Рихард Феникс. Остров. Книга 2

Урмё положил ладонь на плечо Нолана, с тревогой вгляделся в лицо друга, после долгого молчания умоляющим голосом произёс:

— Может, не стоит туда ходить? Тебе плохо. Я вижу. Не ври мне только, пожалуйста.

— Надо…

Заступ обнаружился за печкой под поленьями. Упрямый Урмё всучил напарнику фонарь и велел указать место. У стены под лестницей, где трава была зеленее и выше, клубились ощутимые Фениксу миазмы. Закрыв низ лица рукавом, очертив голубым искрящимся светлячковым светом чуть дрожащий овал, Нолан смиренно ждал, пока друг аккуратно раскапывал ужасное сокрытое. А вокруг беспечно стрекотали сверчки.

Много усилий и времени это не отняло. Земля, взбитая недавним ливнем, охотно поддавалась ржавому заступу. И вскоре мужчины достали из ямы средних размеров сундук. Нолан вспомнил, как одно время Фениксы усердно ковали металл и делали такие сундуки: лёгкие, тонкостенные, прочные. Покупали их в основном богачи, дабы уберечь вещи от непогоды в поездках. Но мода на такие вещицы очень быстро прошла. И сейчас предмет из тех времён, когда ещё не родился Рихард, сказал Нолану о том, что он на своём месте, что всё происходит как должно, каким бы страшным не выглядело происходящее.

Детективы внесли сундук в дом и открыли. Внутри лежали тканевые свёртки — округлые, продолговатые, длинные. Сверху — две тетради. Одна из них та, о которой говорила Брунгильда. Другая была почти чиста, лишь первые листы покрывала изящная вязь непонятных слов.

— Посвети, — попросил Урмё, натянул перчатки из тонкой кожи и поднёс тетрадь к глазам.

Нолан, желающий держаться от сундука подальше, вынужденно приблизился.

— Мне понадобится пару дней на расшифровку. Хотя, может у тебя это выйдет быстрее, — сказал старший детектив, развернул тетрадь к напарнику, тот, пересилив себя, взглянул и присвистнул.

— Язык богов? Не думал, что кто-то на нём ещё пишет.

Среди знаков Нолан заметил изображения ладоней с растопыренными пальцами, что писали в именах Кэньчцкху и Эньчцках. Это могло значить, что события, записанные в тетради, имели прямое отношение к Детям богов или их потомкам. Хотя всё, что сейчас можно найти о них в книгах, походило на сказки, совершенно не имеющие отношения к реальности. Пытаться прочитать это сейчас — не самая хорошая идея, а вот рассмотреть содержимое сундука стоило, ведь именно из него неслось то дурное, от чего у Феникса темнело в глазах.

Ткань свёртков была ветхая: крошилась и расползалась в руках Урмё. Она обнажила то, о чём Нолан уже догадался. Кости. Два женских скелета: один более тёмный, на его позвонках вспучивались наросты, похожие на кораллы; другой же, посветлее, явно принадлежал женщине низкого роста. Вот только череп её зиял проломами от ударов четырёхгранного предмета, наверняка очень острого.

— Знаешь, что это мне напоминает? — спросил Урмё, разглядывая череп на просвет. — Следы от кирки каменщиков. Думаю, это и есть Жюли и Энника — жёны Нгуэна. Вот только… Зачем? Твои мысли по этому поводу, мой дорогой… Ох, а ты чего такой зелёненький⁈

Урмё быстро, но бережно, опустил череп на пол, вскочил, подхватил Нолана под локоть и выволок на улицу.

— Дыши, друг, дыши, — приговаривал он, срывая свои перчатки. — Всё хорошо, я с тобой. Сейчас тут всё закроем и пойдём отдыхать. Это был долгий день. Мы молодцы. Дыши.

И Нолан дышал, хватал посиневшими губами морозный воздух с привкусом прелой земли. Не раскрывая глаз, гнал из-под век светящиеся алым круги. Смерть. Он не любил смерть. Он боялся её. Боялся потерять родных, близких, друзей. Его тошнило от насилия, её бессмысленности, жестокости. От вида изувеченных тел и изуродованных костей. Он мог тихо радоваться, что от его тела после воспарения останется лишь горстка пепла, развеянная по миру. Но не сейчас.

Прохладные пальцы Урмё массировали горячие мочки ушей Нолана. Рассудок того очищался, дыхание выравнивались. Сердце, заглушающее боем мысли, постепенно замедлялось.

— Ты как?

— Ты снова меня спас.

— Ну, не преувеличивай! Прости. Я думал, что ты больше этому не подвержен. Идём?

Урмё достал из кармана связку ключей, выбрал на ней один, состоящий из пучка тонких и толстых проволочек, согнул их, примериваясь к замку. Крик-крак — и задняя дверь дома заперта. Не глядя миновав кухню, Нолан вышел в гостиную, ощущая давящую силу фрески на потолке. Напарник чуть замешкался, но появился, пряча за спину сумку и болтая фонарём. Минута — и парадная дверь так же оказалась закрыта подальше от любопытных глаз и загребущих рук. Страшная тайна сундука осталась в кухне. Почти всё. Урмё не знал, как остро чувствовал Нолан содержимое его сумки. Да, умельцам в лаборатории будет, с чем поработать.

Старший детектив достал кусок особого тёмного воска, покатал в пальцах, разогревая, наклеил внахлёст на дверь и косяк, оттиснул свой жетон. Если кто-то захочет проникнуть в дом, то ему придётся сломать печать, а это уже серьёзный проступок, наказуемый.

— Не думай, что я отпущу тебя в горы в таком-то состоянии, — нараспев произнёс Урмё и потянул Нолана к себе домой. А тот и не возражал. Усталость, накопленная за день, давала о себе знать.

* * *

Рихард

Все попытки развернуть лодку не увенчались успехом. Глубокая стылая ночь влекла судёнышко неизвестно куда. Вслед насмешливо глядела из разрывов чёрных туч первая яркая звезда, виденная ещё из дома. Но хуже всего было то, что Лукреция не просыпалась. Она металась в горячечном бреду, неразборчиво бормотала и плакала. И сколько Рихард не пробовал воздействовать на неё лечением Феникса, как тогда получилось с Бэном в пещере, всё оказалось тщетно.

Силы таяли. Еда и вода, одна мысль о них вызывали у мальчика тошноту. Да и судно то бежало ровно, подталкиваемое ветром, то подпрыгивало и крутилось, выбивая все надежды и добрые мысли.

— Дедушку бы сюда, — меряя шагами палубу, что больше не казалась ему большой, бормотал Рихард. — Или Бэна. Он бы что-нибудь придумал. А может призвать Ирнис? Но… Нельзя. Если её мама не рядом, она не сможет вернуться. А Ирнис всё же княжна — нельзя с ней так! — И до боли впивался пальцами в ладони, уже сомневаясь, что увидит кого-нибудь из своего племени и из спутников в этой жизни.

Каждые сто шагов спустя, мальчик возвращался в надстройку, проскальзывал под завесой, оказываясь в густом запахе болезни. Опускался на колени возле девушки, прикасался к её, пропитавшейся потом одежде, высушивая внутренним огнём. Мочил полотенце из бурдюка, клал на раскрасневшийся лоб и выходил, несколько вдохов придерживая полог, пуская внутрь каморки свежий воздух. Затем вновь принимался отсчитывать сто шагов.

Сколько раз, забывшись, отчаявшись, он прикасался к вырезанному перу на своей ладони. В нём чудился летний зной, шелестели луговые травы, истекало солнцем нагретое дерево. Это всё пришло с привязкой Бэна — его символы, ассоциации. Как много раз Рихард порывался призвать друга, чтобы тот подлечил Лукрецию. Но каждый раз одёргивал себя: «Нельзя умирать втроём посреди океана! Бэна ждёт светлое будущее. Нельзя его этого лишать!».

А как было бы славно призвать кого-то, а потом отослать обратно. Но Ирнис, чьё перо будто насмешливо покалывало, не говорила ничего об обратном призыве. «Наверное, такого даже нет», — с тоской вздыхал мальчик, не переставая отсчитывать шаги.

Пальцы ощупывали контуры перьев сквозь прорехи рукавов на локте, держась за них, как за спасительную соломинку, выбирались на мороз, спускались к ладони. Перо Ирнис, рядом — Бэна. Остальные не заняты. Пока не заняты. Но то, что было снаружи на безымянном пальце ощущалось тяжёлым привкусом металла и крови. Чьё оно? Рихард тряс головой, не находя ответа. И шёл, шёл, шёл.

Он не хотел спать, хотя ноги подкашивались и внутри всё выстыло после бури эмоций. Но сон ужалил мальчика рядом с Лукрецией, и тот рухнул лицом вниз, сжимая влажную от пота безвольную ладонь девушки. А между глубокими водами и низкими тучами плыла вникуда одинокая лодка.

* * *

Бэн

Добромир Лисий Хвост вновь колдовал у печки. Серый Сол цедил пиво, раскачиваясь на табурете у стойки, чем походил на ощипанного индюка, сбежавшего из-под ножа кухарки. Чиён, потирая припухшую щёку и пряча глаза, вновь и вновь рассказывал, как всё было. Оправдывался. Как он и Рихард добрались до пирса, понаблюдали за погрузкой, вместе побежали к нужному кораблю, как взобрались на палубу, как стражники погнались за Фениксом, а Тень скинули в море.

Бэн смотрел на свою правую ладонь, всё ещё горящую от оплеухи. Когда Чиён рассказал в первый раз, толстяк, не раздумывая, ударил его. Добромир и Сол на это лишь чокнулись кружками, крякнули и выпили.

Извиняться Бэн не собирался. Он и Чиён привязались к юному Фениксу, даже в шутку называя его предводителем и главным, относились к нему, как к младшему брату. Потому эта потеря стала такой болезненной. Тень и вовсе, пока говорил, не мог сдержать слёз, ругая себя и дёргая за волосы. Искать больше не имело смысла, но ждать и верить, что Рихард однажды вернётся — вот и всё, что осталось покинутым спутникам.

На улице стало шумно. Совсем близко раздались топот копыт, треск ободьев телеги, и вскрик, тонкий, пронзительный. И тишина. А затем отборная брань, оханья, вздохи.

— Убили! — кричала какая-то дама.

— Задавили, ироды проклятущие! — голосила другая.

— Детёнка малого! — ревела третья.

— Врача! — рявкнул мужик.

И Бэн подпрыгнул. Вскочил, сшиб стул. Рассаднил ногу об угол стола. Бросился туда, где был пострадавший, под бело-голубой свет звёзд и фонарей.

Под ноги за дверью катнулся смятый бубенчик. Двурогий колпак с тёмной полосой посредине от колеса валялся в пыли за спинами прохожих, плотным кольцом обступивших кого-то. Бэн дёрнул одного за плечо, отпихнул, второго, третьего, пробиваясь в центр круга. Коробка с монетами была перевёрнута, лежала у края пустоты. А в центре — мальчик. Правая рука вывернута из плеча. Кость белела хрупким осколком в прорехе шутовской рубашки. «Как у Гарга в пещере», — пронеслось в голове у Бэна. Взгляд на лицо, бледное, обращённое к звёздному небу: распахнутые в ужасе глаза, тёмные волосы налипли ко лбу. Он был без сознания. И в этом лице Бэн вдруг увидел Рихарда.

Он отчётливо увидел повзрослевшего Рихарда. Тот лежал в бурой смеси земли и крови. В груди зияла огромная дыра. На месте сердца затухало пламя. И Бэн понял: Рихард умирает.

— Не надо. Помоги остальным, — бледными губами улыбнулся тот, улыбка не коснулась глаз. Они, остекленев, смотрели в небо.

Сбоку мазнуло красным. Алек. Тоже взрослый. Кровь на лице. На руках. Длинный меч. Обернулся, что-то кому-то крикнул…

Бэна схватили за плечо, откинули назад. Он плюхнулся, выставил локти, взвыл от боли, потянулся обратно. Добромир Лисий Хвост обернулся, сидя над телом мальчишки, рявкнул:

— Не можешь помочь — не мешай!

Толпа угрюмо молчала, нависнув крепостными стенами над ребёнком, стариком и бесполезным недолекарёнышем.

— Разойтись! — гаркнул кто-то, сверкнули клинки. Люди бросились прочь. Кто-то урвал монету, что вылетела из коробки, и получил сапогом по руке и лезвие к горлу. — Не трожь!

В ответ: писк, шипенье, сдавленный хрип, шаги за спиной. На площади стало светло, почти пусто.

Бэн поднял глаза и встретился взглядом с волчицей. И морда её, казалось, была укоризненной. «Да знаю я!» — мысленно он оттолкнул её немой вопрос: «Отчего же не помог, когда должен, когда обещал?». А перед глазами билось видение.

Парень обтёр пот с лица рукавом, приподнялся, Чиён оказался рядом, подставил плечо, и через пару шагов они опустились напротив старика. Его шапка лежала под коленями мальчишки, чьё лицо больше не было бледным. Глаза наконец-то закрылись.

— Он будет жить? — тихо спросил Бэн.

— А куда он денется, — бережно ощупывая руку ребёнка, буркнул Добромир Лисий Хвост.

Вскоре он закрепил руку мальчика на перевязи. Кто-то принёс деревянные носилки. Ребёнка, такого маленького и хрупкого, положили на них, подняли.

— Постойте! — Бэн подобрал затоптанный двурогий колпак и как поминальный венок, возложил у ног мальчика.

Добромир, держа носилки, окинул толстяка цепким взглядом, приказал:

— Завтра к полудню чтоб был у меня.

Бэн кивнул, и процессия удалилась.

— Бедный Ерши, — вздохнула женщина, курящая в дверях под вывеской борделя.

Толстяк вздрогнул от неожиданности. На незаданный вопрос леди пожала плечами:

— Ничейный он. Пираты подкинули. В сиротском приюте живёт с другими такими же. Так и подкармливаем всем городом. Жалко его. Но жизнь тяжела. А Добромир хорош: тебя первого на моей памяти позвал. Ему бы в городских университетах лекарство преподавать, уму-разуму детишек учить, а он всё тут с нами мается. Держись за него, паренёк. — Она выбила длинный мундштук о дверь и вернулась в заведение, откуда доносились весьма характерные звуки.

Чиён стоял за оградой перед волчицей, внимательно разглядывая её.

— И как тебе? — крикнул Бэн, а сам подумал, может, и Тень окружила тишина призрака.

— Красивая, — ответил Чиён и, не утруждаясь походом к калитке, ловко перемахнул через забор. — Зачем он тебя позвал?

— Не знаю. Но может, я смогу у него поучиться лекарскому делу⁈

Эхо слов тихо перекатывалось по площади, встряхивались сонные голуби и чайки в птичнике, за домами шумело море. Ветер подкатил к ногам смятый бубенчик, парень поднял его, сжал в кулаке, глядя мимо Чиёна в глаза волчице и пообещал: «Я стану тем, кто будет спасать жизни людям и Детям богов!». И свет фонарей, дрогнув, исказил черты морды статуи. Улыбка-благословение мелькнула и исчезла, уступив место обычной печали. Остатки видения ускользнули, растаяли, лишь на сердце осталась зарубка, саднящая при мысли о спутниках.

Парень вытянул за шнурок висящий на шее мешочек-талисман с материнским наговором на удачу, вложил в него бубенчик. «Помни, не забывай!» — велел себе толстяк и уже Чиёну сказал вслух: «Идём в ночлежку». И Тень, будто став его тенью, молча последовал за Бэном.

Глава 50

Кого следует бояться

Мару

Чужие пальцы сомкнулись на горле. Всё ещё хриплый голос оцарапал слух:

— Можешь ведь, можешь, когда захочешь. Нечего было ломаться.

Улыбка продавилась на лице напротив Мару, как прыщ подростка, и лопнула в оскале сгнивших зубов. Рука, грубая, горячая, шершавая легла на бедро. Вверх, едва касаясь причинного места, выше, к подтянутому животу. И вниз. И обратно, растирая белёсые капли.

Глаза у Мару были прикрыты, с лица не сходило выражение счастья. Рано, рано снимать эту маску.

Край кровати приподнялся, отпуская грузное тело. Шелест парчи и шёлка. Стук подбитых серебром войлочных тапок. Дверь распахнулась.

— А, точно. Совсем вылетело из головы. За труды. — Тяжёлый мешочек описал дугу и брякнулся меж раздвинутых ног.

Дверь затворилась. Единственный светлячок в красном флаконе под потолком вспыхнул в последний раз и померк.

Пальцы, все липкие, ощупали мешочек. Форма монет порадовала. Проклятые «счётные таблички»: несколько галтуров точно выпячивали свои прямоугольные края через тонкую кожу. «Теперь хватит. Больше не надо. А пирожочку пока монеты не верну. Пусть будут у меня, авось пригодятся». Маска сползла, уступая место выражению горечи и презрения к себе. В дверь стукнули дважды, пауза, снова.

Мягкий свет коридора окутал фигуру хозяйки. Длинный мундштук в тонкой руке, слабая струйка дыма.

— А к тебе жирная рыбка приплывает. Может, останешься? Для тебя всегда найдётся работа. Видишь, у нас заезжие купцы любят денежки потратить. Оставайся. Сделаем из тебя настоящ…

— Нет. Спасибо за… всё. — В душном полумраке комнаты собственный голос показался Мару чужим, слишком сиплым, надломленным. — Мы же в расчёте? — Ладонь накрыла мешочек с деньгами.

— Вполне. — Хозяйка кивнула.

С улицы донеслись шум и крики. Женщина склонила голову прислушиваясь.

— Побудь пока здесь, не выходи. Я тебя позову.

Дверь отделила свет от тени. В темноте одеваться проще: не так унизительно видеть своё тело. Мешочек скрылся в кармане рядом с десятком таких же. Только дождаться возвращения хозяйки и можно уйти. Куда? В игорный дом уже не надо: там одни жулики. А теперь монет хватит на что-то побольше и поприличней, чем первая повозка с лошадьми, которую удалось продать с небольшим наваром. Значит, в ночлежку — отсыпаться. И помыться не помешало бы. Вот только ненависть к себе не смыть.

От собственной пощёчины потемнело в глазах. Так лучше. Боль — это признак жизни. Ещё от одной померкло сознание. Так хорошо. За дело. За глупость. За неуёмное любопытство.

Над кроватью звякнул колокольчик — можно выходить.

Коридор встретил запахом духов и мускуса. Рука Мару скользила по тканевой обивке стен, гладкой, приятной, прохладной. Между комнат, ближе к лестнице, было узкое окно. Под ним — площадь со статуей волчицы. А возле неё две знакомых фигуры. Пирожочек-добряк, который никого не мог оставить в беде и, кажется, вечно себя чем-то мучил, корил. И второй, по мнению Мару, щенок-переросток, только пальцем помани, сразу пойдёт. Очень странный парень. Что от него ждать — непонятно. Да вдобавок у него в комнате был арбалет. Щенок с оружием — весьма неприятно.

Хозяйка поднялась на этаж в облаке дурмана. Лёгкая поступь стала танцующей.

— Глянь, что мне перепало. Хочешь? Дарю.

В трясущуюся руку Мару перекочевал крошечный бумажный свёрток.

— Что это?