ростовой, Пьера, Левина, Кити, Анны, Стивы Облонского и многих, многих других, и вместе с тем он передал нам всю атмосферу жизни, во всем ее духовном богатстве, во всех ее противоречиях, свойственных тому времени, как только она и могла быть воплощена в художественном произведении гения. Он как бы в цельном, нетронутом виде донес свою эпоху, эпоху XIX века, до сегодняшнего читателя. И может быть, потому она воспринимается нами так объемно, что в ней (и этого не смогли затмить даже блистательно выписанные главные герои) ничего или почти ничего не упущено из крупных или малых событий жизни. Мне всегда кажется, что для Толстого важно было выписать не характеры героев, а выписать жизнь, не драматические обстоятельства вокруг того или иного персонажа, а драматизм времени, драматизм эпохи, то, что тогда привлекало или отталкивало людей; что было целостным, неповторимым в своем роде, было историей.
Мне кажется, что еще в большей степени, как он всматривался в людей, проникал в их душевные перекрестки, он еще более проникал в окружающий их мир и с осторожностью художника, понимавшего, что он делает, брал из этого мира и помещал на страницы своих произведений события, отдельные детали, по которым совершенно точно можно определить его время. Жизнь в его восприятии, вернее в том, как он представил ее нам, — это великолепие самых изумительных цветов и красок. Причем в таком сочетании, когда каждый отдельный мазок, каждый отдельный цвет можно рассматривать самостоятельно, и он выразителен и прекрасен, и можно рассматривать все в целом, и сочетание этих красок создает свою определенную гармонию. Толстой создавал характеры сильные, натуры исключительные, но характеры эти никогда не диссонируют с обстановкой, они как бы вложены в то русло, в то общее движение жизни, без которого сам по себе тот или иной герой не был бы героем, какие бы поступки ни совершал.
Я не хочу вдаваться в сложный философский мир взглядов Толстого, но мне всегда представляется (по его художественным произведениям), что он от первых своих литературных опытов до завершающих страниц оставался верным тому объективному взгляду художника (своему взгляду!), когда, садясь за письменный стол, глубоко осознавал, что литературный труд и искусство вообще — это не поле для экспериментов; что литература носила и носит воспитательный характер, открывает перед читателем новый мир духовных ценностей. И в связи с этим мне хотелось бы привести некоторые примеры, задержаться на тех его взглядах, которые ясно просматриваются в первых военных рассказах, и в частности в рассказе «Набег», затем углубляются им на протяжении всего его творчества. Вот как он описывает в рассказе «Набег» поле, открывшееся ему перед сражением:
«Природа дышала примирительной красотой и силой.
Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой — этим непосредственнейшим выражением красоты и добра».
Это чувство и этот взгляд на поле предстоящего сражения и на природу вообще, как она влияет на человека, затем в разных произведениях повторится у Льва Николаевича Толстого. И самым выразительным в этом смысле можно считать Бородинское поле перед сражением, увиденное глазами Пьера. «Войдя по ступенькам входа на курган, — пишет Толстой, — Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищения пред красотою зрелища». И далее: «Везде — спереди, справа и слева — виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, — это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим. сторонам ее». И если Толстой не высказывает здесь прямо своей мысли, как это сделано в рассказе «Набег», то всем своим художественным текстом, то есть описанием Бородинского сражения, выражает ту же мысль, что «неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных». Но в отличие от рассказа «Набег», в котором Толстой не стал описывать ужасов сражения и вида поля после него и ограничился только замечанием: «Я видел, как ядром убило солдата... Но зачем рассказывать подробности этой страшной картины, когда я сам дорого бы дал, чтобы забыть ее!» — в отличие от этого он все-таки подает Бородинское поле, и подает его глазами Наполеона. «Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными... произвел неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал)... Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану». В связи с этим мне хотелось бы обратить внимание еще на одну деталь. Читая рассказ «Набег», можно было бы подумать, что фраза «зачем рассказывать подробности этой страшной картины» могла быть случайной, нужной только для характеристики героя, или лежащей в русле его характера, или подчиненной логике его поступков. Но фраза эта не случайна. Во всем своем творчестве, как в изображении жизни вообще, таки в изображении батальных сцен, Толстой избегает нагнетания ужасов и разных натуралистических подробностей. Но вместе с тем он не уходит от изображения отдельного подвига. У него есть своя трактовка его, и это знаменательно, и об этом хочется сказать особо. Взгляд свой на подвиг Толстой связывает непосредственно с теми событиями, в которых этот подвиг совершается; если события эти лежат не в русле народной жизни и противны народу, подвиг этот становится бессмысленным, или ненужным, или трагическим обстоятельством одной прекрасной жизни. Если обстоятельства лежат в русле желаний народа, то есть дела, совершаемого во имя Отечества, когда отстаивается право жить на своей земле, — всякий, даже малый, подвиг обретает огромный смысл и значение для Толстого, и он раскрывает его во всех доступных возможностях художника.
Принцип или взгляд на это просматривается в самом начале творчества Толстого. Уже в называемом здесь мною рассказе «Набег» он так формулирует для себя подвиг русского солдата (русского человека): «Француз, который при Ватерлоо сказал: «Гвардия умирает, но не сдается», — и другие, в особенности французские герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая черта русской храбрости...»
Очень много в нашей критике писали о подвиге Андрея Болконского, как он, подхватив знамя полка, пошел на французов под Аустерлицем и таким образом остановил или, вернее, приостановил их наступление. Но мне почему-то (сколько раз я ни перечитывал эту главу) кажется, что Толстой не придавал этому подвигу того значения, какое позднее исследователи его творчества приписывали ему. И дело тут вот в чем. Кампания 1805 года была ненужной России и русскому народу, и вся бессмысленность этой войны показана Толстым. И в этом плане подвиг Андрея Болконского, хотя Толстой и не подчеркивает это, тоже является ненужным. И это ясно видно по тем деталям, которые Толстой берет, наполняя картину жизни. Андрей взял знамя и побежал навстречу французам, он кричал «ура» и думал про себя: «Вот оно!», полагая, что за ним побегут отступившие солдаты, и они побежали за ним и на какое-то время задержали и опрокинули французов, но то, что видел Андрей перед собой, очень характерно и говорит о бессмысленности и всей кампании, и этого боевого эпизода. «...Он вглядывался только в то, что происходило впереди его — на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали». И когда Андрей был ранен, когда он падал, его мысль продолжала как бы вращаться вокруг этих двух — русского и француза, — единственное, что ему хотелось угадать: «убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки». И это ставшее уже знаменитым аустерлицкое небо Андрея — это лишь продолжение его восприятия бессмысленности сражения; здесь не случайно от конкретного образа, от конкретной мысли Толстой переходит к бесконечному пространству, к высокому небу и восклицает: «И слава богу!, что ничего, ничего, кроме тишины и успокоения, в мире нет».
