Помоги проекту - поделись книгой:
«Соловки — страна чудовищно жутких контрастов... Я живу в Филипповой пустыни, где некогда спасался митрополит Филипп. Сейчас там находится зоопитомник, а для его обслуживания туда выделены самые подонки соловецкого населения; и то, что сейчас там творится, превосходит позор всякого публичного дома, всякого воровского притона. Контраст между тем, чем было в течение веков это место, освященное молитвами спасавшихся там праведников и многих тысяч паломников, и тем, что теперь там происходит, — чудовищен, оскорбителен... мне этот контраст представляется порой не случайным, а преисполненным какого-то глубокого значения».
«Не знаю почему, с детства я не выносил Соловецкого монастыря, не хотел читать о нем, он не казалсямне ни глубоким, ни содержательным, несмотря на большое значение в истории. Умом я понимал несправедливость такого отношения, но все же оно остается и даже растет. Это первый раз в моей жизни, когда древность не вызывает во мне никакого волнения и влечения к себе».
Уединяясь в скиту на берегу Игуменского озера, Филипп оказался как бы на пересечении, на острие мнений и отношений к своему игуменскому служению и к монастырской островной жизни в целом со стороны братии. Он принимает для себя решение, которое впоследствии, уже во времена митрополичьего служения в Москве, сформулирует в короткой и предельно четкой фразе: «...Когда наступит время подвига, не должно мне ослабевать».
Под словосочетанием «время подвига» в первую очередь следует понимать время выбора, когда уже нельзя отступать и каждый шаг назад будет предательством не только правды Божией, но и предательством веры, «исповедания апостольского».
«Время подвига» святителя Филиппа в Иисусовой пустыни — это своего рода уподобление Гефсиманскому молению Спасителя, когда немощь и страх переплавляются в готовность принести жертву безоглядно, без сомнений и колебаний.
В монастырь из уединенного заточения на сей раз возвращается строгий и требовательный ревнитель уставного благочестия (достаточно вспомнить монашескую школу, которую под руководством старца Ионы (Шамина) прошел в ту пору еще новоначальный инок), хозяин и администратор, который решительно оставил все свои внутренние переживания, метания и смиренные немощи.
«В эти годы Филипп поворачивается к нам новой стороной, — пишет Г. П. Федотов, — не самой важной, конечно, в экономии его духовных сил, но весьма характерной для древнерусского иночества и, в частности, для северного монастыря. Знакомясь с ней, мы переворачиваем одну из замечательных страниц русской церковной культуры». Как тут не вспомнить преподобных Кирилла Белозерского, Димитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого или Нила Сорского, бывших любящими отцами для своих братий, но при этом непреклонными поборниками дисциплины, порядка и послушания.
В уставной грамоте, данной Филиппом крестьянам монастырских вотчин, определялось приказчику, келарю и судебному приставу «в суде беречи крестьян накрепко»; также запрещались азартные игры и употребление спиртного: «крестьяном и казаком (пришлым работным людям. —
Регламентации в Соловецкой обители теперь подлежало всё или почти всё. Филипп наставлял иноков (в 50-х годах XVI века на острове их было более двухсот человек) даже в том, какова должна быть их одежда, как и когда им следует вкушать пищу, не нарушая строгого киновийного (общежительного) устава.
При этом следует заметить, что Филипп не был сторонником неумеренной аскезы применительно ко всем (на своем опыте он знал, сколь это тяжело и не всем доступно), находя анахоретство делом сугубо индивидуальным и ни в коем случае не коллективным. Известно, что он улучшил трапезу и условия проживания на острове, был избирателен и рассудителен в назначении инокам послушаний, но категорически не терпел праздности, требуя от насельников неустанного и продуктивного труда. Особенно строг был соловецкий игумен по отношению к монахам, уличенным в «винопитии». «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его», — сказано в Притчах Соломона (Притч. 13, 25). О телесных наказаниях иноков за проступки на острове нам ничего не известно, но изгнание с Соловков провинившихся (пьяниц, воров, тунеядцев) было при святителе не редкостью.
Теперь игумен Филипп — не только воспитатель братии и ревнитель благочестия, но прежде всего строитель, «ктитор» монастыря, организатор и вдохновитель огромной, невиданной доселе на Соловках стройки.
В 1552 году приглашенные на остров новгородские мастера под руководством Игнатия Салки и Столыпы приступили к возведению каменного (зимнего) Успенского собора, о котором «Летописец Соловецкий» сообщает: церковь «с трапезою и келарскою в одной стопе, единостолпна, со своды, на погребах; на трапезе колокольня каменная с часами, под трапезою потребы — хлебный да квасной, под олтарем и под церковию просвиренная служба, вверху над церковию Успенскою придел Усекновения честныя главы Иоанна Предтечи».
Однако этот гигантский по тем временам архитектурный комплекс становится лишь начальным этапом в эпических замыслах игумена Филиппа.
В 1558 году по проекту соловецкого настоятеля «зачат на Соловках делати большой храм Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, каменный». Украшать собор приглашены новгородские иконописцы — Гаврила Старой, Илья и Крас.
Но внутренний конфликт на острове никуда не делся; он, разумеется, отошел на второй план, многие затаились. В монографии Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский» есть такие слова на этот счет: «Братия, которая с радостью взирала на начало строительства, теперь пришла в смущение от смелости игумена. “Отче, говорили ему, недостаток в киновии и оскудение великое, ибо нет прилежащих городов. Откуда возьмешь злата на сооружение великой церкви?”».
Одним из тех, кто более всего не принимал Филиппа, находя игумена слишком заносчивым и гордым, но по должности находился у него в подчинении, был келарь и казначей Соловецкого монастыря Паисий. То обстоятельство, что большую часть финансовых вопросов Филипп решал в обход Паисия, ставя его лишь перед фактом, не могло не задевать старца —кстати, ровесника и спостника старца Ионы (Шамина). Более того, имея возможность напрямую решать вопросы строительства с новгородской посадской элитой и московским двором, соловецкий игумен оперативно, без известной бюрократической волокиты, по большей части приводящей к воровству, единолично решал хозяйственные и административные вопросы, являясь в одном лице и келарем, и казначеем, и архитектором, и заказчиком строительства.
По замыслу Филиппа, Спасо-Преображенский собор должен был стать самым большим каменным храмом на Русском Севере, зримым символом того «луча пресветлого» и той «церкви, стоящей в воздухе, большой и прекрасной, простершейся над землей», которые наблюдал в своем видении преподобный Зосима.
И вновь мы можем говорить об уникальном даре мистического символизма, которым обладал святитель, о запредельном умении видеть невидимое в повседневном, подчинять обыденное таинственному монашескому обиходу.
Преподобный Максим Исповедник в VIII—XXIII главах своей «Мистагогии» обратил внимание на то, что евангельский символизм есть проявление насущности и обыденности Священного Предания, то есть опыта Церкви, канонической и ментальной преемственности.
Не случайно, что именно Филипп (Колычев), видя себя продолжателем и наследником преподобных соловецких началоположников Савватия и Германа, в 1599 году установил у подножия Секирной горы, в Савватиевской пустыни, поклонный крест в память о старцах. Более того, игумен Филипп разыскал образ Пресвятой Богородицы Одигитрии, который был привезен святым Савватием на остров в 1429 году, келейный каменный крест отшельника, Псалтирь преподобного Зосимы, а также его ризы, в которых любил сам совершать богослужение.
В этой связи интересно вспомнить еще одного соловецкого, точнее анзерского, постриженника — Никиту Минова, будущего патриарха Всероссийского, одного из величайших мистиков и символистов Русской Церкви уже XVII века.
Ново-Иерусалимский Воскресенский монастырь, Крестный Кийостровский и Валдайский Иверский монастыри, возведенные Никоном, стали гигантскими (и по сей день) знаками русского религиозного сознания во всей его парадигме — от непостижимого (Воскресение Христово) до осязаемого и зримого (Кийский крест «в меру» Креста, на котором был распят Спаситель).
Параллельно с возведением Спасо-Преображенского собора при игумене Филиппе начинается активное строительство разного рода хозяйственных и гидротехнических сооружений. Устройство налаженного монастырского быта и одного из крупнейших в Поморье хозяйства, по мысли святителя, ни в коей мере не должно противоречить заветам отцов-пустынников.
Было бы лукавой ошибкой умолчать о том немаловажном факте, что в Москве с пристальным интересом наблюдали за тем, что происходит на Соловках. Точнее сказать, за деятельностью игумена Филиппа (Колычева) следил лично государь Иван Васильевич IV, причем наблюдение его носило вполне ощутимый характер.
