Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

«Преподобный Нил наиболее показал на соборе 1503 года о монастырских имуществах, до какой степени отложил он все мирские пристрастия и как стремилась душа его к одному горнему, — пишет в своей книге «Русская Фиваида на Севере» А. Н. Муравьев, — ...предложил на соборе Нил, чтобы не было сел у монастырей и чернецы жили бы в пустыне и кормились рукоделием. Все пустынники Белозерские, следуя в этом заповеди отца своего св. Кирилла, поддержали мнение великого скитоначальника».

Уже после своей кончины в 1508 году преподобный старец явился во сне царю Ивану Грозному и запретил ему вести каменное строительство в Сорской пустыни, а также делать обители дорогие подарки. Этот пример показывает, насколько непреклонен был отшельник в своем стремлении очистить русское иночество от многих пагубных искушений и соблазнов, приносимых князьями «мира сего» и разрушающих молитвенное священно-безмолвие.

Понятно, что столь радикальный взгляд на предмет не мог не вызвать острых споров, категорического неприятия и даже конфликта.

Преподобный Иосиф Волоцкий, игумен Успенского Волоколамского монастыря, выступил с противоположной тезой. По его мысли, церковные богатства есть свидетельство мощи и величия Церкви. В одном из своих посланий преподобный восклицал: «Надобно церковные вещи строити, святые иконы и священные сосуды, и книги, и ризы, и братство кормити... и нищим, и странным, и мимоходящим давати и кормити».

Мнение Иосифа Волоцкого, что и понятно, получило высочайшую поддержку, но непримиримая позиция Нила и белозерских (также их принято называть — заволжские) старцев обострила противостояние, что привело к драматическим последствиям.

Г. П. Федотов так комментировал сложившуюся ситуацию: «Противоположность между заволжскими “не-стяжателями” и осифлянами поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах... В организации иноческой жизни на одной стороне — почти безвластье, на другой — суровая дисциплина. Духовная жизнь “заволжцев” протекает в отрешенном созерцании и “умной” молитве, — осифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву... первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю Русскую церковь».

Удивительным образом возникшая в начала XVI столетия оппозиция на уровне русского социума в целом и Русской Церкви в частности в полной мере стала проекцией душевной и духовной раздвоенности игумена Филиппа — сына своего времени и своего народа.

Едва ли Соловецкий настоятель, отдававший монастырю все свои силы, желавший создать на острове обитель молитвы, поста и монашеского трезвения, хотел видеть его превращенным в тюрьму.

Принимая от Грозного царя богатые приношения и дары, Филипп не мог не понимать, что «время подвига» (время выбора) наступит непременно, однако известные его дипломатичность и опытность подсказывали, что по-другому сейчас устроить и наладить жизнь в островном монастыре не получится. Слишком много людей зависели от Филиппа, и за всех за них он был в ответе — за поморских рыбаков и новгородских труд-ников, за онежских купцов и послушников, за соловецких иноков и монастырских старцев, за своего постриженника и ближайшего ученика Иакова, который спустя годы станет настоятелем Спасо-Преображенского монастыря.

Да, тот путь, который избрал Федор Степанович Колычев, изначально предполагал выбор, причем осмысленный и взвешенный, выбор, который неизбежно должен был привести к трагической развязке, потому что, как любил повторять святитель, «никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24).

В один из дней 1565 года, удалившись в скит на берегу Игуменского озера для молитвенного сосредоточения и размышлений, Филипп удостоился великого и страшного видения. Ему, как сообщает «Летописец Соловецкий», «явился в пустыни Господь в терновом венце, в оковах, обагренный кровью, с ранами на теле, в том виде, в каком Он после поруганий и биений перед судилищем Пилата веден был в темницу».

Пожалуй, в этом откровении Соловецкому настоятелю была явлена очевидная и закономерная истина — мир человеческих страстей пришел на «Остров мертвых», и всякий, кто пожелает противостоять ему, сделав свой выбор в следовании за Христом, будет подвержен поруганию, унижению и страданиям.

Спустя год, в память «чудного и преславного явления, бывшего на сем месте», игумен Филипп поставил часовню, «устроил из дерева изображение Господа нашего Иисуса Христа в подобии, им виденном, а где вода брызнула из земли (как слезы Спасителя), там ископал, оставил здесь и камень, служивший ему возглавием, и заповедал хранить его».

Камень, подкладываемый под голову, — как символ признания своих слабостей и несовершенства, но и осознания при этом собственной силы перед лицом бытийных драм.

Итак, прецедент «Соловецкого иосифлянства» был создан.

Вернее сказать, он был создан раньше, когда еще в 20-х годах XVI века сюда из Троице-Сергиева монастыря был доставлен «некий мних» Сильван Грек, ученик и сподвижник Максима Грека, при котором он служил писцом. «Сей монах был муж внешнего и духовного любомудрия искусен», — писал о нем князь Андрей Михайлович Курбский. Известно, что Сильван принимал участие в переводе бесед святого Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна, однако после обвинения Максима Грека в поддержке нестяжателей (к тому моменту спор между «иосифлянами» и «нестяжателями» перешел в фазу разгрома последних), а также в проповеди «некоей» ереси митрополит Даниил, питавший особую неприязнь к «зело хитрым» греческим мудрецам, сослал Сильвана в Соловецкий монастырь, где страдалец и скончался в «заточении темничном».

Через шесть лет после Артемия в Соловки был отправлен царев духовник, человек, приведший Артемия в Кремль, а впоследствии его обвинитель и гонитель протоиерей Сильвестр.

В «Лицевом летописном своде» (60—70-е годы XVI века) о старце было сказано: «Всем он владел, обеими властями, и святительской, и царской, точно царь и святитель, только имени и престола не имел царских, но поповские».

На Соловки Сильвестр был переведен из Кирилло-Белозерского монастыря, где содержался в заточении с 1560 года. Возглавляя «Избранную раду», Сильвестр имел огромное влияние на молодого Ивана Васильевича. Известно, что именно он призвал царя быть не только крепким во власти и вере, но и жестоким по отношению к своим врагам, видеть в них «крамольников», угрожающих Святому Православию.

Спустя годы в число врагов Грозного царя попал и он сам.

В Соловецком монастыре опальный протоиерей находился под «строжайшим присмотром», здесь же он был насильно пострижен в монахи с именем Спиридон.

Характерно, что в последние годы своей жизни Сильвестр (Спиридон) занимал крайне антииосифлянскую позицию, притом что сам до определенного времени имел при государевом дворе значительный вес и влияние, а также по сути возглавлял «Избранную раду», будучи при этом лицом духовного звания.

До конца XVIII столетия в монастыре не было специальных тюремных построек, а посему местом заточения колодников служили так называемые каменные «мешки», казематы, своего рода полости, образовавшиеся во время строительства стен и башен Соловецкой крепости. По большей части камеры здесь располагались ниже уровня земли, имели размер два на два метра или около того, а под самым потолком тут зияло крохотное зарешеченное окно. Впрочем, ряд камер имел лишь отдушину, так как они находились во внутреннем периметре башни и, следовательно, не имели контакта с внешним миром.

В 1798 году под острог на острове был приспособлен подвальный этаж иконописной палаты, возведенной еще в 1615 году рядом с Корожной башней. Здесь специальным образом было оборудовано 11 тюремных казематов, которые на Соловках называли «арестантскими чуланами».

В своей книге «Год на Севере», в главе, посвященной Соловецкому монастырю, С. В. Максимов писал: «В одном из промежутков между циклопическими стенами Соловецкого монастыря, складенными из громадных диких камней, и стенами жилых монастырских строений, в северо-западном углу, приютилась отдельная палата каменная и двухэтажная... 16 новых “чуланов” (похожих более на собачьи конуры) прилажены были и в верхнем этаже в 1828 году, а в 1842 году тюрьма увеличилась надстройкою третьего этажа, который и делает ее видною богомольцам из-за стен. До того времени мест заключения было несколько: у Никольских ворот, у Святых ворот, под крыльцом Успенского собора и в башнях: западной и на восточной стороне. Иных узников не помещали в тюрьмы: так, один священник Симеон жил в хлебне, прикованным на цепь, и в таком виде месил братские хлебы...»

Изначально обязанности надзора за арестантами были возложены на монахов обители, но уже к концу XVI века из числа стрельцов Соловецкого гарнизона был сформирован отряд надзирателей. С этого момента островное население поделилось на тех, кто находился в затворе, и на тех, кто их охранял.

Великим постом 1566 года игумен Филипп (Колычев) покинул Соловецкий Спасо-Преображенский монастырь и отправился в Москву для поставления на митрополичью кафедру.

Как писал Г. П. Федотов, «игумен простился с плачущей братией. Впрочем, слезы не у всех были искренними. Кое-кто без сожаления расставался со святым игуменом».

Конфликт, давно тлевший между настоятелем и частью братии, не был уврачеван, и именно он стал питательной средой для клеветы и ложных показаний о якобы неправедной жизни Филиппа в бытность его настоятелем в Спасо-Преображенском монастыре, а также тех наветов, сбором которых активно занялись при дворе царя Ивана Васильевича.

В комиссию по «обыску о жизни» Филиппа вошли архиепископ Суздальский и Тарусский Пафнутий, архимандрит Андроникова монастыря Феодосий, князь Василий Темкин и дьяк Дмитрий Пивов. Как это бывает в таких случаях, не имея никаких личных претензий к Соловецкому игумену, «дознаватели» не рискнули пренебречь царевым указом и с энтузиазмом принялись за дело.

Ключевыми фигурами со стороны обвинения стали Паисий, келарь монастыря при Филиппе, а ныне соловецкий игумен (которому даже был предложен епископский сан в обмен на сговорчивость), и архиепископ Новгородский Пимен, постриженник Кирилло-Белозерского монастыря.

Осенью 1568 года в Успенском соборе Московского Кремля Паисий зачитал «свитки» своих показаний, а также показаний ряда соловецких старцев перед Освященным собором. В свою очередь Пимен, на тот момент один из наиболее приближенных к царю архиереев, обвинил святителя в «неистовствах» и колдовстве.

Выслушав потоки клеветы и оскорблений в свой адрес, обвиняемый сказал: «Благодать Божия да будет на устах твоих, чадо, ибо льстивые уста против меня отверзлись. Не слышал ли Божие слово. “Аще кто речет брату своему ‘юродиве’, повинен геенне огненной”? Вспомни и другое изречение Священного Писания: “Что сеет человек, тот и пожнет”, — это слово не мое, а Господне».

Затем, повернувшись к Грозному царю, добавил: «Потщися и ты подражать благим нравам, ибо светлостию сана не умоляется смерть, во все вонзающая несокрушимыя свои зубы. Итак, прежде ея немилостива-го пришествия, принеси плоды добродетели и собери себе сокровища на небесах, ибо все собранное в мире сем остается на земле, и каждый воздает слово о житии своем».

Через год игумен Паисий будет извержен из сана и отправлен «для вразумления» в Валаамский монастырь, а соловецкие старцы, свидетельствовавшие против Филиппа, будут арестованы, обвинены в клевете и сосланы под надзор в отдаленные северные обители.

Архиепископ Новгородский Пимен по обвинению в сговоре с литовским королем тоже будет извержен из сана, но уже в 1570 году, подвергнут публичному надругательству на глазах у всего Новгорода и сослан в один из Тульских монастырей. По другой версии, Пимена утопили в Волхове.

Царь же Иван Васильевич IV Грозный примет мучительную смерть, наступившую от многих недугов, вызванных нездоровым образом жизни, в 1584 году в Москве в возрасте пятидесяти четырех лет...

На время судебного разбирательства монастырская казна и соловецкая ризница были опечатаны, а в 1570 году временным управляющим обители был назначен соборный старец Кирилло-Белозерского монастыря Меркурий. Согласно государевой описи монастырское хозяйство на острове на тот момент составляли 60 волов, 71 лошадь, семь морских лодей, 15 больших карбасов, три солеварни, три мельницы и «толчея» для круп.

В 1571 году, согласно указу Ивана Васильевича, игуменом Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря был назначен постриженник Кирилло-Белозерского монастыря Варлаам.

О том, как отнеслась братия к аресту и впоследствии убийству своего настоятеля, никакой информации не сохранилось. С учетом того, что с острова в Москву были увезены все, кто согласился лжесвидетельствовать против Филиппа (Колычева) на Соборе, можно предположить, что соловчане (как братия, так и миряне) восприняли эти события как личную трагедию. Слишком для многих на острове святитель был добрым и справедливым настоятелем, отцом, которому, по словам поставлявшего его на игуменство архиепископа Феодосия Новгородского, все «покорялись со всяким послушанием».

По сути убийство московского святителя и соловецкого игумена стало последним ударом, нанесенным властью по «нестяжателям». Конечно, отнести Филиппа и его обитель к прямым продолжателям дела преподобного Нила Сорского невозможно. Хотя бы потому, что, как писал Г. П. Федотов, «монастырское хозяйство не благотворительное учреждение... оно зорко блюдет свои интересы». А соблюдение этих интересов, как мы помним, было сопряжено у Филиппа с неизбежной коллаборацией с властью, с царем Иваном Грозным в первую очередь. Но при этом внутреннее, духовное нестяжание Соловецкого игумена, а впоследствии и митрополита Московского, незапятнанность его репутации, великодушие и благородная простота ставят святителя в число выдающихся русских аскетов, пастырей «не от мира сего».

Вместе с Филиппом ушло целое поколение архиереев — Герман Казанский, Елевферий Суздальский, для которых архипастырские ризы не были символом надменной неприступности и властной вседозволенности, но тяжелым ярмом, приносящим многие скорби и страдания, сравнимым с веригами, с параманом, на котором написано: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу».

Являясь сотрудниками (совершающими совместные труды) царя и боярской элиты, они были при этом неподкупны и неколебимы в своем служении Спасителю, только Его видя смыслом и причиной всех своих поступков.

Традиции «Сергиевской плеяды», о которой мы говорили в предыдущих главах в связи с трудами и подвигами преподобных Савватия, Германа и Зосимы, постепенно угасают. Святитель Филипп становится той, если угодно, рубежной личностью, после которой исихастские традиции (традиции священно-безмолвия и «умной» молитвы), идущие еще от Отцов Древней Церкви, уступают место обрядоверию, порой обретающему черты агрессивного неистовства и, увы, подменяющему истинную сердечную теплоту веры нарочитым благочестием.

Исследуя этот переломный период, Г. П. Федотов в своей книге «Святые Древней Руси» пишет: «В религиозной жизни Руси устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, “обрядового исповедничества”, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь, как семейная, так и общественная, всё более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью... то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью».

Вполне естественно, что обиходное соловецкое бытование рубежа XVI—XVII веков в полной мере проецирует на себя глобальные социально-политические и духовно-религиозные процессы, происходившие в стране.

Показательно, что начиная с 1570 года Соловецкий монастырь все более и более начинает ассоциироваться в народном сознании с военным форпостом, необоримой крепостью и тюрьмой.

В 1579 году «царь Иоанн Васильевич пожаловал 4 пищали затинных, да пороху 10 пудов и 10 фунтов. В сем же году каянские немцы (финны и шведы из города Каяны. — М. Г.) учинили нападение на Кемскую волость и произвели великое опустошение. Воевода Озеров и многие стрельцы побиты. На место его прислан на Соловки воевода Андрей Загряжский, который, набрав стрельцов из вотчин монастырских и умножив оных до 100 человек, по царскому повелению учил их исправной стрельбе» («Соловецкий летописец»).

В 1582 году по приказу государя на острове начинается строительство каменной крепости вместо деревянной, возведенной при воеводе Михаиле Озерове. Возглавляют работы уроженец поморского села Нёнокса, постриженник Соловецкого монастыря старец Трифон (Кологривов) и вологодский мастер Иван Михайлов.

В 1584 году Иван Грозный в вечное поминовение безвинно убиенных в опричнину новгородцев пожаловал в Спасо-Преображенскую обитель 1100 рублей.

Кажется, что в этой круговерти государевых неистовств, словно направленных на тотальное переиначивание стиля и традиций соловецкой жизни, заложенных еще преподобными Савватием, Зосимой и Германом, а также укрепленных и приумноженных святителем Филиппом, уже не осталось места истинному аскетическому трезвению и благочестию, которое преподобный Нил Синайский (ум. 450) видел не в том, чтобы многим оказывать милость, но в том, чтобы никого не обижать.

Последним же из Филипповской плеяды на Соловках стал игумен Иаков, постриженник и ученик святителя. Он был приглашен в островную обитель в 1581 году из Онежского Палеостровского монастыря.

Стараниями нового настоятеля в Спасо-Преображенский монастырь из Тверского Отроча монастыря были перенесены мощи святителя Филиппа. «Страдальческое нетленное тело его погребено было под папертью церкви во имя чудотворцев Зосимы и Савватия на месте, им самим при жизни его в обители сей предуготованном», рядом с могилой его духовника и учителя старца Ионы (Шамина).

Глава седьмая

Елеазар и Никон

Игумен Иринарх. — Аскетические подвиги Иринарха. — Елеазар Анзерский. — Скитское житие на Анзере. — Скитский обиход. — Виды иноческой жизни. — Традиции Древней Церкви на острове. — Троицкий Анзерский скит. — Умная молитва. — Хозяйство Анзерского скита. — Киновийный устав. — Состав соловецких насельников и трудников. — Священник Никита Минов. — Никита во иночестве Никон — конфликт с Елеазаром. — Змий чёрен и зело велик — Бегство с Анзера. — Кий-остров. — Поклонные кресты на Севере. — Воздвижение креста на Кие. — Гроб Филиппа. — Крест Никона. — Чешьюгский крест. — Храм Сергия, что в Крапивниках

«Известно нам стало, что в Соловецком монастыре некоторые из братии дерзают жить не по священному уставу, не по правилам святых Апостолов и Богоносных отцов, не по преданию преподобных отцов Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, хотят ходить по своим волям. Мы, слыша это, дивимся, что в такой знаменитой лавре начинают жить так слабо, ни во что считая отеческие предания. Как только придет к вам наша грамота, вы, богомольцы наши, введите строгий надзор и не допускайте исполнять свою волю тем, которые захотят жить слабо, уклоняться к мирским делам или держать (хмельное) питье, выходить из монастыря и творить молвы; строго надзирайте, чтобы братия и послушники жили по правилам святых отцов, а не по своим похотям, и усердно ходили бы в церковь... Тех, которые из братии не будут слушать, вы смиряйте по монастырскому преданию и не попускайте самовольничать».

Эта грамота братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря была написана царем Михаилом Федоровичем Романовым в 1621 году по просьбе игумена Иринарха, о котором сказано в его Житии: «Будучи сам примером подвижничества, он ревновал о поддержании в подчиненных ему иноках духа истинного монашества».

Тот факт, что соловецкий настоятель обратился за помощью к царю Московскому, дабы он вразумил «забывчивых иноков», в полной мере обрисовывает нам обстановку, которая сложилась в монастыре в 20-х годах XVII столетия. Кроткий, смиренный, всегда погруженный в богомыслие, любящий отшельничество и молитву, но совершенно обремененный делами хозяйственными, Иринарх с великим трудом справлялся с обязанностями настоятеля огромного к тому времени монастыря-крепости, одних стрельцов на содержании которого было более тысячи человек. Опять же постоянная угроза со стороны датчан и шведов, заботы о Кемском и Сумском острогах на материке требовали от старца решительности, а порой и жесткости по отношению к братии и подчиненным обители ратным людям.

Как мы видим, Иринарху это удавалось не всегда. По складу характера он не был администратором и главнокомандующим, более имея склонность — что для монаха естественно — к молчанию и смиренномудрию.

Кроме мощных фортификационных сооружений при Иринархе (разумеется, на средства государевой казны) возводятся казармы для монастырского гарнизона, что принципиально меняет контингент островитян. Происходит то, от чего предостерегал святитель Филипп (Колычев) в своих «уставных грамотах», когда пришлый люд (казаки), крестьяне, трудники и стрельцы, ведущие весьма своеобразный образ жизни, неизбежно начнут размывать иноческую дисциплину, непреложное соблюдение которой требовал еще преподобный Зосима.

Думается, что Иринарх понимал это. В 1626 году старец добровольно оставил управление обителью и два года, вплоть до своей кончины, пребывал в молчании.

Не являясь прямым наследником игумена Филиппа (их разделяют пять настоятелей), Иринарх каким-то немыслимым образом повторил духовный путь своего великого предшественника. Так, находясь в вечном борении с самим собой, старец почитал послушание за смиренную необходимость, а молитву и аскетическое делание — за «сверхъестественное состояние, возбуждающее к созерцанию пресущественного Божества» (слова преподобного Исаака Сирина).

В полной мере эту вторую сторону своего иноческого и пастырского дарования Иринарх раскрыл, когда стал духовным отцом некоего молодого послушника, сына купца Афанасия Севрюкова из города Козельска, а впоследствии постриг его в монашество с именем Елеазар.

Видя многие дарования этого юноши, Иринарх благословил его работать резчиком по дереву при благо-украшении иконостаса Спасо-Преображенского собора.

Житие молодого подвижника сообщает о том, что своей подвижнической жизнью преподобный Елеазар скоро приобрел уважение всей братии и любовь игумена Иринарха, но «не того желала смиренная душа его, она стремилась к новым подвигам уединения и безмолвия».

В 1612 году Иринарх благословил Елеазара удалиться в пустыню на остров Анзер. Видимо, в те годы, когда на Большом Соловецком острове шло активное строительство, а число братии, трудников и стрельцов уже значительно превышало тысячу человек, уединенный Анзер, входящий в состав Соловецкого архипелага и расположенный в 20 километрах к северо-востоку от монастыря, был единственным местом, где можно было ревностно подражать великим соловецким началоположникам — Савватию, Зосиме и Герману.

На Анзере, куда Елеазар уходит «тайно», он строит келью на берегу озера Круглое, где в безмолвии и трудах проживет четыре года.

Здесь, во исполнение нестяжательских обетов Древней Церкви, а также слов преподобного Нила Сорского: «Очисти келью свою, и скудость вещей научит тя воздержанию, возлюби нищету и нестяжание, и смирение», — пропитание инок добывал трудом рук своих. Аскет изготавливал деревянную посуду и оставлял ее на пристани, а взамен от рыбаков-поморов и проходивших мимо острова купцов получал хлеб и прочие припасы.

По истечении четырех лет Елеазар покинул свою келью на озере Долгом (ныне Большое Елеазарово) и перешел ближе к побережью, к ветхой церкви Николая-угодника, перенесенной на Анзер с Большого Соловецкого острова в 1583 году. Молва об отшельнике достигла не только Большого Соловецкого острова, но и материка. Со временем к нему стали притекать любители безмолвного и пустынного жития.

Среди собравшихся братий Елеазар установил древний чин скитского жития по примеру святых Отцов. Кельи иноков были поставлены на значительном удалении одна от другой. Лишь в субботу вечером и накануне праздников отшельники собирались в храме для общей молитвы, в которой проводили всю ночь и следующий день. Молитва, песнопение, пост, чтение Божественного Писания и сочинений Отцов Церкви, работа на огороде и рукоделие составляли их ежедневные занятия.

Патриарший клирик Иоанн Шушерин в 80-х годах XVII века так описывал жизнь анзерских отшельников: «В те времена отцы на острове держали такой обычай, что келья от кельи отстояла на два поприща (около полутора километров. — М. Г.) и на столько же от церкви, и во всякой келье жило по одному брату. Всего на том острове братии было двенадцать человек, правилу же они следовали такому: в вечер субботу собирались в церкви и служили вечерню с повечерием, а затем, не расходясь, и утреню. Прочитывали все двадцать кафизм (кафизма — раздел Псалтири, всего 20 разделов. — М. Г.), после десяти кафизм — воскресное Евангелие толковое (Псалтирь же когда читали, вся братия сидела). И, так проведя всю ночь за Божественной службой, с наступлением дня совершали Священную Литургию, после чего давали друг другу целование и, испросив друг у друга святых молитв, расходились по кельям до следующей субботы».

Историк В. О. Ключевский писал: «В Древней Руси различали три вида иноческой жизни: общежитие, житие особное и отходное. Общежительный монастырь — это монашеская община с нераздельным имуществом и общим хозяйством. Отходному житию посвящали себя люди, стремившиеся жить в полном пустынном уединении, лощении и молчании; оно считалось высшей ступенью иночества, доступной лишь тем, кто достигал иноческого совершенства в школе общего жития. Особное житие вообще предшествовало монастырскому общежитию и было подготовительной к нему ступенью. Оно было очень распространено в Древней Руси как простейший вид иночества и принимало различные формы. Иногда люди, отрекавшиеся или помышлявшие отречься от мира, строили себе кельи у приходского храма, заводили даже игумена как духовного руководителя, но жили отдельными хозяйствами и без определенного устава. Такой монастырь — “особняк” составлял не братство, а товарищество, объединявшееся соседством, общим храмом, иногда и общим духовником».

Наиболее известным примером «особного» жития в Русской Церкви была пустынь преподобного Нила Сорского, духовного вдохновителя нестяжательского движения «заволжских старцев». «В основах своих Заволжское движение есть новый опыт, аскеза и искус духа,— замечает историк Церкви и богослов протоиерей Георгий Флоровский. — Заволжское движение в начале было, больше всего, исканием безмолвия и тишины. Это был решительный выход и уход из мира, бдительное преодоление всякого “миролюбия”. Потому и образ жизни избирается скитский, уединенный, — “общежитие” кажется слишком шумным и слишком организованным. Нестяжание и есть именно этот путь из мира,— не иметь ничего в миру... Правда Заволжского движения именно в этом уходе, — правда созерцания, правда умного делания».

Интересно, что именно на Соловках на фоне гигантского общежительного Спасо-Преображенского монастыря возникает скит Елеазара как своеобразная духовная антитеза, как дань аскетическим заветам преподобных Савватия, Зосимы и Германа, а также святителя Филиппа, для которых анахоретские традиции Древней Церкви были тем неизменным фундаментом, на котором стоит монашество вообще.

Подражая своим великим предшественникам, преподобный скитоначальник идет дальше, духовно и творчески переосмысливая опыт старцев. С одной стороны, Елеазар верен классическим топосам аскетического бытования, он «налагает на себя усиленные труды» — колет дрова, копает землю, перетаскивает огромные валуны для строительства, носит на теле тяжелые железные вериги. Но с другой стороны, являет примеры известного интеллектуализма и умственного напряжения для «пользы душевной»: он переписывает духовные книги, штудирует сочинения святых Отцов Церкви, пишет «истолкование» чина монашеского келейного правила и, наконец, составляет скитскую библиотеку, куда вошли «от Божественных Писаний различные повести, и три книги Цветника написал своей рукой уставом». Впоследствии эта библиотека станет одной из богатейших на острове, а книги из ее собрания станут настольными для многих поколений анзерских монахов.

18 марта 1620 года соловецкий игумен Иринарх доложил патриарху Филарету о том, что на Анзерском острове живут старцы с преподобным Елеазаром «пустынным обычаем немалое время, а храму у них в той пустыни нет». Филарет благословил построить для ан-зерских отшельников «деревянную церковь о двух престолах: в честь Живоначальной Троицы и во имя преподобного Михаила Малеина». Также святейший постановил: «Пустынникам иметь содержание от Соловецкого монастыря, не вмешиваясь в управление монастырскими угодьями, быть в послушании у соловецкого настоятеля и соборных старцев, самоволия и бесчиния не делать, мирских людей к себе не принимать, всячески удаляясь молвы и смятения».

«Питание их (анзерских отшельников) было большей частью от государевой милостыни, — пишет Иоанн Шушерин, — каждому брату в год по три четверти положенной меры муки, да приношения от рыбаков, да плоды, какие обретались на том острове».

Из государевой грамоты Соловецкому Спасо-Преображенскому монастырю: «Повеле у них в пустынном месте окиянском от отца соловецкия обители начальником своим, монастырскими плотники воздвигнута церковь во имя Живоначальной Троицы и к ней придел преподобного Михаила Малеинского своего государева тезоименитого ангела. И по их царскому и святительскому указу церковь поставить по размеру тех местных и деисусных икон».

Через год в скиту был возведен и освящен храм, по которому скит и получил название Троицкого Анзерского.

Традиция особого почитания Святой Троицы в Русской Церкви восходит к возвышенному сердечному горению преподобных Сергия Радонежского, Стефана Махрищского, Григория и Кассиана Авнежских. Не будучи искушенными богословами и книжниками, святые старцы второй половины XIV столетия удивительным образом прозрели и постигли, пожалуй, самый непостижимый и таинственный догмат, сделав его предметом постоянной молитвы и богомыслия.

«Никто не может ясно и полно постичь умом и выразить словом догмат о Пресвятой Троице, сколько ни читай Божественное Писание. Истинно верующий и не берется за это, но, приемля с верою написанное, в том одном пребывает, ничего более не исследуя, и, кроме написанного и того, чему научен, совершенно ничего другого не может он сказать пытливым и самонадеянно дерзающим исследовать Божественное Писание» (преподобный Симеон Новый Богослов).

Именно непостижимость умом, но стяжание Духа Святого сердцем, всем естеством становится основополагающей максимой иноческой практики Северной Фиваиды.

Преподобный Елеазар словно как бы отматывает время назад и с высоты XVII столетия вновь припадает к мистическому опыту подвижников «Сергиевской плеяды». Будучи автором «Грамоты о видениях и откровениях», иконописцем, резчиком и переплетчиком, анзерский скитоначальник много времени уделяет внутренней умной молитве, которую он совершает всегда, особенно во время «усиленных трудов» физических, когда ум освобождается от мудрования и соблазнов и не остается ни сил, ни времени на «самонадеянное дерзание».

В 1633 году Анзерский Троицкий скит был отписан от Соловецкого монастыря и обрел самостоятельность. Скорее всего, таким образом была отмечена заслуга Елеазара, предсказавшего царю Михаилу Федоровичу рождение наследника. Для этой надобности преподобный в 1628 году был специально вызван в Москву, где в Чудовом монастыре молился о даровании государю наследника мужского пола.

В 1638 году государь передает Троицкому скиту 900 рублей денег на строительство каменной церкви, «а уставщиком каменщиком от него великого государя в Анзерский скит послан с Москвы Трефил Шарутин», незадолго до того строивший Теремный дворец в Кремле. Однако лишь в 1647 году в значительно удешевленном варианте стройка была начата. По понятным финансовым причинам от услуг Трефила Шарутина пришлось отказаться, призвав соловецких каменщиков, которые и возвели каменную Троицкую церковь к 1650 году.

Вспоминая непримиримую решительность преподобного Нила Сорского к принятию разного рода богатств и даров от власть имущих, нельзя не согласиться с тем, что на Соловецком острове, который воспринимался Москвой в первую очередь как военно-стратегический форпост на северных рубежах царства, а впоследствии Российской империи, противостояние «иосифлян» и «нестяжателей», вернее сказать, их потомков, складывалось не в пользу вторых.

Таким образом, преподобный Елеазар становится активным сподвижником соловецкого игумена Ири-нарха, проявляя в устройстве Анзерского скита незаурядный талант администратора и организатора стройки. Согласно монастырским описям конца XVII века, к зданию Троицкой церкви были пристроены трапезная и притвор, а венчали ее три главы, обитые лемехом. На некотором отдалении от храма высилась шестигранная деревянная колокольня с шатром, завершавшаяся не крестом, а «прапорцем» (флажком-флюгером), чтобы «знать ветров дыхание». Деревянные кельи по периметру окружали храм, а в стороне от основных построек скита располагались хлебный амбар «на осьми столбовых ногах» с сушилом наверху и амбар для ржаной муки. На берегу Троицкой губы были устроены валунная пристань и якорный амбар, рядом с которыми были сложены для просушки бревна, приготовленные для строительства келий, и тесницы (тесаные доски) для монастырских карбасов.

Из книги С. В. Максимова «Год на Севере» (1890):

«Ехали мы лесом часа два. За лесом началось поле, на конце которого стоит избушка и в ней живут два монаха-перевозчика. У избушки этой надо было оставить лошадей и садиться в карбас, на котором предстоял путь через салму (пролив) в 4 версты 300 сажен. Ветру никакого не заводилось: привелось ехать на гребле, между тем как быстрина течения здесь поразительна; к тому же на то время вода на том берегу распалась, как выразился наш перевозчик, т. е. пошла на прибыль, начался прилив и обещал нам навстречу сувой (беспорядочное морское волнение при встречных течениях), но сувой оказался несильным, и мы, хотя и медленно, но прошли его при помощи только двух весел. По пути нам морем играла белуха у самого карбаса и так близко, что можно было рассмотреть, как опрокидывала она свое огромное сальное тело в воду, выгибая над водой спину и выкидывая на шее фонтаном воду.

Через полтора часа езды были уже на берегу Анзерского острова, подле часовни, на месте которой, говорят, основатель скита Елеазарий работал в избушке деревянную посуду и потом продавал ее приходившим на Мурман поморам. Приготовленную посуду он, по преданию, выставлял на пристани, а сам удалялся в леса от людей. Приплывавшие поморы брали посуду, а в оплату оставляли хлеб и другие съестные припасы, по силе возможности. От часовни этой мы шли 2 версты пешком до Анзерского скита, раскинутого в ложбине, с каменными кельями (в них живет 14 монахов) и таковою же небольшою церковью. Вблизи скита этого ловятся лучшие соловецкие сельди и семга, и производятся по осеням промыслы тюленей и морских зайцев... На обратном пути в Анзерском скиту нам предложили варенцу и сливок, которых здесь, по словам монахов, в изобилии».

Очевидно, что к середине XVII века «особное» иноческое житие на Анзере уступило место киновии, общежитию, что полностью вписывалось в общий соловецкий уклад. Нельзя утверждать, что оно полностью угасло под натиском объективных социально-экономических условий существования островного монастыря, а также военно-политических и стратегических вызовов времени. Например, известно, что соловецкие анахореты спасались в самых уединенных местах архипелага вплоть до 20-х годов XX века, но монашеская структура обители в целом, вне всякого сомнения, претерпела кардинальные изменения — заповеданная преподобными Савватием и Зосимой молитвенная дисциплина свободного, а потому вдохновенного отшельничества уступила место дисциплине более гарнизонной, во многом завязанной на решение хозяйственно-административных и военных задач.

Если раньше на Соловках почти не было случайных людей, то теперь ряды островитян по большей части пополняли наемные рабочие, торговый люд, стрельцы.

С одной стороны, вычленить из этого огромного людского потока настоящих подвижников, готовых безоглядно следовать путем древних пустынников, было делом более чем непростым. А с другой — оказаться на острове с самыми благими намерениями и не стать при этом жертвой многих искушений — тоже требовало великого напряжения духовных сил и настоящего послушания.

Именно в это время, которое историк Г. П. Федотов назвал трагическим для русской святости, на Соловецкий остров прибывает тридцатилетний священник Никита Минов.

После семейной трагедии — смерти трех малолетних чад — Никита принимает решение покинуть Москву, где, как пишет патриарший ставрофор Иоанн Шу-шерин, увидел он «суету мира сего и непостоянство», и «обрести удобный путь ко спасению». Однако десять лет, проведенные в столице, не стоит списывать со счетов, потому как они, безусловно, оказали на молодого иерея должное влияние. Можно утверждать, что именно здесь он почувствовал свою силу как пастыря, проповедника, осознал себя опытным психологом, священнослужителем, умеющим найти путь к сердцу каждого богомольца.

На острове Никита Минов оказался около 1635 года. В это время игуменом Спасо-Преображенского монастыря был Рафаил, временно перемещенный на остров из Астраханского Троицкого монастыря, будущий архиепископ Астраханский.

В монастырских источниках не сохранилось никакой информации о Рафаиле, кроме той, что соловецким настоятелем старец пробыл всего лишь четыре года. То обстоятельство, что Никита Минов, приехав на Большой Соловецкий остров, почти сразу удалился на Анзер к преподобному Елеазару, говорит нам о том, что он изначально стремился именно к анзерскому скитоначальнику, духовный авторитет которого, видимо, значительно превышал авторитет игумена Рафаила.

Елеазар, что и понятно, не мог не обратить внимания на молодого энергичного священника, избравшего иноческую стезю сознательно и потому исполнявшего все послушания «по-старинному» — с молитвой и сердечным горением.