Князь Андрей совершил подвиг по всем военным законам и своему гражданскому долгу, он совершил дело великое — поднял солдат в атаку. Но во имя чего? Ведь вопрос о Родине тут не стоял. России не угрожало — быть или не быть свободной после этого сражения. Но совсем иная интонация повествования, даже иное стилистическое построение фраз возникают тотчас, как только Толстой приступает к рассказу о событиях решающего значения. Как ведет себя Андрей Болконский на Бородинском поле? Он получает смертельное ранение от ядра, разорвавшегося у его ног, но этот совершенно не идущий в сравнение с первым подвиг его, что он не упал, не стал кланяться французским ядрам на виду у своих солдат и офицеров, этот кажущийся бессмысленным поступок его, в сущности, является великим подвигом мужества так, как его понимает и подает нам писатель.
Толстой, безусловно, понимал, что Аустерлицкое сражение было бессмысленным для России. Всем ходом повествования и ходом развития событий он говорит об этом. Но у него есть и непосредственная, прямая оценка этого события. Сам же Андрей Болконский, герой Аустерлица, перед Бородинским сражением говорит Пьеру: «Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться...» Что же касается сражения Бородинского, то тот же Андрей Болконский говорит о нем: «Мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!» Уверенность эта понятна. Потому что здесь дело касается главного — Родины, и всех — и офицеров и солдат — объединяет одно чувство, которое, как подмечает Болконский, «есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате».
Тяжелое ранение Андрея Болконского на Бородинском поле, если поверхностно взглянуть на это, в сущности, случайно. Он мог бы отступить на шаг или лечь на землю, и разорвавшийся снаряд не задел бы его, но Болконский не падает, не пугается, а говорит упавшему рядом с ним адъютанту: «Стыдно, господин офицер!» Но у самого мелькает: «Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю воздух...» — Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят». Как будто бы незначительное замечание делает Толстой: «на него смотрят», — но именно из этого, что на него смотрят, что он являет собой пример мужества, стойкости, силы перед солдатами и офицерами своего полка, — пример этот, это, казалось бы, простое и незаметное солдатское дело, перерастает в подвиг. Уже не банник, который тянут к себе то француз, то русский, для чего и зачем, непонятно, уже не бездонное небо встает перед ним, как это было под Аустерлицем, и было, в сущности, бессмысленно: Толстой подтягивает сюда детали, образы, несущие и смысл личной любви к жизни, и раскрывающие любовь к Отечеству в душе князя Андрея, как и в душе каждого русского человека, вставшего грудью перед врагом на Бородинском поле. «Я люблю жизнь, люблю эту траву», — думает Андрей в первую минуту, пока снаряд еще не разорвался, когда же он открыл глаза, он уже увидел не бездонное небо, которое можно было увидеть точно так же, как под Аустерлицем; но ему сейчас же вспомнились: «луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни». И дальше Толстой пишет, что в двух шагах от него стоял высокий черноволосый унтер-офицер. Офицер этот был ранен, голова его была обвязана бинтами, он шел из самого центра сражения и теперь, остановившись, рассказывал солдатам подробности боя. Толстой замечает, что все с жадностью слушали его. Несмотря на свое тяжелое ранение, и Болконский начинает прислушиваться именно к этому разговору, из которого он мог понять, как решалось Бородинское сражение. «Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство».
Для Толстого подвиг никогда не представлялся делом громким, эффектным, показным, и потому он с такой любовью и с таким глубоким проникновением в психологию русского солдата выписывает образы капитана Тушина с его простодушными, веселыми, смелыми, не щадящими своей жизни батарейцами, когда дело касается воинской чести, чести русского оружия, выписывает капитана Тимохина, всех тех, с кем вместе был в самой огненной точке, на редуте Раевского, Пьер Безухов, этот добродушный толстяк, только после всех страшных пережитых недель и месяцев наполеоновского нашествия понявший смысл жизни и душу простого русского мужика-солдата. Мне думается, что и образ Кутузова следовало бы рассматривать в этом общем восприятии подвига Толстым. И тогда нам становится понятным, что стоит за видимой флегматичностью этого старого полководца, который только и делает, что подчиняется общему ходу событий, как будто не направляет их, но в главный момент, в самый накал сражения, судьба которого еще не для всех ясна, говорит прискакавшему от Барклая де Толли адъютанту: «Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему на завтра мое непременное намерение атаковать неприятеля». Затем он вызывает адъютанта Кайсарова и приказывает ему ехать в войска и объявить по линии, что «завтра мы атакуем». Это не пассивное наблюдение, нет; это тот самый подвиг, но подвиг полководца, спасителя России, как его понимал великий художник. Мне думается, что этот художественный текст Льва Николаевича не только близок к истине — так события и происходили в то время — но есть и глубочайшее проникновение в правду жизни и в правду истории.
Принято считать главной стилистической манерой Толстого длинную фразу. Многие современные критики, как только видят в произведениях нынешних авторов длинную фразу, сейчас же: восклицают: «Под Толстого!» Это глубоко ошибочно и неверно. Стилистика Толстого, как она мне представляется, или стилистическая манера его, заключена вовсе не в размере фразы, а в определенном, присущем только этому художнику строе мысли, сочетании слов, а главное, употреблении слов только в прямом, основном их значении. Толстой избегает нагромождения эпитетов, которые, может казаться, увеличивают эмоциональную нагрузку, но фактически они снижают ее. И фраза далеко не всегда у Толстого ветвиста и одновременно содержит и внешнее движение, и движение души, и прошлое, и настоящее; часто, очень часто фраза эта проста, то есть так проста, что она могла быть написана только гением. Мне хочется привести обычный и, может быть, никогда не приводившийся критиками отрывок из художественного текста Толстого. Вот как он начинает одну из своих глав в романе «Война и мир»: «Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 октября русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста». Как можно заметить, Толстой вводит не в разговорную речь, а в авторскую слова далеко не литературного порядка (и для того и для нынешнего времени) — «по сю и по ту сторону», но слова эти так органично вплетены в текст, так естественны в этой толстовской фразе, что они, и пожалуй только они создают объем картины. Здесь нет эпитетов, нет нагромождения слов, которыми можно было бы разукрасить идущие колонны войск: «запыленные», «усталые», «голодные» и т. д. и т. п., но все это мы не только чувствуем, но все это встает перед нашим читательским взглядом и вырастает в неповторимую картину перехода и переправы через город и реку Энс.
В исследованиях творчества Льва Николаевича многими не раз подмечалось, что, строя фразу, Толстой старается вместить в ней и временные обстоятельства и сиюминутное событие, и душевные переживания по которым можно понять истоки, отчего они происходят, и увидеть направление, в каком будет развиваться этот психологический настрой; но, кроме этого, можно заметить еще одну очень характерную для его стилистики черту: объединение общественных явлений, общественной значимости событий с конкретным, личным переживанием героя. Может быть, именно такое построение фразы, именно эта стилистика позволяли Толстому на небольшом отрезке своего художественного полотна, то есть в главе, или на странице, или даже в одной фразе, показать и вместить целую эпоху общественных отношений и явлений. Например, как он показывает всю ложную атмосферу наполеоновского двора и самого императора? Вот характерная фраза: «Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был недоволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию-Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она — эта Мария-Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, — казалось, не в силах была перенести».