Так, начиная с 1539 года московский царь не только делает обители богатые пожертвования в виде риз, богослужебных предметов, колоколов, украшений и «кормовых денег», но и отписывает Соловецкому монастырю прибрежные земли с поселениями и посадами.
Перечислим лишь некоторые из этих царственных благодеяний, отмеченных в «Летописце Соловецком» XVIII века:
1539 год: «Да еще великий государь пожаловал обители деревню Шижню, а в ней церковь Николая Чудотворца, да деревню Сухой Наволок, да деревню Остров... с варницами, и со всеми оброками и угодьями».
1541 год: «А судам соловецким в Вологде разрешается стоять у своего подворья монастырского. А если старцы не продадут всю соль в Вологде, везти им ту соль в Москву и по иным городам на ста возах, также без всяких пошлин. А хлеб провозить и всякий запас в монастырь дозволяется беспошлинно».
1550 год: царь Иван Васильевич пожаловал Соловецкому монастырю деревни Усть-Колежму и Колежму Выгозерского погоста, да восемь варниц со всеми угодьями и оброками, да остров на реке Суме с тремя дворами.
1553 год: пожалована государем Соловецкой обители Сумская волость с церквями Успенской и Никольской с землями, солеварнями, оброками и угодьями.
1555 год: по велению государя и по благословению преосвященного Макария, митрополита Московского, отошло к обители Соловецкой село Пузырево «в Бежецком верху, в Мещерском стане», а в нем церковь во имя Николая Чудотворца да двадцать деревень с лесами и угодьями.
Более того, Иван Васильевич охотно принимает у себя соловецких посланцев, осыпая их богатыми дарами, а соловецкому иноку Феодориту, игумену Спасо-Евфимиевского Суздальского монастыря (впоследствии прославленному в сонме Кольских, Соловецких, Вологодских и Новгородских святых), доверяет проведение переговоров в Царьграде о признании константинопольским патриархом его венчания на царство.
Вне всякого сомнения, Филипп не может не чувствовать на себе этого пристального, но вместе с тем и подозрительного взгляда, не может не принимать царские подарки, не может не отвечать на письма государя. Например, на такое:
«Игумену с братией на мои именины пеги молебен собором, и обедни служить о нашем здравии, а по родителям моим преставившимся в память петь панихиды и обедни служить собором».
Если учесть, что дядя Филиппа, князь Андрей Иванович Старицкий, поплатился жизнью за противостояние с Еленой Васильевной Глинской, матерью царя Московского, то последний указ следовало расценивать как прозрачный намек на то, кто именно является всероссийским «пастырем» и «отцом».
Но, как мы помним, Соловецкий игумен уже сделал свой выбор.
Филипп продолжает строительство. Он сам «украшал новый храм, не щадя собственных денег, иконами, сосудами, ризами, подсвечниками и лампадами, — пишет Г. П. Федотов. — В этой церкви, с северной стороны, он избрал место своего погребения. Он хотел, чтобы память его в монастыре навсегда соединилась с поминовением его родителей». В «Соловецком летописце» сказано: «Филипп Степанович Колычов, игумен Соловецкого монастыря, просил всего братства, чтобы записать вечный поминок в литию: отца Стефана (Степана Ивановича), да матерь его инокиню Варсонофию (в миру Варвара), да брата Бориса, а как он игумен преставится, то написать и его в литию, а поминовение отправлять месяца ноября в 7-й день, а дача его, что он дал в монастырь, на 171 рублей, да сверх того иные дачи».
Памятование смерти, которое, по словам преподобного Иоанна Лествичника, есть «отложение забот, непрестанная молитва и хранение ума», воспринимается Соловецким игуменом как единственная возможность сохранить внутренний покой и не утратить сосредоточенности в том бурном и кипящем, как Белое море, страстями мире, который пришел и на Соловки в середине XVI века.
С другой стороны, можно предположить, что это пожелание о «вечном помине» стало завуалированным ответом Соловецкого игумена Московскому царю, погубившему к тому моменту в опричнине многих родственников Филиппа (Колычева).
Изощренный знаток придворных интриг, прирожденный игрок и виртуозный манипулятор, Иван Васильевич IV не мог не обратить на это внимания.
Глава шестая
Обитель уставного благочестия
Из воспоминаний путешественника, журналиста и общественного деятеля Василия Ивановича Немировича-Данченко от 1872 года:
«Мы вошли в келью. Бедная выбеленная комната. Прямо между двумя окнами — аналой. Два табурета, стул, комод и кровать. Кстати, вспомнил я, как соблюдают обеты бедности иеромонахи других монастырей, и сравнение было не в пользу последних.
— Что, у вас все так живут?
— Нет, — самодовольно ответил старик. — У меня попросторней, да и посветлее. А, впрочем, житье пустынное, настоящее монашеское житье... ведь мы не от мира сего!»
Правила и условия келейного жития, а также организация быта в монастыре, существующие в Соловецкой обители и по сей день, были установлены святителем Филиппом незадолго до его отбытия в Москву на митрополичью кафедру Великим постом 1566 года.
Итак, каковы же были эти условия? Где и как жили соловецкие монахи?
До конца XVI века все кельи в монастыре были деревянными. Однако с началом на острове каменного строительства (в первую очередь храмового) монашеские кельи тоже стали претерпевать известные конструктивные изменения.
В частности, каменные кельи рубежа XVI—XVII веков состояли из двух помещений: теплых сеней и собственно самой кельи, в которой жили три или четыре монаха. Спали и сидели здесь на укрепленных вдоль стен лавках, посреди же комнаты стояли стол и аналой, а в углу находилось так называемое «рукомойное» место — деревянная лохань и большой кувшин, именуемый «курганом».
Топились такие кельи «по-черному». Дым из печи, которая была одновременно одной из стен между теплыми сенями и жилым помещением, заполнял келью, а затем уходил в тягу под потолком.
Холодные сени были связаны с дровяником, туалетом и сараем. Все подсобные помещения выходили в сторону крепостных стен, а порой и были встроены в них.
Традиционно келейные корпуса в северных монастырях XIV—XVI веков строились по периметру вокруг храма, чтобы зимой укрыть идущих на службу иноков от ветра и снега и сделать путь коротким.
На рубеже XVII—XVIII веков все жилые здания Соловецкого монастыря были перестроены: они получили многоэтажную (в два-три этажа) коридорную систему, что позволило расселить монахов по одиночным кельям, а также централизованное отопление. На каждом этаже была устроена печь, которая при помощи сложной системы дымоходов отапливала сразу несколько помещений. Отдельные печи в кельях не приветствовались и находились по большей части лишь в жилых помещениях настоятеля, келаря, а также в комнате для почетных гостей. Эта система сохранилась и действует до наших дней в святительском корпусе монастыря, который примыкает к Филипповской церкви.
Но были и другие варианты.
Об одном из них в своей книге «Описание Белого моря» пишет почетный гражданин города Архангельска, корреспондент Императорской Академии наук Александр Николаевич Фомин, посетивший Соловецкую обитель в 80-х годах XVIII века: «Средний и верхний ярусы келий нагревают истопники печами, в нижних этажах складенными; излишнее снизу тепло пущают вверх сами хозяева посредством душников или отверстий, в полах проделанных. Сказывают, для сей причины жгут в оных печах толстые дрова два или три
дня беспрестанно и запасают таким образом тепло на неделю. Естественно вообразить можно, что при окончании топления и в первые дни после оного в нижнем жилье должно быть великому жару, для непривычных несносному».
Вообще следует заметить, что тема сохранения тепла в братских корпусах, зимних храмах и трапезных, а также борьбы с сыростью была по понятным причинам особенно актуальна на острове. Так, посетивший монастырь в 80-х годах XIX века исследователь и бытописатель Русского Севера П. Ф. Федоров замечал, что «монахи ужасно любят тепло, берегут его, а потому не выставляют зимних рам... келейный воздух настолько сух, особенно зимой, что губы у монахов сохнут и даже лопаются».
Внутренняя обстановка келий, что и понятно, была различна в зависимости от положения, занимаемого ее обитателем в монастыре.
Типовые кельи представляли собой однооконные, вытянутые в плане (пеналообразные) комнаты с кроватью, платяным шкафом, письменным столом, непременным аналоем и молельным углом.
Также П. Ф. Федоров обращает внимание на следующие весьма интересные детали келейного интерьера: «В одной из боковых стен каждой кельи сделано четырехугольное углубление, имеющее одну или две полки и плотно, в уровень со стеной снаружи затворяющееся дверцами, это углубление представляет маленький шкафик... Дверцы шкафика снаружи побелены одинаково со стеной, так что присутствие его не сразу заметно... Стены кельи у каждого монаха обязательно украшены теми или другими картинками, чаще всего видами Соловецкого монастыря... лубочными изображениями Страшного суда Господня и тому подобными духовнонравственными картинками».
Интересное описание келейного интерьера, но уже на рубеже 20—30-х годов XX века (к тому моменту на Соловках размещался СЛОН) оставил бывший заключенный, писатель Олег Васильевич Волков:
«Жили мы втроем. Келья наша была на втором этаже здания, выстроенного еще в XVIII веке. Двойная, отгораживающая от всякого шума дверь в коридор. В двухаршинной толще стены — крохотное окошко. Обращено оно в узкий проход между Преображенским собором и нашим приземистым корпусом — бывшим Отрочьим.... Тут настолько обособлено, что и нам, нынешним келейникам, можно забыть про гудящие соборные своды, отражающие тысячи голосов, про кучки, вереницы и толпы снующих всюду, спешащих и отправляемых людей».
На рубеже XIX—XX веков почти каждую монашескую келью на Соловках непременно украшали настенные боевые часы с кукушкой. По воспоминаниям очевидцев, некоторые из монахов имели в келье даже по двое настенных часов, хотя утром всех в братском корпусе будил звонок так называемого «будильника» (монаха, послушанием которого была побудка братии), а удары соборного колокола и часы на монастырской колокольне постоянно поддерживали ощущение времени, оповещали о последовании служб и послушаний, строго разграничивая день соловецкого насельника.
Так, в три часа утра в Троицком соборе у мощей преподобных начиналась утреня, которая продолжалась три часа. До нее каждый инок должен был выполнить свое келейное правило, которое каждому назначалось духовником индивидуально.
После завершения утрени келарь монастыря от огня лампады у храмового образа возжигал свечу, от которой уже на кухне зажигали печи. Начиналось время послушаний. Болящие и престарелые насельники были освобождены от физической работы, но по благословению настоятеля могли трудиться в монастырской библиотеке над переписыванием или редактированием богослужебной литературы, рукописной монастырской хроники и актов.
Известно, что после утрени в Троицком соборе служили до пяти литургий, после чего следовали чин о панагии и обед.
Во время вкушения пищи в трапезной, на котором присутствовали все: от игумена до послушников и труд-ников, обязательно происходило чтение житий святых.
Из воспоминаний паломников П. Свиньина, В. Душина и А. Ильина, а также этнографа и путешественника С. Максимова о посещении Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря:
«В трапезной храмине, воздвигнутой святителем Филиппом, похожей на Грановитую палату, сидело за одним столом 80 человек монашествующей братии, а противу их по другую сторону и вокруг среднего столба были угощаемы посетители. Стол был вкусный, здоровый и состоял из четырех рыбных блюд» (1828 год).
«Пищу в Соловецкой трапезе составляет преимущественно рыба всех сортов, соответствующая тому краю, которую добывают сами монахи: семга свежая и малосольная, сельди тоже свежие и соленые... в Соловецкой обители их приготовляют с особенным искусством, нежели в прочих местах. Из свежих сельдей уха бывает самая вкусная, которую не везде встретишь» (1867 год).
«После были на трапезе, на которой обыкновенно подается селедка с уксусом, треска с квасом, горячий суп или похлебка, другой раз уха из монастырской рыбы, каша гречневая или пшенная. В воскресенье дается небольшой ситник, разрезанный на четверых» (1873 год).
«Вся посуда была оловянная... На этот раз вся трапеза состояла из четырех блюд: холодное — соленые сельди с луком, перцем и уксусом; треска со сметаной и квасом; уха, удивительно вкусная, из сегодня выловленных сельдей; и каша гречневая с коровьим маслом и кислым молоком. В конце трапезы разносились кусочки просфоры, или богородичного хлеба, освященного в конце пением и разрезанного при том же пении и тогда же. Певчие пели потом молитвы и отпуск, и затем все расходились» (конец 80-х годов XIX века).
В шесть часов вечера в монастыре начиналась вечерня, она длилась два часа. Затем следовал ужин, который завершался чтением вечерних молитв, после чего монахи расходились по кельям, где обязательно исполнялось правило на сон грядущему.
Следует сказать, что на протяжении столетий традиции игумена Филиппа, его дух и его заповеди соблюдались в Соловецком монастыре свято.
Аскетическое здравомыслие, естественным образом совмещенное с поморской изобретательностью и рачительной строгостью, не могло не отразиться на иноческой жизни в Спасо-Преображенской Соловецкой обители.
«От времен игуменства Филиппа до нас дошли три “уставных грамоты”, данные им вотчинному соловецкому населению и представляющие кодификацию действующего вотчинного права», — пишет Г. П. Федотов. Речь идет о документах 1548,1561 и 1564 годов, в которых Соловецкий игумен регламентирует жизнь не только обители, но и принадлежащих ей территорий (подробно об этом мы уже говорили в предыдущей главе).
Особое внимание на острове уделялось именно трудовой дисциплине. Трудники и монахи, среди которых было немало профессиональных плотников, каменщиков, рыболовов и мореходов, представляли собой мощное трудовое сообщество, результаты деятельности которого впечатляют и по сей день.
Например, при игумене Филиппе на острове была создана огромная гидротехническая сеть, обеспечивающая монастырь питьевой водой, а также выполнявшая транспортные функции. Многочисленные озера Большого Соловецкого острова (более 97) были связаны системой каналов, на которых были установлены мельницы для помола хлеба.
«“Летописец Соловецкий” приписывает святому Филиппу даже изобретение каких-то машин или орудий, — читаем в книге Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский». — Кроме мельницы Филипп завел мастерские для выделки меха и сапожных товаров из кожи собственных оленей. Искусные резчики работали предметы церковного обихода из “рыбьего зуба”, т. е. моржовой кости. Это искусство всегда процветало на Соловках, распространяясь оттуда по всему поморскому Северу».
Работа с камнем, которого на острове было предостаточно, позволила создать ряд уникальных сооружений, мастерски вписанных в естественный рельеф побережья. Речь в первую очередь идет о знаменитых Филипповских садках, по сути рукотворном морском заливе, отгороженном от моря искусственной дамбой из валунов. Живые сельдь и треска, пойманные в море, сохранялись и накапливались здесь, что было удобно, когда лов рыбы был невозможен, например, в штормовую погоду. Известно, что садки были спроектированы лично игуменом Филиппом и воплощены в жизнь трудами соловецких насельников.
На рубеже 80—90-х годов XVI века начинается возведение циклопических каменных стен, превративших обитель в неприступную крепость, самую северную на рубежах Московского царства.
Превращение Соловецкого монастыря в глобальный военно-стратегический форпост связано с именем воеводы Михаила Озерова, прибывшего на остров в 1578 году в сопровождении четырех пушкарей и десяти стрельцов, а также доставившего на Соловки значительный арсенал пушек, ручных пищалей и пороха В задачи воеводы входило комплектование островного гарнизона, обучение военному делу набранных в стрельцы монастырских крестьян, а также возведение деревянного острога
Известно, что через год все монастырское войско вместе с Михаилом Озеровым погибло, вступив в неравный бой с превосходящими и по численности, и по боевой выучке шведами, чьи походы на Поморский берег Белого моря были, увы, явлением нередким
Слава о Соловецком монастыре как об обители строгого уставного благочестия и жесткой внутренней дисциплины дошла до Москвы, а точнее сказать, до царя Ивана Васильевича Может быть, это и натолкнуло самодержца на мысль воспользоваться островным монастырем на Дышащем море как местом заточения неугодных политических оппонентов, а надзор за ними возложить на местных монахов и игумена
Одним из первых заключенных островного монастыря стал прибывший сюда в 1554 году бывший настоятель Троице-Сергиева монастыря игумен Артемий Постриженник преподобного Корнилия Комельского, человек нестяжательских убеждений, интеллектуал, книжник, великолепный знаток святоотеческого наследия, Артемий оказался на Соловках по обвинению в ереси и соучастии в небогоугодных делах Ивана Висковатого и Матвея Башкина
Известно, что в 1551 году по совету царского духовника Сильвестра Артемий был приглашен в Московский Чудов монастырь, где обратил на себя высочайшее внимание даром проповедника и богослова, за что впоследствии назначен игуменом Троице-Сергиева монастыря Однако вскоре Артемий был вынужден покинуть обитель святого Сергия О причинах этого поступка мы можем только гадать будучи противником монастырских богатств и «любостяжания», Артемий, скорее всего, вступил в спор с троицкой братией, которая категорически не приняла нового игумена-нестяжателя
А дальше, как известно, больше — в 1553 году Артемий стал свидетелем по делу Матвея Башкина, обвиненного в ереси. Однако по ходу процесса из свидетеля Артемий на основании показаний самого Башкина и старцев Ферапонтова монастыря превратился в обвиняемого. В вину ему вменялось, что «еретиков Новгородских не проклинает, а латынь хвалит и поста не хранит».
«За все эти грехи Артемий был лишен сана и сослан в Соловки под надзор “духовного настоятеля игумена Филиппа”. Его велено держать в строгом заключении, “в некоей келье молчальне”, ни с кем не сообщается, кроме духовника и игумена, который должен его “наказывать и поучать от божественного писания”», — пишет Г. П. Федотов.
Как именно сложились взаимоотношения между первым соловецким узником и игуменом Филиппом, мы не знаем. Скорее всего, настоятель не слишком притеснял Артемия, видя в нем человека оригинально мыслящего и просвещенного, павшего жертвой придворной интриги, не вписавшегося в большие политические игры, с которыми он, Филипп, был знаком не понаслышке.
Спустя год при невыясненных обстоятельствах Артемию удалось бежать с острова и перебраться в Литву.
Факт любопытный и говорящий о многом. В первую очередь о том, что к возложенной на него царем роли надсмотрщика игумен Филипп отнесся прохладно; более того, общаясь с соловецким узником, он, скорее всего, разделял его нестяжательские и аскетические устремления. Не так часто на острове Филиппу приходилось общаться с человеком, богословски одаренным и начитанным, а, вникнув в суть его дела, он понял, что Артемий не пришелся ко двору именно по причине своей начитанности и решительной непримиримости ко всякого рода кривде, лукавству и приспособленчеству ряда государевых мужей и архиереев.
Находясь на первый взгляд на периферии политической и духовно-религиозной жизни Московского царства, Соловецкий монастырь меж тем в силу объективных причин — тесной связи с Великим Новгородом и крупными монастырями Северной Фиваиды — ни в коей мере не оказался в стороне от масштабной полемики, развернувшейся в Русской Церкви в начале XVI столетия.
Речь в данном случае идет о противостоянии двух духовных течений в монашестве, а как следствие, и в общественно-политическом устройстве русского общества в целом — «иосифлян» (сторонников государственного доминирования в церковной жизни, последователей преподобного Иосифа Волоцкого) и «нестяжателей» (сторонников аскетического нищелюбия, последователей преподобного Нила Сорского).
Дискуссия, изначально носившая исключительно мирный духовно-богословский характер, постепенно и неизбежно переросла в спор политический, и тогда, как говорится, в ход пошла «тяжелая артиллерия» — доносы, оскорбления, угрозы, обвинения в ереси и антигосударственной деятельности.
Нил Сорский, будучи постриженником Кирилло-Белозерского монастыря и духовным питомцем игумена Кассиана, в свою очередь постриженника Спасо-Каменной обители, безусловно, великолепно знал киновийную (общежительную) иноческую жизнь на Севере во всех ее подробностях, причем порой и в не самых приглядных.
Посетив со своим учеником Иннокентием обители Палестины, Константинополя и Афона, преподобный задумал обновить русскую монашескую традицию, насытив ее греческими опытом аскетического делания, а по сути, вернувшись к классическим примерам анахоретства Древней Церкви. Первым и непреложным условием такого скитского бытования стали полный отказ от церковного имущества и вкладов, приношений и дорогих пожертвований, невхождение на государственное поприще, бегство славы и почитания, иначе говоря, совершенное нестяжание, как материальное, так и духовное. Само же стяжание богатств земных Нил именовал «ядом смертоносным», а сребролюбие, вслед за преподобным Фалассием Ливийским (ум. 660), называл «пищей страстей, потому как оно поддерживает и растит всеобъемлющую самоугодливую похоть».
Во исполнение этого эпического и благородного замысла на берегу лесного потока Сора, что в белозерских землях, Нил основал пустынь по Скитскому уставу, то есть особножительную обитель, где каждый инок имел свою келью и свое хозяйство, то есть исключительно трудом рук своих добывал себе пропитание, и лишь по воскресным дням братия собиралась в храме для общей молитвы.
Поделиться книгой: