Помоги проекту - поделись книгой:
А вот раньше на тонях все было иначе: в просторных сараях, выстроенных еще в XIX столетии, а то и раньше, где на выскобленных скребками бревенчатых стенах висел разного рода рыболовный инструментарий — мережь-сеть, острога для ручного боя рыбы, изъеденная морской солью драга для сбора водорослей, берестяной пестерь, что не пропускал воды, а в брезентовом мешке — каменные грузила, — всё было по чину, всё на своем месте, и так из века в век
Старики, оставшиеся в Пурнеме, Лямце, Тамице, Онеге и Ворзогорах, еще помнят, как раньше шили карбаса, чтобы они волну резали, не то, что сейчас «казанки» — как консервные банки с волны на волну переваливаются, как ходили на Кондостров и на Кий.
А во время прилива с фарватера, проставленного ржавыми бакенами, к острову ходят водометные катера «Онега-сплав», что ревут, плюются водой, поднимают волну. Мимо отмелей и выступающих из воды каменных глыб, облепленных жирными лиловыми водорослями, судно способно подойти и к местному причалу — огромному сварному поплавку из-под плавучего крана. С дебаркадера на берег к домам ведет сколоченная из горбыля мостовая. Раньше здесь, на мысу, находилась таможня Крестного монастыря, о которой свидетельствуют сохранившиеся до сих пор вбитые в прибрежные гранитные луды стальные кольца — так перегораживали островную бухту, привязывали корабли. Особо соблюдали вывоз и провоз соли, которую выпаривали на солеварнях Кия.
Дома островных рабочих тут стоят у самой воды, и если ночью не закрывать окно, то в дрожащую красными сполохами печного огня комнату будут доноситься неумолчный шум моря, веками точащего мертвые камни, и крики чаек.
На зиму в приморских поселках Лямицкого берега теперь мало кто остается. По большей части уезжают в Онегу, Мурманск, Архангельск или Северодвинск И становится совсем тихо, наступает то самое внутреннее и внешнее безмолвие, которое было здесь и во времена Соловецких началоположников. Весной и летом на побережье всё оживает, появляются дачники, всё более слышны голоса, смех, детские крики, а еще из Онеги сюда два раза в неделю приходит «Шебалин», привозит почту. Его встречают на «моторах» как посланника Большой земли «всей компанией», приветствуют, просят капитана передать в город друзьям и родственникам «гостинчики».
Он хмурится, но соглашается: мол «а шаньгами-то угостите за это?» —«Конечно!» — смеются на подошедших к «Шебалину» «Казанках», тех самых, «которые как консервные банки с волны на волну переваливаются»...
Еще один населенный пункт Поморского берега Белого моря, который помнит преподобного Германа Соловецкого, — Сумской посад. Точнее сказать, подвижника помнит устье реки Сума, где он в 1435 году встретил молодого монаха Зосиму, откуда они вместе ушли на Соловки и куда Герман, скорее всего, вновь вернулся в поисках «христолюбивых людей ради нужд монастырского строительства».
Первое же упоминание о Сумском посаде (Сумском остроге) относится к 1452 году, когда Марфа Борецкая отписала его в вечное пользование Соловецкому монастырю. Основанное новгородскими переселенцами село находилось на берегу реки Сумы, точнее сказать, было поделено рекой на две части и отстояло от Онежской губы Белого моря на несколько километров. Сделано это было не случайно — весенние половодья и морские приливы были серьезной угрозой посаду, и даже самые изощренные поморские инженерные сооружения (заплотины) не всегда спасали от затопления.
К моменту посещения этого поселения Германом оно уже было хорошо известно на побережье как место, где занимались солеварением, морскими промыслами, охотой, а также судостроением. На первый взгляд набор традиционный для северян, но не следует забывать, что лишь зажиточное, имеющее влияние поморское село могло адекватно откликнуться на нужды соловецких отшельников, найдя для себя со временем не только духовную, но и материальную выгоду в таком сотрудничестве.
Как мы помним, именно из той поездки на материк Герман привозит на остров некоего помора Марка (в монашестве Макария), коий «был искусен в рыбной ловле», а через некоторое время, как сказано в Житии Зосимы, «пристали к острову люди, и с ними был инок по имени Феодосий... имел же он священнический сан».
Постепенно интерес к обители стали проявлять не только жители Поморского, Карельского и Лямицкого берегов Белого моря, но и новгородские купцы.
Именно с Сумским посадом связано имя младшего современника преподобного Германа — соловецкого инока Елисея, который почитается в Соборе Новгородских, Карельских и Соловецких святых.
К сожалению, информация о жизни этого подвижника практически отсутствует. Исключение составляет лишь финальный эпизод его жизни из «Чуда о некоем черньци Елесеи», когда соловецкие монахи Даниил, Елисей, Савватий и Филарет отправились по благословению игумена (соответственно Зосимы) ловить рыбу на реку Выг у порога Золотец. Здесь, на берегу реки, инок Даниил предсказал Елисею близкую смерть: «К тому убо не имаши рыб ловити, се бо ти смерть приближися». И объяла Елисея «великая скорбь», но не потому, что он испугался близкой кончины, а потому, что не успел принять «великого образа ангельского» — схимы. По совету братий инок сам возложил на себя схиму, однако ночью был исхищен демонами, которые надругались на ним и сорвали с него схимнические ризы. Тогда было принято решение выдвинуться в село Сума (60 верст от Выга), где находилось Соловецкое подворье и жил священник.
В одной из поздних редакций Жития Елисея это событие описано следующим образом: «Когда они находились на середине Сумской губы, настала великая буря. Волны подобились горам, на судне разорвался парус, сломалась мачта, весла выбило волнами из рук гребцов; к тому же налегла такая тьма, что плаватели едва видели друг друга. Все были в отчаянии, наемники роптали и укоряли иноков, но болящий Елисей не малодушествовал, ибо его успокаивало дивное видение из иного мира.
“Не бойтесь и не скорбите, братия, — говорил он соплавателям, едва дыша от изнеможения, — я вижу отца Зосиму с нами в судне, он помогает нам. Все это случилось с нами по действу диавола, желающего погубить мою душу, но Бог по молитвам преподобного Зосимы истребит супостата”. Вскоре затем ветер мало-помалу начал утихать, волны улеглись, на море водворилась тишина».
Однако, придя в Сумской посад, выяснилось, что Елисей, не выдержав тягот пути, скончался, так и не успев принять схиму. Как сообщает Житие подвижника, после общей молитвы и заступничества преподобного Зосимы Елисей ожил, был пострижен в великую схиму и причастился Святых Тайн Христовых, после чего с миром «отошел ко Господу». Тело его было погребено за алтарем Никольской церкви в Сумском посаде.
Произошло это на рубеже 70—80-х годов XV столетия.
В составленном между 1701 и 1710 годами «Сказании о чудесах и явлениях преподобного отца Сумского, нового чудотворца» собрано большое количество описаний молитвенной помощи святого Елисея Сумского как монахам Соловецкого монастыря, так и жителям Беломорского побережья. Интересно заметить, что большинство этих чудотворений связано с драматическими событиями Соловецкого восстания 1667—1676 годов, о котором в нашей книге еще пойдет речь.
Таким образом, можно утверждать, что Сумской посад эпохи преподобного Германа наряду с Усть-Онегой был во многом знаковым поселением на Поморском берегу Белого моря. Именно отсюда, а также из устья реки Выг в те годы осуществлялась связь материка с Соловецким островом. Связь, которая крепла день ото дня.
Свое последнее хождение по водам Белого моря преподобный Герман совершил в 1479 году, когда соловецкий игумен Арсений (преподобный игумен Зосима Соловецкий скончался в 1478 году) благословил старца отправиться в Новгород, где в Антониевом Рождества Богородицы монастыре великий соловецкий подвижник скончался.
Вскоре гроб с телом Германа был переправлен на реку Свирь в село Хевроньино (по другой версии, Хавроньино), откуда предполагалось его доставить в Спасо-Преображенский монастырь. Однако непогода и распутица пресекли эти намерения, и Герман был погребен у местной часовни, так и не достигнув своего острова.
Монах, умерший для прежней мирской жизни, но обретший возрождение в новое бытие, со смирением и бесстрастием принимает любую жизненную коллизию, любой поворот, любую неожиданность, пускай даже и смертельно опасную, совершенно при этом отрекаясь от своей воли, находя «узкий путь» единственным и очевидным, хотя он тесен и прискорбен.
Труды и дни преподобного Германа, как мы видим, явили нам яркий и удивительный пример того, как можно и должно, не возносясь, не главенствуя, не сокрушаясь попусту, вечностью упразднить время, как это всякий раз происходит во время Тайной вечери. И тогда обыденность станет тождественна не бытовой рутине, не однообразной смене дней и прожитых лет, но ободряющему и бесконечному постижению Божественного замысла, напряженному духовному, умственному и эмоциональному труду, своего рода собеседованию с собой и примирению с самим собой.
Глава пятая
Филипп
20 июля 1537 года в деревню Киже (вариант — Хи-же), что находилась на берегу Онежского озера, вошел странник. Сейчас, скорее всего, это поселок Возрицы, расположенный на северо-восточном берегу озера в 6 2 километрах от Медвежьегорска у подножия кручи Хиж Исторический топоним, как и сам населенный пункт не сохранились.
Манеры и речь незнакомца выдавали в нем человека знатного происхождения. На вид ему было около тридцати — высок, строен, с коротко обстриженной черной бородой и усами.
На вопрос, у кого можно было бы тут остановиться до зимы, местные ответили, что на краю деревни живет пастух по имени Субота (распространенное в XV—XVII веках нехристианское имя: так часто называли мальчика, родившегося в субботний день).
В доме Суботы странник выполнял самую тяжелую работу — пас скот, обрабатывал поле и огород, плотничал, чинил рыболовные снасти.
Осенью, покидая деревню, незнакомец сообщил хозяину, что идет из Москвы на Белое море, и звали того незнакомца — Федор Колычев.
Известный русский церковный историк и публицист Георгий Петрович Федотов писал: «Путь на Соловки долог и труден. Федор направился не прямой дорогой из Москвы через Вологду, по Двине, а окольной, через земли Новгородские... Дороги вели по озерам и болотам, недоступным для пешего в летнее время. Приходилось или плыть на лодке, или ждать зимы, когда мороз скует зыбкие трясины. Какие-то неведомые нам причины — быть может, бездорожье, быть может, отсутствие средств — заставили путника остановиться на берегу Онежского озера в деревне Киже (или Хиже)».
Даже тем, кто имеет представление о русской истории лишь из школьного курса, фамилия Колычев скажет о многом.
Родоначальником Колычевых принято считать московского боярина времен Ивана Калиты и Симеона Гордого, первого исторически достоверного предка Романовых Андрея Ивановича Кобылу (середина XIV века). При Иване III Колычевы уже принадлежали к верхушке московской аристократии, входили в придворную элиту.
В монографии Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский» читаем: «Дед Федора Иван Андреевич Колычев-Лобанов при Иване III ездил послом в Крым, бывал наместником в Новгороде, нес ратную службу: ходил против шведов и даже был убит (в 1502 г.) при нападении ливонцев на Ивангород. Сын его, боярин Степан Иванович, по прозванию Стенстур, отец Федора, был назначен дядькой (воспитателем) великого князя Юрия Васильевича, брата Грозного, а дядя Федора Иван “ведал думу” князя Андрея Ивановича Старицкого, удельного князя из московского дома, — брата Василия III».
Таким образом, как мы видим, с раннего детства Федор Степанович оказывается погруженным в атмосферу придворной жизни; более того, его ближайшие родственники занимают ключевые посты при дворе, что не может не сказаться на воспитании и образовании молодого человека.
Однако информация о первых тридцати годах жизни будущего соловецкого игумена и московского первосвятителя носит отрывочный характер. Известно, что Федор рано научился грамоте, а также, будучи боярским сыном, получил обязательное по статусу воинское воспитание: как сказано в его жизнеописании, «вразумлялся и воинской храбрости». Но чем конкретно занимался юноша, а впоследствии и молодой мужчина, мы не знаем. Скорее всего, он несет государеву службу при дворе. «До того он мог нести службу ратную, ходить в походы, — предполагает Г. П. Федотов и с сожалением добавляет: — ...но об этом не сохранилось никаких свидетельств. Неизвестно также, действительно ли Федор попал во дворец лишь после смерти великого князя Василия (как утверждает его Житие). Его отец и дядя были близки к московскому двору, и вряд ли стоило бы ждать так долго (до 26-летия Федора), чтобы устроить молодого Колычова на одну из почетных и многообещающих придворных должностей».
Однако история учит, что жизнь и служба при дворе, при власть имущих — это особый вид и род человеческой деятельности, на которую способны далеко не все. И уж совсем немногие способны извлечь из этого для себя пользу, материальную выгоду, не утратив достоинства, чести, да и самой жизни.
В марте 1534 года между князем Андреем Ивановичем Старицким, дядей Федора Колычева, с которым они, к слову сказать, были очень близки, и Еленой Глинской, регентшей при малолетнем Иване Васильевиче (будущем Грозном), разгорается конфликт. Андрей Иванович не получает значительных властных преференций после смерти великого князя Василия III, на которые рассчитывал, и демонстративно покидает Москву. Через три года при попытке бегства в Литву он будет схвачен, возвращен в столицу и заточен в тюрьму, где вскоре и умрет в возрасте сорока семи лет.
Понятно, что подобные драматические события не могли не сказаться на всех членах семьи Колычевых.
В 1537 году Федор Степанович Колычев тайно покидает Москву.
Об этом странном уходе до сих пор не утихают споры.
Житийная версия произошедшего связывает этот поступок Федора с его глубоким переосмыслением своей жизни, с тем экзистенциальным кризисом, который он пережил в эти годы, с внутренним несоответствием, которое он испытывал, ведя тот образ жизни при дворе, который он вел. Мучительная раздвоенность сознания, когда статус и обязанности входят в острое противоречие с внутренним мироустройством, наклонностями и помыслами, постоянно преследовала молодого царедворца. Впрочем, ровно до того момента, когда во время Божественной литургии он услышал слова: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Мф. 4, 24).
Решение оставить мир ради Одного Господина пришло само собой.
В пользу этой версии говорит и то немаловажное обстоятельство, что, дожив до тридцати лет, Федор Степанович был неженат.
В средневековой Руси, и особенно в том социальном кругу, к которому принадлежал Колычев, это было возможно только в одном случае — если человек принял решение постричься в иночество, стать монахом. «Быть монахом, — пишет преподобный Никита Стифат (ок 1005 — ок 1090), — не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтобы, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, в полное бесстрастие».
«Отречься от себя ради спасения окружающих», — мысль, к которой пришел тридцатилетний отпрыск старинного Колычёвского рода.
Второй взгляд на бегство Федора Степановича из столицы не столько противоречит первому, сколько наполняет его контекстуальным и социально-политическим содержанием.
Как много сошлось в этом уходе на Соловки будущего великого архипастыря и подвижника Русской Церкви! Трагические события, связанные с арестом и гибелью дяди, Андрея Ивановича Старицкого, промыслительным образом лишь ускорили принятие решения.
Решения во многом, безусловно, очень непростого, ведь сказано у Евангелиста: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни, тот не может быть Моим учеником; И кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк 26,27).
Едва ли Федор Колычев смог бы найти слова объяснения и оправдания перед родственниками, родителями в первую очередь, для которых подобный поступок их сына стал потрясением. Известно, например, что поиски ушедшего молодого мужчины продолжались еще долго, и лишь когда имя Федора, принявшего в монашестве имя Филиппа, связалось с Соловецким Спасо-Преображенским монастырем и стало ясно, что он жив и что сделал осознанный выбор, уйдя из мира, поиски прекратились. Будучи великолепно образованным интеллектуалом своего времени, Федор Степанович Колычев, вне всякого сомнения, читал и хорошо знал сочинения Отцов Церкви, особенно те их труды, где шла речь об отшельничестве и «бегании мира». «Отречение от мира и совершенно из него удаление, если восприимем при сем и совершенно отрицание от всех житейских вещей, нравов, воззрений и лиц с отвержением тела и воли своей, в короткое время великую принесет пользу тому, кто с таким жаром ревности отрекся от мира». Эти слова преподобного Симеона Нового Богослова как нельзя лучше передают умонастроение будущего инока Филиппа, безусловно, напуганного и опечаленного событиями в Москве (гибелью любимого дяди), но, с другой стороны, видящего в этом вопиющий пример того, куда «князей мира сего» ведут искушения и страсти, тщеславие и соблазны власти. Разве мог Федор сказать отцу своему Степану Ивановичу словами из Евангелия: «Больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф. 23:11, 12)?
Думается, что нет, не мог...
Но и молчать в столь драматической ситуации молодому тридцатилетнему мужчине было невыносимо. Его уход на Север стал своеобразным обращением, но не вызовом к оставшимся при дворе бороться за «место под солнцем».
«Религиозное “обращение” очень часто совершается не без влияния внешних, мирских мотивов. Разнообразны средства и испытания, которыми ведет Бог душу по пути очищения от страстей, — пишет Г. П. Федотов. — Земные угрозы — это вызов, обращенный Богом к душе — падет ли она или возродится? Вся последующая жизнь инока и митрополита дает ответ на вопрос об истинных основаниях его ухода из мира... не озлобленным человеком вышел он (Федор Степанович. —
Первый деревянный ансамбль Соловецкого монастыря сложился к 50-м годам XV века и занимал территорию нынешнего Спасо-Преображенского собора с приделами (квадрат со стороной приблизительно в 50 метров).
После кончины преподобного Зосимы (ум. 1478), при игумене Арсении, которого поставил сам святой незадолго до своей смерти со словами: «Итак, брат Арсений, оставляю тебя о Господе управителем и наставником этой святой обители и всей собранной во Христе братии», активное строительство в обители продолжилось. Однако страшный пожар 1538 года уничтожил все постройки монастыря — «от молнии погорел Соловецкий монастырь весь до основания» («Соловецкий летописец» XVIII века).
Именно эти чудовищные руины и увидел Федор Степанович Колычев, когда карбас, на котором он вместе с торговым людом и богомольцами шел от Поморского берега, обогнул прибрежные луды и пришвартовался к монастырскому причалу.
Таким образом, новоначалие послушника Федора мало чем отличалось от трудов первых насельников Соловков: те же земляные кельи, те же временные на летний период постройки, то же строительство «с нуля».
После смерти преподобного Зосимы 18 настоятелей сменили друг друга до игумена Алексия (Юренева) (с 1534 по 1546 год), при котором Федор Колычев прибыл на остров.
«Более полутора лет проходил он нелегкие послушания: трудился на огородах, расчищал и удобрял бедную каменистую Соловецкую почву. Ради смирения он не пожелал открыть кому-либо своего мирского звания (называл себя каргопольским крестьянином, хотя, как мы знаем, Федор шел со стороны В. Новгорода) и прошел суровый путь обычного монастырского трудничества, бывал множество раз унижаем и даже бит некоторыми неразумными насельниками монастыря. Но он не гневался, с терпением и кротостью переносил все выпадавшие испытания. Федор приводил иноков в удивление своей решительностью, с какой старался им подражать, отсекая от себя мирские страсти. Настоятель и братия, видя его благое произволение к подвижничеству, сочли его достойным иноческого чина. Федор был пострижен и наречен Филиппом», — читаем в одном из поздних списков Жития святителя Филиппа.
Однако причисление к монашескому чину не освободило инока от тяжелых повседневных трудов. Известно, что сначала Филипп много и охотно трудился в кузне, где общение с огнем постоянно напоминало ему о неугасимом гееннском огне, потом в поварне, потом в хлебной пекарне, где он колол дрова, носил воду, топил печи.
Этот эпизод из соловецкой жизни монаха Филиппа необычайно схож с подобным же из иноческой практики преподобного Кирилла Белозерского, о котором мы много говорили в главе, посвященной преподобному Савватию.
В Московском Симоновом монастыре Кирилл имел послушание в хлебопекарне, где он носил воду для закваски, рубил дрова и приносил хлебы из пекарни в трапезную. Постоянно находясь среди дыма и жара, глядя на пылающий огонь, старец любил повторять: «Терпи, Кирилл, этот огонь, чтобы сим огнем мог избежать тамошнего огня».
Мистический символизм как неотъемлемая часть восприятия жизни в целом, когда в обыденном и повседневном видится запредельное, становится отличительной чертой отшельников «Сергиевской плеяды», а также их последователей. Библейские и евангельские символы незримо присутствуют во всем и проявляются не только в результате умственного усилия, но и интуитивно, в силу напряженного сердечного движения.
Действительно, вера есть «не только теоретическое убеждение и не только волевое усилие. В первом случае она не могла бы никем рассматриваться как заслуга; во втором — не существовало бы “суеверия”. Вера сразу является и теоретическим постижением истины, и свободным практическим ее принятием», — пишет философ, поэт, историк Лев Платонович Карсавин (1882—1952).
Об этой смыслообразующей двойственности христианского сознания мы уже вспоминали, говоря об изначальном и неизбежном «соработничестве» человеческого и Божественного, заложенном в самой Богочеловеческой сущности того, кто волен выбирать свой путь — следовать за Христом или, как говорит святой Макарий Египетский, «делаться сыном погибели».
Впрочем, в самой идее выбора уже таятся несвобода и смятение, порой доводящие до полного умоисступления и неистовства.
Почему Федор Степанович Колычев, избрав путь монашества, приходит именно на Соловки, в поморскую, «мужицкую» обитель, где он, горожанин, человек определенного социального и ментального склада, априори не найдет себе достойных собеседников для «душеполезной беседы»? Ведь в то время в ростовских, новгородских, белозерских землях было достаточно монастырей (в том числе и весьма уединенных), где братия состояла из людей определенного интеллектуального уровня, где были свои богатые библиотеки.
Ответы на эти вопросы заключены в гениальной способности Филиппа решительно, без колебаний отсечь все лишнее (мудрования, воспоминания о былом, жалость к самому себе) и сделать единственно правильный выбор — следовать за Тем, Кто указал путь ко спасению. И тогда несвобода превращается в истинную свободу, а смятения, скорби и страхи уходят.
Большую помощь в укреплении и духовном наставлении инока Филиппа оказал соловецкий старец иеромонах Иона (Шамин), ученик преподобного Александра Свирского.
Известно, что после пострижения Федора Колычева в монашество никто из монастырских старцев не пожелал стать наставником новоначального инока. О том, почему это произошло, у нас нет достоверной информации. Впрочем, анализируя последующие события в Соловецкой обители, связанные с Филиппом, можно предположить, что чрезмерные «решительность и усердие» послушника Федора, о которых говорится в его Житии, вызвали настороженность части братии.
Настороженность и недоумение, приведшие впоследствии, увы, к драматическим последствиям.
Меж тем игумен Алексий возложил послушание наставничества на опытного иеромонаха Иону (Шамина), о котором в «Слове на перенесение мощей Филиппа Московского» сказано: «Обычаем прост и разумом строг... прежде беспостник преподобному и богоносному отцу нашему Александру Свирскому».
В лице Ионы Филипп получил строгого и ревностного учителя, запретившего, например, иноку всякое общение с мирянами в неукоснительное исполнение слов преподобного Иоанна Лествичника: «Устранившись от мира, не прикасайся к нему, ибо страсти удобно опять возвращаются».
Полное изгнание праздности как «матери» пустословия и уныния было возведено старцем в абсолют. Г. П. Федотов так писал об Ионе (Шамине): «Иона учил Филиппа всему монастырскому и церковному уставу, пока ученик его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом — наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: “Сей будет настоятелем во святой обители нашей”».
Пожалуй, одна любопытная деталь из прошлого Ионы позволяет нам понять, почему именно он стал наставником Филиппа и почему между учеником и суровым учителем установились доверительные отношения.
Вступая в состав братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, в соответствии с уставом он (Иона) внес весьма значительный по тем временам вклад в размере 110 рублей, на что были способны далеко не многие. Вероятно, что Иона, как и Филипп, происходил из состоятельной родовитой семьи, а посему душевные движения «решительного и усердного» монаха из рода Колычевых были ему понятнее, нежели иным старцам, порой видевшим в Филиппе лишь «заносчивого москвича».
Будучи же, в свою очередь, учеником преподобного Александра Свирского, основателя Троицкого Свирско-го монастыря и единственного среди русских святых подвижника, удостоившегося видения Святой Троицы, Иона, безусловно, обладал не только большим опытом устроения монашеской жизни, но и глубоким мистическим опытом, которым он не мог не поделиться с Филиппом.
За строгостью и требовательностью старца скрывался искренний и живой интерес к личности необычного для этих мест молодого монаха, в котором тяжелые соловецкие послушания не заглушили вкуса к настоящей духовной жизни, а усердное рвение новоначального не прошло с годами, но лишь усилилось и расцвело новыми красками.
Подражая Отцам Древней Церкви, Филипп по благословению Ионы удаляется из монастыря в лесную пустыню: «тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся», пребывая в посте и лишениях. Здесь отшельник поселился в тесной деревянной келье-часовне, спал на земле, подложив под голову камень. Впоследствии эта реликвия будет принесена в монастырь, а на камне будет изваян облик святителя.
В Житии сказано, что «не мала лета» провел Филипп в уединении, но потом вернулся к ежедневным трудам, приобретя бесценный опыт предельного внутреннего сосредоточения и «умной молитвы», то есть молитвы, непрестанно звучащей в уме и сердце и приносящей великие откровения. Так, в скиту на берегу Игуменского озера он удостоился видения Иисуса Христа в терновом венце и оковах, а «на месте этого явления брызнули из земли струи чистой ключевой воды».
Аскетические подвиги Филиппа (к тому моменту его происхождение уже перестало быть в Соловецкой обители тайной) не могли не обратить на себя внимание братии и старцев монастыря. Духовное водительство Ионы и покровительственное отношение игумена Алексия сформировали к нему особое отношение насельников обители, замешанное на противоречивых чувствах — уважении и непонимании, любви и зависти, боязни и почитании.
Читаем у Г. И. Федотова: «Через десять лет Соловецкой жизни Филипп был у всех на виду, среди первых по дарованиям и подвигам иноков. Игумен Алексий любил его и уже видел в нем своего возможного заместителя... Удручаемый старостью и болезнями, он (Алексий) задумал еще при жизни сложить с себя бремя управления на молодые плечи. Несмотря на отказы Филиппа, игумен предложил братии, ссылаясь на свою немощь, выбрать нового настоятеля, и выбор единодушно пал на Филиппа. Филипп не прекословил».
Будучи сильной, разносторонней личностью, молодой избранник на пост соловецкого настоятеля, сознательно уйдя из мира, сознательно изнуряя себя пустынными трудами, смиренно принимая внешние стрелы зависти и непонимания, утвердил на острове представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности, абсолютной ответственности за свой выбор, за который отвечать перед Богом будешь только ты.
Такое миропонимание, мироощущение было, можно утверждать, очень близко менталитету северного человека, не знавшего крепостного рабства, на равных говорившего не только с высокомерной новгородской или московской элитой, но и самой природой сурового Поморского края.
Именно осознанное аскетическое трезвение Филиппа (не вынужденное, не натужное, не жалостливое), во многом основанное на непростом личном жизненном опыте, абсолютно лишено мифологичности и, если угодно, духовного аутизма. Филипп (Колычев) — абсолютный реалист, он не питает никаких иллюзий по поводу своего служения, он абсолютно точно знает, чего хочет и какими немыслимыми трудами это дается, а посему он требователен и взыскателен. Он прекрасно понимает, что без дисциплины, безусловного послушания и ответственности за свои поступки выжить на Соловецком острове просто невозможно.
Скорее всего, эта внутренняя решимость Филиппа, и в первую очередь по отношению к себе, ошибочно почитаемая близкими за излишнюю суровость и гордость, и стала причиной непростых отношений будущего игумена с братией.
Известно, что окончательное решение о судьбе новопоставленного игумена принял архиепископ Феодосий Новгородский, который рукоположил Филиппа во священника и вручил ему игуменский посох. Обращаясь к прибывшим с ним в Новгород соловецким инокам, он сказал: «Вот отец вам, имейте его во образ Христов и покоряйтесь ему со всяким послушанием».
В августе 1548 года Филипп отслужил свою первую Божественную литургию в Спасо-Преображенском соборе монастыря в качестве его настоятеля.
Однако вскоре Филипп, совершенно неожиданно для многих, и для Алексия (Юренева) в первую очередь, слагает с себя игуменские полномочия и вновь удаляется в скит на берег Игуменского озера.
Об этом эпизоде соловецкого служения будущего святителя и мученика читаем в его Житии: «Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще больше телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшаем смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего. В это время начальствовал старый игумен, который и постриг святого, в течение полутора лет, пока не преставился».
Что явилось тому причиной, сказать трудно. Конфликт с частью братии? Острое осознание собственной немощи, в которой, по словам апостола Павла, «сила Божия совершается» (2 Кор. 12, 9)? А может быть, последняя попытка уклониться от власти или знание меры своих сил и ответственности? Вопросы, ответы на которые мы никогда не узнаем, но сможем лишь предположить, исходя из достоверной информации о личности Филиппа. В частности, решительное бесстрашие, с которым годы спустя святитель выступит против бесчинств московского царя, говорит о том, что исповедание правды было для него столь же обязательно, что и исповедание веры. Подвижник восклицал: «Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское».
Уход из монастыря в пустыню стал своего рода уклонением от лжи, кривотолков и вражды, нежеланием внести раскол в иноческую жизнь соловецкой братии, попыткой показать недругам, что он «не держится за должность», что игуменство — это не карьерный ход, но логическое продолжение молитвенного подвига, исхода к священнобезмолвию. Именно теперь, после возвращения из Великого Новгорода, где Филипп, безусловно, был вынужден возобновить свои родственные и дружеские связи и Колычёвский клан с радостью и надеждой встретил соловецкого игумена, искушения и соблазны усилились, и бегство в скит стало единственным способом борьбы с ними.
Филиппова пустынь стала своеобразным продолжением, духовно-историческим аналогом кельи-землянки преподобного Савватия у подножия Секирной горы — то же нищелюбие, те же лишения и скудость жития, при том что в двух верстах отсюда, на берегу Святого озера, с размахом шло строительство и благоукрашение Спасо-Преображенского монастыря.
Филипп не был нестяжателем и анахоретом в практике ведения монастырского хозяйства, но сохранял верность заветам отшельников Древней Церкви и Северной Фиваиды в обыденной жизни.
Безусловно, двоякость Соловков — северный аскетизм и столичный размах, нарочитая суровость и новгородское хлебосольство — не всем была по нраву. Не все находили в себе силы и желание понять этот островной парадокс, в котором сошлись свобода и благодать, те самые «два крыла» — Божественное и человеческое, о которых писал святой Максим Исповедник.
Целая гамма чувств — от любви к Соловкам до ненависти и проклятий в адрес «Острова мертвых» — вот уже почти шесть столетий является для приезжающих сюда драматическим испытанием.
«Кроме своих монастырских пароходов приходили с паломниками и частные пароходы, и тут привозили таких свирепых больных и как раз во время богослужения. Крики больных и шум ведущих нарушали богослужение. Каких только больных тогда не привозили: и безногих, безруких, трясущихся, слепых. У одной женщины был рот не на месте, не тут, где должен быть, а около уха на щеке, — всех не перечислишь... Видимо, никакая медицинская наука не могла оказать им никакой помощи, и вот по вере их и по вере путеводителей привезли их сюда».
«Кельи, отведенные нам, были чисты и уютны. На беленых стенах висели иконы и теплились лампадки. Зато пища оказалась негодной. Все две недели пребывания сидели мы на хлебе и чае... Великая Княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, два дня спустя был сыт по горло и просил уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану наверняка, Об одной из служб сохранились у меня особенно мрачные воспоминания. Пришли на нее четверо черноризцев-отшельников. Клобуки они скинули, виднелись изможденные лица. Босые ноги и голые черепа были словно черной их ризе белая оторочка. Одного из них мы посетили в лесу, в землянке, где жил он. В узкий проход в земле в нее ходили, верней вползали, на четвереньках... Отшельник наш лежал на полу. Всегоубранства в его кельи была икона Иисуса с лампадкой. Он благословил нас, не сказав ни слова».
«Мимо Иисусов, мимо огромных красных крестов, поставленных монахами по всем Соловкам, лежит дорога на Секирную гору. Иной перекрестится, иной матюкнет вслед мистике придорожной — мертвой голове, что на кресте вырезана среди титл таинственных. У подножья горы Секирной куполок часовенки сквозь кусты просвечивает. На этом самом месте двое праотцев соловецких, двое чудотворцев знаменитых, церковью православной канонизированных, даму карельскую высекли...»
Поделиться книгой: