Рихард Феникс. Остров. Книга 2

— Я вернусь. Мне нельзя вас покидать. — В полумраке хитро блеснули золотые глаза.

— Тупица! — Бэн швырнул подушку в закрывшуюся дверь и бессильно повалился на кровать. — Этот придурок старше нас, а ведёт себя хуже самого мелкого, Рихарда! Да чем он только думает?

Толстяк громко и протяжно вздохнул, сцепив руки за головой. Нос резанул запах пота, с губ слетело крепкое словцо. Устал, набегался, а тут ещё и этот! Бэн слишком часто бывал на окраинах Лагенфорда, чтобы не спрашивать, откуда и при каких обстоятельствах могли у кого-то появиться следы удушья. И, похоже, Мару не слишком пёкся о своей репутации. «Какие же проблемы это за собой повлечёт? Надо рассказать Рихарду. Вот только… Где тебя носит, предводитель?»

Помывшись в холодной воде, Бэн оделся в чистое и с удивлением затянул ремень поуже, чем прежде. Тщательно затворил окна, закрыл комнату на ключ, подёргал дверь и вышел к хозяину ночлежки. Тот сидел за стойкой и, почти прижимаясь стёклами очков к газете, увлечённо читал и даже не расслышал, как его позвал постоялец. Только на третий раз недовольно встряхнул смятую бумагу и выпучился на гостя.

— Чего орём?

— Хозяин, где у вас тут поесть можно недорого?

— Недорого — это сколько? — прищурился старик.

Бэн мысленно прикинул. Свои кошели он взял с собой, спрятал под одежду. Надежды, что Мару вернёт деньги или заплатил за комнату, не было, поэтому стоило рассчитывать только на себя.

— Совсем недорого, даже дёшево.

— Может ещё и вкусно? — усмехнулся хозяин, переворачивая газетный лист. Бэн кивнул. — Тогда, как выйдешь, налево до красного дома, потом направо до статуи волчицы и там площадь будет. Ищи вывеску «Лисий Хвост». Там тебя накормят. Вкусно не обещаю, но сытно и дёшево.

— О, благодарю!

Бэн почти ушёл, но его остановил каркающий голос хозяина:

— Ты за этим своим другом косматым следи. Время сейчас дурное: люди пропадают и не возвращаются.

— Куда пропадают? — сдавленно спросил Бэн. Внутри зашевелилось мерзкое предчувствие.

— Да я почём знаю⁈ — И газета разделила хозяина и гостя, красноречиво завершив разговор.

Место, где ещё недавно стояла повозка, отмечали конские яблоки, да сдвинутые к дому козлы, на деревянных подпорках которых покоилось корыто воды с привязанными над ним пучками неровно щипанного сена. Не по-весеннему душный вечерний зной разогнал по домам недавние толпы, тем самым помогая гостю города скорее достичь своей цели.

«Что мне делать, если никто не вернётся? — думал Бэн, пробираясь между распряжённых телег и тюков с коврами. — Я не хочу возвращаться домой. Матушка меня, конечно, отпустила на пару лет погулять, мир посмотреть… Если сейчас приду, скажет, что я даже на это не способен. Нет-нет… Даже это не могу… Ничего не могу… А я ведь чуть не убил того паренька просто от незнания… Как его там? Алек? Интересно, он присоединится к нам? — грыз себя толстяк, уворачиваясь от бревна, что нёс на плече здоровяк, — И зачем только пошёл с нами, если сразу выбыл? Ага, а я ему в этом помог! Вот, дурак! Безмозглый, криворукий идиот! Знаю три лечебных ягоды, с десяток снадобий, а уже возомнил себя невесть кем… Может, поучиться у кого этому делу? Всяко пригодится в жизни. Да и матушке больше не придётся овцам лекарей звать, если что серьёзное… Ах, ну да, матушка ведь и сама справляется… А ведь однажды её не станет. А мне, как преемнику, придётся всё делать самому… Надо искать учителя!»

С этим решением сын пастушки вышел на округлую площадь. Подковой изогнувшиеся к морю, стояли дома, соединённые между собой террасами на первых этажах и балконами на вторых. Через несколько арок виднелись лазурные бескрайние воды, исчёрканные солнечными бликами. Магазины, забегаловки, лавки башмачника и скобянщика, цирюльня, бордель, лекарский ларь, пивной закуток пестрели вывесками над дверями, по левую руку, за статуей волка, высилась голубятня. Хотя, — Бэн вгляделся между деревянными рейками, — серокрылые чайки дремали в большей, огороженной части огромной клетки. Молодой смотритель, развалившись на карнизе чаячьей почты, читал нараспев известную балладу «Моей Иллоне», обращаясь к двум белым голубкам, сидящим у него на коленях.

Парень уже пробегал утром через эту площадь, но только сейчас обратил внимание на обстановку. Вот и выдалась возможность рассмотреть статую поближе. После знакомства с Сагайрадом, обернувшимся из человека в волка, и Ирнис, его племянницей, Бэну стали симпатичны эти звери — сильные и умные, хитрые и преданные, действующие сообща, но всё равно остающиеся одинокими.

Солнце очерчивало крыши домов, пробивалось сквозь восточные арки, вытягивая чернильные тени. Статуя оказалась в золотистом луче, и парень приблизился по освещённой стороне. Тёмно-зелёная до черноты фигура сидящей волчицы была обращена грустной мордой на старый маяк. Нос и уши блестели закатным солнцем, отполированные множеством прикосновений. Забор до пояса, окружавший бронзового зверя за три метра, не давал подойти ближе, и Бэн двинулся вдоль него, чтобы прочесть надпись, выбитую на плите между передних лап. Кто-то схватил за рукав. Толстяк обернулся. Мелкий мальчишка в двурогом колпаке с бубенцами показал коробку, висящую на шее, в которой блестело несколько монет, кивнул на статую и нагло пропищал:

— Дядь, дай монету, потри нос призрака и загадай желание!

— Почему призрака? — полюбопытствовал Бэн, вспоминая, в каком из кошелей мелкие монеты.

Мальчишка сморщил нос в презрительной гримаске, тряхнул бубенцами, выпалил:

— Так знамо почему! Ну дай монетку!

Несколько человек, стоящие у пивного закутка, повернулись на тонкий голосок. Бородач в лисьей шапке с двумя, спадающими на грудь, пушистыми хвостами махнул Бэну и пробасил:

— Ты, парень, его не слушай. К призраку можно и за так подойти.

— Что, ребёнку монетку пожалел? — подначил другой. — Сам вон какой кабанчик отожратый, авось, водятся денежки. — И недобро ухмыльнулся, поворачиваясь боком с двумя короткими мечами на перевязи.

«Да ладно, этого ещё не хватало для полного счастья», — вздохнул про себя Бэн. Сколько он встречал таких разбойников там, в Лагенфорде? Ещё и пострашнее этих были! Вот только победы в стычке с казалось бы неуклюжим, неповоротливым толстяком не видел ещё никто. Ну, сказать по правде, никто, кроме его матушки — пастушки Элеоноры Верандийской. Ей-то позволительно было охаживать в назидание своего отпрыска тем, что под руку подворачивалось. А если ещё правдивее, то только после суровых уроков деда по кулачному бою. Бескомпромиссный старик сумел поставить внучку удар до того, как уйти на покой.

Мальчишка-попрошайка будто почуял, как подобрался и напружинился толстяк, шмыгнул в сторону, но замер любопытным сусликом неподалёку. Бородач в лисьей шапке захохотал, ткнул под рёбра мужика с мечами, тот закивал, кривя губы в ухмылке и показал Бэну большой палец. «Глупость какая», — подумал парень и отвернулся, чтобы не видели, как щёки залил предательский румянец удовольствия.

Калитка с вертушкой обнаружилась на той стороне статуи. Две женщины в платьях с накрахмаленными воротничками вошли первыми. Сняв перчатки с холёных рук, погладили морду бронзового зверя, хихикая и о чём-то шепчась, почти касаясь губами ушей друг дружки. Бэн решил не мешать, подождать, пока красивые леди выйдут, и обратился к попрошайке, который снова болтался рядом:

— Расскажи, почему «призрак», тогда дам монету.

Глазюки мальчишки жадно блеснули, но мордашка тут же скуксилась. Видать, не знал он этой истории. Бэн с сожалением полез за пазуху, не вынимая кошеля, растянул тесёмки и достал монету, чтобы назойливый ребёнок отстал. Дамы тем временем покинули статую и удалились. Толстяк вошёл, крутанул вертушку. Монетка ударилась о дно коробки. И, казалось, это был последний звук в целом мире, который услышал Бэн, стоя напротив волчицы. Ни гомона птичника, ни голосов прохожих, ни понуканья возниц, ни рокота моря, ни даже звона колокольчиков на шляпе мальчишки, который приставал уже к другому человеку, приплясывая и тряся головой, слышно не было. Всё пропало. Исчезло, будто осталось за толстой стеной, а не хлипким деревянным забором.

Бэн откашлялся, с облегчением услышал собственный голос. Обойдя волчицу по кругу, рассмотрел и детально исполненную шерсть, и когти на лапах, и бусины сосков в ореолах меха, казавшегося на ощупь настоящим, мягким и пушистым. «Изумительная работа», — с восторгом думал парень, проводя рукой по холодному металлу. Отошёл и улыбнулся. Да, ему не показалось, статуя действительно была больше настоящего волка. А вот с Энба вполне могла бы потягаться размером.

— Той, кто пела в ночи, благословляя рассвет Макавари, — прочитал Бэн выбитую на плите надпись, поглаживая острые края букв.

Он почесал статую за ухом, как всегда ласкал Сагайрада, заглянул в искрящиеся серой слюдой глаза и покинул тихое место, как само собой разумеющееся приняв вернувшиеся звуки.

Даже там, в тишине зачарованного места, Бэн не смог произнести вслух своё желание, оно едва оформилось в голове, но с каждой минутой становилось всё сильнее. Парень пылко, сбиваясь и начиная вновь, мысленно твердил: «Я хочу познать все премудрости лекарского дела. Я хочу быть тем, кто спасёт всех нуждающихся от хворей! Я хочу встретить Рихарда вновь!». Он повторял и чувствовал благословляющий взгляд волчицы в спину, и знал: всё правильно, всё идёт своим чередом.

За день до изменившего привычный уклад жизни представления Ирнис затащила его, боящегося высоты Бэна, на самый верх крепостной стены, обнимающей Лагенфорд. И там, в духоте звёздной ночи, рассказала историю своей семьи. Поэтому, покинув статую, толстяк почти не сомневался, кому она была посвящена — матери Ирнис, строптивой княгине Энба-волков Иринайе.

Она, беременная, сбежала от побоев мужа, яростного князя Азару, шла на юг, пока не добралась до этих краёв. Недолго пробыла в старом маяке за скалой и направилась к Лагенфорду, потому что почти пришло время рожать. Княгиня с великим трудом перебралась через горы и там её, обессиленную, измождённую дорогой, истощённую плодом и недоеданием, нашёл старый Феникс, дед Рихарда, и помог. Вот так в Красных горах появилась на свет маленькая дерзкая волчица, княжна Ирнис. С детства она неоднократно пыталась убить своего отца, разрушить поселение Энба-волков и сбежать, но все попытки были безуспешны. В конце концов князь Азару договорился с дочерью, что отправит её в Лагенфорд на учёбу с полным пансионом. На том и сошлись. Но Ирнис и этим не осталась довольна. Она хотела скорее вырасти и править своим малым княжеством, помогать соплеменникам, охранять родовые земли.

Бэну сложно было понять такие желания. Хоть он и слышал с детства, что сам, когда вырастет, станет главой гильдии пастухов заместо своей матери, в это не верил, да и особого желания не испытывал. Всё больше ему нравились знакомства с разными людьми да лекарское дело — какие уж тут овечки с непрерывной заботой о них.

А сейчас князь Энба-волков похаживал к пастушке овец с весьма недвусмысленными пожеланиями. Бэн не волновался за мать: у той была очень тяжёлая рука. Элеонора ни одному мужику не давала спуску. И все её любовники, кто себе позволили хоть малую грубость, жестоко за то поплатились. Ухо одного до сих пор лежало между ветвей дуба за сараем, если птицы, конечно, не утащили. Да и Ирнис было сподручнее присматривать за отцом в предместьях Лагенфорда. Она знала о похождениях князя, но использовала это себе во благо, вытрясая за молчание деньги и всякие подарки. А новая княгиня, заменившая Ирнис мать, безропотно ждала супруга на севере и даже ни разу не попрекала князя за разгульные похождения.

Бэн не понимал, зачем Ирнис рассказала всё это, но был счастлив и благодарен за оказанное доверие. И девушка всего за несколько дней стала как родная сестра, к мнению которой он прислушивался. Потому сейчас, разглядев статую волчицы, парень не нуждался больше в истории призрака, ведь знал её, и наверняка лучше, чем все в этом городе.

Он посмотрел через арку на море, казалось, что если Рихард не нашёлся в Макавари, то должен быть где-то, возможно в этих бескрайних водах. Нужно было искать лучше или ждать, когда юный смешливый Феникс вернётся. Ждать Бэн умел. А ещё — верить в лучшее.

Парень раньше всегда бежал знакомиться первым, надеялся обрести друзей, поддержку, людей, с которыми пойдёт рядом по жизни, но чаще всего над ним насмехались, отталкивали, пытались получить выгоду. «Фу, толстяк! — говорили они — Фу, овечий приглядыш! Фу, безотцовщина!», — и ещё много всякого слышал в свой адрес Бэн. Больно. От этих слов становилось так больно, как не было даже тогда, когда нырял за осколками вазы на дно глубокого озера. Когда лёгкие горели от нехватки воздуха, и конечности отнимались, когда еле всплыл и даже не понял, какой сейчас день и час. Когда его, едва пришедшего в себя, мать не пустила на порог, пока не достанет всех осколков из толщи ила. Вот тогда было больно, а всё остальное по сути своей ерунда. И потому слишком пухлый, в отличии от сверстников, сын пастушки не смог поверить сразу, когда подошли к нему, а не он к кому-то, когда с ним захотели познакомиться, когда ему предложили стать друзьями. Он не поверил. Он был оглушён счастьем. Они оказались первыми, кто захотели признать его, Ирнис и Рихард. И потому Бэн решил стать им верным другом, на которого можно положиться, который не подведёт.

Оттого сейчас он был растерян и винил себя, что потерял друга. Но в то же время и злился, что сделать ничего толком не мог. Оставалось только продолжить поиски и ждать. Искать, ждать и верить. Искать, ждать, верить и учиться лекарскому делу, ведь это не будет лишним. Наверняка не будет лишим, когда Рихард вернётся! Если вернётся… Парень потряс головой, прогоняя коварное «если», обогнул ограждение и решительно направился к арке, выходящей на море. Справа от неё находился вход в забегаловку «Лисий хвост», куда и рекомендовал заглянуть хозяин ночлежки. Стоило дёрнуть дверь, как сзади раздался оклик бородача в шапке:

— Погодь, парень! Ты чего это, ко мне навострился?

Толстяк вынырнул из своих мыслей и кивнул. Бородач, закинув лисьи хвосты за спину, широким шагом устремился в своё заведение. Вслед ему неслись недовольные возгласы и пожелания срубить с «кабанчика» побольше деньжат.

За массивной дверью под стать хозяину, оказался небольшой зал без окон: три крошечных столика, шесть низких стульев и один высокий, очаг и рабочий стол за щербатой барной стойкой, две пивных бочки на ней, картина у входа с танцующими голыми девами, потолок, сужающийся вверх, два светлячковых фонаря в разных углах — не густо, но очень уютно и просто. Бэну такое было по нраву.

Хозяин не стал слушать пожелания парня в еде, не подал меню, а сразу принялся за готовку. Заплескалась вода, застучал нож, зашкворчало масло, запахло рубленной зеленью. Бэн перегнулся через стойку, наблюдая. Крупные руки мужчины ловко орудовали кухонными принадлежностями. Плюхнулись в масло ломтики картофеля, жменька капусты, кругляшки моркови, посыпался перец. Хозяин обернулся, вгляделся в лицо гостя, спросил:

— Мясо ты не ешь, так ведь⁈

— Да. А откуда…

— А яйца, сыр?

— Ем.

Три яйца истекли в миску, скрутились тугой пеной вокруг двузубой вилки, приняли соль и зелень. Взбив до густоты сметаны, мужчина выложил всё в сковороду к овощам, присыпал сыром, накрыл крышкой и обтёр руки полотенцем.

— Так. — Зелёные глаза лукаво глянули на гостя. Черты лица, смутно знакомые, расплылись в улыбке. Мужчина был гораздо старше, чем казалось Бэну, но теперь выглядел почти мальчишкой. — Рассказывай, кто тебя ко мне направил⁈

И Бэн рассказал. Да и утаивать смысла не было. Гость и хозяин представились друг другу: Эстебан и Добромир Лисий Хвост. Мужчина стянул с головы шапку, цепко глядя в лицо паренька, уплетающего ароматный, действительно вкусный ужин. А может, он был вкусным оттого, что стал первой едой за целый суматошный день.

— Ваши волосы… — так и замер, на донёсся ложку до рта, Бэн.

— Видел такие?

— Да. У моего знакомого…

— Так почему-то и думал.

Связанные в высокий хвост, с белыми седыми прядями от висков и лба, красные волосы перевесились на грудь Добромира.

— Где он, этот твой знакомый?

— Остался… В другом месте. У него нога повреждена.

— Очень жаль. А я так надеялся его увидеть. Его ведь Алеком зовут?

Пути судьбы неисповедимы, но всё-таки предначертаны. Встретить деда своего знакомого в таком месте подобно чуду. Но неприятному, ведь они, расставшись давно, и не планировали увидеться вновь. Бэн вспомнил, что и Рихард ничего не говорил об Алеке, как покинули Скрытую деревню на вершине горы. И это было странно, ведь казалось, ребят связывало нечто большее, чем дурацкая стычка в подворотне.

— Ты хотел узнать про призрака? Или уже нет? — наливая себе пива, спросил мужчина.

— Да, можно, — пожал плечами Бэн, закидывая в рот последние кусочки.

Но Добромир не рассказал ему ничего нового, а Бэн не спешил заполнять пробелы истории. Да, во время строительства Макавари жила около десяти дней в старом маяке беременная женщина, которая не замечала ничего и никого вокруг. Она выходила по ночам, ела что попало, игнорируя расставленные корзины с едой, и выла. Или пела. Или плакала. Но так, что это было похоже на волчий вой, скорбный, затяжной, душераздирающий вой. А потом эта женщина пропала, ушла в туман, и больше её никто не видел, а по ночам ещё долго слышали песнь волчицы со стороны старого маяка. И работа в городе начала спориться: поступили из Лагенфорда средства на новый маяк и дорогу, сын Добромира, Доживан, спроектировал пирсы с учётом течений, отстроили дома из крепкого камня, который привезли с юга, и ему не страшны были местные кульбиты погоды. Жители Макавари сочли волчицу добрым вестником, хранителем города и воздвигли ей памятник.

Бэн слушал молча, попивая разбавленный морс, и только в конце спросил про отсутствие звуков у статуи. Добромир пошкрёб бороду, нахмурился, ответил:

— Никому не говори об этом. У нас… У меня есть знакомая, она вырастила меня… И моих двух друзей… Вот она, Соломея, и велела обнести статую забором. Мол, бывает, что звуки вокруг призрака пропадают, но это буквально у одного на тысячу людей. Тц, даже не знаю, парень, повезло тебе или нет. Но ты, на всякий случай, молчок.

— А что означает такой феномен?

— Кабы знать, никто ж не признаётся.

Оставалось только кивнуть. У Бэна к этому Лисьему Хвосту появилась спокойная симпатия, она наложилась на воспоминания о родном любимом дедушке, сплелась и подталкивала не уходить просто так. Оттого парень решился и рассказал о походе через горы, о разделении, умолчал лишь о Скрытой деревне. Добромир слушал внимательно, кивал. И потом предложил:

— Знаешь, один из моих друзей — смотритель пирсов. Если твои спутники сели на корабль, то мой друг видел их, либо он сам, либо его дети и внуки. Пойдём и спросим!

— Да не надо никуда ходить! — раздался от дверей старческий голос, и под светильником появились двое.

— Чиён⁈ — не веря своим глазам, воскликнул Бэн.

— Прости, я так оплошал, — смущённо пробормотал тот, когда толстяк его крепко обнял.

— Арчи сказал, что послал сюда мальчика, вот мы и пришли, — прохрипел старик, пришедший с Чиёном. И уже Добромиру сказал: — Есть новости от Соломеи. И они мне не нравятся.

— Что-то грядёт, Сол, — пробасил бородач, натягивая шапку.

— Пока ещё нет. Но годков через четыре-пять как пить дать, — поддакнул старик.

Глава 49

Находки

Вечерний морок спускался на город, и на улицах стало больше стражей Теней. Каждому встречному из них Урмё приказывал найти чёрный экипаж и проследить за ним, а после отчитаться. В ответ стукали по мостовой древки коротких копий, подбитые железом каблуки, и стражи скрывались в густых тенях домов, подворотен, чтобы вынырнуть в только им известных местах.

Прохожие обращали внимание на двух суровых мужчин в форме и торопились разойтись по домам. Предосторожность никогда не бывала лишней, и люди берегли свои шкуры, крепче запирали двери и вели себя тихо-тихо, даже лихие компании мигом прекращали буйства, стоило им заметить детективов управления, которых в городе боялись больше, чем стражей. Многие позабыли Нолана, но знали Урмё. И теперь, когда на обычно улыбчивом лице застыла холодная маска, даже самые добросовестные замирали под тяжёлым взглядом, как пойманные на месте преступления.

Ещё недавно оживлённая улица возле дома Шау оказалась почти пуста, лишь несколько женщин собирали лотки и закрывали лавки, да ветер гонял обрывки бумаги да древесной стружки. Торговки, стараясь не глядеть в лица детективов, рассказали всё то же, что и мальчишка Поньке. Лишь добавляли, что пятым из чёрных был кучер, лошадок — четыре, что вещи — совсем немного: саквояж, пару сумок и ящик со звякающими склянками, — закинули на крышу экипажа с высокими бортиками и наскоро закрепили ремнями. А ещё, что господин Нгуэн звал дурным голосом то Жюли, то Эннику, но никак не Филиппу. И оттого третья жена шла то белыми пятнами, то красными, зыркая вокруг и что-то шипя.

Нолан тронул ручку двери. Не заперто. Вошёл во тьму, втягивая ноздрями пыльный запах уже остывшего от жизни дома. Левая ладонь окуталась пламенем, освещая дорогу.

— Хитро… — хмыкнул Урмё за спиной и тут же скрылся. Не прошло и двух минут, как он влетел в гостиную, размахивая светлячковым фонарём, ярким, как первая вечерняя звезда.

Дом Шау и днём выглядел не особо приветливым, но сейчас отчётливо ощущались его пустота и покинутость. По столику, стульям, старинным креслам, по зеркалу с мутной амальгамой, тяжёлым шторам, по фреске на потолке, растрескавшимся стенам, по брошенным чайным парам, высохшим растениям в кадках заметались тревожные блики — жёлтые от огня Нолана и голубые от фонаря Урмё. Это придавало обстановке некоторой жути, искажая формы предметов, скрадывая расстояние в тенях и выпучивая освещённые поверхности.

— Что ищем? — оглядываясь, подмечая каждую мелочь, спросил младший детектив.

— Всё! — отрезал старший.

Первая удача улыбнулась на верхней ступеньке лестницы второго этажа: синий треугольник вощёной ткани с лохматыми нитками по краю. Чья-то небрежность, несвоевременная забота об одежде стала зацепкой. Оттенок синего, ближе к фиолетовому, размер с ноготь большого пальца, особое плетение ткани, где на обратной стороне кудрявились узелки — уже этих деталей хватило на то, чтобы опознать в клочке фрагмент пришивного герба. Лишь оставалось загадкой, к какому именно гербу принадлежала эта деталь. У Триединства Энба три равных кусочка — синий, зелёный и жёлтый, — а у Ярмехеля из частей небесного цвета.

Вторая удача затаилась в горшке со скрюченной маленькой пихтой у хозяйской кровати, застеленной только с одной стороны. Нолан вспомнил, что именно на этом месте ощутил Нгуэна поисковой паутиной. Урмё вырвал лист из своей неизменной тетради, зачерпнул чуть светящейся бледно-жёлтым, будто ядовитым, земли у корней, крепко сложил, обвязал обрывком бечёвки и спрятал находку в сумку. Мастера улик и снадобий при управлении мигом узнают, чем же таким страшным убили несчастное дерево. И чем, возможно, поили Нгуэна, который ворчал на лекарства жены.

Две других спальни оказались пусты на подсказки. Одна принадлежала Филиппе, судя по брошенному тут же переднику да забытой на верхней полке шкафа шляпке. Другая — Чиёну. Нолан, сам того не желая, сравнивал её со спальней сына. Тут тоже было аскетично, очень мало одежды — на этом сходства заканчивались. В углу стояла всего одна пара обуви, да и та форменная, которую выдавали на учёбе. На подоконнике валялись несколько общеобразовательных книг, тетради с вырванными листами, на крошечном столе — разлитая и давно засохшая тушь, в ящике — пучок сломанных перьев. Под матрасом обнаружились два крошечных конверта. Урмё узнал на них почерк главного лекаря школы Теней, надписи сказали о содержимом: снотворное и успокоительное. Видимо, с мальчиком и в самом деле было всё не в порядке.

— Выясню, что тут на самом деле и почему такое прописали ребёнку, — хмуро сказал старший детектив, убирая конверты в сумку.

Нолан не расслышал этих слов, он стоял у окна в комнате Чиёна, касаясь рукой в перчатке стола под слоем пыли, и глядел на задний двор. Ощущение липких щупалец, готовых сжать сердце Феникса, крепло с каждой секундой, и от этого становилось худо. Но работа не могла больше ждать, и мужчины направились дальше осматривать дом. Но ничего внутри любопытного и полезного для дела больше не нашлось: гардеробная выпотрошена, сундуки в чулане под лестницей вскрыты, пыльны, кухня была до противного чистая, без признаков пищи, будто и вовсе ею не пользовались, дверь на задний двор подпёрта изнутри кочергой.

Нолан огляделся, поводя окутанной огнём рукой. Ощущение скверного на заднем дворе грызло изнутри, царапало, ныло противным голосом, желая показаться на глаза.

— Уходим? — покачивая фонарём, спросил Урмё.

— Нет. Ещё немного, — кивнув на дверь, проскрипел Нолан и стиснул куртку на груди. Он помнил это чувство… Оно всегда приходило там…

За скалами инициации в Красных горах был выступ над шумящим синим ельником. На этот выступ Фениксы уходили умирать. Выпуская последнюю силу, окутывались пламенем, обращались птицами и, широко раскинув крылья, устремлялись навстречу солнцу, приветствуя своего прародителя. Там, на этом выступе, длинном, как пиршественный стол, возникало то же самое чувство, как здесь, у двери на задний двор в доме Шау. Смерть. Не та возвышенная, которой Фениксы старались наделить последнее превращение, а тоскливая, одинокая, забирающая насовсем.