Помоги проекту - поделись книгой:
- Отец много умел, многому учил. Он показывал, какие травы надо знать и собирать, как заговаривать разные болезни, учил петь, играть и плясать. Он учил “летать” к духам в “верхний” мир, разговорам с духами. Когда “разговариваешь” с духами и шаманишь, надо поминать Нуми-Торума, Христа и Николу-Чудотворца. Они делают шамана сильным. Отец учил меня выбирать себе “своих духов”. Он знал духов своего деда Таучия и Паравы. Теперь я знаю своего духа — это дух моего отца Выруя. Когда надо, я обращаюсь и к другим духам. Это можно. Но отец звал на помощь только тех духов, которые делают добро. Злых духов он не любил.
Юнус рассказал, что у него было восемь праздников в году, когда он в моменты новолуний камлал: осенью, когда видел последнюю стаю казары, улетающей на юг; весной, когда на чуме видел первую сосульку и прилет ворон и уток: осенью, когда видел первые желтые листья на березах. Зимой у него тоже было четыре праздника, из которых он особенно почитал Покров.
Юнус поведал и о том, что его отец знал все тринадцать полных лун, но он говорил, что необязательно камлать каждый раз, надо тогда, когда чувствуешь в себе силу и не болеешь.
Через несколько дней мы простились с семьей Юнуса. Предстояло проделать последний отрезок пути до Красноселькупа. Это село располагалось на правом берегу Таза. В нем в то время была начальная школа, медпункт, сельский Совет, почта, но самой крупной организацией было торговое предприятие, в котором начал работать отчим.
Коренные жители — селькупы. Внешне они больше похожи на европейцев. Хозяйство их было традиционным — рыбалка, охота и оленеводство.
В школе в те предвоенные годы работали Иван Васильевич Потылицин, его брат Николай Васильевич и первый учитель этой школы, ее организатор — Антон Альфоисович Журавский. Он был в годы гражданской войны царским офицером (так о нем рассказывали старожилы), затем перешел на сторону Советской власти. Был он уже пожилым человеком, жил без семьи, вел крайне замкнутый образ жизни и никто не знал о нем никаких подробностей.
Заведовал школой Николай Васильевич. Человек высокого роста, худощавый, замкнутый в себе. Он мало общался с учащимися, был строг и не вызывал у учащихся никаких симпатий. Его брат — Иван Васильевич, был ему прямой противоположностью: небольшого роста, крайне подвижный и общительный. Казалось, в школе он один вел все кружки, начиная от драматического и кончая спортивными, несмотря на свою хромоту на левую ногу. Он всегда был весел и оживлен, окружен детьми, которых он искренне любил, и они ему платили взаимностью. Он очень любил рисовать. Ему очень хотелось писать картины масляными красками и поэтому все старался (за неимением их) соединить акварель с маслом. В такой глухомани масляных красок не было.
Шел 1939 год. В четвертом классе меня сблизила дружба с селькупским мальчиком Ильей Вануйто. В первые дни зимних каникул Илья пригласил меня к себе в стойбище, которое находилось от Красноселькупа километрах в 20-ти на берегу безымянной речушки. Он приехал за мной на оленях. Езда на оленях для меня была уже давно привычным делом. Но было в этой поездке необычным то, что упряжкой оленей управлял такой же подросток, как и я.
Позади нарт кружилась вздыбленная снежная пыль, которая белым облаком летела за нами. Нарты скользили быстро, и мелодичный перезвон колокольчиков в оленьей упряжке вселял в душу ощущение полета в каком-то необычном пространстве. Неожиданно нарты остановились среди снежного поля, перед темной стеной леса. Илья воткнул хорей в снег, накинул на него мгновенно сплетенный узел вожжей, и олени, тяжело дыша, легли на дорогу.
Сали пост! — улыбаясь, сказал Илья, распрягая оленей, машинально, как фокусник, развязывал сумятицу множества узлов и тесемок упряжки. Затем пояснил, что дом его отца стоит в этом лесу на берегу речки, отсюда совсем недалеко, минут десять ходьбы, а здесь он отпустит оленей для пастьбы. Он сдвинул с дороги легкие нарты, и минут через пятнадцать нас встречала семья Вануйто. Поражала чистота и порядок в доме обрусевших селькупов, довольно опрятный и привлекательный внешний вид отца, матери и двух сестер Ильи.
Несмотря на сплетенные по старинке волосы старшего Вануйто в две косы, его лицо было красивым, с мужественным профилем, с какой-то удивительно гордой посадкой головы на широких плечах. В углу избы висела икона с ликом Николая Чудотворца, окаймленная с обеих сторон веерообразно развернутыми по стене черными хвостами лесных красавцев косачей.
Семья Вануйто была из древнего рода Муггади (люди леса), давно уже приняла язык своих поработителей — ненцев, переняла их обычаи и обряды. Энцы, как и пришельцы, поклонялись хозяину жизни, погоды и оленей — великому Нга, который якобы жил на последнем из семи небес, “ворочал” землей, управлял северным сиянием, но был равнодушен к земным заботам людей. Когда-то великий Нга заставил священную гагару нырнуть в воду (это было еще тогда, говорилось в легенде, когда еще не было суши) и достать в клюве немного ила. Из этого ила и сотворил Нга землю.
Энцы верили, что жена великого Нга — добрая Дья Меныо была покровительницей духов продления рода, а их старший сын Тодоте, был прожорливым людоедом и насылал па людей всяческие недуги и болезни. Меньшие братья — “нихо” — были хозяевами священных мест и служили посредниками между Нга и людьми. У воды, у гор, у леса, у севера и юга были свои духи-хозяева.
После крещения энцев большинство из них, приняв христианство, по-прежнему оставались верны своим духам, постепенно обретая двоеверие.
После доброго приветствия отец Ильи Андрей Кириллович (обычно его звали “Вэнго”) вновь стал молчаливым и внешне спокойным. Плотно сжатые губы и сдвинутые брови предсказывали напряженную работу его души и разума. Заметив мое смущение, Илья пояснил, что отец сегодня ночью будет шаманить. Об этом его просили соседи Ладукай, Япти и Парава. А перед камланием он всегда бывает неразговорчивым, неласковым и хмурым.
О шамане Вэнго ходили легенды. В одной из книг известного сибирского прозаика А. К. Омельчука я прочитал, что на реке Худосей живет еще “великий шаман”, прокалывающий себя ножом и проделывающий всякие иные фокусы. Наверное, речь шла о шамане Вэнго.
К вечеру, до наступления темноты, приехали гости. Кроме жен, Ладукай и Япти привезли своих дочерей. Девочки удалились на женскую половину, в правый угол юрты, и занялись своими обычными хлопотами над самодельными куклами, сшитыми из кусочков меха и цветных лоскутков материи.
Хозяйка угощала гостей. Вэнго сидел с гостями, но к пище не притрагивался. Он беспрерывно курил, редко вступая в разговор мужчин. Затем он вышел из дома, женщины очень быстро убрали посуду и вынесли на улицу все скамейки и стол. Вернувшись, они сели на нары в женской половине и стали ждать шамана. Вэнго принес бубен (“пензэр”), поставил его к чувалу и разложил на полу шаманское одеяние, в том числе небольшой железный обруч с прикрепленными к нему маленькими рогами оленя. Обруч бубна был унизан разноцветным бисером. К нему Вэнго прицепил большую блестящую бляху и сел у чувала. На обратной стороне бубна к ручке из двух перекрещивающихся брусков он подвязал несколько цветных лоскутков материи. Вся внутренняя сторона бубна была искусно выжжена знаками Зодиака — символами магической силы. Илья позднее рассказывал, как его отец очищал и освящал водой и огнем бубен во время новолуния.
Вэнго встал, поджег от угля кусочек трута и окурил им бубен и свое лицо. Затем он положил уголек в блюдце, отлитое из свинца, окурил всю избу и поставил блюдце на приступок чувала. В юрте было тихо. Эта подготовка к камланию сливала разум и души присутствующих в единое целое: предчувствие мистического постижения того, что лежало в тайнах запредельного мира.
Вэнго поднял над головой бубен, сильно ударил в него колотушкой, рассыпая целый каскад звуков, охвативших таинственой силой своего звучания всех в юрте. Шаман низко поклонился, раскланялся, заглядывая в трубу чувала, и замер в выжидающей позе. Наступила тревожная пауза. Куда смотрел Вэнго, что он видел в черном отверстии чувала? Кого он ждал с таким нетерпением?
В каскаде звуков грохочущего бубна вдруг раздался голос шамана:
— Вот они пришли... пришли духи... Я долго вас ждал. Теперь я слышу — вы здесь,
Вэнго, ударяя в бубен, стал петь, Его пение вначале было монотонным. Затем оно сменилось целой гаммой различных по тональности звуков, которые вместе с грохотом бубна и перезвоном колокольчиков расплывались в широкую полифонию целого оркестра, превращая камлание шамана в сложнейшую музыкально-театральную драму.
Реальный мир исчез. Все утонуло в море звуков и все летело куда-то в бесконечность. Вэнго высоко поднял бубен над головой, всматриваясь в изображение “третьего” мира — мира Вселенной, и внезапно оборвал все звуки. Пауза, полная загадочного молчания, была не менее таинственной и внушительной, чем сама драма. Она еще больше погружала в какое-то странное небытие, безмолвием обостряя то, что и без того заполнило всю душу.
Шаман снова ударил в бубен и стал высоко подпрыгивать на месте. Казалось, Вэнго парил в воздухе, не касаясь ногами пола. Усыпленное гипнозом шамана сознание рисовало какие-то крылья, крепко скрепленные за его спиной, они несли его в пространство, стремительно и быстро, с каким-то диким свистом встречного ветра.
— Вы слышите... слышите... Все духи предков летят вместе с нами... просите у них ящериц... возьмите их в левую руку... держите их, не отпускайте... оторвите им хвосты, дайте их мне, я брошу их на угли чувала. Смотрите, смотрите как они прыгают на костре. Это ваши болезни и порчи злых духов. Они погибают в огне. Пусть огонь сделается дымом и унесет их из вашего дома...
Все тише и тише ударяя в бубен, Вэнго махнул несколько раз правой рукой, как бы отодвигая от себя невидимых духов, и закричал:
— Смотрите, смотрите, ваши духи идут к вам... спросите их, где ваша смерть, какой вам надо идти тропой. Слушайте, что скажут вам духи. Запомните их слова.
Звуки бубна постепенно становились все тише и тише. Потом наступила полная тишина. Когда прошло оцепенение, я увидел Вэнго, стоящим у чувала, складывающим свои шаманские атрибуты в широкий меховой мешок с аппликациями из белой материи каких-то магических знаков. Задернув на мешке сыромятный плетеный шнур, он поставил его у чувала и внимательно посмотрел каждому в лицо. Постоял так с минуту и вышел на улицу.
Каждый из присутствующих оживлял картину виденного, как книгу будущего, которая раскрыла свои страницы перед ним, затуманила разум, оставляя только смутные очертания предсказаний, ускользающих так же, как сновидение при наших попытках рассмотреть его детали. Долго все сидели молча. Сознание постепенно возвращалось к реальности. Не в таком ли подсознании хранились образы белокурого высокого человека, убившего на дуэли Пушкина, а магическая сила кудесника гнала Олега к праху любимого коня, ставшего вместилищем его смерти?
Ночь была на исходе. Луна упала за горизонт. Было так тихо над бесконечным пространством лесов и снега, что, казалось, был слышен извечно таинственный шепот далеких, как будто живых, мерцающих звезд.
ШАМАН ВОРСИК-ОЙКА С БЕРЕГОВ РЕКИ МАНЬЯ
Отшумели “враждебные вихри” первой русской революции. Один из ее руководителей — Лев Давыдович Троцкий, будущий председатель Реввоенсовета республики, один из организаторов Красной Армии и Советского государства, был арестован и сослан. В самом начале 1907 года он был переправлен для отбытия срока ссылки в город Обдорск. В Березове, не доезжая 500 верст до Обдорска, он был расквартирован в доме своего будущего спасителя Кузьмы Илларионовича Коровина (партийная кличка “Коровьи ножки”). Коровин был коренастый, невысокого роста, с походкой человека, долгое время бывшего в кавалерии, с умными и строгими глазами. Хотя он и был из рабочих, но по внешнему виду был больше похож на русского сибирского старообрядца.
Революционно настроенный Кузьма Илларионович за участие в большевизации Советов был предан суду, но при вынесении приговора Тобольский губернский комиссар Пигнатти добился для него смягчения наказания. После установления Советской власти на Обском Севере весной 1918 года Коровин был избран членом Березовского ревкома. В 1923 году председатель Реввоенсовета РСФСР Л. Д. Троцкий подписал удостоверение за номером 12380, в котором отмечалось: “Предъявитель сего... Кузьма Илларионович Коровин (“Коровьи ножки”) — старый друг революционеров, оказавший им неоднократно крайне важные услуги в ссылке, побегах из ссылки и прочее. В частности, мой побег из Березова организовал тов. Коровин, который поплатился свободой, а йотом, при белых, едва не поплатился и жизнью... ”.
Существенной разницы между Обдорском и Березовым не было. Более того, городок Березов был тем захолустьем, в котором отбывали ссылку опальный друг Петра Великого А. Д. Меншиков, канцлер России Остерман с семьей, князья Долгорукие. Учитывая гостеприимство семьи Коровиных, Лев Давыдович решил отбывать ссылку в Березове.
Засыпанный до самых крыш снегом, провинциальный городишко жил своей размеренной, глубоко упрятанной в патриархальное благочестие жизнью. Только перезвон колоколов приходской церкви да шум озорной детворы в ограде уездного училища, открытого здесь в 1820 году, придавали Березову живое дыхание мирской обители. Отсутствие преступлений в нем не востребовало даже обычного острога, совершенно лишнего и несовместимого с"... доброй нравственностью здешних обывателей”.
В доме Коровиных всегда было чисто. Как и во всех домах этого заштатного городишка, в квартире Кузьмы Илларионовича стены были обиты шпалерами, стол накрыт белой чистой скатертью, в переднем углу было несколько икон с горящими перед ними лампадами. Лев Давыдович был атеистом, вместе с тем весьма веротерпим. Но при каждой встрече с верующими, или глядя на иконы, он в своем подсознании улавливал сомнения и противоречия, которые он сознательно отгонял, не допуская их логического разрешения из-за боязни победы души над разумом. Преисполненный воинствующим рационализмом, он согласен был с требованиями большевиков об отделении церкви от государства.
Троцкий целыми днями, раскладывая листки исписанной им бумаги, как игорные карты в хитросплетенном пасьянсе, еще и еще раз выверял свои позиции по отношению к теории и практике первой русской революции, проверял свои доводы в спорах с Лениным и большевиками. Троцкий описывал революцию так, как он ее совершал, будучи одним из ее вождей, вопреки тем, кто писал о ней, ее не совершая, тем, кто мешал ее логическому развитию. Троцкий снова и снова выверял свои позиции, и в них он обнаруживал прочную связь с жизнью России и отчетливо видел их преимущества по сравнению с позициями якобинцев и опасной тактикой большевиков.
А может быть он ошибался? Может быть история революции пойдет иным путем? Может быть большевики правы и видят намного дальше, чем он и его единомышленники? Во всех этих сомнениях не мог Троцкий предвидеть только одного: всего ужаса той трагедии, которую было суждено пережить России после прихода к власти большевиков. И только на склоне своих лет, далеко за пределами своей родины, “прокручивая” события и свои мысли, уже отлитые в металле строк его книг и статей, он обнаружил правоту своих взглядов на единственно верный для России путь, который ей открывался после событий в марте 1917 года.
Упоительно-мирными, по-домашнему уютными были для Троцкого зимние вечера, которые он проводил за чаем в нескончаемых разговорах с Кузьмой Илларионовичем. Лев Давьфович знал, что сибирские крестьяне, не знавшие помещичьего давления, были более богаты, чем землепашцы центральной России. Он понимал, что сибирское крестьянство стоит далеко от ^политики и от революции. Он был уверен, что крестьянство вообще, тем более сибирское, на революцию не пойдет. Главное требование крестьян состояло в том, чтобы власти отдали землю тому, кто ее обрабатывает. Большевики хотели после своего прихода к власти сделать землю общей. Это крестьянам понять было трудно. С незапамятных времен смутного периода России крестьяне хотели только одного: получить землю в свои руки. Будет земля — будет у них хлеб и свобода.
В разговоре о земле Лев Давыдович и Кузьма Илларионович находили общее мнение. Правда, Троцкий, учитывая пассивность крестьян, с жителями Березова почти не встречался. Да и сами обыватели городка в первые дни поселения Троцкого сторонились не только его, но и Кузьмы Илларионовича, приютившего у себя ссыльного. Но узнав от самого Коровина о чем он разговаривает с Троцким, сельские жители стали маленькими группами навещать квартиру Коровина.
Троцкий был одним из самых лучших ораторов. Рабочие на фабриках и заводах, слушая изумительные по логике выступления, все, как оппоненты, так и сторонники, всегда чувствовали высокий слог, глубину мысли, которые, опираясь на реальную жизнь, не вызывали ни у кого никаких сомнений. А если и появлялись у кого-нибудь какие-то сомнения, то логика убеждений Троцкого была всегда блистательной.
Сколько бы ни были пассивны к революционным преобразованиям сибирские крестьяне, они по-своему обсуждали и оценивали подписанный царем “Манифест 17-го октября”, не исключая домыслов и кривотолков. Беседы о “Манифесте” не были крамольными, и березовские миряне хотели услышать о дарованных свободах от столичного человека. Они интересовались, главным образом, экономическими вопросами, сохраняя традиционную верность царю и Отечеству. Правда, и здесь, в таежном захолустье, жестокость полиции или вымогательства незадачливого священника иногда становились причинами “трений”, но эти скандалы не переходили в осуждение существующей системы в целом. Троцкий прекрасно понимал, что крестьяне, если и поддерживали социал-демократов или эсеров, то это совсем не означало, что они составляли самостоятельное крестьянское движение, а если оно и было, то по своей сути было консервативным. Часто он приходил к мысли о том, что крестьянство — это сила, склонная к насилию и анархии, как только ослабевает над ней контроль и власть государства.
При свете самодельных лампад беседы Троцкого с крестьянами длились до позднего вечера. Они не утомляли его, наоборот, — они успокаивали мятежный дух вождя революции и вселяли четкий алгоритм в его теоретическую схему дальнейших перспектив русской революции. О них он тоже рассказывал гостям, увлеченный не духом пророчества, а глубочайшими знаниями истории России, ясно представляя дальнейший путь ее развития с учетом расстановки социальных сил и четким пониманием ошибок политических партий, которые боролись за власть. В подробности своих разногласий с большевиками в разговорах с гостями он не вдавался. Но то, что было интересно крестьянам, он рассказывал так, чтобы им была понятна сама суть этих разногласий.
Однажды Кузьма Илларионович за поздним вечерним чаем, когда все гости разошлись, сказал:
— Лев Давыдович, нельзя вам сидеть здесь — надо бежать в Россию.
— В Россию — нельзя, а за границу — нужно, ответил Троцкий, не задумываясь.
С того памятного вечера началась подготовка к побегу из Березова. Шел март 1907 года. В самом начале апреля Кузьма Илларионович поздно вечером вывез Троцкого на своей лошаденке за село и в березовой роще, где ждала их оленья упряжка, тепло простившись, отправил Троцкого в город Ивдель через Няксимволь.
Время побега было выбрано удачно. Начиналась весенняя распутица. Всякая связь Березова с внешним миром прекращалась, и это усыпляло бдительность властей, обязанных присматривать за ссыльным поселенцем. Единственным, но почти непредвиденным путем, который мог быть использован Троцким, была мало кому известная, редко кем езженная просека, по которой по особой только нужде от паула до паула иногда ездили здешние вогулы. Этой дорогой решили воспользоваться Троцкий и Коровин.
Лев Давыдович впервые видел приуральскую тайгу в ее самых отдаленных окраинах. Она произвела на него сильное впечатление. Больше всего поражала она величественностью своих кедровых урманов и сосновых боров. Они рассекались широкими болотами, сплошь еще покрытыми снежными завалами. Особенно привлекательными ему казались таежные перелески в лунные ночи. Погода стояла тихая и теплая. Спокойная езда под звон колокольчиков оленьих упряжек располагала к глубокому раздумью.
Перед ним довольно четко “пролетали” события последних пяти лет, так сильно встряхнувшие Россию и ее многострадальный народ; борьба различных группировок, так четко размежевавшая противоречия между большевиками и меньшевиками. Но Троцкого больше всего беспокоили пагубность и трагичность позиции большевиков, утопичность и порочность которой так хорошо видели и предупреждали о них Маркс, Плеханов и Каутский. Все беспокойство это сводилось к тому, что тактика большевиков, ошибочность которой исходила из ее конечной цели, лежала через насилие, диктатуру и кровопролитие.
В Няксимволе Троцкий прожил три дня на квартире Трапезникова. Встретили Троцкого по здешнему обычаю тепло и гостеприимно. Семья Трапезникова, его жена и сын, жила на самом берегу Сосьвы — в добротном пятистенном доме. Частыми гостями у Трапезникова были охотники ближних селений, иногда заезжали и из Ивделя. Но шел уже апрель, и гостей из Ивделя уже не ждали. Было решено везти Льва Давыдовича сначала до Самбиндалова Николая Кирилловича, который жил в своем пауле за Усть-Маньей, в Евтын-сос-пауле, а тот отправит его в Ивдель через Бурмантово и Талицу на своих оленях. Этот отрезок пути был самым важным и самым сложным. За Усть-Маньей начиналась малоезженная, мало кому известная дорога по предгорьям Урала. Там заканчивались владения Березовского уезда, там начиналась железная дорога, ведущая в Россию.
К вечеру второго дня после выезда из Няксимволя, не останавливаясь в Усть-Манье, Троцкий проехал в Евтын-сос, где жил Самбиндалов и его сын Николай. Селение состояло из нескольких паулов, в которых жили братья Самбиндаловы с семьями. Почти все они имели по нескольку десятков оленей.
Маленький ростом, очень подвижный проводник — вогул Анемгуров (по прозвищу “Худы Костя”) представил Самбиндалову Льва Давыдовича как ученого, изучающего реки Сибири, которого Трапезников просил отправить в Ивдель. Он подал записку от Трапезникова, которую прочитал Самбиндалов и потом бросил ее в костер чувала. Он был грамотным — две зимы учился в Березовском училище, когда там смотрителем был Николай Алексеевич Абрамов.
Николай Кириллович Самбиндалов внешностью был похож на индейца. Черные глаза, как спелые смородины, тонкий с горбинкой нос, необычный для манси, выдавали его невогульское происхождение. Жена — красивая зырянка, родом была из деревни Бурмантово, расположенной в сорока верстах от Ивделя. Каково было удивление Троцкого, когда он в переднем углу довольно просторного и чистого дома хозяина увидел несколько икон с зажженной перед ними лампадой. Домашний “иконостас” был украшен бумажными цветами. Еще больше поразило Троцкого то двоеверие, которое исповедовал Самбиндалов. Он был шаманом, но, как и его жена, был крещен. Как все это совмещалось в верованиях в Иисуса Христа и в духов, Николай Кириллович и его жена поясняли довольно просто: “Бог един”. Лев Давыдович, будучи атеистом, мало интересовался богословием, и такой ответ о двоеверии, парившем в этом доме, был для него вполне убедительным.
Троцкому отсюда предстояло преодолеть путь более чем в сто километров до Ивделя. Сын Николая Кирилловича должен был ехать в Ивдель к знакомому горбатому сапожнику Ивану Ивановичу Шаршину, чтобы договориться о временном жилье Троцкого, купить ему билет до Екатеринбурга и вернуться за Троцким в Евтын-сос-паул. На это должно было быть потрачено пять дней.
Весна не торопилась. После некоторого потепления подул холодный ветер, временами шел снег. Лев Давыдович, сидя у теплого чувала, делал кое-какие записи в блокнот. Когда Николай Кириллович возвращался с охоты на боровую дичь или с рыбалки, они до поздней ночи вели разговоры о недавних событиях в России, о которых Самбиндалов знал от знакомых зырян понаслышке. Он с большим интересом расспрашивал о них у Троцкого. Николаю Кирилловичу оставалось только удивляться тем подробностям, о которых рассказывал ему гость, не ведая о том, что перед ним сидел один из вождей первой русской революции и председатель Петроградского Совета рабочих депутатов. В целях конспирации Троцкий рассказывал таежному охотнику о событиях революции, как один из ее участников.
Николай Кириллович не ради простого любопытства хотел знать, чего добивались люди, поднимаясь на борьбу друг с другом. Слухи и отрывочные известия о борьбе за землю и власть доходили до таежных окраин в разных толкованиях, разобраться в которых было трудно. Когда же Лев Давыдович рассказал о позиции большевиков, о национализации земли, старый охотник не мог себе представить, как охотники будут добывать пушного зверя, соболя, дикого оленя, если земля будет общей. На миг он представил себе большую деревню, в которой живут много-много охотников. У них все капканы, ловушки, сетки, олени, лодки, собаки — общие. Общие угодья: реки, озера, тайга. Ему было совершенно непонятно, как могут люди все враз пользоваться одним и тем же. Поэтому он полностью разделял точку зрения Троцкого, который говорил, что общая земля — это ничья земля, что она, как и угодья охотников и рыбаков, должна иметь постоянного хозяина.
— Если земля будет общая, к нам придут русские. Они заберут наши земли и угодья и станут их хозяевами? — спросил старый охотник.
— Да. Большевики и Ленин хотят сделать землю, леса и реки общими.
Как ни пытался таежный человек представить себе это, сделать этого он не мог. Видя недоумение Самбиндалова, Троцкий спросил:
— А как ты считаешь?
— Я, да и наш весь народ хотели бы, чтобы у нас были у каждого свои угодья. Они не могут быть общими. Такого никогда не было.
Когда Троцкий стал рассказывать о равноправии наций и о национально-культурной автономии, как главной сути равноправия, старый охотник это быстро и хорошо понял. Он, как бы убеждая себя в правоте своих выводов, сказал, что все нации равны:
— Они должны быть ни “над”, ни “под”.
Троцкий невольно улыбнулся столь лаконичному определению права нации на самоопределение и остался доволен таким пониманием сути национально-культурной автономии.
На второй день стало теплее. Ветер утих. Над тайгой поднялось солнце. Троцкий, выйдя из избы, увидел высокие сосны, темный кедрач на берегу речки. Он был поражен этой изумительной красотой приуральской тайги. Слева был слышен отдаленный шум падающей воды.
— Что это за шум? — спросил Лев Давыдович у Самбиндалова, сидевшего на пустой нарте, очищая ивовые прутья для гимги.
— Это перекат на речке, — нехотя ответил Николай Кириллович, быстро работая ножом, снимая кору с длинных прутьев ивы.
— Я пойду посмотрю.
— Только выше переката ходить не надо. Гору увидишь — иди обратно. За горой живет Ворсик-Ойка. Я — его хранитель. Туда могут ходить только люди нашего рода. Это наше священное место.
Тропинка к перекату шла по самому берегу речки. На открытых местах тропинки, на которых уже сошел снег, были хорошо видны корни деревьев, переплетенные в тугие узлы, похожие на гладкие, почерневшие от времени кости.
Минут через пять ходьбы Троцкий подошел к большому перекату. Под обнаженным каменистым увалом, на котором росли стройные, высокие, вечнозеленые сосны с меднозолотистыми стволами, перекатываясь по большим сглаженным валунам, стиснутая в узких берегах, как в котле, с шумом плескалась вода. С камней скатывалась прозрачная волна, и ее пенистые гребни медленно растекались по омуту. Эта картина в тесном зеленом коридоре хвойной тайги, освещенная теплым апрельским солнцем и далекой сизо-голубой синевой неба, была таинственно-величавой и торжественной. Сглаженность рельефа и каменистый увал, заросший лесом, напоминали о предгорьях Урала. Здесь все реки текут поперек Каменного Пояса, образуя пороги и перекаты в глубоких долинах.
Долго стоял Лев Давыдович у шумного переката, удивленный и очарованный этим чудным уголком дикой природы. Именно в эти минуты он с большей остротой ощутил весь ужас братоубийственных событий на Красной Пресне в декабре 1905 года, когда в грохоте выстрелов совершалось чудовищное кровопролитие. Такое зло творят люди, а какое умиротворение разлито в природе. Троцкий впервые ощутил, именно здесь, всю пагубность и глубину разрыва между человеческим злом и философией незримо мыслящей природы. Видимо, прав был великий Жан Жак Руссо, когда звал людей обратно в природу.
Не удержался Лев Давыдович, чтобы не заглянуть за увал, где было священное место, охраняемое Николаем Кирилловичем. Пройдя метров сто по тропинке, обогнув увал, Троцкий увидел на самом берегу избушку на четырех невысоких столбах-опорах, приставная дверь которой запиралась двумя поперечинами, вложенными в железные скобы, вбитые в косяки. Чуть дальше были видны остатки старого столба, обмотанного разноцветными тряпками, и длинное бревно у большого кострища с несгоревшими остатками поленьев, торчащими из-под снега.
Метрах в десяти от столба стоял деревянный идол, грубо вырезанный из толстого ствола, высотой более метра. Голова идола занимала третью часть всего обрубка, со снятой до самых корней корой. С двух сторон лицевой части были сделаны глубокие плоские выемки, образующие глазные впадины и щеки, прямой и длинный нос, широкой поперечиной обозначенные брови и таким же образом сделанные глаза. На короткой шее были привязаны полоски белой и красной ткани, которые вздрагивали при каждом движении ветра. Вся эта вместе взятая картина производила какое-то тяжелое впечатление и невольно вселяла какой-то мистический страх.
Не от ощущения святости, а от присутствия каких-то, как показалось Троцкому, реальных физических существ, он поспешил уйти от святилища, где совершались ритуальные варварские обряды. Вернувшись к перекату, он снова остановился, охваченный восхитительным зрелищем, и, умиротворенный каким-то необъяснимым чувством сопричастности к этому величавому чуду природы, он вернулся в мансийский паул.
Не доходя до дома Самбиндалова, еще в лесу он услышал разговор многих людей и перезвон колокольчиков оленьих упряжек. Это были приезжие, потому что Николая ждали только на следующий день. Когда он вышел из леса, то увидел у дома Николая Кирилловича нескольких мужчин, которые, взявши на руки лежавшего на нартах человека, внесли его в дом, стоящий рядом с домом шамана.
— Привезли больного, надо ему помогать, — пояснил Николай Кириллович.
От Трапезникова Лев Давыдович слышал, что Самбиндалов был большим шаманом: мог угадывать будущее, лечить людей, знал заговоры. В округе ходили различные слухи о чудесах и фокусах, которые так искусно демонстрировал шаман зрителям. Выдался случай увидеть камлание шамана, и Лев Давыдович попросил Самбиндалова разрешить ему посмотреть, как он будет лечить больного. К удивлению Троцкого, шаман охотно согласился, выражая этим самым большое уважение и доверие русскому гостю.
— Камлать я буду ночью, — сказал шаман. Он взял пучки сухих трав, принесенных им с вышки, от которых шел острый запах, и стал растирать их ладонями, рассыпая их на семь небольших кучек. Он долго смешивал одни травы с другими, что-то нашептывал, ссыпая их в две большие железные кружки. Оставшиеся смеси он завязал в отдельные тряпицы и положил их за пазуху своего совика. Затем он сел возле очага, поджав под себя ноги, уперся своим взглядом в горящие угли чувала и, отрешенный от всего, просидел в таком положении не менее часа.
Когда совсем стемнело, Николай Кириллович принес из амбарчика шаманский бубен и кивком головы пригласил Троцкого следовать за ним в соседний дом, где лежал больной. Они вошли в паул. В доме было тихо. Слева в углу, у входа, в чувале горели дрова, поставленные вертикально. Над ними висел большой медный чайник с кипящей водой.
Больной лежал на нарах, накрытый красивой женской малицей. По обе стороны от него сидели мужчины, негромко переговариваясь друг с другом.
Николай Кириллович сел к чувалу, поставил к нему бубен, чтобы нагреть его кожу от огня. Он сидел к мужчинам спиной, смотрел на горящие в чувале поленья и что-то негромко шептал. Сидя в прежней позе, шаман, глядя в дымовое отверстие чувала, начал часто, но не громко, стучать в бубен колотушкой. Затем, быстро вскочив на ноги, он закружился на одном месте, сгорбившись и по-прежнему заглядывая в дымоход чувала. В грохоте бубна и перезвона подвесок, прикрепленных к внутренней его части, было слышно, как шаман кого-то звал. Встреча его с вызванными духами застала всех врасплох.
— Пася олэн, здравствуй, — обратился шаман к тому, кто пришел с такой откровенностью, от которой незримое ощущение пришедших духов вселяло в присутствующих магический ужас. Лев Давыдович тоже ощущал присутствие какой-то необъяснимой силы, но, не видя ничего собственными глазами, он не хотел верить своим ощущениям. Однако это было сверх его сил. Не верующий, он не верил, но страх суеверия был сильнее разума и он невольно охватывал всю душу человека.
Тем временем шаман убедительно просил “пришедшего” к нему духа о том, чтобы он показал ему злого человека, напустившего хворь на больного.
— Вот... вот. знаю... вижу. Это казымский остяк... белый старый горбун. Это он, — сказал шаман и лег на пол возле чувала. Так он лежал минут пять. Жизнь будто покинула его. Он лежал с закрытыми глазами, и бубен, упавший на его грудь, не выдавал его дыхания. Это искусство души покидать свое тело, искусство умирать, оставаясь живым, умирать прежде, чем наступит смерть, было доказательством того, о чем читал Троцкий когда-то, не предполагая увидеть это чудо наяву.
Шаман, резко вздрогнув, вскочил на ноги и заметался около чувала. Положив бубен и колотушку на больного, он, растопырив пальцы рук, стал быстрыми движениями как бы сдирать и выбрасывать что-то только ему видимое и “бросать” это в огонь чувала.
Он снова сильно и дробно застучал колотушкой по бубну и по каскаду только ему понятных восклицаний можно было догадаться, что он взял на себя хворь больного и просил духа вернуть эту болезнь белому горбатому остяку с Казыма.
Сам... сам, белый горбун, возьми эту хворь себе. Если сможешь — лечись, — восклицал шаман, посылая белому горбуну те же заклятия, которые тот напустил на свою жертву.
Да, да, седой горбун — злой человек, — вторили ему приезжие манси, — он много людей увел по дорогам в царство мертвых. Пусть Бог его накажет за это.
Плохая слава ходила за “черным” шаманом с белой головой, который жил в самом верховье Казыма. Тосман-Ойка был седым и горбатым, очень мрачным и злым. Люди замечали, что после встречи с ним приходила беда или неудача. Его боялись и, по возможности, избегали с ним встреч.
Камлавший шаман Самбиндалов, положив у чувала бубен и колотушку, приподнял над тлеющими углями чувала перевязанный на веревочке нож и, взяв его двумя пальцами левой руки, стал внимательно смотреть на вращающееся лезвие. Когда нож повис на веревочке и стал неподвижным, шаман закричал:
Вижу... вижу... Жить будет Евлашка. — Он подошел к родственнику больного, отдал ему приготовленные травы и рассказал, как готовить из них отвары и настои.
Шаман сел к чувалу, прислонился плечом к стене и, глядя на тлеющие угли, устало и медленно стал качать головой. Эго было знаком прощания его с духами и окончания камлания.
Приезжие взяли больного на руки, вынесли его из избы, уложили на нарту и, покрикивая на оленей, уехали из стойбища.
Это правда, что больной поправится? — спросил Лев Давыдович у шамана.
Поделиться книгой: