Помоги проекту - поделись книгой:
В 1635 году произошло пострижение Никиты Ми-нова в монашество с именем Никон. «Никон, живя там (в Троицком скиту. —
В лице новоначального Никона мы получаем в 30-х годах XVII века инока, пришедшего, кажется, из времен старцев великой «Сергиевской плеяды». Подвижник истово отдается монашеской стезе, подражая подвигам Отцов Древней Церкви, чьи жития и труды он имел возможность изучать в анзерской библиотеке преподобного Елеазара, выводя таким образом своеобразную мистическую парадигму собственного служения. Речь в данном случае идет об эсхатологическом напряжении как об основе индивидуальной духовной активности, жизненности, витальности умершего для «мира сего» монаха, но при этом молящегося за этот мир, одухотворенно переживающего евангельскую образность в реальной и повседневной жизни. В жизнеописании Никона читаем такие строки: «Ненавистник добра диавол, видя, что сей монах неленостно служит Господу, начал воздвигать на него великую брань в келье: едва Никон располагался немного отдохнуть от трудов, к нему являлись нечистые духи и принимались его душить и творить иные пакости, и страхования, и наваждения, так что и отдыхать ему не давали. Видя такую бесовскую брань, Никон приложил к своему правилу молитвы от обуревания злых духов, да каждый день святил воду и оной святой водой кропил всю келью, избавляясь от злых наветников и их пакостей, успокаивался от трудов своих».
На фоне происходивших в это же время на Соловках в целом и на Анзере в частности событий молитвенные труды и «невидимая брань» Никона, безусловно, обращали на себя внимание. Повторялась ситуация, имевшая место на острове с новоначальным иноком Филиппом, когда его аскетическое рвение вызывало у насельников монастыря и соборных старцев непонимание, а порой и раздражение. Скорее всего, многие видели в Никоне слишком активного и заносчивого молодого московского иерея, принявшего иноческий образ и дерзко перенесшего свои столичные замашки в островной скит.
Вот как описывает начало драматического конфликта между Елеазаром и Никоном в своем «Известии» Иоанн Корнильевич Шушерин: «Однажды боголюбезный старец Елеазар пожелал идти в царствующий град Москву собирать милостыню на построение каменной церкви и взял с собою и сего иеромонаха Никона. Придя в царствующий град Москву, где многим благородным и благочестивым людям было известно их добродетельное житие... они получили на оное церковное строение с пять сотен рублей и, возвратясь на Анзер, положили те деньги в церковную ризницу, где они и лежали два или три года». Согласно источнику, Никон с недоумением отнесся к таким действиям скитоначальника и предложил преподобному как можно скорее вложить их в строительство храма или отдать в Соловецкую обитель, «однако этот совет старцу не пришелся, и с тех пор он невзлюбил Никона, о чем последний много скорбел».
Сейчас нам трудно удостовериться в том, что ситуация сложилась именно так, но бесспорно одно — конфликт между учителем и учеником возник на административно-хозяйственной почве, что в истории Соловецкой обители и ее скитов было уже не ново. Достаточно вспомнить противостояние Филиппа (Колычева) и монастырского келаря Паисия, когда каждая из сторон конфликта имела свое представление о том, как целесообразнее тратить богатые пожертвования и денежные вклады.
Следует заметить, что в аскетической практике подобная интрига была, что называется, предусмотрена, ведь «началозлобный демон» неустанно ищет возможность поселить в сердце праведника гнев и тщеславие, гордость и гневливость, а проблема дележа «богатств земных» всегда оказывается той гранью, переступая которую, даже самый опытный монах и духовидец мог впасть в искушение, влекущее за собой печальные последствия.
«Многие скорби» Никона, о которых пишет И. К Шушерин, становятся причиной смятения иеромонаха, который прибыл на остров в поисках уединения и безмолвия, но нашел те же страсти, от которых бежал из Москвы. К этому периоду анзерской жизни Никона относится видение «сосуда, полного семян». «Мера твоих трудов исполнена», — говорит ему некий старец, намекая на то, что невозможно наполнить сосуд сверх меры. Никон же, пребывая в волнении, рассыпает зерна, затем пытается вновь наполнить сосуд, но не может сделать его таким, каким он был прежде.
Трансформация взаимоотношений Елеазара и его постриженника нашла свое отражение и в видении преподобного скитоначальника, а точнее сказать, в разных трактовках этого видения. Еще до поездки в Москву, всячески поощряя труды и иноческое рвение Никона, Елеазар увидел своего ученика с возложенным ему на плечи омофором (часть епископского облачения), чем предсказал будущее его патриаршество. Однако в «Истории об отцах и страдальцах соловецких» Симеона Мышецкого, настоятеля Поморского Выговского монастыря (рубеж XVII—XVIII веков), этот же эпизод наполнен совсем иным содержанием:
«Виде бо святый единою служащу литургию Никону, яко достовернии анзерожителие рекоша, змия черна и зело велика около выи его оплетшася, и вельми ужасеся».
Дьявольские козни «черного змия» распространяются, увы, не только на Никона, о чем неустанно твердили старообрядцы, но и на Елеазара Анзерского, чей «гнев не умалялся, но день ото дня на него (на Никона. —
Три года, проведенные будущим патриархом Всероссийским на острове, стали для него суровой школой послушания, смирения и терпения, потому что, по мысли святых Отцов Церкви, «всякий должен с благодарением терпеть то, что по необходимости постигает его, сострадать всяким находящимся в общежитии, ибо исполняет через сие заповедь Апостола, то есть если кто скорбит, поскорби с ним, увещай его, утешь его».
Важно понимать, что в данном случае никого из участников этого драматического противостояния нельзя обвинить в корыстолюбии и сребролюбии. Просто у преподобного Елеазара и у Никона были разные взгляды на строительство скитской жизни; каждый из них был уверен в том, что именно он прав, а зависть и недомыслие некоторых из братий лишь подливали масла в огонь.
В подтверждение этой мысли небезынтересно вспомнить, что, оказавшись впоследствии настоятелем уединенного Кожеезерского Онежского монастыря (туда и сейчас добраться можно с большим трудом), Никон установил в обители именно Анзерский устав, вступив тем самым в своеобразную умозрительную полемику с преподобным Елеазаром и воплощая в жизнь свое понимание того, как должно подвизаться в пустыне, уповая лишь на Божественное произволение, молитву и дело рук своих.
Но это будет лишь спустя четыре года, а пока он, Никон, «дал... место старцеву гневу: сел в лодку и поплыл с неким крестьянином к берегу, — пишет Иоанн Шушерин, — море сделалось бурное, так что они едва не потонули и, потеряв путь, приплыли к острову, называемому Кий».
С точки зрения церковной этики, этот поступок иеромонаха Никона (Минова) следует признать абсолютно недопустимым. Он, как мы видим, покинул скит без благословения старца, с тяжелым сердцем, так и не уврачевав ссоры, кипя, как и Белое море, от возмущения и обиды. Интересно вспомнить, что в 1612 году, как сказано в Житии преподобного скитоначальника, Елеазар тоже «тайно» покинул Спасо-Преображенский монастырь и перебрался на Анзерский остров в поисках уединения. Вот только «тайно» для кого? Для братии или для игумена Иринарха? Житие подвижника не уточняет это.
В данном случае мы, безусловно, имеем дело с крайним проявлением ответственности за свой путь и за свою судьбу, ибо, по словам святого Макария Египетского, «как Бог свободен, так свободен и ты». Пребывание на грани своеволия и осознания абсолютной ценности личного духовного опыта наполняет обычный на первый взгляд обыденный конфликт (бытовой спор Елеазара и Никона) особым глубинным содержанием, когда несхождение в мелочах лишь проецирует человеческую слабость и страстность перед лицом единства в главном. Известно, что уже став предстоятелем Русской Церкви, Никон направлял в Троицкий Анзерский скит значительные пожертвования и до конца своих дней раскаивался в своем бегстве с острова и сокрушался о том, что так и не увидел больше преподобного Елеазара.
Кий-остров, расположенный в 150 километрах на юго-восток от Соловков, стал местом молитвенного воспоминания Никона о спасении из морского «возмущения». «Там (на острове), воздав благодарение Богу, избавившему их от морского потопления, Никон поставил деревянный крест и обещался на этом месте, если Бог захочет и подаст Свою святую помощь, устроить Крестный монастырь...» («Известие о рождении и воспитании, и о житии Святейшего Никона, Патриарха Московского и всея России», 1681 — 1686).
Установка обетных, или поклонных, крестов на Русском Севере была явлением чрезвычайно распространенным и имела не только духовно-мемориальный, но и очевидный бытовой смысл.
Массивные, высотой в пять или шесть метров восьмиконечные кресты, собранные из хорошо вытесанных сосновых брусьев, ставили на видном месте — на перекрестке дорог, на въезде в деревню, на круче, на высоком берегу реки или моря. Кресты или зарывали в землю, или, если такой возможности не было, например, на гранитных лудах-островах, ставили в рукотворную «голгофу», сложенную из валунов (известны также случаи установки крестов в заполненные камнями бревенчатые срубы).
Кресты, расположенные по берегам Белого моря, на островах и отмелях, играли навигационную роль, когда маршрут прокладывался вдоль береговой линии от креста к кресту. Практически все они были сориентированы по компасу, когда верхний конец нижней наклонной перекладины указывает строго на север.
В поморских лоциях такие обетные, или поклонные, кресты обозначались особо, причем каждый крест имел свое имя, например, по названию поселения, рыболовной тони или географического объекта, топонима, рядом с которым он был установлен.
Итак, вернемся в ту августовскую ночь 1639 года.
Благополучно миновав остров Большая Муксалма и Кондостров в районе мыса Вей-Наволок, Никон попал в жестокую бурю и «от великого волнения морского едва не потопихомся».
Страшные многометровые волны грозили поглотить утлый карбас, возносили к черному, извергающему потоки воды небу, бросали в незримые пенящиеся глубины, грохочущие гранитными внутренностями дна-ада. Вероятно, безумное неистовство стихии Никон расценил как наказание за непростительную вольность по отношению к своему духовному отцу — святому старцу Елеазару, воспитавшему и умудрившему его. Потрясенный свершающимся на его глазах возмездием — но не убиением, Никон погрузился в глубокую покаянную молитву.
Вот как впоследствии сам святейший патриарх описал это событие: «В мимошедшем 1639 лете, будучи иеромонахом, творил шествие по морю из скита Анзерского... уповая на силу Божественного и Животворящего Креста, спасение получил перед Онежским устьем к пристанищу, к Кию острову... будучи же тогда на том острове, на воспоминание того своего спасения водрузил на том месте Святый и Животворящий крест».
Укрывшись в бухте на южной стороне острова — между длинным, узким мысом Рожок и островом Крестовым, Никон здесь «пробыл до наступления благоприятной погоды». Именно тут он и воздвиг традиционный для Севера восмиконечный обетный крест, на первый взгляд ничем не отличавшийся от себе подобных...
7 июня 1652 года по окончании Божественной литургии на Духов день гроб с нетленными мощами святителя Филиппа (Колычева) вынесли из Спасо-Преображенского собора Соловецкого монастыря и через Святые ворота обители доставили на пристань к пришвартованному карбасу новгородского владыки Никона.
Некоторые из тогдашних насельников и старцев братии, что вышли на берег проститься с великим соловецким игуменом и московским святителем, хорошо помнили высокорослого мордовского крестьянина Никиту Минова, ныне новгородского архипастыря, как он пришел на остров 17 лет назад, как принял монашеский постриг в скиту преподобного Елеазара на Анзере под именем Никон, как бежал с острова.
И Никон тоже помнил многих из них.
Взгляды их встретились, но, как и свойственно владыке, Никон не растерялся, не отвел глаз, прочитав в некоторых из них затаенную зависть, а также обиду на него, ныне прибывшего на остров, чтобы забрать самое святое, что у них было.
И уже потом, стоя на корме лодьи, в которой на специальном одре стоял гроб с мощами святителя Филиппа (Колычева), Никон благословил собравшихся на берегу и причале братий, поклонился им, затем повернулся в сторону моря и дал приказ на отплытие.
Путь на материк лежал мимо Кузовых островов и Кондострова к устью Онеги.
В районе мыса Вей-Наволок Никон вспомнил то великое «морское возмущение», в которое он попал 13 лет назад, как чуть не погиб, как нашел спасение на острове Кий, как установил на острове обетный крест.
В «Сказании о святом кресте, что в заливе Белого моря, на Кий-острове, в Крестном монастыре» читаем такие слова: «...С чудотворными мощами возвращался, и благоволи Бог ему... к Кий-острову пристать, и тот Честный Крест, который прежде он на том месте водрузил, силою Распятого, на нем стоит в целости... а силою того Животворящего Креста мнози, веру держа к нему, от морского потопления спасаются. А как с мощами Чудотворца Филиппа стоял, и обещался на том месте поставить церковь и монастырек соградить».
К тому следует прибавить запись из царской грамоты каргопольскому воеводе Федору Малыгину: «...А тут де остров пуст и ничьих никаких угодий на нем нет, и быть тут жилецким людем нельзя, потому что на том месте все камень голый». Хотя, как мы помним, уже во времена преподобного Германа Соловецкого на Кие находились солеварни Вей-Наволока (Усть-Онеги).
Особого внимания заслуживает история этого первого креста, сделанного руками на тот момент еще иеромонаха Никона.
Согласно описям Крестного Кий-островского монастыря, а также «Сказанию о святом кресте...», данная реликвия 1639 года сохранялась на острове вплоть до середины XIX века, а точнее, до 1854 года, когда во время Крымской войны англичане высадились на остров и подвергли святыню осквернению (порубили холодным оружием). В это время крест стоял в юго-восточной части Кия, на пристани возле моря в специально сооруженной для него часовне. Также известно, что крест украшали изображение Спасителя, выполненное самим Никоном в 1643 году в бытность его настоятелем Кожеезерского Онежского монастыря, и образы предстоящих Богородицы и Иоанна Богослова.
К сожалению, дальнейшая судьба этой уникальной кийской реликвии неизвестна.
Впрочем, в 1656 году на острове появился еще один крест, созданный по заказу уже патриарха Всероссийского Никона в Палестине «из древа кипарисного, высоту и в ширину во всем подобен мерою Кресту Христову... сам Святейший Патриарх обложил его сребром и златом и драгоценным камением и бисером украсил. И положил в нем святых мощей даже до трию ста (трехсот. —
В «Сказании о святом кресте...» сообщается, что реликвия отправилась на Белое море под охраной роты драгун с артиллерийскими орудиями (до 108 больших и малых «пушек чугунных с бердышами и баранами»). Эти меры предосторожности не следует считать излишними, если учесть, что «лихие люди» и станичники, а также шведские отряды представляли значительную опасность как в глубине материка, так и на Беломорском побережье.
Движение на Кий-остров, где под руководством старцев Исаии и Нифонта, а также стольника Василия Поскочина в то время уже началось строительство Крестного монастыря, осуществлялось по реке Онеге. Когда кортеж останавливался на ночлег, то «на благословение» в этих населенных пунктах изготавливались копии кипарисового креста.
В «Кратком историческом описании приходов и церквей Архангельской епархии» 1896 года есть такая запись: «В деревне Чешьюга в 1883 году поставлен Св. Крест, подобный находящемуся в Крестном монастыре на острове Кий в память пребывания в этой деревне Патриарха Никона».
Вкравшаяся в данную хронику ошибка (Никон не принимал участия в той поездке на Кий-остров с крестом) не лишает ее полезной информативности. Упомянутый так называемый Чешьюгский крест является единственной дошедшей до наших дней копией Палестинского, он хранится в Троицком соборе города Онеги.
Возведенный в 1660 году каменный Крестовоздвиженский собор стал своего рода гигантским футляром для Никоновского креста-мощевика (энколпиона). Здесь крест был поставлен на месте храмового образа, «подле образа Спасителева», слева от Царских врат.
Первоначально реликвия стояла на каменном основании в деревянном кивоте. В монастырской описи сообщается, что «около Креста и образов Киоть столярная, а столбцы и корона резные позолоченные. В короне образ Спасителя, а над столбцами по обеим сторонам два образа Богоматери с предвечным Младенцем... пред Крестом завеса белого ситца с разноцветными травами, разделяющаяся на две половины».
В 1843 году тщанием архиепископа Игнатия Олонецкого в Крестовоздвиженском соборе Кий-островского монастыря был сооружен кивот из розового мрамора с аркою, а «вверху полукружия изображение Евангелия».
В соборе Палестинский кипарисовый крест хранился до 1923 года. Лишь однажды, в 1854 году, реликвия была вывезена с острова ввиду нашествия англичан, хотя рукотворный крест иеромонаха Никона остался в монастыре и был поврежден.
Столь подробный экскурс в историю обетного Кийского креста в рамках рассказа о повседневной соловецкой жизни не случаен.
Как уже было замечено в предисловии к этой книге, все островные монастыри и скиты Онежского Беломорья так или иначе были связаны со Спасо-Преображенской обителью. Порой эта связь носила весьма причудливый и непредсказуемый характер.
После закрытия Кий-островского Крестного Онежского монастыря кипарисовый крест был перевезен на Соловки, точнее сказать, в антирелигиозный музей Соловецкого Лагеря Особого Назначения, который располагался в Благовещенской надвратной церкви. Здесь он и находился с 1923 по 1930 год. Об этом уникальном экспонате даже сохранилась заметка в газете «Карело-Мурманский край» (1927. №7. С. 9), в которой сообщалось, что крест был украшен листовым позолоченным окладом, впоследствии утраченным.
Из воспоминаний писателя, бывшего соловецкого заключенного Бориса Ширяева (1887—1959): «Еще много можно написать о богатствах Соловецкого антирелигиозного музея. Что из того, что над экспонатами на картонках вывешены пошлые и глупые надписи? Эти куски картона сгниют, а спасенные сокровища, Бог даст, останутся. Мы прошли в алтарь. Здесь были собраны древнейшие иконы... на престоле были разложены складни и кресты, а на жертвеннике лежали громадные книги длиною около метра и немного меньше в ширину. С большим сожалением я оставил книги: в этих записях собрана вся история монастыря и монашеских подвигов за пять веков существования обители. Вне алтаря, в углу, справа от входа, стоял большой белый крест, вышиною не менее сажени — крест Патриарха Никона со ста пятнадцатью святынями. В числе их имеются даже частицы Креста Господня. Весь крест испещрен врезанными в него частицами святынь, под прозрачным слюдяным покровом. При каждой частице надписание — какой святыне она принадлежит».
В 1930 году Палестинский крест патриарха Никона таинственным образом исчез с Соловков.
Лишь спустя 60 лет он был обнаружен в разобранном виде в запасниках Государственного исторического музея в Москве и в 1991 году явлен православным христианам в храме преподобного Сергия Радонежского, что в Крапивниках, близ Высокопетровского монастыря.
Глава восьмая
Мятеж
7 марта 1669 года, на вторую неделю Великого поста, в воскресный день, келарь Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря Азарий, некий мирянин Фаддей Петров Бородин, а также многие иноки и бельцы (священники, белое духовенство) вынесли на монастырский причал 172 правленые книги новой печати, что были привезены из Москвы на остров по благословению Никона еще в его бытность патриархом.
«А у прежних християн зело о том велико попечение было, чтоб ни у какова слова, ни у каковы речи не убавить, не прибавить ни единого слова не давали. От того велик раскол в церкви входит от малого небрежения». Эти слова иеромонаха и книжника Арсения Суханова, кажется, на Соловках знали все и почитали их за мудрость, заповеданную еще Отцами Древней Церкви и преподанную подвижниками «древлего благочестия» Русской Фиваиды.
А посему книги «вражьи» были разодраны: страницы рвали и бросали в воду под лед, а из досок переплета сложили огромный костер, в который плевали и который попирали копьями, а также возводили хулу на изображения Спасителя и Богородицы, содержавшиеся в этих книгах, называя их «кумирами».
Усердствовали тут не только чернецы, испытывавшие к Никону особую неприязнь как к человеку, нарушившему, по их мнению, «предание Зосимы и Савватия», а также забравшему из обители мощи святителя Филиппа, но и миряне, о которых участник будущей осады монастыря стрелец Петр Иванов оставил следующие воспоминания: «А трудники все собрались воры, чаю тово, что и с тюрем утеклецы и от смертной казни беглецы. И чаю тово, что из московских бунтовщиков в монастыре есть».
Те же старцы обители, что роптали и не благословили погромщиков на уничтожение книг, хотя сами и не поддерживали реформ Никона, были биты; их «за бороду драли» и заперли в их кельях.
Таким образом, обстановка внутри монастыря накалилась до предела. Звучали призывы гнать предателей «старой веры» из обители, а по стрельцам палить из пушек, благо соловецкий арсенал позволял держать многомесячную, если не многолетнюю оборону (согласно актам монастыря, хлебных запасов на острове должно было хватить на семь лет).
Монастырская хроника этого времени сообщает, что соловецкий архимандрит Никанор «по башням ходит беспрестанно, и пушки кадит, и водою кропит, и им говорит: матушки де мои галаночки, надежда де у нас на вас, вы де нас обороните».
Известно, что пушки на стены и в башни поднимались «на векшах», то есть при помощи специальных подъемных блоков, а для противодействия вероятному штурму по периметру монастырской стены были установлены рогатки и доски с крупными гвоздями в четыре—шесть рядов. Также в башнях были установлены караулы (не более тридцати человек мирян), а отряд из двадцати человек базировался в Святых воротах монастыря. Каждым отрядом и караулом руководили старцы, которые также следили и за гарнизонной дисциплиной. Бежавший из монастыря крестьянин Борис Якимов свидетельствовал, что многих в обители содержали под особым присмотром, а на ночь запирали в Квасоваренной башне или сажали на цепь. Нередки были случаи, когда наиболее радикально настроенные насельники монастыря устраивали потасовки с теми, кто не разделял их крайних взглядов на Никона, стрельцов и царя Алексея Михайловича. Порой все это напоминало массовый психоз, когда за частными дрязгами и сведением счетов забывалась главная причина противостояния Москве; вернее сказать, она отходила на второй, если не на третий план.
Государев указ о начале осады мятежного монастыря датируется 3 мая 1668 года, когда на Соловки прибыла стрелецкая сотня под командованием стряпчего Игнатия Андреевича Волохова. Однако не добившись сколько-нибудь заметных успехов в деле усмирения соловчан, Волохов убыл на материк, в Сумской острог. Отсюда он со стрельцами периодически наезжал на Большой Заяцкий остров и предпринимал попытки увещевать насельников и вести с ними переговоры. Однако практически все попытки подобного рода завершались категорическим отказом мятежников подчиняться государевым людям; нередки были случаи, когда их (государевых людей) обстреливали из ружей, затинных пищалей и пушек, вынуждая к отступлению с острова.
Единственной легкой добычей стрельцов были беглецы с острова и «предатели», которых изгоняли из монастыря старцы. Все они подлежали заточению в Сумском остроге, а также допросу приставами (по большей части с пристрастием).
Ключевым в истории осады Соловецкого монастыря стал 1674 год, когда на Беломорье прибыл воевода Иван Алексеевич Мещеринов — человек нрава решительного и крутого (порой чрезмерно). Перед ним стояла задача — «воровство и мятеж искоренить вскоре», и не имея вышеозначенных качеств, справиться с этой задачей было невозможно.
И он справился с ней...
Однако в первую очередь все-таки попытаемся понять, что же стало причиной того легендарного Соловецкого восстания (известного также как Соловецкое сидение) 1667—1676 годов.
Формально начало событиям было положено в 1657 году, когда прибывшие из Москвы на остров «новоисправленные» по благословению святейшего патриарха Никона богослужебные книги были отвергнуты советом соборных старцев Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, и службы были продолжены по старым чинам.
Последний обер-прокурор Святейшего синода, историк церкви Антон Владимирович Карташёв (1875—1960) утверждал, что «нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, широте охвата, по чуждости своего источника (греческого) и по обидности ее для серьезного усвоенного, не только национального, но и подлинно православного самосознания русских людей, не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и черного духовенства, и мирян, и простых людей».
С одной стороны, эти слова в полной мере отражают тот здоровый консерватизм, который, как известно, всегда отличал именно русское монашество, и в том, что соловецкие иноки восприняли в штыки нововведения «нетактичного» Никона, не было ничего удивительного.
Но с другой стороны, следует понимать, что протестные настроения были лишены сколько-нибудь внятной богословской платформы, которой и быть не могло в принципе, потому как никаких догматических нарушений в реформаторской деятельности патриарха не было. Тут удивило другое: что иноки, наиболее дисциплинированная часть «воинства Христова», столь дерзко нарушили внутрицерковную дисциплину, отказавшись подчиняться указам своего предстоятеля.
Таким образом, как можно предположить, неприятие реформ Никона и желание сохранить верность «древлему благочестию» лежат на поверхности этого трагического для Русской Церкви противостояния, приведшего, увы, к расколу, который не уврачеван и по сей день.
В данном случае, если угодно, мы имеем дело с многослойной проблемой, когда все сошлось воедино — старые обиды и политическая ситуация, обстановка в монастыре и внешние угрозы, раскол внутри соловецкой братии и пришедшее со времен Ивана Грозного социальное расслоение островитян, канонические споры и особое понимание каждой из конфликтующих сторон словосочетания «иноческое благочестие», и в урочный час всё это и дало о себе знать.
Корни этой драмы были пущены еще в 30-х годах XVII столетия, когда иеромонах Никон (Минов) вступил в экзистенциальный конфликт не только с преподобным Елеазаром, но и с Соловецким монастырем как сложным, разноуровневым организмом, живущим по своим, сложившимся на протяжении веков законам.
Данный конфликт носил глубинный характер в смысле предельной разности понимания персонализма и самовластности, когда полное осознание ответственности за свой духовный выбор пришло в соприкосновение и столкновение с бытовым и примитивным пониманием послушания как своего рода проекции гарнизонной дисциплины, категорически отрицающей те самые персонализм и индивидуальность. Безусловно, не следует отметать весьма и весьма своеобразные черты характера иеромонаха Никона, но в чем ему не мог отказать никто, в том числе и его враги, так это в его горячей, ревностной и сердечной вере, которая переполняла всю его кипучую натуру. Не наблюдая подобного же горения, подобного же проявления служения Богу в других, окружавших его монахах, будущий патриарх приходил в искреннее негодование и недоумение. Однако его противники склонны были усматривать в этом дерзость, заносчивость и надменность бывшего анзерского подвижника.
Известный исследователь Соловецкого восстания Ольга Валерьевна Чумичева пишет, что «особую остроту ситуации придал тот факт, что в самый напряженный период после принятия Соборного уложения (1649 год) у Соловецкого монастыря появился новый сосед. С 1649 года Новгородскую митрополию возглавил Никон. Властный и энергичный митрополит скоро оказался в конфликте с соловецкой братией... Получив в 1651 году по царской грамоте право суда в Соловецком монастыре, Никон разрушил традиционную привилегию обители, ранее неподсудной новгородским митрополитам... Серьезный экономический ущерб принесла Соловецкой обители организация в Поморье личного монастыря Никона — Крестного (на Кий-острове), в пользу которого Никон (уже патриарх) отписал две богатые соловецкие вотчины: Кушерецкую волость и Пияльское усолье».
Однако было бы ошибкой думать, что конфликт Никона и Соловков лежит исключительно в плоскости нестыковки административных, «вождистских» амбиций первого и экономических утрат второго.
Причины, как мы уже заметили, были гораздо более глубокими. Аскетические заветы преподобных Савватия, Зосимы и Германа в монастыре первой трети XVII века были уже скорее частью Соловецкого предания, нежели живой практикой. Насельники Спасо-Преображенской обители, смешавшись с многочисленными мирянами, прибывшими на остров для решения своих личных проблем (экономических, хозяйственных, торговых, служебных, военных), в силу объективных причин ушли от изначальной скитской строгости отцов-основателей, превратив Соловки в своего рода агломерацию, вмещавшую в себя и монастырь, и хозяйственный комплекс, и фортификационные сооружения, и стрелецкие казармы, и тюрьму.
Никон же, прошедший суровую школу анзерского послушания, изначально относился к этому островному «коловращению» резко отрицательно. Мы уже обращали внимание на то, что молодой священник, прибывший на Соловки в 1635 году, пожелал постричься во иночество именно в скиту преподобного Елеазара, а не в самом Спасо-Преображенском монастыре. Известно, что в те годы между Анзером и Большим Соловецким островом наблюдалось своеобразное противостояние, причем исключительно духовное, и Никон, спустя годы, наполнил эту оппозицию политическим, экономическим и богословским содержанием.
Можно утверждать, что перенесение мощей святителя Филиппа из Соловков в Москву летом 1652 года стало одним из этапов по усмирению гордой и богатой обители, нарочито презрительно и высокомерно относившейся к «беглецу» и «выскочке» Никону, взошедшему так высоко и теперь в силу церковной субординации требующему неукоснительного себе подчинения. Причем все, и соловчане в первую очередь, понимали абсолютную законность этих требований.
В то время личность Филиппа (Колычева) стала своего рода водоразделом, где каждый имел свою правду, свое понимание подвига Московского святителя и свое толкование знаменитых слов святого, сказанных им царю: «Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть. Если один из служителей корабля впадает в искушение, небольшую делает он беду плавающим, но если сам кормчий, то всему кораблю наносит он погибель... Не Сам ли Господь заповедал в Евангелии: больше сия любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя, и аще в любви Моей пребудете, воистину ученицы Мои будете; так мы мудрствуем и держим сие крепко».
В сложившейся на острове и вокруг него ситуации принципиальным было осмысление того, кто является «служителем корабля», а кто «кормчим».
У соловецких сидельцев ответ на этот вопрос созрел к весне 1669 года, когда келарь Азарий, казначей Симон, а также иные старцы приняли решение отказаться от соборной молитвы за царя и патриарха, что дало повод властям расценить бунт островитян не только как духовный, но и как политический.
Более того чернецы стали позиционировать себя как продолжатели дела святителя Филиппа, который выступил против бесноватого царя, тогда как они возвысили свой голос против патриарха-антихриста, предавшего «древлее благочестие» и заветы святых подвижников соловецких.
С другой стороны, мятежники не могли не понимать, что подобный поворот дела чреват для них самыми суровыми последствиями.
В книге «Соловецкое восстание 1667—1676 годов» О. В. Чумичевой читаем: «Общий настрой в монастыре в мартовские дни 1669 года был очень решительным. Все высланные утверждали, что повстанцы царю “во всем противны”. На Соловках шла энергичная подготовка к вооруженной борьбе. Устанавливался порядок караула, расписывались сотни и десятки. Готовилось к бою оружие. На городовых стенах появились запасы “каменья дробного”. Были приготовлены котлы для вара. Миряне упражнялись в стрельбе. Двести “летучих” людей было выделено, чтобы захватывать на море запасы продовольствия. Для них стояли наготове шесть карбасов с пушками».
Говоря об активности мятежников, мы, однако, не должны забывать о том, что тот, против кого по сути и было поднято это восстание, еще в 1666 году, то есть за год до начала активной фазы Соловецкого бунта, был извержен из патриаршества, священства, лишен епископского сана и сослан сначала в Ферапонтов, а затем в Кирилло-Белозерский монастырь.
Следовательно, решительные эпистолы так называемых «черных соборов» соловецкого духовенства, в которых имя Никона поминалось далеко не самыми лестными словами, были адресованы на тот момент уже рядовому монаху, заточенному и опальному, не имевшему ни власти, ни влияния как в церковной, так и в государственной сферах. В Кремле это понимали, как, впрочем, и то, что с каждым годом негодование соловецких сидельцев все более и более оборачивалось на царя, в котором мятежники видели прямого продолжателя «бесовского» дела Никона. Более того, поддержка монастыря местным населением, поморами (что объяснимо — Соловецкая обитель, говоря современным языком, была крупнейшим и богатейшим поставщиком рабочих мест на Беломорье) полностью вывела бунт за рамки спора о «древлем благочестии», о котором миряне, откровенно говоря, имели весьма отдаленное представление.
Соловецкое восстание стало объективным противостоянием московскому давлению, в первую очередь экономическому.
Скорее всего, именно осознание того, что на острове зреет или уже созрел антигосударственный протест, подвигло власть принять решительные меры по усмирению бунтовщиков. Лимит «большой осторожности» правительства по отношению к Соловкам, о котором пишет историк и славист С. А. Зеньковский (1907— 1990) в своей книге «Русское старообрядчество», был исчерпан.
Итак, 31 мая 1674 года воевода Иван Алексеевич Мещеринов прибыл на Соловки и сразу перешел к делу. По его приказу была спущена часть воды из пресного Святого озера, в результате чего в монастыре обмелели колодцы и остановилась мельница (впоследствии это привело к распространению массовых болезней и цинги). Также, по сообщению «Соловецкого летописца», Мещериновым было «выстроено вблизи монастыря 13 батарей и брустверов и начата работа шанцов, проведенных им почти под самые стены», откуда из пушек, пищалей и ружей был начат обстрел монастыря, неожиданно приведший к значительным потерям среди мятежников. Мощные каменные сооружения сослужили в данном случае защитникам обители плохую службу. Залетая во внутренние дворы и периметры монастыря, картечь и ядра рикошетили от стен, неся за собой тучи каменных смертоносных осколков. Иван Мещеринов сообщал в записке: «И они, воры, в туманные дни и в то время, как шанец в тех ближних местах не было, из монастыря тех побитых и рваных воров выносили в убогой дом к Анофрею и, завертя в парусину, без гробов в анбар метали».
Позже в Ануфриевской кладбищенской церкви (ныне не существующей) было найдено около двадцати трупов монахов и мирян, убитых при артобстрелах монастыря, а к осени 1674 года стрельцами Мещеринова было взято и достаточное количество пленных, которых в кандалах немедленно переправили на материк в Сумской острог для дознания.
В мае 1675 года осада Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря была возобновлена с новой силой и энергией. Стрельцы полностью блокировали обитель со стороны гавани Благополучия и губы Долгой, а ежедневные гранатные обстрелы периметра с применением зажигательных ядер стали делом обычным и почти рутинным.
Первое оцепенение от столь внезапно и активно начавшихся военных действий прошло в монастыре к середине июля, и мятежники стали не только отвечать огнем из башенных орудий, но и наладили систему жизнеобеспечения при непрекращающемся бомбометании со стороны государевых войск.
Некий псаломщик Сергий рассказывал: «И как де граната на кровлю падет, и кровли ломало, а проходов не пробивали... а зажигальные де ядра наметывали мокрыми войлоками и тем гасили».
Истовая готовность «умереть за крест и за молитву», ожидание мученической смерти, которая теперь, как казалось многим, была уже неизбежна, придавали защитникам монастыря особое экстатическое возбуждение, не предполагавшее никаких компромиссов и переговоров с людьми воеводы Мещеринова.
Поделиться книгой: