Тайны сибирских шаманов. Из истории шаманизма Югорского края

Да, — ответил уверенно шаман. — Так мне сказали духи. Моя душа и мой дух ходили далеко в верхний мир. Там я слышал от духов то, что сказал людям. Я говорил правду.

Троцкий, заинтересованный даром пророчества шамана, спросил:

Можешь ли ты предсказывать судьбу?

Да, — ответил шаман вполне категорично, и Лев Давыдович решил просить шамана предсказать его судьбу.

Шаман взял Троцкого за кисть руки, внимательно посмотрел на бороздки ладони, стал быстро водить своим указательным пальцем по мелким морщинкам.

— Хорошая твоя судьба... Ты будешь большим человеком... Но умрешь ты в старости далеко от родины от злобы своих родственников или очень близких людей.

Все это было так неожиданно, что Троцкий, чтобы скрыть свои сомнения, перевел разговор на камлание.

— Как ты узнаешь будущее? — спросил он, полагая, что такой прямой вопрос заставит шамана признаться в несостоятельности того, что в цивилизованном обществе называется спиритизмом, мистицизмом и хиромантией. Однако вопрос не смутил шамана. Он крайне лаконично, но довольно уверенно стал рассказывать о своем методе предсказаний:

— Когда я начинаю предсказывать или шаманить, моя душа теряет тело и улетает в верхний мир, в царство духов. Когда я начинаю говорить с духами, я могу слышать то, что на земле я услышать не могу, я вижу то, что на земле не вижу. Когда я спрашиваю духов, что было или что будет — они мне говорят об этом, а я передаю это людям. Духи знают все.

Долго рассказывал Николай Кириллович о камлании. Много из сказанного не понимал Троцкий, но один вывод для него был бесспорным: в прозрениях детей природы так много слепоты современников-атеистов. Перед Троцким был теософ, кредо которого сводилось к тому, что посредством интуиции можно постичь тайны запредельного, иного мира, используя биотоки бессмертия духов и их пророчества. Перед ним был живой творец необычного постижения другого мира, который мы видим в виде тусклой фотографии — вселенской реальности.

Троцкого удивляла не столько глубина философских рассуждений в самых простых словах старого шамана, а та наивная простота, которая была намного убедительнее лукавства цивилизованной риторики. В рассказе шамана все было выражено просто, хотя и не все понятно, когда его объяснения переходили на творческие заимствования К. Леви-Строса или Б. Даниельсона, Платона или Аристотеля, произведения которых шаман не только не читал, но и никогда о них не слышал.

Трудно было поверить Троцкому, что в суждениях мансийского жреца было столько мудрости, частицы которой были в рассуждениях Зенона, Борхеса о возможностях человека видеть и знать запредельный мир, таинственный, незримый, вездесущий в пространстве и времени; тот мир, о котором догадывается каждый, но познать его дано только избранным. Это те люди, которых наделяет особой способностью боговдохновенная природа в пророчестве разума Вселенной, как главной сути, противоречащей лживости классического примитивного бездуховного материализма.

Долго сидели два человека у потухшего чувала. Каждый из них, потеряв свою физическую сущность, был в ином мире, растворившись во времени и пространстве.

К полудню следующего дня вернулся Николай из Ивделя. Все было улажено: куплен билет на поезд до Екатеринбурга, найдена временная квартира и соблюдена конспирация. Простившись со старым шаманом, Троцкий на оленьей упряжке отправился в дальнейший путь.

* * *

Последний раз Самбиндалов шаманил перед самой войной. Молодой охотник Константин Константинович Ануфриев из Няксимволя, друг его сына, вместе ходили уже по насту на лосей. Как-то вернувшись с охоты, Константин попросил шамана предсказать его судьбу. Гадание было недолгим. Шаман обычно мрачнел, когда “видел” и сообщал просителю его нескладную судьбу или трагическую участь. Не мог скрыть старый шаман от Константина того, что после страшных испытаний в далеких странах его ждет трагическая смерть в родных местах.

Перед ледоходом старый шаман занемог и через два месяца умер. Его хоронили со всеми почестями на родовом погосте. Все предсказания, сделанные им в последние годы его жизни, сбылись. Так, накануне войны в далекой Америке был злодейски убит Лев Давыдович Троцкий, убит по указанию когда-то близких ему людей. Константин Ануфриев, будучи танкистом, с боями прошел от Москвы до Берлина. Закончил войну старшиной, имел много наград, в том числе два ордена Славы. Получив назначение в его родную школу в Няксимволе преподавателем военного дела, он возвращался домой через Ивдель, чтобы по пути побывать у своих родственников в Талице. Путь его лежал по дороге, по которой почти сорок лет тому назад проезжал Троцкий, выбираясь из сибирской ссылки.

Чем ближе подъезжал Константин к родным местам, тем сильнее сжималось его сердце от радости возвращения домой здоровым и невредимым. Он был счастлив. Но где-то в подсознании жили слова пророчества старого шамана Самбиндалова, к угодьям которого подъезжал Константин. Стояла теплая погода. Оленья упряжка быстро неслась по насту, и звон бубенчиков так благостно отзывался в душе, которая не так давно вырвалась из железного грохота. Счастье переполняло сердце фронтовика. Оно радостными слезами увлажняло его усы и, казалось, счастье теперь станет вечным и бесконечным.

Не доезжая километров десять до Етын-Соса, где жил Самбиндалов, извилистая дорога в лесу по большой крутизне спускалась вниз по увалам. Здесь олени, оторвавшись от первой нарты, понеслись стремительно вниз, потеряв всякое управление. На крутом повороте перепуганная упряжка бросилась врассыпную, и нарта сама уже без оленей понеслась в какую-то пропасть, ударилась со страшной силой о придорожную лиственницу и рассыпалась в щепки. От сильного удара головой о лиственницу Константин умер.

Хоронили Константина Константиновича в родном Няксимволе как героя, неся впереди его портрет, множество боевых наград, бумажных цветов и пихтовых венков, перевитых траурными лентами. Долгие годы на его могиле постоянно лежали зимой и летом бумажные или живые цветы, как дань вечно живым и бессмертным душам ушедших.

Возвращение к мирной профессии.

ШАМАН ИНМАР С РЕКИ ТАПСУЙ

Перед началом второй мировой войны мне довелось быть на одном из шамансих камланий. Это было в деревушке Усть-Тапсуй, приютившейся на правом берегу Северной Сосьвы. Конечно, с тех пор прошло уже больше полвека и время безжалостно стерло из памяти многие детали. Но образное видение и те чувства, которые были вызваны шаманским колдовством, остались жить со мной навсегда.

Много раз после этого бывал я на шаманских камланиях в мансийских паулах реки Тапсуй, в Няксимволе, Верхне-Нильдино, Хулимсунте и других селениях Березовского района. Но всякий раз, когда речь заходит о шаманах и камланиях, со священным трепетом вспоминаю Инмара с берегов Тапсуя, поразившего меня на всю жизнь неистовством духа и магической силой.

Деревушка Усть-Тапсуй насчитывала не более двух десятков домов. Шел период коллективизации на Обском Севере. С ее начала усилился приток русского населения в национальные поселки. Началось строительство школ, изб-читален, магазинов, медпунктов. Однако местное население настороженно относилось к цивилизующим процессам, видя в них больше вреда для себя, чем пользы, и переселялось в верховья притоков Тапсуя — Ворьи, Вольи, уходя в глубокие урманы приуральской тайги.

После расселения вдалеке друг от друга в родах Анемгуровых, Тасмановых и Пеликсиных появились свои шаманы. Но главным оставался Инмар, живший в самом отдаленном селении Тимка-Пауль. Никто из соседей не помнил, когда там поселились его родители. Сам Инмар помнил только то, что ему рассказывал дед о своих предках, которые пришли сюда из-за Урала. Имя ему было дано в честь кумирного первобога, почитаемого вотяками. Отец, дед и прадед Инмара были шаманами.

Жил Инмар в далеком селении, куда редко заглядывали посторонние. Редко выезжал (и то только по крайней нужде) для помощи больным или на камлания в другие паулы. Был он беден, правдив и честен. Постоянный спутник и помощник известного исследователя Обского Севера В. Н. Чернецова манси из деревушки Яны-Паул Кирилл Самбиндалов рассказывал:

— Однажды Инмар ловил карасей недалеко от Тапсуя, у его шалаша остановился на ночлег Валерий Николаевич. Встреча была короткой, но искренние дружеские отношения между ними сохранились на многие годы. Вечером Инмар предложил сварить уху из карасей. Чернецов принес из своей лодки алюминиевую сковородку и, в свою очередь, предложил Инмару изжарить карасей на масле. Инмар охотно согласился. Когда Инмар проводил Чернецова, то спустя несколько часов обнаружил забытую хозяином сковородку. Он прикинул расстояние, которое мог проплыть за это время его новый знакомый, быстро спустился к реке, сел в свою лодку (калданку) и пустился вдогонку. И в знак благодарности ученый подарил Инмару эту сковородку. Инмар был крайне растроган и польщен.

Инмар любил одиночество. Оно давало ему возможность всецело уходить в глубокие раздумья. Часами он мог сидеть у костра или в юрте, смотреть в одну точку, держа в руке погасшую трубку. О чем думал старый шаман? Трудно сказать. Одно было ясно Инмару: разум человеку дан для осознания не столько его силы, сколько бессилия в разгадке тайн мира.

Жил он один. В избе, кроме маленького столика па коротких ножках, скамейки, нескольких оленьих шкур и малицы, которые служили ему постелью, ничего не было. Шаманский бубен он хранил в амбарчике, который стоял недалеко от дома на четырех высоких сваях. Что еще хранил шаман в этой избушке на курьих ножках, никто не знал, да в те годы и не было людского любопытства к вещам в чужих домах и амбарах, двери которых не имели замков, а подпирались в отсутствие хозяина толстой палкой.

Как-то осенью я зашел к старому Инмару. В его пауле были приезжие мужчины и женщины из соседней деревни Нерохи. На нарах лежала женщина, прикрытая малицей, и тихо стонала. У чувала стоял шаманский бубен. Инмар сидел на полу, подогнув под себя ноги, курил одну трубку за другой. Увидев меня, он кивнул головой и жестом пригласил сесть рядом. Затем вновь уперся взглядом в горящий огонь, погрузившись в состояние полной отрешенности. В пауле стало совсем тихо. Слышен был только треск отлетающих искр в чувале и тихий жалобный стон больной женщины. В доме воцарилась необъяснимая тревога, какая-то неведомая сила клонила головы людей на грудь, охватывала разум и душу мистическим страхом. Это был тот самый самогипноз, который охватывает перед камланием тех, кто ожидает помощи от сил, которых никогда не видел, но неизменно верит в их могущество.

Инмар встал на колени, высоко поднял над головой бубен, с большой силой ударил колотушкой по натянувшейся от нагрева коже бубна. И оглушительный гром, казалось, покачнул избу, и она поплыла в непостижимое разумом пространство.

Сквозь звуки бубна был слышен сильный голос шамана. В монотонном пении нельзя было понять слов, которые он посылал вслед за ударами бубна. Его плечи судорожно вздрагивали, он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге. Удары бубна становились все чаще, движения тела полностью совпадали с ритмом ударов.

— Пася, олэн! — Сквозь грохот бубна и звона его подвесок Инмар послал приветствие кому-то в перерыве своего пения. Вдруг он засуетился, снова встал на колени, потом вскочил на ноги и закружился на одном месте, извлекая из высоко поднятого бубна каскад звуков.

Инмар разговаривал с духами. Вопросы и ответы сыпались так быстро, что порой было трудно разобрать отдельные слова. Но мольбы о помощи, исцелении, об изгнании злых духов из тела больной женщины достаточно ясно передавали смысл разговора Инмара с явившимися к нему духами.

Шаман положил на нары бубен и колотушку, припал к женщине и быстро стал говорить ей, что ее душа пошла в верхний мир, а злой дух из ее тела пошел в нижний мир. Весь речитатив сопровождался движениями, рук, бросающими что-то невидимое снизу вверх. Затем он бросился к чувалу, взял обнаженной рукой горящие угли, поднял их над головой, умоляя духов изгнать болезнь, трижды обошел больную и, подойдя к чувалу, бросил угли обратно в огонь. Потом он тихо опустился на колени, лег на пол около чувала. Мужчины перенесли его на нары, положили на оленью шкуру и прикрыли малицей. — По-детски поджав под себя ноги, шаман уснул.

Женщина встала, закрыв лицо платком (видимо, среди мужчин были родственники ее мужа), сказала, что пойдет ночевать к знакомой соседке и пошла к дверям под изумленнными взглядами людей, давно не видевших ее идущей.

Шаман спал. Мужчины, не проронив ни слова, расположились на нарах, разгороженных на женскую и мужскую половины, укрылись оленьими шкурами. В пауле стало совсем тихо. В окно светила нарождавшаяся луна. Где-то за рекой голосом, похожим на человеческий, прокричал филин, и еще не уснувший рассудок людей метался в поисках объяснения чуда, совершенного шаманом.

Прошло несколько лет. За год до начала войны я переехал на жительство в Верхне-Нильдино — мансийскую деревню, расположенную в нижнем течении Северной Сосьвы. Однажды вечером (было начало июня) меня пригласила местная учительница Анастасия Семеновна Исыпова посмотреть чудо, которое показывает приезжий шаман. Мы вошли в паул, расположенный на самом берегу реки, и каково было мое удивление, когда в приезжем шамане я узнал Инмара. Проездом домой он на несколько дней остановился в этой деревне, чтобы повидаться с родственниками. С Инмаром я увидел еще несколько человек, сидящих вокруг низенького столика, обычного для мансийских паулов, сделанного без единого гвоздя. Среди присутствующих была фельдшерица, огненно-рыжая и весьма миловидная Галя Рукавишникова, продавец магазина Даша Салтанова, кормприемщица молдаванка Ира и счетовод колхоза Саша Турнов. Собралась, таким образом, в небольшой избе вся деревенская интеллигенция. Когда закончился разговор о тревожных сообщениях радио и обмен деревенскими новостями, Инмар пригласил нас всех сесть вокруг стола. Мы едва уместились, став вокруг столика на коленях.

Инмар попросил положить руки на стол и, быстро натирая их своими ладонями, обошел по кругу всех сидящих. Затем отошел в сторону, и мы мгновенно почувствовали, что стол начинает подниматься сначала одной стороной, потом другой. От изумления всех присутствующих охватил необъяснимый страх. Инмар посоветовал прижать руками поднимавшуюся сторону стола. И каково было наше удивление, когда все усилия оказались напрасными. Все ощутили такую противодействующую силу, с которой человеку справиться не дано. Это была в полном смысле слова сверхъестественная сила.

Между тем стол сам двигался по часовой стрелке, описал круг и встал на прежнее место. Инмар повторил свой сеанс трижды.

Изумленная молодежь, теряясь в догадках и предположениях, вышла из паула и направилась к берегу Сосьвы, который для жителей сибирской тайги был тем же, чем для для горожан центральная площадь или парк. Было время белых ночей. Только что отошли отзимки мая, наступила короткая благодатная пора, когда еще не поднялись комары, а воздух уже был теплым. У ног тихо плескалась вода. Эти звуки ласковые, плавные и приглушенные всегда вызывали во мне трепетное и восхищенное чувство чьего-то могучего, но доброго живого дыхания. В лесу за рекой пели птицы. Белая ночь как будто растворила в себе эти чарующие звуки и тихо несла их в безграничную вечность.

Часть компании разошлась, оставшиеся расселись на берегу, охваченные очарованием весеннего утра. После краткого обмена впечатлениями от увиденного наступило то состояние раздумья, в котором человеческий разум ищет разгадку противоречий бытия. К нам подошел Инмар и, раскуривая свою коротенькую, с прямым мундштуком трубку, сел рядом. Все молчали. Мы не смели задавать вопросов шаману, полагая, что это неучтиво. Однако любопытство не давало покоя.

— Инмар, скажи, что это было? — спросила учительница, красавица, тоже манси с реки Конды, урожденная в княжеском роде шамана Сатыги (фотография времен обучения ее в Ханты-Мансийском педучилище хранится до сих пор в окружном краеведческом музее). Инмар долго молчал. По лицу его было видно, что объяснять такие эзотерические вещи всегда очень сложно. Об этих явлениях более смело и бойко пишут теоретики и журналисты, а практики и знатоки этих чудодейственных сил по многим причинам остаются строгими хранителями тайн, порой не умея их объяснить даже самому себе.

— Вы все видели. Я только просил духов. Они мне помогают ходить по битому стеклу, раскаленным углям, брать их голыми руками. Добрые духи помогают лечить людей, верить в добрые силы и бороться со злом.

Это было для нас великим откровением. Воспитанных в духе воинствующего атеизма, который так презирал колдовство, знахарство, ворожбу, нас поразило то, что атеизм был направлен не против обмана, а против истины, боролся с ней, применяя насилие. В то же время живой творец, сидевший перед нами, за несколько минут до этого убедил нас в существовании сверхъестественных сил. Увиденное ошеломляло разум.

Инмар, — снова обратилась учительница к шаману, — расскажи нам о духах.

Долго сидел он молча. Лицо выражало глубокую сосредоточенность, и мне казалось, что я вижу не Инмара, которого знал много лет, а святого, жизнь и деяния которого протекали в недоступных простому человеку мирах.

— Духи — это живые души умерших предков. Я их встречаю редко, когда они приходят, разговариваю с ними, прошу помочь больным, отвести беду, несчастье.

Инмар опять на минуту умолк. А мне вспомнились не раз слышанные рассказы тапсуйских охотников о шамане Василии Кирилловиче Анемгурове, по прозвищу “Выдум”. Жил он один в верховьях Тапсуя. Слухи о нем ходили разные. Охотники рассказывали, что когда они подходили к дому “Выдума”, то часто слышали, как он с кем-то разговаривал или громко смеялся. Любопытства ради заглядывали в окно и неизменно видели одно и то же: “Выдум” сидел на старой оленьей шкуре на полу, недалеко от чувала, поджав под себя ноги. Обдирал ли он белок или соболей, чинил ли сети — он всегда, оставив вдруг работу, бил кулаками по своим коленям, падал на спину, катался с боку на бок и, как говорится, “умирал со смеху”. И тот, кто видел “Выдума” в такие минуты впервые, мог подумать, что он ненормальный. Но все, кто давно знал его, так не думали. Напротив, на людях он вел себя как и все, был разумным, степенным, обстоятельным и неглупым человеком. С кем же так вдохновенно разговаривал “Выдум” наедине? Чему он так заразительно смеялся? Никто этого не знал, никто его об этом не спрашивал. Как знать, может быть эти разговоры “Выдум” вел с духами и с душами предков? Знал об этом только он, но никогда и никому об этом не рассказывал.

— Наши старики говорили, — продолжал свой рассказ Инмар, — что люди узнали о духах от них самих. При разговорах с духами они узнавали своих родственников. Я тоже разговариваю со своими предками. Сами духи говорят, что у них умерло только тело, а душа осталась живая, она ходит рядом, все видит, все знает, как и живые люди. Духи помогают тем, кого они любят. Духи не разрешают живым людям делать ничего дурного.

— Значит, стол поднимали духи? Ты их просил об этом?

— Да. Они могут все. Они очень сильные: могут таскать нарты, стучать по избе, писать и говорить, снимать боль. Они все могут. Но духи бывают и умными, и глупыми, как и люди. Одни добро делают людям, другие, которые были худыми людьми, и после смерти приносят людям зло.

Годы жестоких репрессий против верующих, когда шло физическое уничтожение православных священников и служителей культов, не позволяли углубляться в философию религии Инмара. О вере в то время говорили как о признаке отсталости, темноты людей, ничего не давая в доказательство своей правоты.

Конечно, и по истечении полвека не стало яснее понятие о духах, которые, обладая разумным началом, оставляют в глубокой тайне свое внутреннее естество. Дух по-прежнему для нас лишен вещества и материи. По рассказу Инмара можно было строить догадку, что духи имеют эфирную оболочку и невидимую тайную силу. Они, как рассказывал Инмар, наполняют верхний мир, способны с быстротой молнии перемещаться в пространстве и всегда оставаться для живых людей незаметными. Старый шаман полагал, что хозяин всех духов — высший бог Нуми-Торум. И каждый раз, призывая его на помощь, он повторял: „Дай Бог!“, „Спаси нас Христос“. Как шаман отличал Торума от Христа и что он видел в них общего, едва ли он сам мог объяснить. Но то, что боги всесильны — у него не вызывало никакого сомнения.

Зачем же бог создал духов, если они творят не только добро, но и зло?

— Нуми-Торум не творит зла. Он дал всем духам свободу, но духи злых умерших людей не хотят творить добро и чтить законы Бога.

Июньская ночь была на исходе. Торжественное величие весеннего утра на берегу таежной реки, тишину которого убаюкивали всплески воды и голоса птиц, вселяло такое чувство, что это благолепие природы не могло быть создано слепой эволюцией мертвой материи, а было порождением доброго мыслящего начала.

Старого шамана, утомленного делами и думами минувшего дня, клонило ко сну. Он встал и медленно пошел к избушке.

Прошли годы, но Инмар в моих воспоминаниях остался человеком, приоткрывшим завесу тайн неведомого для меня, но существующего мира. Вспоминая старого шамана и сравнивая его опыт с тем, что говорит религиозно-философская литература о бессмертии души человеческой, невольно приходишь к выводу о том, что эти истины вечны.

Безусловно, рассказ о чуде исцеления больной женщины, изгнание духов из ее тела с помощью камлания, вращающихся столах, может вызвать у некоторых язвительную улыбку. Но, по-моему, прав был старый шаман в том, что духовная жизнь вечна. Он не знал, что об этом написано в Библии, не читал ни Платона, ни Аристотеля, ни Флоренского, но истины, лежащие в глубине человеческого сознания, вечны и бессмертны, как и душа человека. И если вера, как полагал русский философ Владимир Соловьев, утверждает то, что содержится в чувственном опыте и выводах разумного мышления, то она имеет корни вне области теоретического и обыденного сознания и лежит глубже, и по отношению к ним эта вера потому и сильнее их.

Через два дня мы проводили старого Инмара. Через год он умер, и память о нем истлеет, как и прах. Только душа его будет вечно жива и бессмертна.

♦♦♦

У аборигенов древнего Казыма.

ЛЮТЕРАНКА МАРИЯ ЛЮСТИК И ШАМАН ЮШМАН

Мать и отец Марии Люстик перед началом второй мировой войны были высланы из Западной Украины в деревню Нерохи на Северную Сосьву. Отец Марии вступил в колхоз, получил разрешение местных властей построить заимку километрах в семи от деревни, вверх по течению реки.

Семья занималась охотой, рыболовством, сбором грибов и ягод. Как члены местного колхоза, имели план-задание на заготовку пушнины и рыбы. Люстики имели небольшой огород. Выращивали для себя картофель, табак и овощи. Грибов и ягод в округе, рыбы и дичи было достаточно. Семья жила дружно и безбедно.

Место для поселения было выбрано очень удачно. Заимка располагалась недалеко от берега реки, на высоком холме, поросшем кедрачом, лиственницей, которые сплошным массивом уходили далеко на восток. С берега Сосьвы заимку прикрывали густые заросли ивняка и черемухи. Только тропа, которая вела к реке, голубой дымок над урманом да лай собак выдавали присутствие маленького таежного поселения.

Вся эта лесная глушь, в своем первозданном безмолвии, восхищенная своей красотой и целомудрием, сливала и небо, и землю в единый молчаливый восторг и несла их вместе с потоком реки в бесконечное пространство вечности.

Буйный расцвет осенних красок делал эту картину торжественной и неповторимой. Зимой, когда берега Сосьвы и лес покрывались снегом, эта картина не теряла своего очарования. А ночами, облитые сиянием луны, берега реки и окутанный снегами лес превращались в зимнюю сказку. Совсем не зря те, кто побывал в этих местах, называют Северную Сосьву одной из самых красивых рек Западной Сибири.

Незадолго до начала войны Мария Люстик, когда ей исполнилось двадцать лет, похоронила в один год и мать, и отца. Приезжавшие нероховские мужики и бабы, мало знавшие Люстиков, похоронили обоих родителей недалеко от заимки по христианскому обычаю.

В своей избе Люстики не имели икон. Марии были неведомы таинства религиозных обычаев, она знала только одно, что ее отец и мать были православными. Она хорошо помнила разговоры отца с матерью о том, что души умерших людей способны к возрождению, что они составляют единство внутреннего мира человека с Богом, и эта вера была единственным условием спасения души. Она хорошо помнила, как отец говорил, что добрые дела людей — это и есть вера, а не ложная добродетель и милость к спасению.

После смерти родителей Мария могла бросить заимку и переселиться в деревню. Но вскоре началась война, и она осталась одна на своей заимке. Взвалив на себя всю тяжкую ношу одинокой женщины, постигнув еще при отце тайны охотничьего ремесла, она зимой добывала пушного зверя, летом ловила рыбу, собирала грибы и ягоды, косила по берегам Сосьвы траву для своей уже немолодой кобылицы. Странное было это создание. В период тяги к деторождению кобылица убегала в деревню и после любовных утех одна возвращалась в свою конюшню, на заимку.

Летом на лодке, зимой на санях Мария привозила необходимые ей товары из Нерох. Вся погруженная в мирские заботы, она имела мало свободного времени, и только длинные зимние вечера остро напоминали ей о женском одиночестве. Но она хорошо понимала, что пока идет война, ее участь — это участь всех женщин.

Лихая година 1941 года совпала с большим наводнением. Сосьва вышла из берегов и разлилась, казалось, по всей тайге. Однако осень наступила в свое время, выпал снег, и Мария со своими собаками отправилась на промысел в лес. Первый снег в лесу всегда вызывал в ней особые чувства. Запушенные снегом ветви прибрежных кустов черемухи и рябины, лиственниц и кедрачей, казалось, погружались в какую-то новую после лета благостную тишину и торжественность. Это новое таинственное благолепие у Марии всегда вызывало двойственное чувство. Вместе с восторгом от сказочной красоты зимнего леса вселялось какое-то нежное и радостное чувство восхищения и поклонения незримому создателю этого упоительно-благостного чуда. И сколько бы Мария не старалась остановить свои чувства на восхищении этой красотой, в ее душе невольно возникало другое чувство — чувство сопричастности к этому великому таинству. В такие минуты она глубоко в подсознании улавливала святость всего сущего. Ей казалось, что все вокруг — эта тайга, одетая в белые одежды, земля и небо, и она сама слиты воедино незримым создателем этого благостного бытия.

В такие минуты она садилась на валежину или старый пень, положив под себя меховые рукавицы, и сидела так подолгу, очарованная лесным безмолвием, потеряв себя и время, растворившись в этом благостном очаровании. В такие минуты она часто ловила себя на том, что окружавшее ее безмолвие обостряет в ней мысли о таинстве человеческой сущности. Но сколько бы она ни терялась в разгадках этой тайны, сколько бы ни старалась понять, откуда она пришла в этот мир, зачем и почему, — от этого тайна не только не приближалась к разгадке, а, наоборот, рождала ту вереницу мыслей, которые ее еще дальше погружали в неразрешимые противоречия.

Но громкий лай собак, облаивающих обнаруженную дичь, прерывал такие минуты. Мария, очнувшись от оцепенения, спешила к собакам. Она подходила к ним и всегда шептала что-то вроде заклинания, обращаясь мысленно своими словами к сидевшей на дереве дичи: „... сиди... сиди. Меня не бойся, сиди, сиди, не шевелись, — целясь в дичь, заклинала Мария. — Я стреляю... ты падай, падай на землю. Прости меня, Бог, и помилуй“.

Когда после удачного выстрела, роняя за собой сучья и снег, на землю падала добыча, разбрызгивая на снежную белизну рубиновые капли крови, в душе Марии всплывало чувство греха и страха. Она не могла себе объяснить, как это в человеке совмещается добро и зло. Осенив себя крестным знамением, она, как ей казалось, снимала с души своей грех тем, что совершала покаяние перед всевышним и лесным духом, обитавшим здесь. Но покаяние и крестное знамение не гасили в ее душе сомнений. Сознавая силу Бога, она не могла не вспоминать о духах. Они были для нее сущностью всего, что ее окружало: тайги, земли, звездного неба — они невольно рождали в ее душе раболепное к ним отношение. Язычество и крест господний уживались в ней, как бесконечное богопознание.

Однако, где-то в душе, она улавливала ту истину, что языческие духи слабее Бога, и он может превратить их в прах и пустоту. Она догадывалась, что это и есть сама жизнь, порожденная этим противоречием. В такие минуты она, крестясь, обретала душевное спокойствие, будучи уверенной в победе добра над злом, как проявлении смысла и воли Высшей Разумности. Она была совершенно уверена в том, что ее вера, ее Бог — это ее совесть и гармония с сущностью и бытием окружающего ее мира. Это была вера в Бога, который был слит с ее сознанием, с верой в бессмертие души человеческой.

Своими раздумьями Мария ни с кем не делилась. В деревню Нерохи она выезжала нечасто. Во время посещения деревни она сдавала пушнину, ягоды, грибы, дичь, закупала нужные товары, а оставшаяся часть дня, до захода солнца, уходила на дорогу к своей заимке.

Шли годы... Все чаще и чаще Марию тревожило ее одиночество. По своей натуре Мария не была сентиментальной. Однако это не исключало сладостного трепетания ее души при воспоминаниях о первых тайных встречах с мальчишками, о первых словах любви робких поклонников и о первых застенчивых поцелуях.

В самом начале войны все ее сверстники ушли в армию. Ни с одним из них она не была в такой дружбе, которая к чему-либо обязывала. Писем никому она не писала и ни от кого их не ждала. Однако где-то за пределами ее сознания был тот неуловимый образ, почти живой, почти реальный, который нежно ласкал ее душу и приводил ее тело в необъяснимое, но сильное томление.

На второй год войны, как только выпал первый снег, Мария отправилась в лес с собаками на белок. После полудня она вышла на берег Сосьвы и решила возвращаться домой по реке. Это сокращало время, а окрепший лед, присыпанный снегом, не рвал камуса, прибитого к скользящей части широких охотничьих лыж. Неожиданно она увидела лыжный след, идущий к ее заимке. Подойдя к зимней проруби, из которой Мария брала воду, она увидела там человека. Рядом с ним лежала рыжая лайка. Почуяв беду, Мария побежала к проруби. Каково было ее удивление, когда она, подняв голову лежащего человека, узнала хромого Юшмана, жившего выше по течению реки километров за десять от ее селения.

Его лицо было бледным. На обочине проруби Мария увидела большое кровавое пятно. Правая рука Юшмана сжимала кисть левой руки, и между ее пальцами текла теплая кровь. На кисти, только на маленьком уцелевшем лоскутке кожи, висели оборванные два пальца.

Мария, набрав пригоршнями снег, начала быстро натирать Юшману уши. Он открыл глаза, узнал Марию, попытался подняться, но нестерпимая боль вновь затуманила его рассудок. Связав лыжи Юшмана веревкой за крепления, она положила его на них и повезла к своему дому. С трудом втащила Юшмана в избу, положила его на кровать, быстро перевязала чистыми тряпками его руку, наложила тугой жгут на предплечье. Затопила железную печурку, коленце трубы которой было выведено в дымоход русской печи.

Везти Юшмана в Нерохи было незачем. С самого начала войны фельдшера забрали в армию, а присланная вместо него акушерка недавно выехала в Конду по вызову к тяжело болевшей матери.

В доме скоро стало тепло. Мария приоткрыла дверцу железной печурки и воткнула в горячие угли длинный железный прут, насыпала на стол мелко толченую медвежью желчь с примесью лиственничной серы и приготовила из белого коленкора бинт.

Юшман стонал от боли и порой, казалось, терял сознание. Мария принесла из кладовки бутылку питьевого спирта, налила почти полную железную кружку и выпоила ее Юшману. Обработав ножницы спиртом, она быстрым движением отрезала висевшие на коже обрубленные пальцы, достала из печки раскаленный докрасна железный прут и трижды описала круги вокруг Юшмана. Мария села с ним рядом и взяла его согнутую в локте руку, положила на подушку. Сама, дрожа всем телом от волнения и пережитого ею страха, принесла с вышки травы и стала их заваривать кипящей водой, вспоминая заговоры и заклинания, которым учила ее мать: “... есть трава осот. А та трава добрая, — шептала Мария, помешивая ложечкой отвар, — ... а растет та трава прекрасна, светла, листочки кругленькие, что денежки, высотою с пядь, цвет разный, всякий... ”.

Подавая отвар Юшману, Мария шептала: “Упаси Юшмана от стрелы-железницы, от сабли, рогатины и секиры доспешной, от булата красного и синего, ножа и топора, от кинжала и свинца. Излечи его раны болящие... во имя чистого и животворящего Креста Господня”.

Далеко за полночь, когда Юшман уснул, Мария прилегла на кровать своих родителей во второй комнате. Она долго не могла заснуть от пережитых ею тревог минувшего дня.

Утром, проснувшись рано, как обычно, Мария подоила корову, процедила молоко, Подошла к кровати, на которой лежал Юшман, и осталась довольна его состоянием. Он спал, дышал ровно и спокойно. Повязка была сухой, и лицо шамана было розовым. Это вселило уверенность в правильности своего решения лечить Юшмана самой, а не везти его в деревню. Мария принялась за свои хозяйственные дела, не разбудив Юшмана.

Когда солнце поднялось над лесом, собаки вдруг подняли неистовый лай. Так собаки лаяли или на крупного зверя, или на незнакомого человека. Мария вышла из дома и на тропинке, идущей к реке, увидела отца Юшмана — старого шамана Явлака.

— Юшман в доме. Он порубил себе пальцы на руке, — сказала Мария, приглашая охотника в дом.

Юшман, превозмогая боль, рассказал отцу о своей оплошности: когда он рубил корни упавшего дерева, чтобы развести костер и дымом выкурить подраненого соболя из-под корней, топор, запутавшись в крепких их узлах, скользнул по руке и отрубил два пальца. Когда он вышел на берег Сосьвы, он понял, что находится недалеко от заимки Марии и решил идти к ней за помощью. До своей юрты было более шести верст.

Явлак расспросил Марию — как и чем она лечила пораненую руку. Оставшись довольным правильным ее лечением, он поблагодарил Марию и попросил оставить у нее на несколько дней Юшмана.

— Ему ходить еще рано. Поправится — сам придет домой.