В одном предложении этом целый мир событий, взаимоотношений, все то, что составляло двор императора Наполеона. Я бы хотел обратить внимание в этой фразе на ироническое, можно даже сказать, сатирическое изображение Толстым высшего света, который он не только хорошо знал, но и к которому принадлежал сам, — это сатирическое изображение и объемно и реалистично. Более того, именно знание света позволяет ему как художнику проникнуть в мир отношений людей, тех лживых отношений, каким был полон этот свет. Толстой пользуется иронией многократно и щедро и всегда так удачно, что вызывает в читательском воображении точно то же чувство и то отношение к изображаемому, какое по своему писательскому реалистическому взгляду на жизнь испытывал сам.
В тех же главах о Наполеоне есть такая фраза: «Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями — одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, — сделал третье распоряжение — о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести... которой Наполеон был сам главою». «Геройский» поступок этого полковника заключался только в том, что он, стараясь выслужиться перед императором, бросил свой эскадрон в реку, в то время как неподалеку был брод и можно было спокойно переправиться по нему; уланы и кони тонули и прибивались к берегу, и Наполеон, поглядывая на них, неприятно морщился. И так сатирически выразительно подано это его третье распоряжение (не случайно вставленное Толстым между двумя серьезными), что оно и воспринимается нами и как глупость и как необходимость. И опять же создается впечатление объема и атмосферы времени.
Толстой редко прибегал к такой форме изложения, когда историческое действие происходило бы в несуществующем энском городе и делалось бы людьми, фамилии которых неизвестны никакой истории. Потому романы его, и особенно «Война и мир», воспринимаются как документы эпохи, как свидетельства современника, хотя те события, о которых говорится, происходили гораздо раньше, чем Толстой мог участвовать в них. Документальность не только не снижает художественного значения книги, но придает ей особый интерес. Жизнь того времени, как она представлялась Толстому и как она была передана нам глазами Андрея Болконского, была наполнена той видимой суетой дел, перемен, событий, которыми между двух войн непременно должно было занять себя огромное общество праздных, стремящихся к власти людей, которых Толстой метко назвал трутнями. Но вместе с тем суета эта передана так, что она как будто действительно была наполнена большими государственными делами. И Андрей Болконский откровенно признается, что «механизм жизни» для него в то время состоял из того, «чтобы везде поспеть вовремя», и это желание поспеть всюду «отнимало большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил, и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне. Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день в разных обществах повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал». Мне представляется, что все это сказано точно так же с огромной иронией, с чувством человека, стоящего над этой суетой, но в то же время в полном соответствии с реалистическим изображением сути явления. Можно было бы заметить, что те жалобы наши на суету нашу, на то, что время так быстро бежит и что мы почти ничего не успеваем в нем, — можно было бы заметить, что и в прошлом веке звучали (и не только, наверное, в литературе) жалобы на это. И иногда охватывает чувство иронии к той излишней суете и торопливости, какую мы изображаем в наших книгах, так залихватски описывая ее, что, собственно, и не веришь, что такая суета есть, либо (что чаще бывает) проливаем слезу по тому поводу, как плавно, с добром протекала раньше наша русская жизнь и зачем и куда это все подевалось...
Что создает особую реалистичность письма Толстого, так это точность употребления слов в их первозданном значении. Он не боится употребить несколько раз подряд нужное ему слово, как это происходит, например, в сцене разговора Анатоля Курагина с Долоховым, когда они замышляют похищение Наташи. Здесь почти в каждую фразу диалога Толстой вставляет слово «сказал», прикладывая его то к одному говорящему, то к другому:
«— Хороша, брат, да не про нас, — сказал ему Долохов.
— Я скажу сестре, чтоб она позвала ее обедать, — сказал Анатоль. — А?
— Ты подожди лучше, когда замуж выйдет...
— Ты знаешь, — сказал Анатоль, — j’adore les petites filles[1] — сейчас потеряется.
— Ты уж попался раз на petite fille[2], — сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. — Смотри.
— Ну, уж два раза нельзя! А? — сказал Анатоль, добродушно смеясь».
Все, кажется, психологически насыщено, все эмоционально приподнято; предстоящее событие, казалось, волнует и Курагина и Долохова (да оно и не может не волновать); но чтобы показать истинные чувства этих своих персонажей, чтобы подчеркнуть холодность и безразличие этих людей к тому, что они делают (безразличие к судьбе Наташи), Толстой прибегает к такому как будто бы незначительному и незаметному приему, когда употребляет одно выражающее только действие слово — «сказал». Для нашего сегодняшнего редактора это представляется странным, и такое повторение слов немедленно заменяется или предлагается заменить синонимами для якобы благозвучия. Но всякий синоним — это уже оттенок чувств, и потому, когда нужна строгая реалистичность, когда нужно подчеркнуть внутреннюю холодность, противопоставив ее внешней эмоциональности, Толстой, не боясь, ставит в один ряд (на одной странице) одно и то же простое, но точное слово.
Такова разнообразная стилистика этого великого художника, и ее нельзя исчерпать ни одним, ни двумя, ни десятью примерами; каждая новая страница толстовских романов, каждая его фраза — это целый своеобразный мир жизни, красоты, духовного и эстетического богатства. Толстого читают люди самых разных возрастов. Его перечитывает каждый за свою жизнь несколько раз; и каждый снова и снова неизменно открывает для себя новый мир притягательных чувств, духовную красоту и щедрость русского человека.
У каждого художника есть своя излюбленная тема, к которой он в той или иной степени возвращается в своих произведениях. У Льва Николаевича Толстого при всем разнообразии отображения мира, при всем его реалистическом взгляде и даже, казалось бы, равноценном и равнозначном отношении к жизненным явлениям (не с точки зрения позиции, а с точки зрения широты охвата этих явлений) есть своя и, на мой взгляд, очень любимая тема — это тема семьи. Он обращается к ней почти в каждом своем произведении и всякий раз затрагивает самые тонкие струны или самые чувствительные пружины этого общественного организма. И здесь, мне кажется, более чем где-либо он проявляет себя как художник — описывая ли семью дворянскую или семьи крестьян (может быть, не столь подробно, но с той же удивительной любовью и пониманием сути вопроса). Тем важнее для нас сегодня присмотреться к этой стороне его творчества, потому что семья как общественная ячейка, как то основное, что, в сущности, составляет человеческую жизнь, — семья эта, являющая цельность и красоту жизни, остается по-прежнему незаменимым звеном общества, хотя мы иногда с легкостью, я бы сказал, даже с необычайной легкостью, в некоторых своих книгах пишем о разводах, о всяких семейных трагедиях и о детях, остающихся без отца или без матери и смолоду уже с надломленной душой. То, школьное, суждение о романе «Анна Каренина», — то суждение, что трагедия Анны состоит в том, что общество не поняло и не приняло ее любви, мне представляется не то чтобы неверным или несправедливым, но односторонним. И может быть, ни в каком другом произведении так глубоко не отразилось понимание семьи, любви и семейного счастья, как в этом романе, и особенно в той сцене, когда Степан Аркадьич, этот легкомысленный, обаятельный Стива, приходит к Алексею Александровичу Каренину говорить от имени Анны о ее разводе с ним. «Все, что для Степана Аркадьича оказалось так очень просто, тысячу тысяч раз обдумывал Алексей Александрович. И все это ему казалось не только не очень просто, но казалось вполне невозможно». И, кроме той силы любви и понимания семейной жизни, какую выказывает здесь сухой и черствый Каренин — как нам преподносили его по учебникам, — он сейчас же вспоминает о сыне и думает, что будет с ним в случае развода. «Оставить его с матерью было невозможно (рассуждал сам с собой Каренин. —
Говоря о пристрастном отношении Толстого к теме семьи, нельзя не вспомнить все эти удивительные по своей емкости, красоте, любви и обаятельности сцены, выписанные художником, сцены семейных отношений Ростовых и в трудные и в радостные минуты их жизни, или картины семейного благополучия Щербацких — находятся ли они в Москве, в своем ли деревенском имении или за границей, на водах, куда выехали лечить Кити и где, «набравшись русского духа», глава семьи, радостный, добродушный, счастливый, собирает широкое русское застолье; или стремление Пьера к личному счастью, к той жизни, какая недоступна была для него с прекрасной и холодной Элен и какую он обрел наконец, женившись на Наташе, обзаведясь детьми и тем самым домашним, родным теплом, какое на протяжении всего романа по крупицам разбросано в разных притягательных семейных вариантах. Эта же жажда семейного счастья с огромной, я бы сказал, удивительной художественной силой выписана Толстым в отношениях Константина Левина и Кити. И если посмотреть на роман «Анна Каренина» с точки зрения вопроса — что такое семейное счастье? — то ответ на него дает именно линия Левина и Кити, сознательно и целенаправленно поставленная в противоположность линии Анны и Вронского.
В одной из своих статей о Толстом Владимир Ильич Ленин писал, что «Л. Толстой сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе».
Сейчас мы можем сказать, что влияние Толстого на весь мировой литературный процесс так велико, что его трудно или, вернее, невозможно переоценить. И тем не менее нынешний юбилей — это своего рода подведение итога влияния Толстого на развитие мировой литературы.
Мы вновь обращаемся к творчеству этого гиганта и вновь и вновь поражаемся тому, с какой силой художественной правды Толстой представил нам эпоху своих современников. Мне кажется, что творчество Толстого, хотя о нем написаны не сотни, а тысячи томов, — творчество его еще таит много новых открытий. Обращаясь к его романам, обращаясь к Толстому как к художнику, мы могли бы сегодня сказать, что он и в «Войне и мире», и в «Анне Карениной», и в «Воскресении» не только не ставил проблему «непротивления злу насилием», но самим замыслом этих книг, как реалист, выдвигал совершенно противоположную идею — активного противостояния всякому злу на земле. Идея «Войны и мира», сформулированная Толстым, заключена не только в общеизвестной трактовке борьбы народа — «как дубины народной войны»; в одной из глав романа он прямо пишет: если люди злые, собираясь вместе, творят зло и насилие, то людям добрым остается сделать то же — объединиться и противостоять злу. Иронически изображая высший свет, как бы подразумевая под ним то главное зло — барство и безделье, он с невероятной теплотой пишет о солдатах, о крестьянах, о той доброте и простоте народной жизни, которая, вопреки этому злу, продолжала существовать на земле. Это добро он видит также в красоте природы, в тайной непосредственности и неискоренимости ее жизни. В этом смысле знаменательно само начало романа «Воскресение», где он, нарисовав живую панораму весны, пишет далее: «Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие взрослые люди — не переставали обманывать себя и мучить друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира... данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом». Нет, здесь и тени нет той философии, которую называют «непротивлением злу насилием». Философия Толстого-художника выше исканий Толстого-философа. И в этом плане исследователям его творчества еще предстоит много поработать, чтобы разобраться и донести людям во всей полноте именно этого Толстого. Толстого-борца, ненавидевшего зло и призывавшего людей противостоять злу, объединившись вместе. Еще современники художника понимали, как значительны эти идеи, и указывали на них. «Если бы можно было писать, как Толстой, и заставить весь мир прислушаться!..» — восклицал Теодор Драйзер. Именно — прислушаться к тому добру, к той красоте, простоте и благородству душевного мира человека, какой открыл нам с невероятной щедростью Лев Николаевич Толстой. И в этой связи можно было бы заметить, что его идея самосовершенствования человека — это одно из величайших открытий, и ее нельзя трактовать как-либо однозначно, но следует глубоко и глубоко изучать.
Толстого любят и чтут в народе. На его книгах воспитываются миллионы советских людей, чьи мысли и чувства так глубоко и проникновенно выразил Л. И. Брежнев в своей записи в Книге почетных посетителей Дома-музея в Ясной Поляне: «При посещении Ясной Поляны замирает сердце — здесь жил и творил величайший русский писатель, гений мировой культуры, произведения которого останутся источником мудрости для новых и новых поколений. В произведениях Льва Толстого полно и широко отразился характер русского народа. Их пронизывает мысль о решающей роли народных сил в истории, о неразрывной связи между человеком и родной землей...»
РОМАН — ЭТО ЭПОХА
Мир людской настолько широк и так удивительно целостен и прост — восходы, закаты, рождения, смерть, — и в то же время так удивительно сложен и противоречив — любовь, ненависть, добро, зло, — и столько ежедневно, ежечасно, ежеминутно совершается великих и малых дел, государственных и частных, столько рушится и создается человеческих судеб, что, пожалуй, невозможно назвать в литературе такого жанра, который был бы способен охватить и вобрать в себя сразу весь этот комплекс человеческого бытия. Но наиболее полный охват жизни всегда возможен в романе; роман, как он представляется мне в совершенном и законченном своем виде, — это эпоха, это нравственные и поэтические идеалы времени, это социальная картина жизни.
Как же создается эта социальная картина жизни? Тайна творчества, или, как принято говорить, мастерство, всегда было и будет для писателя самым волнующим вопросом. Я отношу к мастерству прежде всего умение видеть и понимать мир и видеть и понимать людей, умение проникаться духом времени и духом народа; каждое произведение необязательно должно быть биографией событий, то есть тем самым, что мы называем «пережить самому»; вот почему жизнь писателя, его взгляды, его понимание добра и зла имеют первостепенное значение в творчестве.
Роман как литературный жанр возник давно; история развития его видится мне как постоянное движение от частностей к целому, как стечение многих линий к одной вершине. Теперь, когда мы подразделяем романы на «исторический», «бытовой», «событийный» и т. п., мы как бы идем в обратном направлении, сознательно или бессознательно разрушая то великое, что создавалось усилиями многих наших предшественников и что достигло наивысшего совершенства в творчестве Достоевского, Льва Толстого, Шолохова. Деление на «событийный» и прочие виды не только неправомерно, но прежде всего вредно, потому что, во-первых, служит оправданием для многих односторонних и посредственных книг, но главное — дает неверную ориентацию. В конце концов роман снова придет к единому целому, к своей удивительной многогранности, к своему совершенству, и нужно ли нам повторять весь уже однажды пройденный путь?
Но вернусь к вопросу о мастерстве. Самым трудным и сложным является всегда поиск сюжета, отбор событий, которые могли бы не только правильно и всесторонне оттенить ту или иную главную мысль произведения, но были бы в то же время событиями большого общественного звучания, своего рода этапом народной жизни. Для романа историчность, достоверность событий, на мой взгляд, обязательны, потому что только это дает возможность с наибольшей правдивостью изображать психологические мотивы тех или иных поступков персонажей. Но описание событий всегда чревато описанием внешним, и это естественно, закономерно и происходит независимо от желания и умения художника; все дело в том, что человек в тот самый момент, когда он совершает что-то, всегда сосредоточен на одном и менее интересен, чем после, когда все уже совершено им и он думает о своем поступке, объясняет его себе, видит его последствия, переживает их и обновляется в самом себе: и по отношению к себе, и, главное, по отношению ко всем людям. В романе Достоевского «Преступление и наказание», например, главному событию — убийству старухи — отведено небольшое место, в то время как все основное действие романа разворачивается после этого главного события, и думы и переживания героя, движение его души составляют ткань книги. Рассказывается как будто о человеке, но вместе с тем и о социальной несправедливости, о нравах, быте, любви, добре, зле, ненависти, и перед читателем возникает огромная социальная картина эпохи. В «Воскресении» Толстого тоже главное событие как бы вынесено в экспозицию, и оттого столь широкий простор открыт для всестороннего показа характера и психологии героев, а вместе с тем и показа нравов и морали эпохи. Для Достоевского и Толстого в данном случае человек был интересен после того, как совершено событие. Это же самое можно проследить и в других произведениях, в особенностях построения отдельных глав. Такой взгляд, такой подход к изображению жизни, к изображению человека, мне кажется, как раз и создает возможность глубокого проникновения в тайны человеческой души, ту возможность, какая необходима каждому художнику слова: такой подход, говоря современным языком, перспективен и таит далеко еще не открытые возможности.
Часто возникают разговоры о том, насколько важно внешнее описание, внешняя деталь; является ли она дополнением к психологическому рисунку или может самостоятельно
Жанр романа, как и все иные жанры литературы, продолжает развиваться и совершенствоваться. Развитие же, как я уже говорил, видится мне в схождении линий к вершине, к усложнению, психологизации, к возможно большей емкости и лаконизму. Какие-то линии уже достигли вершины и сошлись, какие-то еще только предстоит открыть и довести. Так что я не отношусь к тем людям, которые утверждают, что все уже открыто; трудность заключается в другом: в том, чтобы понять и увидеть правильный путь к открытию.
ВОЗРОЖДЕНИЕ ГОРЬКОВСКИХ ТРАДИЦИЙ
Историки, литературоведы и критики всегда разбивали литературный процесс на удобные для изучения и восприятия периоды. Есть периодизация классики и есть периодизация современной советской литературы. Однако и при таком научном, объективном подходе к литературе как к явлению жизни часто упускается немаловажное обстоятельство, подмеченное еще Львом Николаевичем Толстым, что литература, как и жизнь, постоянно находится в движении, что одно явление вытекает из другого, но есть и проблемы, особенно в творческом деле, которые, по-разному соотносясь с эпохой или десятилетием, в главной сути своей остаются неизменными, переходят из одного периода развития литературы в другой. Одной из таких проблем является проблема «писатель и жизнь», стержневая проблема литературы.
Чем глубже писатель знает народную жизнь, тем ярче изображает народный характер и тем ближе этот характер к сути социальных и нравственных перемен, которые происходят в обществе. Проблема эта вбирает в себя и стилевой интерес, стилевые пристрастия — либо развивается главная тенденция языка, идет обогащение его, либо, напротив, он засоряется маловыразительными, чужеродными, не свойственными сложившемуся строю речи словами. Знанием народной жизни определяется и то главное, что называют позицией писателя: как он смотрит на жизнь, как воспринимает и изображает ее.
Проблема «писатель и жизнь» в разное время ставилась по-разному, но всегда в соответствии с темпом, или, вернее, со скоростью движения жизни, а еще вернее — с развитием науки, техники и нравственными переменами, связанными с переменами условий труда народа. То время, когда, вобрав в себя в молодости все оттенки и соотношения жизни, можно было затем до старости, сидя в кабинете, писать об этой самой жизни и оставаться писателем современным, — то время давно ушло; жизнь получила и получает такое ускорение (явление это присуще не только одной нашей стране, его следует рассматривать в аспекте более широком), что впечатлений не только десятилетия, но и впечатлений последнего года бывает недостаточно, чтобы с более или менее приближенной достоверностью отобразить в книге современную действительность. И дело тут не в сиюминутном и вечном, не в «душе» и «железе», как утверждают некоторые критики.
Иронический образ «железный» и все, что стоит за ним (разумеется, все бездушное, как надо понимать), относим лишь к той бумажной стене, на пробивание которой не надо затрачивать никаких усилий, она легко протыкается пальцем. И составляют ее те серые и бесталанные книги, которые выходили, несмотря на все преграды, как во времена Пушкина, так и теперь; они продолжают, с одной стороны, портить читательский вкус, а с другой — порождают всевозможные дискуссии и ложные, надуманные проблемы. Нет отдельно литературы так называемой «души» и литературы «железа», а есть одна, рождаемая талантами, и корни ее лежат в глубоких традициях нашей русской, нашей многонациональной и мировой классики. Ведь каждому ясно, что всякое даже историческое произведение создается не ради истории, вернее, не только ради нее — оно всегда направлено в современность. В этом и заключена ценность произведения, в этом же проявляются и позиция писателя, его знание народной жизни.
По какой-то странной логике теперь принято говорить, что вот эти писатели — называют фамилии — пришли из «гущи народной жизни», и получается, что все другие будто бы свалились с Луны. Но ведь «гуща народной жизни», как ее следует понимать сегодня, есть не только стройка, завод, деревня или научные, административные учреждения, но и школа, семья, через которую преломляется вся наша общественная жизнь. Преломление это бывает неожиданным и разным в социальном и нравственном отношении, и только комплекс подобных преломлений, познанный и обобщенный, может дать правдивое представление о тех процессах, о тех сдвигах и переменах, которые происходят сегодня и отражать которые (отражать с опережением!) призвана литература. Задача ее — создание социально активного героя, такого, в котором сочетались бы не «округлые» качества доброты толстовского Платона Каратаева, о которых с явно преувеличенной любовью пишут некоторые критики, не подспудные таланты иных литературных героев, которые они в силу неких туманных обстоятельств не могут проявить в жизни, но добро и таланты действенные, помноженные на чувство хозяина себе и своему делу, хозяина в том широком понимании, что и ему, и его детям, внукам и правнукам жить и работать на этой своей земле.
Лев Толстой, чтобы понять народную жизнь, отправился пешком из Москвы в Ясную Поляну; Максим Горький проходил в народе свои «университеты», в наше время Владимир Солоухин, чтобы написать «Владимирские проселки», прошел пешком по Владимирщине, а Юхан Смуул поселился в каюте корабля, чтобы родилась его «Ледовая книга». Это был один из методов познания жизни, то есть способов решения все той же проблемы «писатель и жизнь». Метод этот принес свои плоды, многие и теперь пытаются повторить его. Но жизнь с каждым днем усложняется, получает ускорение и сама подсказывает, что наблюдений, так сказать, с близкого расстояния, одного только этого метода сегодня далеко не достаточно. Время и обстоятельства выдвигают иные формы, и это уловил А. М. Горький, нацеливая писателей на создание истории фабрик и заводов, иначе говоря, призвав писателей пристальнее вглядываться в те социальные и нравственные перемены, которые начались во всех слоях нашего общества после Великой Октябрьской революции. Об этом следует помнить и сейчас, ибо процесс ломки и перемен (особенно в нравственном отношении) далеко еще не завершен; на примере деревни мы видим: коллективизация прошла быстро, но в духовном, нравственном плане ее проблемы в той или иной форме еще дают свои отголоски, они чувствуются и в литературе о деревне. Так и повсюду. И тем важнее все более пристально вглядываться в суть перемен, отчетливо понимать их. Только так литература сможет активно, действенно помогать партии и народу в тех гигантских усилиях, которые прилагаются теперь для выполнения хозяйственных планов, для дальнейшего повышения благосостояния советских людей.
Союз писателей СССР, республиканские Союзы писателей проводят большую целенаправленную работу по сближению литературы с жизнью. Формы этой работы различны и включают в себя как индивидуальные творческие поездки, так и коллективные, иногда носящие как будто праздничный, торжественный оттенок, как, например, Дни литературы, но за торжественностью и праздничностью которых всегда стоит главное — знакомство писателей с жизнью народа. Эта вторая — деловая — сторона обычно проходит как будто незаметно. Но незаметно потому, что никто еще серьезно не исследовал этой стороны дела, тогда как писатели хорошо знают, что отдача такая есть, она велика порой настолько, что, вернувшись из поездки, прозаик или поэт ломает весь свой так называемый «кабинетный» замысел книги.
В решение проблемы «писатель и жизнь», с особенной остротой стоящей сегодня перед литературой, включились литературные журналы, правда, в иных, чем в тридцатые и пятидесятые годы, формах работы. Первым, еще как бы на ощупь, начал это большое дело журнал «Знамя», открыв литературный пост на Курской магнитной аномалии. Это было сделано почти сразу же после XXIV съезда КПСС как ответ на те важнейшие задачи, которые были поставлены съездом перед литераторами. С тех пор это движение — литературные посты журналов на великих стройках пятилеток — приняло массовый характер, было подхвачено почти всеми столичными, республиканскими и областными литературными журналами, оно продолжает углубляться и расширяться. На XXV съезде КПСС инициатива литературных журналов была высоко оценена в докладе Генерального секретаря Центрального Комитета КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева. Писатели и журналисты глубоко благодарны за эту высокую оценку их коллективного труда. Но вместе с тем, и это с горечью приходится констатировать, критика наша за все минувшее десятилетие, проведя десятки самых разнообразных дискуссий и «круглых столов», исписав тысячи страниц, не нашла возможности и времени обратиться к столь значительному в нашем литературном процессе явлению, каким стали литературные посты журналов. Трудно назвать не только аналитическую, но сколько-нибудь объемную статью, в которой было бы сказано, что сделано в этой области журналами, хорошо или плохо сделано, что следует развивать и от чего отказаться. Раздаются иногда голоса: мол, чтобы узнать жизнь, следует исходить тысячи дорог — и упрекают приверженцев постов, что они начали, дескать, не с той стези — не с тропинки за огородами (по которой, в сущности, сами глашатаи истины только и ходят), а с главной магистрали. Но следует сказать здесь, что всякая тысяча дорог начинается с первой, и можно отсчет этот вести и от тропинки и от проспекта; важно, чтобы пройти их все и без взаимных упреков, от которых не польза делу, а вред. Кстати, выбор дороги, предпочтение той или иной — это тоже писательская позиция.
Критика молчит о литературных постах или, вернее, пытается обойти этот процесс молчанием, как будто ничего особенного не происходит. Нет, происходит. Это сразу понимаешь, вглядевшись в работу журнальных литературных постов.
Установив пост на Курской магнитной аномалии, журнал «Знамя» с тех пор систематически печатал в этом разделе не только статьи и очерки, но и художественные произведения, рожденные на базе этого литературного поста. Материалы эти были затем собраны и опубликованы отдельными книгами, получившими читательское признание. Читатели стали свидетелями героических будней Курской магнитной аномалии, и прямым результатом этих публикаций, как свидетельствуют партийные и производственные руководители, стал приток рабочей силы на КМА. Журнал провел на КМА социологическое исследование, которое затем повторил еще раз через пять лет, и четче стали ясны перемены в материальной и духовной жизни этого региона. На КМА родились многие лучшие произведения Георгия Радова, Степана Щипачева, Александра Кривицкого, Саввы Дангулова, Георгия Кублицкого, Виктора Бокова, Петра Лебеденко, Вячеслава Пальмана, Виталия Гербачевского, Евгения Винникова, Владимира Ситникова, Екатерины Лапиной, Леонида Могилевского, Игоря Ачильдиева, Марка Горчакова, Анатолия Салуцкого, Георгия Айдинова. С появлением формы литературного поста в журнале начались регулярные публикации материалов о хлеборобах Краснодарского края и Нечерноземья. Появились постоянные рубрики: «Знамя» на Байкало-Амурской магистрали», «Знамя» на Томской земле». Журнал всматривается в самые горячие, если можно так сказать, точки страны, стремится отобразить важнейшие проблемы, решаемые партией и народом. Горнодобывающая база в европейской части Советского Союза, подъем сельского хозяйства в Нечерноземье, освоение нефтяных богатств Сибири, следующий этап в развитии — с помощью Байкало-Амурской магистрали — Сибири и Дальнего Востока — все это входит в поле зрения литературных постов. А совсем недавно на страницах журнала родилась еще одна новая рубрика: «Знамя» на Атоммаше».
Литературное шефство «Нового мира» над КамАЗом началось в 1971 году, и с тех пор ежегодно по три-четыре раза в году писательские бригады журнала выезжали в Набережные Челны со специальными заданиями — готовить материалы определенной тематики и определенной направленности в номер. Главный редактор «Нового мира» Сергей Наровчатов так охарактеризовал направленность литературного поста: «Руководители партийной организации Татарии и Набережных Челнов просили нас показать в своих материалах величественный пафос строительства, героев стройки и не возводить на всю страну текущие недостатки на стройплощадках. Мы прислушались к этому совету и поступили правильно». В рамках литературного поста журнала мы видим выступления партийных работников Татарии, строителей, инженеров, рабочих. Были напечатаны статьи секретарей Татарского обкома партии Ф. Табеева, М. Валеева, М. Троицкого, первого секретаря городского комитета партии Набережных Челнов Р. Беляева, секретаря парткома автозавода А. Родыгина. Уже один перечень этих имен говорит о том, как широко развернулись рамки литературных постов.
Выступления в «толстых» литературных журналах людей труда, людей, непосредственно связанных с производством, — это одно из замечательных явлений в нашем сегодняшнем литературном процессе. Разумеется, нельзя требовать от этих авторов профессионального художественного мастерства: это было бы неверно и несправедливо; но в них есть та непосредственность жизни, тот комплекс не выдуманных, а насущных проблем дня, которые никакими кратковременными писательскими наездами невозможно запечатлеть в таком полном и взаимосвязанном объеме. Но и не следует забывать, что именно партийными работниками, начав вот такими публикациями, вошли в литературу и Валентин Овечкин и Георгий Радов.
На страницах «Нового мира» под рубрикой литературного поста были опубликованы интересные, проблемные очерки таких известных писателей, как В. Росляков, М. Ганина, Е. Лопатина, В. Семин, А. Кожин, В. Абызов. Были опубликованы подборки стихов рабочих-поэтов стройки, что также имеет немаловажное, я бы сказал даже, политическое значение. Материалы поста были затем собраны в книги и изданы тремя отдельными томами издательством «Известия». Но — повторяю уже сказанное — тома вышли, сделано огромное дело, а кто из ведущих наших критиков сказал об этих книгах доброе слово? Кто поддержал усилия огромного коллектива шефов и подшефных, усилия, результат которых — серьезное воспитательное воздействие? Воспитательную роль литературы нельзя ни приуменьшить, ни преувеличить, что очень важно, она обоюдонаправлена, обращена и к рабочей среде, особенно к молодежи, и к писательской, в которой тоже есть своя молодежь, требующая не только внимания, но и определенного наставничества.
«Новый мир» недавно учредил второй литературный пост — на московском автозаводе имени Лихачева, предварив его замечательной статьей генерального директора объединения «ЗИЛ» П. Бородина. В редакции говорят: «Наши связи с камазовцами и зиловцами показывают, насколько это полезно для коллектива журнала и для его авторского актива, это наиболее удобный и полезный способ приобщения писателей к непосредственному созидательному делу народа». Признание характерное, его нет нужды комментировать, тем более что подобная оценка, как мы увидим ниже, дается постам почти во всех редакционных коллективах, где по-серьезному заняты этим делом.
Летом прошлого года журнал провел дни «Нового мира» на КамАЗе. Четыре дня продолжались выступления двадцати новомировцев на заводах и стройках Набережных Челнов. Это был праздник содружества людей творческого труда и рабочих.
Большой опыт в шефской работе накоплен и журналом «Дружба народов». С 1972 года он поддерживает тесные творческие связи с предприятиями Южно-Таджикского территориально-производственного комплекса, среди которых — Нурекская ГЭС, алюминиевый завод в городе Турсун-заде и Яванский электрохимический комбинат. Творческие бригады журнала неоднократно выезжали в Нурек, несколько раз в Таджикистане и в Москве проводились «круглые столы», посвященные актуальным проблемам строительства, охране природы, развитию городов, вопросам социально-экономического развития всего территориально-производственного комплекса. В этих совещаниях участвовали представители Госплана, министерств и ведомств, руководители республики, а также сами производственники. Итоги обсуждений получили высокую оценку первого секретаря ЦК Компартии Таджикистана Д. Расулова, сыграли заметную роль в форсировании строительства.
За годы шефских взаимосвязей в Нуреке редакцией журнала создана уникальная библиотека с автографами, насчитывающая уже десять тысяч томов. Свои книги Нуреку подарили Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежнев, член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин, другие руководители партии, руководители братских социалистических стран, видные писатели, деятели искусств, космонавты, ученые. Завершается строительство библиотеки, куда войдет это ценное собрание. Сооруженное по индивидуальному проекту, оно станет украшением города.
По инициативе редакции на строительстве ГЭС развернуто соревнование за диплом и вымпел журнала «Дружба народов». Они вручаются бригадам и передовикам не только за высокие производственные достижения, но и за активную общественную работу, участие в благоустройстве города. В свою очередь, коллектив строителей Нурека ежегодно присуждает премии за лучшие произведения, опубликованные в «Дружбе народов». Лауреатами этой премии стали К. Симонов, В. Тендряков, В. Думбадзе, С. Дангулов, В. Жалакявичус и другие писатели.
Помимо Нурека, журнал завязал тесные связи с Чувашией. Цель этого нового поста — постоянно рассказывать о жизни тружеников Нечерноземной зоны, их проблемах и достижениях. Еще один пост установлен в Коми АССР. Его задача — рассказать по преимуществу об индустрии республики, ее нефтяниках, лесорубах, тружениках целлюлозно-бумажной промышленности. Пост позволит также активизировать связи журнала с местной писательской организацией и деятелями искусства.
Внимание публицистов, выступающих в журнале «Москва», сосредоточено на широком круге жизни города и деревни. Это и летопись великих строек, и проблемы индустриализации Нечерноземной зоны РСФСР, и экология, и охрана памятников истории и культуры, проблемы жизни и развития столицы, нашего государства, вопросы воспитания. Традиционной для журнала стала форма диалога партийных работников, писателей, ученых, деятелей культуры, среди которых заметными были диалог первого секретаря Полтавского обкома партии Ф. Моргуна с главным редактором журнала Михаилом Алексеевым, министра здравоохранения Б. Петровского с композитором А. Хачатуряном, министра строительства СССР Г. Караваева с народным артистом СССР Е. Матвеевым, диалог председателя Госкомитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Б. Стукалина с директором Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы Л. Гвишиани.
Стройкам пятилетки посвящены в «Москве» выступления писателей Анатолия Злобина (КамАЗ), Инессы Бурковой (БАМ), Любови Заворотчевой (Тюмень), Анатолия Зябрева (электрификация Сибири). Широко разрабатывается авторами журнала и тема преобразования Нечерноземной зоны РСФСР. Молодой талантливый очеркист Иван Васильев в очерках «В средних районах Нечерноземья» и «Допуск на инициативу» пишет о новых принципах хозяйствования. Ф. Абрамов и Д. Чистяков в очерке «Пашня живая и мертвая» с болью рассказывают о случаях разбазаривания и запущенности исконных новгородских земель. Очерки В. Шапошииковой «Над Плещеевым озером», «Долгунец» и «Без Февральки» посвящены людям средней России, проблемам льноводства, значению личного хозяйства в продовольственном балансе страны, а большой очерк Федора Моргуна «Хлеб и люди» — проблеме освоения целины.
Заботой о сохранении природного бассейна Волги проникнуты публицистические выступления писателей М. Юхмы, М. Белавина, А. Емельянова, Г. Паушкина, О. Волкова и других. Охране памятников истории и культуры — выступления министра культуры РСФСР Юрия Мелентьева «Раздумья по дороге в Ростов Великий» и академика Д. Лихачева «Экология культуры».
Московскую тему в журнале разрабатывают А. Медников: его очерк «Гвардии строители» посвящен выдающимся строителям Москвы. О москвичах пишут также В. Красильщиков, А. Старков, Е. Каплинская, В. Василевский, Л. Кудреватых, И. Ирошникова и другие.
Большой опыт в работе литературного поста накоплен и в журнале «Юность». Десять лет журнал держит шефство над Всесоюзной ударной комсомольской стройкой — строительством железной дороги Тюмень — Сургут — Уренгой. Когда устанавливался этот пост, строители укладывали только первые шпалы, а сейчас поезда идут уже до Нижневартовска, а укладка путей подбирается к Уренгою. Тысячи нелегких километров прошли строители, и все эти годы рядом с ними был коллектив «Юности». Одна из станций между Тюменью и Сургутом названа именем этого журнала, а в Сургуте есть целый микрорайон, который строители — тоже в честь журнала — назвали Юность. Это почетно для журнала, но для литературы в целом — это прежде всего свидетельство тесных связей, которые благодаря посту установились между редакционным и авторским коллективами редакции и молодыми строителями дороги. Я бы сказал больше: это связи литературы с жизнью, это то содружество людей творческого труда и рабочих, которое позволило Союзу писателей СССР провести столь значительные, оставившие свой определенный след в литературе творческие конференции в Тюмени, Алма-Ате и Шушенском.
Как же устанавливались эти связи, как завоевывался авторитет? Три-четыре раза в год, рассказали в редакции, на стройку выезжали группы писателей и журналистов — авторов «Юности». Они выступали перед молодежной аудиторией в самых отдаленных местах строительства. Но этим дело не ограничилось. Представители «Юности» внимательно изучали условия труда, быта молодежи и по возвращении писали в журнале о первостепенных нуждах и заботах стройки. Свыше двухсот статей, очерков, репортажей напечатала «Юность», каждый раз добиваясь делового отклика. Один пример: после нескольких выступлений журнала о неблагополучном положении с материальным обеспечением таежных десантов коллегия Минтрансстроя СССР приняла решение о строительстве завода по производству домов контейнерного типа — удобных, легко монтируемых, с отоплением, горячей водой, канализацией — вместо неудобных палаток.
На протяжении десятилетия журнал прослеживал судьбы многих строителей, и примером таким может служить судьба заместителя управляющего Тюменстройпути Николая Доровских. В свое время «Юность» рассказала о нем — молодом специалисте, бывшем секретаре райкома, энтузиасте создания комсомольско-молодежных коллективов. Не без помощи журнала был создан первый в стране комсомольско-молодежный поезд СМП‑522, и начальником его стал Николай Доровских. Сейчас он работает в управлении, но СМП‑522 по-прежнему одно из лучших строительных подразделений на трассе. А с «Юностью» его связь стала неразрывной. Поезд базируется на станции Юность, и с 1974 года в одной из лучших его бригад, в бригаде путейцев Героя Социалистического Труда В. Молозина, появился новый работник. Им стал главный редактор «Юности» Борис Полевой. Молозинцы ежемесячно перечисляют зарплату почетного члена своей бригады в Фонд мира. Немалые деньги, кстати говоря, меньше шестисот рублей в месяц не бывает.
Вносит журнал свою лепту и в организацию социалистического соревнования. Ежегодно на стройке проводятся конкурсы мастерства на приз «Юности». Молодежные бригады соревнуются за обладание специальным вымпелом журнала. Победителей соревнования редакция ежегодно приглашает в Москву. Один из конкурсов мастерства проводится в дни традиционного осеннего праздника «Юности» в Тобольске, в котором участвует весь город. Тут и читательские конференции, и встречи с авторами «Юности», и спортивные соревнования. В дни праздника городской библиотеке передаются книги авторов журнала с дарственными надписями. За годы содружества журнал укомплектовал и передал стройке десять библиотек. В общей сложности это свыше двух десятков тысяч экземпляров.
Так рассказывают в «Юности» о своем литературном посте. Как видно, есть над чем подумать — и что такое литературный пост журнала, и каков диапазон его деятельности и его возможности.
Другой молодежный журнал — «Молодая гвардия» — установил свои литературные посты в Красноярске и Томске. С помощью этих постов, возглавляемых журналистами А. Зябревым и С. Заплавным, за последние годы были организованы выступления партийных и комсомольских работников Сибири по проблемам развития народного хозяйства и улучшения воспитания молодежи. В журнале выступили секретарь Новосибирского обкома КПСС А. Филатов со статьей «Молодежь и социальная активность личности» и секретарь Красноярского горкома КПСС В. Капелько — его статья называлась «Красноярск шагает в будущее». Опубликовано интервью с секретарем Томского обкома партии П. Слезко «Молодым, ищущим точку приложения сил, стоит взять на заметку Томскую область...». Статья первого секретаря Красноярского крайкома ВЛКСМ В. Куимова посвящена участию молодежи в выполнении решений XXV съезда КПСС и XVIII съезда комсомола.
Посты помогли журналу наладить работу с литераторами на местах. В результате только за последние два года в журнале было опубликовано шесть очерков о комсомольско-молодежных стройках Сибири. Из них следует отметить очерки Юрия Чернова «Штрихи к портрету современника» — о молодых разведчиках сибирской нефти, Анатолия Зябрева «День рождения завода» — о проблемах, волнующих молодежь Абаканского вагоностроительного завода, Анатолия Полянского «Друзья познаются в труде» — о дружбе и соревновании в Усть-Илимске советских строителей и молодых рабочих из социалистических стран, Сергея Алексеева «Наш адрес: Химстрой» — о строительстве Томского нефтехимического комбината, Тамары Каленовой «Светлая Протока» — о школьных проблемах в районах освоения тюменcкой нефти.
В рамках поста публикуются не только статьи и очерки, но и проза и поэзия. Был напечатан поэтический репортаж Феликса Чуева со строительства БАМа — «Металл на морозе», цикл стихов о БАМе Ивана Савельева, «Сказка про солдата, Царь-Девицу, Серого Волка, Красную Шапочку и Тюменьнефтегазстрой» Александра Николаева. Именно через посты редакция журнала постоянно оказывает помощь молодым литераторам на местах. На стройках Сибири, в частности на Саяно-Шушенской ГЭС, побывали главный редактор журнала А. Иванов, первый заместитель главного редактора В. Яковенко, работники отделов прозы, очерка и публицистики журнала в журнале «Товарищ». Сотрудники редакции помогают литературному объединению «Стрежень», в котором занимаются одаренные гидростроители, — несколько произведений молодых авторов появилось на страницах журнала, а бетонщик Василий Нагай и плотник Василий Кобельков подготовили к печати свои первые книги. Сотрудники журнала участвовали в семинаре молодых писателей подшефного Красноярского края в Дивногорске.
Поделиться книгой: