Помоги проекту - поделись книгой:
Завершая тему мистической близости двух величайших соловецких подвижников и устроителей иноческого жития на архипелаге — Савватия и Зосимы, необходимо рассказать о возвращении мощей преподобного Савватия на остров, возвращении, которое во многом стало актом символическим, промыслительным и в полной мере объясняющим слова Евангелистов — «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22, 32; Мк. 12, 27; Лк. 20, 38).
Итак, через несколько лет своего пастырства преподобный Зосима вспомнил о блаженном Савватии, о том, «что он прежде всех подвизался в трудах, посте и терпении и во многих добродетелях, а ныне мощи его лежат в неустроенном месте. И позвал он на совет братию и говорил: “Братия, как же мы соблазнились по неразумию о таком деле!”».
К подобным размышлениям Соловецкого игумена во многом подвигли отцы Успенского Кирилло-Белозерского монастыря, отправившие на остров письмо следующего содержания:
«Слышали мы раньше от людей, приходивших к нам с вашей стороны, об острове Соловецком, что прежде был он недоступен для людей из-за морских бед и тягот пребывания на нем — с тех древних лет, как солнце светит в небе...
Ныне же слышим от многих очевидцев, что на острове том, Божиим изволением и молитвами Пречистой Богородицы и усердием вашего о Господе трудолюбия, создана обитель и собралось множество братии, и построен честной монастырь
Но одного вы лишены дара — того, кто жил на острове прежде вашего о Господе трудолюбия и окончил свою жизнь в молитвах, трудах и посте, будучи совершенным в исполнении монашеских подвигов. Как и преподобные отцы в древности, так и этот блаженный Савватий, удалившись от мира и всей душой возлюбив Христа, принял блаженную кончину в радости, достигнув совершенства.
Да и сами мы свидетели добродетельного его жития, потому что жил этот блаженный Савватий в Доме Пречистой Богородицы Кириллова монастыря.
Ныне же даем вашей святости духовный совет: да не будете лишены такого дара, уготованного вам от Бога, но идя скоро, со рвением, перенесите мощи блаженного в свой монастырь, чтобы там, где он многие годы потрудился телесно, были положены и святые мощи его».
Очевидная духовная и молитвенная связь двух крупнейших монастырей Русской Фиваиды свидетельствует о том, что уже в 60-х годах XV столетия на Севере существовала своего рода иноческая ойкумена, монашеское сообщество, далеко выходящее за рамки исключительно территориальной принадлежности. Так, Белозерье объединяется с Ошевенским краем (Каргопольские земли), Комельский лес (ныне Горязовецкий район Вологодской области) взаимодействует с Онегой, а Соловки связаны Псковом и Новгородом.
Бесспорно, главным объединяющим началом Северной Фиваиды при очевидной климатической, экономической и ментальной близости живущих здесь людей становится, по мысли историка Г. П. Федотова, хранение в наибольшей чистоте заветов преподобных Сергия Радонежского и Кирилла Белозерского, а именно — смиренной кротости, любви к уединенному богомыслию и нестяжания. Причем нестяжания в самом строгом смысле, не личного, а именно монастырского отказа от собственности.
В монографии «Святые Древней Руси» читаем такие слова: «Эти святые легко прощают и оскорбителей своих, и разбойников, покушающихся на монастырское имущество... Мистическое самоуглубление, бегство в пустыню не мешает северным подвижникам прославлять любовь как “главизну добродетелей” и излучать ее при всяком соприкосновении с людьми».
То обстоятельство, что все эти годы монахи Кириллова Белозерского монастыря не забывали о своем великом сподвижнике Савватии, говорит о многом. Например, о том, что информация из Валаамской обители, с Соловков и с Поморского берега Белого моря — мест, где подвизался отшельник, доходила до кирилловской братии. О том, каким образом, мы можем лишь предполагать — рассказы паломников и странствующих монахов, свидетельства купцов, рыбаков и иного «работного люда». Следовательно, весь этот гигантский, занимающий Ростово-Суздальские, Вологодские, Белозерские, Новгородские и Поморские земли организм жил, в него были включены монахи и миряне, представители разных народностей, разных духовных школ и традиций. И преподобный Савватий Соловецкий для многих из них являлся примером, если угодно, духовным абсолютом, идеалом, к которому должно стремиться. Важно заметить, что отшельник, как, впрочем, и подавляющее большинство анахоретов Северной Фиваиды, не звал за собой, был чужд дидактике и совсем не походил на миссионера. Напротив, Савватий бежал из этого мира во исполнение слов преподобного Максима Исповедника: «Блажен человек, не привязанный ни к какой вещи тленной или временной». Но в этом его бегстве, исходе, освобождении от страстей и соблазнов было много больше учительства и назидания остающимся в миру, была своего рода таинственная жертва, приносимая ежедневно, изо дня в день, из года в год безо всякой надежды, что она будет принята и понята современниками, близкими, друзьями. Был пример того, насколько далеко можно уйти в поиске и постижении свободы, «соработничества» человеческого и Божественного естества.
«Блаженный же игумен Зосима, прочитав послание из Кириллова монастыря, возрадовался душою... и в тот же час стал он готовиться, вместе со множеством братии, к путешествию в судах по морю» — на побережье, в устье реки Выг, где в часовне и был погребен Савватий.
На тот момент с кончины первого соловецкого отшельника прошло ровно 30 лет.
Немаловажную роль в обретении мощей Савватия сыграл уже известный нам новгородский купец Иоанн, которого прозорливый старец не благословил выходить в море, чем спас от неминуемой гибели в буре. Иоанн стал первым мирянином, увидевшим почившего Савватия: «И, приблизившись, сказал он святому: “Благослови, отче Савватий, раба своего в путь”. И, склонившись, увидел, что тот предал душу Господу. И стоял Иоанн размышляя, и молился про себя, возводя взор к образу Господа: “О Владыко Господи: как мне поступить? Какое принять решение? Боюсь оставить мощи преподобного сего без приготовления к погребению, Милостивый, но и не смею прикоснуться к святому его телу недостойными руками своими — да не навлеку на себя беду за свое недостоинство!” И вспомнил слова Господа, сказавшего жене кровоточивой: “Вера твоя спасла тебя”. И, дерзнув с великою верою, приступил, взял его, возложил себе на плечи, словно “легкое бремя Христово”, отнес и положил посреди часовни — и, поцеловав со слезами, вышел».
Имя «некоего христолюбивого мужа по имени Иван» также упоминается в письме иноков Кирилло-Белозерского монастыря преподобному Зосиме: “Некоторые же из братии нашего монастыря, бывавшие в Великом Новгороде, слышали от некоего христолюбивого мужа по имени Иван следующий рассказ. Вот что он поведал: ‘Однажды, идя в море из реки Выг (в селе Сорока), встретил я старца-отшельника по имени Савватий, жившего на Соловецком острове. И удостоил меня Бог вместе с игуменом Нафанаилом похоронить святые мощи его у часовни близ Выга-реки. И молитвами его совершал Бог преславные чудеса’ ”. И рассказал о брате своем Федоре, который лишь поклонился гробу преподобного — и от какой страшной смерти был сохранен в море молитвами блаженного Савватия! — и о многих других чудесах и знамениях, которые совершались у гроба его святого».
Первое упоминание о селе Сорока, расположенном при впадении реки Нижний Выг в Белое море, относится к 1419 году.
Русский писатель, этнограф Петр Иванович Челищев так описывал эту местность в своей книге «Путешествие по северу России в 1791 году»: «Не доезжая деревни Сорокской верст двух, один выпадший из Выг-реки, по крестьянскому названию, падус (или пудос, то есть рукав реки. —
Таким образом, село Сорока представляло собой ряд тоней (мест ловли рыбы с обустроенным хозяйством — жилой избой, поварней, ледником, амбаром, баней, вешал для сетей), расположенных на небольших островах в дельте реки, между которыми существовало лодочное сообщение. На одном из таких островов, скорее всего, и находилась часовня (подругой версии, церковь), у стен которой был погребен Савватий Соловецкий.
Известно, что в 1551 году по указу царя Ивана Васильевича IV (Грозного) Сорока стала вотчиной Соловецкого монастыря, но, к сожалению, ни одной постройки того времени до нас не дошло. В 1931 — 1933 годах в ходе строительства Беломорско-Балтийского канала, а точнее, 19-го шлюза, открывавшего выход в Белое море, Сорока была объединена с лесопильным поселком имени Солунина, поселком водников и железнодорожной станцией Сорокская. Новый населенный пункт стал называться Беломорском.
В Житии преподобного Зосимы сказано: «...пошел он к лодке и отправился в путь. И было его плавание по морю благополучным — по молитвам того, кого он искал. И на второй день приплыли к тому месту, где находилась могила блаженного Савватия. Выбрав удобное время, когда им никто не препятствовал, они, раскопав землю, обрели гроб, в котором были положены честные мощи святого».
Для того чтобы оценить и прочувствовать всю глубину и торжественность этого момента, необходимо понять, какую роль в духовной и мистической жизни православного христианина играло и играет почитание мощей святых угодников Божиих.
На этот вопрос святые Отцы Церкви отвечают следующим образом.
Во-первых, останки святых оказывают огромное воздействие на душу человека, являясь своего рода живым и зримым напоминанием о личности святого, побуждая к подражанию его благочестивым подвигам. «Вид гробницы святого, проникая в душу, и поражает ее, и возбуждает, и приводит в такое состояние, как будто сам лежащий во гробе молится вместе, стоит перед нами, и мы видим его, и таким образом человек, испытывающий это, исполняется великой ревности и сходит отсюда, сделавшись иным человеком», — утверждает святитель Иоанн Златоуст.
Во-вторых, почитание мощей угодников Божиих имеет литургическое значение. Один из Учителей Древней Церкви Ориген (185 — ок. 254) писал: «В молитвенных собраниях присутствует двоякое общество: одно — состоящее из людей, другое — из небожителей». Мощи святых и являются залогом их (небожителей) участия в Божественной литургии. Именно по этой причине евхаристия совершается на гробах мучеников, которые служат престолом для таинства, а плат антиминс со вшитыми в него частицами мощей символизирует эти почитаемые захоронения.
И наконец, в-третьих, учение Православной церкви о почитании святых мощей стоит в одном ряду с догматами Воплощения и Искупления, что наполняет почитание особым торжественным и мистическим смыслом.
Обретение мощей преподобного Савватия, перенесение их на Соловецкий остров и захоронение за алтарем Успенского собора (с последующим перенесением в Спасо-Преображенский собор), безусловно, стало важнейшим событием не только в жизни Соловецкой обители, но и всей Русской Фиваиды в целом. Трудами и молитвенным трезвением младших современников и учеников преподобного Сергия Радонежского, а также нового поколения подвижников «Сергиевской плеяды» (учеников учеников святого Сергия) иноческая ойкумена на Севере, в частности в Поморье и на Соловецких островах, обрела своих прославленных подвигами и чудесами подвижников (Савватий, Зосима и Герман, Иоанн-свещеносец, Василий-келейник, Макарий-рыбо-ловец, Онуфрий-пустынник, Герасим-отшельник, инок Ианнуарий, Стефан-трудник, Филипп-пустынник, Досифей-затворник, Елисей Сумский), давших наставления (мистагогия) тем, кто пришел продолжить их подвиг.
В этом, можно утверждать, в полной мере выразилась каноническая преемственность и верность традициям, из поколения в поколение передающимся еще от пустынников-анахоретов Древней Церкви.
Глава четвертая
Род проходит, и род приходит
Когда шнянка (парусно-гребное, плоскодонное, беспалубное судно у поморов) с мощами преподобного Савватия отошла от деревянного, наскоро сколоченного причала и в сопровождении карбасов, на веслах которых сидели соловецкие монахи, начала медленно удаляться от берега, лишь один человек из тех, кто сопровождал на Соловки гроб с телом великого подвижника, почувствовал в эту минуту само вещество времени, его суть, его смысл, заключенные в словах из Книги Екклесиаста:
«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Прошло 36 лет с того дня, как этот человек вместе с преподобным Савватием под недоуменные взгляды рыбаков-поморов отправился на «Остров мертвых», по сути в небытие, туда, откуда не было возврата. И вот теперь, наблюдая за тем, как огромные поморские избы села Сорока постепенно растворялись в морской дымке, сначала превращались в едва различимые на береговой линии точки, а потом и вообще исчезали за горизонтом, Герман с изумлением и радостью ощущал, что времени нет, что сейчас, как и в 1429 году, они вместе с многоопытным старцем Савватием, пришедшим на Дышащее море с Валаама, запоют из Акафиста Смоленской иконе Божией Матери: «Радуйся, Благодатная Одигитрие Марие, и радости духовныя исполни нас».
Мог ли тогда Герман помыслить о том, что спустя годы он вот так же будет идти на Соловки со своим любимым другом, сподвижником и спостником, будет так же мысленно беседовать и молиться с ним?
Едва ли, потому что заглядывать в будущее, предаваясь фантазиям, читай, соблазнам, было не в правилах монаха, для которого каждый прожитый день уже есть счастье, счастье молиться, счастье ощущать Божественное присутствие во всем. А завтрашний день будет таким, каким будет, и никому, кроме Бога, не известно, каким именно.
В 60-х годах XIX века путешественник и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко (старший брат известного режиссера) так опишет путешествие на Соловки по водам Белого моря: «Передо мною расстилалась необозримая даль серовато-свинцового моря, усеянного оперенными гребнями медленно катившихся валов... да, море действительно храм. И рев бури, и свист ветра, и громовые раскаты над ним — это только отголоски, отрывочно доносящиеся к нам звуки некоторых труб его органа, дивно гремящего там, в недоступной, недосягаемой высоте — великий, прекрасно охватывающий все небо и землю гимн. Вот сквозь клочья серых туч прорвался и заблистал на высоте широкий ослепительный луч солнца — и под ним озолотилась целая полоса медленно колыхающихся волн... Вот новые тучи закрыли его. Божество незримо, но присутствие его здесь чувствуется повсюду».
Герман молча смотрел на неподвижную, едва подверженную движению морскую гладь...
Личность этого инока является, пожалуй, самой загадочной из великой Соловецкой троицы (Савватий, Зосима, Герман). Рукописное Житие отшельника, составленное около 1627 года неким монахом Соловецкого монастыря с приложением к нему описания чудес, совершившихся у иконы преподобного в Тотьме, немногословно, а посему информация о старце крайне скудна.
В частности, мы лишь знаем, что Герман был этническим карелом, происходил из Тотьмы (по другой версии, из Вологды), не был обучен грамоте, а до встречи с преподобным Савватием на реке Выг уже подвизался в этих местах (на Беломорье) и даже вместе с поморами-рыбаками ходил на Соловки.
Герман находится как бы в тени Савватия и Зосимы, он сослужит им, абсолютно не претендуя на первенство, хотя его опыт в поморской и островной жизни впечатляет, а частые поездки на материк по монастырским делам свидетельствуют о том, что инок был опытным мореходом и знатоком акватории как Онежской губы, так и береговой линии Белого моря.
Наверное, наиболее полно его личность для нас раскрывает это прощальное путешествие на остров с мощами Савватия. В этом сосредоточенном молчании Германа (в тех немногочисленных эпизодах житий Савватия и Зосимы, где он появляется, Герман почти не говорит) заключено трогательное и в то же время напряженное самоуглубление, о котором преподобный Исаак Сирин говорит: «Облака закрывают солнце, а многоглаголание затемняет душу, которая просвещается молитвенным созерцанием».
Аллегорическое противостояние солнца и облаков, штормового возмущения и безмятежности, света и тьмы является для Германа, сопровождающего гроб Савватия на остров, катарсисом его внутренней духовной работы, торжеством его индивидуальности, воплощенной в соборности. Он один перед Богом, но он не одинок в своем монашеском служении.
И это огромное, бескрайнее, немыслимое пространство от Онеги до реки Выг, от Выга до Кузовых островов и Соловков наполняется для него жизнью, живыми людьми, мирянами, священниками, иноческой братией, свет от которых идет постоянно, вне зависимости от времени года, расстояний и погодных условий, днем и ночью, во время постов и праздников, в минуты горя и радости. Это и есть сообщество верных, соединенных тайной Божественной благодати, что, по мысли отца Сергия Булгакова, являет собой существо Церкви, которое открывается в насущном и ежедневном: в забрасывающих сети рыбаках, в возводящих тони работных людях, в идущих по морю иноках.
И вот теперь, когда суда подошли к острову, как сообщает Житие Зосимы, «вышла вся братия встречать мощи святого со свечами и светильниками, и вынесли их с почетом из судна, и положили на одре. И торжественно внесли с псалмопениями в святую церковь Преображения Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа. И поклонялись мощам святого до утра. Утром же совершили надгробное пение. И многие страдавшие различными недугами, приходя с верою, облобызав мощи святого, получали исцеление и возвращались домой здоровыми, радуясь и благодаря Христа Бога и Пречистую Его Матерь, одаривших угодника своего таким почитанием. Братия же, видя многие чудеса, совершающиеся от гроба преподобного, радовалась обретению такого “бесценного бисера”, приносящего плод душевного спасения».
В жизнеописаниях соловецких подвижников нет упоминания о том, что Герман принимал участие в обретении мощей Савватия и их перенесении на остров, но, право, трудно предположить, чтобы Зосима осуществил это достойное деяние без участия человека, стоявшего у истоков иноческой жизни на острове и лично знавшего святого пустынножителя.
«Мудр и опытен благодаря многолетним монашеским трудам и праведной жизни» был сей старец. Эти слова о Германе из Жития преподобного Зосимы в полной мере отражают уважительное отношение Соловецкого игумена к подвижнику, благодаря ободряющим словам которого — «дерзай, любимый, ибо тебя Бог благоволил (избрать) для места этого!» — Зосима исполнился «дерзновения и устремился на подвиг телесный и духовный: телесный — в созидании монастыря непрестанном, духовный же — в вооружении на невидимых врагов постом и молитвой».
Следовательно, эпизод в нашей книге, рассказывающий об участии Германа в перезахоронении мощей преподобного Савватия, есть в большей части дань художественному вымыслу, изобразительному рисунку повествования, без которого образ немногословного соратника преподобных Савватия и Зосимы был бы, на наш взгляд, несколько формальным, лишенным той удивительной теплоты и открытости, которые характеризовали этого человека.
Можно утверждать, что Герман был тем связующим звеном между соловецкими иноками и поморами, без которого взаимодействие, да и вообще нормальная соседская жизнь были бы просто невозможны. Пожалуй, преподобный старец как никто иной из соловецких началоположников знал поморский быт и менталитет местного населения, с которым ему, по долгу иноческих послушаний, приходилось общаться.
Дважды покинув остров (при Савватии и при Зосиме) на длительный срок, Герман полностью погрузился в быт и повседневность поморов; он сам отчасти стал помором, полюбив эти неуютные на первый взгляд и суровые земли.
Итак, кто же были эти люди, рядом с которыми трудами и молитвами преподобных Савватия, Зосимы и Германа был устроен Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь?
Традиционно к поморам было принято относить население так называемого Поморского берега Белого моря, иначе говоря, побережья Онежской губы от Онеги до Кеми (по большей части это были выходцы из Великого Новгорода). Однако впоследствии поморами себя стали также именовать обитатели приморских Архангелогородских земель и Кольского полуострова. Непростые климатические условия проживания, неразрывная связь с Белым (Дышащим) морем, вернее сказать, зависимость от него, и, наконец, отсутствие крепостного права сформировали особый, если угодно, социальный этнос, группу людей, которых, по словам известного русского этнографа и путешественника Сергея Васильевича Максимова (1831 — 1901), отличала «какая-то крепкая самоуверенность в личных достоинствах и развязность в движениях».
Эти люди, на протяжении многих поколений занимавшиеся смертельно опасным морским промыслом, знавшие о том, как выживать в суровых условиях Беломорья и Арктического Севера, неколебимо соблюдавшие традиционный уклад и ментально ощущавшие себя единственными хозяевами бескрайних просторов от Онеги до Кольского полуострова и Мезени, имели свое представление о том, как должно жить праведно, достойно и по чину.
Ярко и самобытно Поморский берег, то самое экзистенциально бескрайнее пространство Беломорья, в своей книге «Год на Севере» описывает С. В. Максимов:
«Морем, суженным множеством луд, между которыми самые большие и метко названные — Медвежьи Головы, плыли мы от Сумы по направлению к следующему поморскому селению Колежме. Виделись нам на протяжении пути этого на берегу и наволоках две избы, на трехверстном расстоянии одна от другой, — соляные варницы... Место это, прозванное железными воротами, ежеминутно грозило опасностью из каждого острия огромных камней, замечательно обточенных морским волнением, и нам, и нашему карбасу, который теперь оказался окончательно утлым, ненадежным, ничтожным... После многих нечеловеческих усилий пробрались мы через узенький проход, или собственно ворота, сделанные более усилиями рук человеческих, чем течением моря... а вот, наконец, и вожделенное селение Колежма.
Село это разбросано в поразительном беспорядке и, вероятно, оттого, что первоначальные жители предпочитали близость моря удобству местоположения. Местность вплотную изрыта огромными скалами, неправильно раскиданными, отделяющими один дом от другого на заметно большие расстояния. Оба ряда домов идут по обеим сторонам речонки, на противоположной стороне которой видится церковь... слышится ужасный свист ветра».
Именно такую картину имел возможность наблюдать и преподобный Герман, когда в 30-х годах XV столетия он посещал поморские земли. Но следует заметить, что за этими грозными и величественными картинами природы Русского Севера всегда стояли люди — коренастого, жилистого сложения, невысокого роста, всегда аккуратно и крайне функционально одетые, немногословные, хорошо знающие себе цену, свято почитающие традиции предков. Пожалуй, северный традиционализм в первую очередь проявлялся в быту поморов, воспринимавших семью как основу основ, как малую церковь, где каждый несет свое послушание, а дисциплина и субординация цементировали воображаемые стены данного, построенного еще прадедами здания, дома.
Итак, поморский дом строился из специально отобранной ели или крупной смолистой сосны, которую рубили топором в морозы. И даже в начале XVIII века, когда в столярный обиход вошла пила, строительный лес предпочитали именно рубить, а не пилить. Дело в том, что у спиленного дерева поры легко впитывают влагу, и бревно начинает гнить, тогда как у срубленной сосны поры залиты смолой, и проникновение влаги невозможно.
Затем срубленные стволы тесали, очищая от сучьев и коры, и просушивали.
На Севере традиционно дом рубили в «обло», то есть с выступающими концами связанных бревен по углам, что исключало расползание венцов со временем, а также наглухо стягивало швы между бревнами.
Выдающийся исследовать деревянной архитектуры Русского Севера, реставратор Александр Викторович Ополовников (1911 — 1994) писал: «Каждый венец требовал от плотника громадного терпения, мастерства, верного глаза и твердой руки. Ведь надо было сделать пазы, врубки, потайные зубья, притесать одно бревно к другому так плотно, чтобы между ними не вошло даже лезвие тонкого ножа. Гвозди были не нужны: без них сруб прочнее, устойчивее, долговечнее». К этому описанию следует добавить, что для уплотнения стыки бревен «мшили», то есть прокладывали мхом.
В итоге возводилась изба пяти- или даже шестистенка (по количеству капитальных бревенчатых стен, не перегородок), что традиционно укладывалась по углам (сплошной фундамент встречается редко) на гранитные валуны, до половины врытые в землю.
Отличительными конструктивными особенностями поморского дома были высокая рубленая подклеть — нижний нежилой этаж, как правило, используемый в качестве хлева, амбара, погреба, ледника, хранилища рыболовных снастей, а также поветь — хозяйственная неотапливаемая пристройка к жилой части дома на уровне второго этажа, куда вел деревянный взвоз.
Также для поднятия самого сруба над уровнем земли (в целях его защиты от затопления во время половодья или морских приливов) использовались так называемые заплотины — система бревенчатых срубов, порой заполненных камнями.
Наконец, все это грандиозное разноуровневое сооружение накрывалось единой кровлей, что требовало от поморского мастера особого профессионального навыка.
Кровельный лес, а позже лемех (последний часто использовался в церковном деревянном зодчестве) тесался топором, который, по словам А. В. Ополовникова, «в руках северного плотника — универсальное и всемогущее орудие». Конечно, работа топором, в отличие от пилы, значительно более затратна и неспешна, но сила привычки и незыблемая власть традиций у поморов были велики, а посему все этапы строительства дома — от подклети до охлупня (конькового бревна на кровле) выполнялись именно таким образом.
Ключевым элементом крыши были так называемые «курицы» — молодые еловые стволы, естественным образом изогнутые под «прямым углом» на месте их перехода в корневище (это место называлось «кокора»), Кстати, именно такие «кокоры» широко использовались поморами и при судостроении.
Итак, «курицы» выкладывались «кокорами» вниз поперек горизонтальных подкровельных бревен — слег, что, в свою очередь, крепились к фронтальной и торцевой стенам сруба на специальные бревна — самцы.
Венчали же кровельную конструкцию коньковое бревно и так называемые потоки, специальным образом выдолбленные бревна для отвода воды с крыши.
Внушительное фундаментальное сооружение в полной мере символизировало основательность и степенную мудрость его обитателей. А обитателей в таких домах было много: под одной крышей тут жили деды и отцы, сыновья и внуки, одна большая семья, численность которой порой могла доходить до двадцати и более человек В своем роде это было громадное семейное общежитие, где каждый обладал своим, отведенным ему старшими местом, а по мере вхождения во взрослую жизнь ставил перед собой цель построить такой же дом для своих детей и сродников.
Традиционно дом делился на теплую и холодную части, то есть предназначенную для жизни зимой и не предназначенную. Следует заметить, что подобное деление существовало и в церковной архитектуре — теплый (отапливаемый) и холодный, летний храм.
Следовательно, каждый поморский дом представлял собой самодостаточное и автономное хозяйство, будь то рыбная ловля, охота, соляной промысел, сплав леса, а сообщество трех или четырех таких домов, то есть трех или четырех семей, уже составляло довольно крупное поселение.
Исследуя источники XVI—XVIII веков, этнограф и фольклорист Татьяна Александровна Бернштам (1937— 2007) отмечала, что «внешний вид селений Поморья производил впечатление чистоты и зажиточности и тем самым резко отличался, по мнению многих путешественников, от сельских видов средней и центральной России. Эта черта вообще свойственна поселениям северно-русской зоны, особенно северной ее части; живописное расположение сел по берегам рек, большие избы, часто богато украшенные резьбой и даже росписью, деревянные мостовые на улицах, изумительные ансамбли церковной архитектуры, которые независимо от их местонахождения (на краю или в центре деревни) организовывали главное и наиболее яркое впечатление от облика северной деревни».
Говоря о природных дарованиях поморов, наряду с их умением возводить впечатляющие и по сей день хоромы (под этим словом на Севере понимался не только просторный жилой дом, но и хозяйственные постройки при нем — амбары, бани, ледники), нельзя не сказать особо о судостроительной деятельности этих людей. Впрочем, это и понятно: живя на море и живя морем, поморы задолго до Петровских нововведений начала XVIII века прекрасно освоили кораблестроительное и навигационное дело, о которых имели свое особенное и весьма оригинальное представление.
«Давно и положительно известно, что лодейные мастера не знают ни чертежей, ни планов и руководствуются при строении судов только навыком и каким-то архитектурным чутьем, которое, как кажется, надо считать прирожденною особенностью карельского народа. В то же время остальные приемы при деле установлены дедовскими и прадедовскими обычаями, преданием и наглядным наставлением... — читаем в книге С. В. Максимова «Год на Севере». — ...Бывало прежде, мастер намечал на полу мелом, на песке палкой чертеж судна и вымеривал туг же его размеры. Ширину клал вершками пятью или шестью шире трети длины; половина ширины будет высота трюма. На жерди намечал рубежки (заметки) и по этим рубежкам этою же жердью все время намечал шпангоуты, называя их по-своему боранами (носовым и кормовым). Отвесы или перпендикуляры и на чертеж клал по глазу, без циркуля, и точно так же своим именем скул называл боковые части перпендикуляра, его прямые углы. Кончивши чертеж, мастер обыкновенно сбивал лекалы, если строится лодья, и считал это дело лишним, дорогим и для хозяина, если строилась шняка или раныпина. Сбивши лекалы, мастер приступал прямо и не обинуясь к работе, делал поддон — основание судна, его скелет; обшивал его снаружи и внутри досками; ставил три мачты, если лодья назначалась для дальних морских плаваний, и две, если она приспособлялась для богомольцев, идущих в Соловецкий монастырь. В одну зиму, при не слишком усиленной и ускоренной работе, лодья бывала готова».
Известно, что строительство лодий, шняк, сойм, ко-чей и карбасов началось в Поморье на рубеже XII—XIII веков. На спотьбищах — кустарных верфях производились суда разного назначения: для хождения по рекам, для прибрежного сообщения, для дальних морских переходов.
Пожалуй, наиболее распространенным и ходовым в вышеозначенном списке был так называемый сшивной карбас, имевший, говоря современным языком, большое количество модификаций по месту производства и профилю использования. В частности, карбас поморский и холмогорский, важский и вычегодский (назывался — облас), а также карбаса — весновальные (для весеннего промысла морского зверя, имели на днище полозья для вытаскивания на лед), почтовые, грузовые, таможенные, извозные (для перевозки богомольцев в Соловецкий монастырь).
Строительство карбаса у поморов традиционно называлось «шитьем», то есть судно именно сшивалось согласно специальной технологии, существовавшей еще в Древней Руси. При сшивке карбаса использовались «топорные» доски, которые получали путем проколки вдоль ствола клиньями с последующей их обработкой, доведением топором. По ходу монтажа корпуса судна доски укладывали сердцевинной стороной наружу, по-старинному — «шерстью по ходу» карбаса.
Итак, работа начиналась с подбора двух еловых стволов с мощными корневищами, «кокорами». Один такой ствол становился килем — матицей и носовой частью карбаса, другой же — кормовой частью. Матицу и заднюю «кокору» соединяли в замок, чем задавали длину и габариты карбаса. Затем при помощи специальных приспособлений — шаблонов и клещей, между носом и кормой начинали вставлять доски обшивки и стягивать их между собой. Это был самый трудоемкий и самый ответственный этап работы.
В качестве шовного материала (вицы) использовались распаренные ветки молодого можжевельника или его корни, а также еловые корни, предварительно вымоченные в горячей смоле. Отверстия для шитья просверливались ручным лучковым сверлом, после чего их или обжигали, или смолили, чтобы предохранить от гниения. После протягивания нитей в отверстия каждое из них забивалось клином: снаружи — сосновым, внутри — еловым. Шпангоуты же подгонялись после окончательной установки обшивки. Корпус тщательно конопатили мхом, а затем смолили карбас изнутри и снаружи.
Поморский карбас имел одну или две мачты, вырезанные из сосны, с прямым парусным вооружением.
Известны случаи, когда паруса и даже одежду мореходов просмаливали, потому что штормовой ветер, брызги воды, резкие перепады температур за один сезон превращали ткани в ветошь, а ежегодно запасаться новой экипировкой мог позволить себе не каждый рыбак или мореход.
Наконец, следует добавить, особенно касательно весновальных карбасов, что они могли использоваться также и как временное жилище на льдине во время охоты на морского зверя (тюленей, бельков).
Столь подробное описание технологии сооружения поморского судна и его оснащения нами предпринято не случайно. Дело в том, что преподобный Герман еще до своей встречи с Савватием, как мы помним, обитал на Поморском берегу Белого моря и даже ходил с рыбаками на Соловки. Если он и не занимался сам шитьем карбасов или лодий, то, по крайней мере, хорошо знал процесс, видел, как работают местные мастера. Во время его походов на материк эти знания были просто необходимы: ведь суда (особенно после попадания в шторм или зимней стоянки) требовали ремонта, да и вообще хозяйского к себе отношения. Умение видеть «правильный» (с точки зрения корабела) лес, владеть топором и сверлом, ставить парус или работать на веслах, ориентироваться в море по солнцу, звездам и рукотворным знакам (к таким по большей части относились поклонные кресты), знать устные лоции для монаха Северной Фиваиды, оказавшегося на Беломорье, было первоочередным знанием, без которого он едва ли бы смог преодолеть столь огромные расстояния по воде.
«Кто в море не ходил, тот Бога не мдливал» — эта поморская мудрость в случае с преподобным Германом обретает глубокий символический и мистический смысл. Подвижник ощущает себя среди тех, кто, по слову Спасителя, закинул сеть и поймал великое множество рыбы, так что сети их прорывались. И объял всех ужас, потому что никогда такого не было раньше, но, как говорит Евангелист Лука, ответил Спаситель: не бойтесь, отныне будете ловцами человеков (Лк. 5,4— 11).
Не раз и преподобного Германа обуревали страх и ужас, когда оказывался он на краю гибели, но в то же время приходила и радость от того, что в любую минуту он может отойти в «горние селения», и эта мысль еще более укрепляла его молитву. «Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — истинные черты мудрости», — утверждал святитель Иоанн Златоуст.
Стало быть, ожидание без страха, бодрость без смятения, опытность без надменности и есть опыт преодоления смерти не как физического изъяна, но как победа над грехом, опыт обретения истинной свободы, когда нет страха и сомнений в следовании за Спасителем.
Для подобного мироощущения ойкумена Северной Фиваиды уже не кажется чем-то бескрайним и безнадежным, но более обретает черты одухотворенные, наполненные особым дыханием и рассуждением о покаянии как об исходном и естественном состоянии человеческой души, исполненной покоя, благодати и умиротворения.
В книге С. В. Максимова «Год на Севере» читаем: «...С востока потянуло крепкой проницающей сыростью. Показались густо-плотные клочки облаков, превратившихся вскоре в сплошную массу, затянувшую ту часть горизонта, откуда появилось впервые густое дымчатое облачко — первый предвозвестник тумана. Солнце, до этой поры яркое и жгучее, со всеми характерными признаками летнего июльского солнца, стало каким-то матово-фольговым кругом, на который даже смотреть было можно безнаказанно, а там и совсем его затянуло туманом: ни один луч, ни одна искра света не могли пронизать тумана, чтобы осветить и нашу серую шкуну, нахмурившееся море, начинавшее усиленно плескать в борта ее. Заводился ветер, но противняк. Вся надежда полагалась на полую воду, которая, следуя законам отлива, пошла с берегов и понесла вслед за нами клочья изжелта-зеленой туры (морского горошка), мелкие щепки, где-то выхваченное бревно, еловые ветки, лениво колыхавшиеся в густой пене, смытой с берегов соседнего гранитного островка, а отчасти пущенной и нашим утлым судном. Шли медленно, сколько это можно было понять из того, что у бортов не визжала и не шумела вода, разрезываемая носом, а медленно, монотонно плескалась на судно, и след шкуны был так короток, что конец его легко можно было уследить глазом. Вот пробежал легонький ветерок и прорябил стихавшую поверхность хмурого моря: след судна стал заметно удлиняться и совсем пропадать из глаз, подхватываемый набегавшими волнами».
Среди поморских населенных пунктов, которые предположительно мог посетить преподобный Герман во время своего нахождения на материке (к сожалению, в Житиях Савватия и Зосимы об этом нет никакой информации), можно в первую очередь назвать селение Устьянское, или Погост на море (сейчас это город Онега).
Еще с XII века, а точнее, с 1137 года Погост на море, имевший впоследствии несколько названий —Устьянское, Усть-Онега, фигурирует в новгородских грамотах и картах, а с конца XV века это поселение отходит во владения Марфы Борецкой.
Также известно, что в это время здесь уже существовала единственная на всю округу (Унежма, Кянда — новгородские поселения) Успенская церковь, которая была перестроена в 1695 году, а в 1597 году в Усть-Онеге возвели теплый Никольский храм.
После длительного хождения по водам Онежского залива Герман, безусловно, посещал Успенскую церковь, молился, а может быть, даже причащался тут Святых Тайн Христовых.
То обстоятельство, что в Усть-Онеге существовал храм, говорит нам о том, что это было весьма зажиточное и многолюдное поселение. Из более поздних источников (XVI века) известно, что здесь был весьма развит морской промысел, а также солеваренное дело на острове Кий, расположенном в десяти километрах от Онежского устья.
Расположенное в устье реки Онеги селение Устьянское играло ключевую роль в формировании торговых путей и товарооборота на Беломорье, связывая воедино Карельский, Поморский, Лямецкий и Летний берега. Более того, расположенные в глубине материка Вологда, Каргополь, Кирилло-Белозерский монастырь были включены в эту, говоря современным языком, коммуникационную схему благодаря реке Онеге, служившей единственным выходом материковых северян на берег Белого моря.
Впрочем, хождение по Онеге, богатой семгой и миногами, было занятием опасным (особенно в нижнем течении), потому что «всю ее, словно нарочно, какие-то богатыри закидали бесчисленным множеством крупных камней, перебор которых иногда сплошным рядом чуть не доходит от одного берега до другого, противоположного. Четыре раза в сутки все эти уродливо-каменные переборы, производящие на глаз неприятное, тяжелое впечатление, высоко покрываются прибылою с моря водою и потом опять, почти те же двенадцать часов, мечутся на глаза обывателям обнаженные, серые камни, в иных местах сопровождаемые длинными, желтыми запесками. Вид на город с реки, и притом издали, недурен; но мрачно глядят из города берега реки, поросшие густым, черным лесом... На меня смотрит оттуда дальняя дорога на Поморье, со всеми ужасами неизвестности, которой, кажется, на этот раз и конца нет за всеми болотами, реками, морем и океаном, озерами и гранитными берегами, и лудами». Это эмоциональное и отчасти поэтическое описание Онежского устья, составленное Сергеем Васильевичем Максимовым в 50-х годах XIX столетия, как нельзя лучше передает атмосферу этих мест. Так было и при Германе Соловецком, и при Никоне (будущем патриархе), когда он оказался на Кий-острове, а затем в селении Устьянском, и в середине XIX века, и в наши дни.
В начале 90-х годов минувшего века мне приходилось бывать в этих местах. Впечатления, оставшиеся после тех поездок, и по сей день будоражат воображение, ведь здесь полное ощущение того, что время остановилось, но при этом во всем чувствуется какая-то глубинная и неспешная жизнь, когда ты почти не встречаешь людей, но они сами и результаты их трудов присутствуют во всем.
Например, избы-зимовья тянутся тут до самого моря: изба Котова, Ильина, изба Белоозеро, изба Вежма, изба Красные Мхи. В них останавливаются покосники из Пурнемы (Лямицкий берег Онежской губы), которых привозят на лошадях или тракторах. Однако на побережье зимовья сменяют целые рыболовные хозяйства или тони — дом, сарай, конюшня, ледник для рыбы, а если рядом есть топь, то рыбу хранят и во мхах. После влажного, парного, гудящего комарами и мошкой лесного духа прохлада кажется сумрачной и беззвучной.
В поморском доме темно, потому что окна затянуты мутным, запотевшим целлофаном. Как слюдой...
Рыбацкая изба — это длинный, рубленный в лапу послевоенный барак, стоящий по углам на дубовых пнях или ледникового происхождения валунах, маленькая, обитая рваным дерматином дверь, печь, давно не беленная и обтрескавшаяся, стол, прибитые к полу скамьи. На стене железные кружки висят в ряд на длинных загнутых гвоздях. В углу развороченная сыростью, как взрывом, лохань для умывания, над панцирными сетями-кроватями марлевые пологи от комаров. Еще здесь на полу свалены в кучу горчичного цвета матрасы, а провода, свисающие с низких притолок, приспособлены под бельевые веревки.
Поделиться книгой: