Помоги проекту - поделись книгой:
Впрочем, к поздней осени 1675 года время переговоров и уговоров прошло. Войска попытались организовать подкоп под Белую, Никольскую и Квасоваренную башни, но осажденные, узнав об этом, перешли в контрнаступление и, «укрываючись от гранатных ядер досками», остановили нападавших. Число погибших с каждой стороны росло день ото дня, но ни та ни другая сторона остановиться уже не могла. Черта здравомыслия была перейдена, а пролитая кровь застила глаза как соловчанам, так и воинам Мещеринова.
Штурм Соловецкого монастыря стал неизбежен. Он состоялся 23 декабря 1675 года. Отряду ротмистра Степана Потапова удалось подняться на стену в районе Сельдяной башни, но, наткнувшись на яростное сопротивление осажденных, атака захлебнулась, и со значительными потерями стрельцы были вынуждены отступить.
Второй штурм 22 января 1676 года стал последним и привел к падению Соловецкой крепости.
После длительного артобстрела, носившего скорее деморализующий для осажденных характер, 50 стрельцов через секретный ход в Белой башне, указанный монахом-перебежчиком Феоктистом, вошли в сушильную палату, затем добрались до монастырских ворот и открыли их. Защитники заметили свершившееся слишком поздно, когда регулярные части Мещеринова стали вливаться в монастырский периметр. Те 30 человек, которые бросились на них с оружием, были почти сразу перебиты.
Финальный же этап трагедии развернулся на подступах к Трапезной палате.
О. В. Чумичева так описала это событие: «Последние защитники монастыря заперлись в “розных палатах” и — главное — в Трапезной. Высокое здание, на втором этаже которого располагалась Трапезная, опирается на прочный валунный фундамент. Дикий камень чередуется с кирпичом и в стенах здания. Перед входами — с северной и западной сторон — расположены два высоких крыльца с узкими лестницами. Подняться в Трапезную большому количеству людей одновременно нельзя. В XVII веке окна Трапезной были узкими, похожими на бойницы, поэтому штурм ее потребовал немалых усилий. Здание обстреливали, в окна метали гранатные ядра. Часть защитников погибли, многие были ранены».
В результате штурма монастыря было пленено 63 человека. Из них 35 были посажены в тюрьму, а 28 казнены.
На то, что произошло в Соловецкой обители потом, существуют две точки зрения — официальная, государственная, и защитников монастыря, старообрядческая. Каждая из них, что и понятно, не может трактоваться нами как истина в последней инстанции. Впрочем, рассматривая каждую из них, сопоставляя факты и цифры, можно прийти к более или менее объективной картине произошедшего.
Согласно первой версии, после взятия монастырь подвергся безудержному разграблению. Вскоре прибывший на остров князь В. А. Волконский учинил расследование, в ходе которого большая часть награбленного была возвращена монастырю, а сам Иван Алексеевич Мещеринов и его сын взяты под стражу по обвинению в хищении государственного имущества и жестоком отношении к арестованным насельникам монастыря. Никакой конкретной официальной информации об этом «жестоком отношении» не сохранилось, а также и о том, как именно были казнены 28 приговоренных к смерти соловчан.
Известно лишь, что 63 пленных мятежника были или сосланы в отдаленные северные монастыри и остроги, или посажены на цепь в соловецких подземельях.
Вполне естественно, что годы осады монастыря и десятки погибших под стенами обители стрельцов не могли не наложить отпечаток на поведение победителей, ворвавшихся в монастырь в кромешной темноте зимней ночи с 22 на 23 января 1676 года, и мы можем только догадываться, что происходило на «острове мертвых» в те дни.
Скорее всего, появление на Соловках князя Волконского говорит о том, что информация о зверствах стрельцов дошла до Москвы, и было принято решение остановить начавшийся на острове беспредел.
Второй взгляд на трагедию, старообрядческий, напротив, не жалеет красок в описании чудовищного Соловецкого погрома, устроенного захватчиками древней обители.
Основным источником в данном случае является составленная Семеном Денисовым в XVIII веке «История об отцах и страдальцах Соловецких иже за благочестие и святые церковные законы и предания в настоящее времена великодушно пострадаша».
Читаем в «Истории...»: «..Дельною яростию вскипев (стрельцы), смерти и казни различны уготовав: повесити сия завеща, овыя за выю, овыя же и множайшия междеребрия острым железом прорезавше, и крюком продевшим на нем обесити, каждаго на своем крюке. Блаженнии же страдальцы с радостию выю в вервь вдеваху, с радостию ноги к небесным тещи уготовляше, с радостию ребра на прорезание дающе».
На известном лубке XIX века «Воевода Мещеринов подавляет Соловецкое восстание» в подробностях изображены лютые зверства стрельцов, которые избивают иноков, подвешивают их за ребра на крючьях, расстреливают из пушек. Также старообрядческие источники сообщают, что много соловецких страстотерпцев было утоплено в прорубях, затравлено собаками, заморожено на льду и заживо сожжено.
Чудовищные кровавые картины, словно пришедшие из времен опричного разгула грозного царя Иоанна Васильевича, стали частью повседневной соловецкой жизни зимой 1676 года. Непогребенные, со следами ужасных истязаний тела «соловецких сидельцев» можно было встретить не только на территории монастыря (в местах столкновения со стрельцами), но и на берегах моря и Святого озера. Лишь к весне трупы защитников монастыря были собраны и захоронены на острове Бабья Луда при входе в бухту Благополучия, а над братской могилой стрельцов возвели деревянную Таборскую часовню в полуверсте от монастыря.
Тягостное состояние от посещения острова в то время не могло не передаться с богомольцами и стрельцами на материк. Вероятно, так и сложилась знаменитая песня об «Осаде Соловецкого монастыря»:
Восстановление мирной монашеской жизни в монастыре на Большом Соловецком острове требовало, разумеется, значительных усилий — как моральных, так и материальных.
Как сообщает «Соловецкий летописец», «для приведения Соловецкой обители в прежнее состояние и для восстановления порядка по указу царя Феодора Алексеевича и по благословению патриарха Иоакима прислан был из Тихвинского монастыря в Соловецкий настоятелем архимандрит Макарий, из Сийского монастыря келарь Иларион и казначей Феодосий».
...Удивительным образом состояние разорения и пустоты, царившее в Соловецкой обители после подавления мятежа, уже при других обстоятельствах и в другие годы описал бывший заключенный Соловецкого Лагеря Особого Назначения Борис Солоневич: «В громадном Преображенском соборе царила полутьма. Несколько тусклых электрических лампочек едва освещали длинные ряды сплошных нар, заваленных спящими человеческими телами. За грязными абажурами ламп вверх к куполу тянулась жуткая тьма, казавшаяся небом безлунной ночи. В соборе было холодно. Несколько железных печурок с длинными жестяными трубами нагревали только небольшое пространство около себя. Около каждой такой печурки группировались оборванные люди, старавшиеся высушить свои лохмотья и согреть окоченевшие тела. Изредка гудевшая извне вьюга проникала в собор через какие-то разбитые окна или щели, и тогда сверкающие серебром струйки снежинок проносились около лампочек и шипели на трубах печей. В роте № 13 было тихо. Только кое-где заглушенный гул разговоров нарушал эту тишину. Большинство уже спало мертвым сном усталости. На крайних нарах, на возвышении бывшего алтаря лежала небольшая человеческая фигура, прикрытая пальто. Иногда лежащий медленно поворачивался, и тогда из-под края пальто показывалось измученное лицо седого старика. В полумраке собора это лицо часто казалось мертвым, и только порывистые движения да изредка тихие стоны показывали, что старик еще жив».
После разгрома соловецких бунтовщиков моральный и психологический удары, нанесенные по традициям и стилю жизни обители в целом, были столь ужасны и очевидны, что должны были пройти десятилетия, дабы Спасо-Преображенский монастырь оправился от свершившегося.
К началу 80-х годов XVII века в обители произошла полная ротация насельников и соборных старцев, островной гарнизон был укомплектован дополнительными силами стрельцов, а согласно указу царя Федора Алексеевича монастырь начал строительство в Сумском остроге деревянной крепости для защиты от немецких и шведских войск.
Преодоление последствий Соловецкого мятежа велось по всем направлениям. В частности, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий (Любимов) строго наставлял архимандрита Илариона: «В обители пребывая немалое время, рассмотрев чин монастырский, видел некие дела, требующие исправления... заповедаю вам: да не один монах от братии вашей — и пострижен-ники Соловецкия лавры, и пришедшие, и терпевшие многие лета во общем житии своего спасения ради — таковых на вселенную по своей воле с острова хотящих отходити да не отпустите, и за таковыми повелеваю погони крепкия посылать... Приказываю накрепко лодейщикам, и карбасникам, и богомольцам всем, чтоб без нашей общей воли никого утайкою с острова на вселенную не свозити... Завещаю не держать всякого отреченного пития, сиречь вина горячего и треклятой табаки...у всяких богомольцев то вино запечатывать... и таковых присланных людей держать под крепким началом и воли им никакой ни в чем не давать».
Впрочем, введение новых жестких правил въезда и выезда на остров происходило не без издержек. Так, в царской грамоте от 9 апреля 1684 года уже было указано богомольцев в Соловецкий монастырь «пропущать безо всякого задержания и поголовных денег». Хотя мздоимство и произвол стрелецких голов и сотников продолжали процветать, явившись закономерным итого ужесточения государева режима в Поморье в целом — как на материке, так и на Соловецком острове.
Год 2000-й.
Непонятное время суток какое-то...
Вроде бы над Секирной даже солнце выбирается из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминающих приговоренных к расстрелу арестантов. Вот они лежат со связанными за спиной колючей проволокой руками, ждут своей участи, что-то бормочут, притом что большинство из них не знают ни одной молитвы.
На какое-то мгновение солнце все же пробивается через летящие куски серой ваты, словно выдранной из больничных тюфяков, и освещает склон горы, из которого торчат сапоги.
— Вот с этих сапог-то все и началось. — Малышев снимает резиновые сапоги, аккуратно ставит их у самой двери, проходит на кухню, приглашает к столу. — Нет, не с этих, не с резиновых, а с яловых, тех, что прошлой весной на Секирке нашел.
— То есть как? — спрашиваю.
— А вот так...
Малышев приехал на Соловки в середине 70-х и где только не работал за это время: в музее экскурсоводом, лесником, в охотохозяйстве, в охране островного аэродрома, на огаровом заводе или на «водорослях» в Реболде — так тут называли артель по добыче водорослей и морепродуктов. Тогда же начал собирать материал по Соловецкому Лагерю Особого Назначения, сокращенно — СЛОН. Ходил по острову с фотоаппаратом и снимал следы лагеря, понимая, что пройдут годы и все забудется.
— Вот, — Малышев достает из шкафа свой фотоаппарат — немецкий Contax 30-х годов, — надежная машина, а ведь он ровесник здешних событий.
И сразу же представляется некий молодой немецкий инженер, приехавший на остров по приглашению руководства ОГЛУ—НКВД помогать строить здание Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения, СТОН, сменившей в начале 30-х годов СЛОН. Разумеется, член НСДАП, разумеется, атлетического сложения, делает по утрам на берегу Святого озера физзарядку, разумеется, увлечен фотографией, и этим самым фотоаппаратом
— Мы так и называем ее — «немецкая тюрьма», это рядом с кирпзаводом. — Малышев бережно кладет фотокамеру на подоконник. — Так вот о тех самых яловых сапогах. Прошлой весной, как только сошел снег, выдвинулся я на Секирку, но не по главной дороге, а со стороны моря, по охотничьим тропам. Тут редко кто ходит, местность заболоченная, к прогулкам не располагающая, но мне по работе в зверосовхозе знакомая. К подножию горы вышел где-то к часу дня, посмотрел на небо — развиднелось, развел костер, сверился с картой, перекурил и начал восхождение туда, где стоял Алексей Максимович Горький, в 1929 году посетивший СЛОН.
Здесь, на вершине горы Секирной, где тогда находился лагерный штрафной изолятор, писатель курил трубку, находил себя весьма и весьма походившим на Фридриха Ницше, размышлял вслух, как если бы записывал свои наблюдения в блокнот с маркировкой «Литературный фонд СССР»: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, — огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит свое великое дело — производит “живое”. Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают».
Тут же, на Секирке, Горький проинспектировал штрафной изолятор СЛОНа ОШУ. В контрольном журнале к словам какого-то лагерного начальника: «При посещении Секирной нашел надлежащий порядок» Алексей Максимович приписал: «Сказал бы — отлично» и расписался: «М. Горький».
Сейчас об этой полузабытой поездке «буревестника пролетарской революции» на остров по приглашению руководства О ГПУ много говорят. Одни обвиняют писателя в конформизме, в том, что воспел каторжный труд и палачей, а также вспоминают слова бывшего заключенного, врача Николая Жилова: «Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом...»
Другие же напоминают, что, поняв весь ужас происходящего, Горький не отвернулся от страждущих и многим из них протянул руку помощи (например, вывез с острова публициста и католического теолога Юлию Николаевну Данзас), пользуясь своими высокими связями в руководстве страны.
Так вот, когда Малышев уже почти достиг вершины Секирной, боковым зрением заметил торчавший из земли предмет. Хотел продолжить восхождение, но вдруг понял, что именно он увидел. Остановился, послушал наполненную дыханием моря тишину — нет, здесь никого нет! Повернулся: из земли торчал яловый офицерский сапог...
И это уже потом, когда приехали милиция и археологи из музея, выяснилось, что здесь — на вершине Секирной горы, проходили массовые расстрелы заключенных СЛОНа, а потом и тех, кто их расстреливал. У всех руки были связаны за спиной колючей проволокой, всем стреляли в затылок. Трупы лежали друг на друге в несколько слоев, их просто накрывали драным промасленным брезентом, засыпали лапником и мхом, забрасывали камнями и валежником. А потом приводили новых заключенных, и так продолжалось и продолжалось.
С тех пор Малышев редко бывал на Секирке, хотя прекрасно понимал, что таких мест на Соловках очень много и достаточно сойти с раскатанных тракторами островных дорог, углубиться в лес, чтобы услышать гул, идущий откуда-то из-под земли. Конечно, так могла гудеть дизельная электростанция в поселке или по старинке намотанные на керамические пробки изоляции провода, могла завывать пузырящаяся заболоченная местность, наконец, могли издавать странные звуки и перекошенные узловатые деревья, внутри которых прятались птицы, но Малышев был уверен, что дело здесь совсем в другом. Он так и говорил, что это не гул никакой, а шепот, шелест сухих ладоней и растрескавшихся губ, причем не только времен СЛОНа, но и Соловецкого восстания, когда не принявших Никоновские реформы монахов стрельцы Мещеринова ловили по всему острову и казнили изобретательно...
Малышев доставал фотоаппарат, чтобы снять вырезанный на коре крест — верный знак того, что под этим деревом кто-то лежит.
На Секирке много таких резных крестов, словно выжженных стальным клеймом внутри коры кособоких, словно извивающихся от боли деревьев.
В ту свою поездку на остров я жил в монастырской гостинице рядом с Филипповской церковью. Ночи были холодные, и вечером приходилось топить печь, расположенную в коридоре. Такую систему отопления я видел во многих северных монастырях: в Спасо-При-луцком под Вологдой, в Кирилло-Белозерском, в Спасо-Суморином в Тотьме. Протапливались сразу две кельи при достаточно невысоком расходе дров. Для той надобности на этаж назначался дежурный-истопник, который запускал сразу все печи и следил за прогаром. Эта же схема сохранилась в монастыре и тогда, когда в кельях были устроены тюремные камеры. Истопник из числа блатных всегда пользовался особым уважением, потому как по своему усмотрению мог кому-то добавить тепла, а кого-то и «подморозить», всегда был на связи с лагерным начальством, а посему пользовался особыми правами, ну и «стучал», разумеется.
С утра сквозь запотевшее окно не разглядеть ни монастырского двора, ни Спасо-Преображенского собора. Лишь очертания его угадываются, нависают, как Голгофа, и потому страшно протереть стекло.
Впрочем, как известно, на Соловках есть своя Голгофа на острове Анзер, где 18 июня 1712 года в «тонком сне» преподобному Иову (в схиме Иисусу) явилась Пресвятая Богородица с Елеазаром Анзерским и сказала, что «сия гора нарекается Голгофою, на ней же имать быти великая церковь Распятия Господня на верху горы и скитом Распятским назовется», где многие мученики пострадают за Христа.
Смысл этого пророчества раскрылся лишь через 211 лет, когда на Анзере было устроено лагерное отделение (командировка) СЛОНа, куда по большей части ссылались представители духовенства.
Именно здесь в феврале 1929 года от тифа скончался священномученик архиепископ Воронежский и Задонский Петр (Зверев).
Идти по воде на Анзер можно или от известной на Соловках рыболовной тони Реболда, или через кипящую, исходящую пенистыми бурунами каменную горловину Железные ворота мимо острова Муксалма.
Реболда — это зимний вариант. В конце февраля, когда ледяной припай соединяет два острова, до Анзера по прямой можно дойти на снегоходе минут за двадцать. Но это опасно: подводные течения могут взломать некрепкий лед на глазах, и утопленный снегоход будет не самой значительной потерей.
Летом же все идут через Железные ворота — путь оказывается длиннее, но надежнее, да и до Реболды добраться почти невозможно: оживающие в мае болота проглатывают и без того кривую, разбитую дорогу.
У Малышева о Реболде сохранились отдельные воспоминания.
По правилам огаровой артели, куда он устроился разнорабочим на все лето, уходить с тони в поселок было нельзя. Любое нарушение установленного распорядка и особенно выпивка карались увольнением. Начальник артели с говорящей фамилией Косолапов говорил, что и в прежние времена за выпивку с острова изгоняли или сажали «для вразумления» в монастырское подземелье, хотя было видно, что сам он страдает от этого установления и по возвращении осенью в поселок беспробудно пьет до Нового года.
Когда Малышев нанимался в артель, он, разумеется, знал об этом, но завербовался на все лето специально — захотел почувствовать себя предельно несвободным. Потом усмехался: «Почувствовал — в первый же день отобрали фотоаппарат и вернули, только когда отбыл срок, день в день». Жалел, конечно, что не удалось запечатлеть эту странную полулагерную жизнь на пленку, но ничего не поделаешь.
Остались воспоминания.
На заработанные деньги в Москве Малышев купил дорогую фотокамеру, но, приехав на остров, утопил ее во время съемок на каналах. Перевернулся в лодке.
Как-то глупо все тогда получилось...
Возвращение с Анзера на Большой Соловецкий остров — это как возвращение с другой планеты. В поселке уже включили фонари, которые проваливаются в слоистом тумане, что тянется со Святого озера.
Это туманность.
Это мгла.
Малышев выходит на крыльцо покурить. Он все никак не может забыть те офицерские яловые сапоги, хотя с их возникновения в его жизни и прошло уже три года.
— Ведь их кто-то носил, чистил по утрам, гордился ими, а еще бил ими в лицо и в живот, — бормочет себе под нос, — а вот теперь они лежат в лагерном музее, под стеклом.
Всякий раз Малышев с внутренним содроганием вспоминал те несколько случаев, когда его приглашали принять участие в проведении экскурсий, чтобы он рассказал гостям острова о том, как сделал свою страшную находку. Он мялся, тер лоб и бубнил что-то про гору Секирную, про какое-то непонятное время суток, про то, как над Секирной солнце выбиралось из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы была почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминавших приговоренных к расстрелу арестантов. Там и нашел сапог.
Запихивает окурок в прибитую к поручню лестницы консервную банку.
Входит в дом и закрывает за собой дверь.
Завтра Малышев собирается в Кемь.
С проходящим скорым Москва—Мурманск ему должны передать из столицы несколько коробок черно-белой фотопленки. Здесь ее не купить, а в цвете Соловки видел только Алексей Максимович Горький.
С горы Секирной, разумеется...
Глава девятая
Посещение Голгофы
В начале июня 1694 года в городе Архангельске отшвартовалась яхта «Св. Петр» и взяла курс на Соловки. Однако при выходе в море погода резко испортилась: небо стало черным, а шквальный ветер поднимал многометровые волны и бросал их друг на друга. Каждый такой удар грозил превратить яхту в груду деревянных обломков, а бывших на ее борту людей — архиепископа Важского и Холмогорского Афанасия, царя Петра Алексеевича и сопровождавших его лиц — навсегда упрятать в недрах Дышащего моря.
Вот как позже опишет это событие историк Сергей Соловьев: «Потом царь отправился на яхте “Св. Петр” в Соловки; на дороге поднялась страшная буря, кораблекрушение казалось неминуемо. Петр приобщился уже Св. Тайн из рук сопровождавшего его архиепископа Афанасия: к счастию, нашелся искусный кормчий, Антон Тимофеев, который успел ввести яхту в Унскую губу, и они стали на якоре близ Пертоминского монастыря. Собственными руками Петр сделал крест в полторы сажени вышиною и поставил на том месте, где вышел на берег; на кресте виднелась голландская надпись: “Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694”».
Эта история, впрочем, имеет и несколько иную интерпретацию, как представляется, значительно более приближенную к поморским реалиям.
Находившиеся на борту «Св. Петра» иностранные друзья Петра Алексеевича так описали это приключение, едва не стоившее отважным мореходам жизни:
«Когда Царь от пристани Архангельской выехал в море, то поднялась такая страшная буря, что все с ним бывшие пришли в чрезвычайный ужас и стали молиться, приготовляясь к смерти. Один только молодой государь казался нечувствительным к ярости свирепствующего моря. Дав обещание, если представится случай и не воспрепятствуют государственные нужды, побывать в Риме и поклониться мощам святого Апостола Петра, своего патрона, он равнодушно пошел к кормщику и с веселым видом ободрял всех».
Кормщиком в этой истории обозначен некий нюхчемский крестьянин Антона Панов. Царь подошел к Антипе и стал давать ему советы, как правильно вести судно, но Панов резко оборвал Петра I: «Поди прочь! Я лучше тебя знаю, куда правлю!» После опасных и продолжительных маневров «Св. Петр» был умело заведен кормщиком в Унскую губу и пришвартовался у стен Пертоминского монастыря.
Когда же страшное испытание было уже позади, император подошел к Антипе и с улыбкой вопросил: «Помнишь ли, брат, какими словами ты меня отпотчевал на судне?» Панов в ужасе упал в ноги царю, но Петр Алексеевич поднял его, троекратно поцеловал и произнес: «Ты не виноват ни в чем, друг мой, и я обязан благодарностью тебе за твой ответ и за твое искусство».
Известно, что в знак благодарности государь определил Антипе пожизненную пенсию.
Спасо-Преображенский Пертоминский монастырь, у стен которого нашел спасение царственный путешественник, возник около 1617 года стараниями инока Александро-Свирского монастыря Иоасафа вокруг часовни, установленной в 1599 году на месте погребения монахов Соловецкого монастыря Ионы и Вассиана Пертоминских.
Житие Пертоминских чудотворцев сообщает, что в 1561 году ученики соловецкого игумена Филиппа (Колычева) Вассиан и Иона были отправлены на материк за известью для строительства соборного храма. Попав в шторм, иноки утонули, но вскоре их тела были обнаружены на берегу нетленными и похоронены местными рыбаками в Унской губе. Спустя 38 лет над могилой Вассиана и Ионы неким старцем из Троице-Сергиева монастыря была поставлена деревянная часовня, ставшая местом паломничества.
Оказавшись летом 1694 года не по своей воле в Пер-томинском монастыре, царь Петр I кроме того, что установил здесь поклонный крест (ныне хранится в Архангельском краеведческом музее), присутствовал также при обретении мощей преподобных Вассиана и Ионы и погребении их в Преображенском соборе обители.
Затем плавание на Соловки было продолжено.
7 июня «Св. Петр» благополучно подошел к Филипповской пристани у Заяцких островов.
Через восемь лет император Петр I прибудет сюда уже в составе военной флотилии из тринадцати судов. Тогда же царя посетит мысль построить на острове (Большом Заяцком) храм во имя святого Андрея Первозванного как небесного покровителя русского военно-морского флота.
А пока самодержец и его свита на монастырских карбасах были переправлены на Большой Соловецкий остров, где его встретила братия «при большом звоне, в преднесении крестов и хоругвей».
Соловецкий книжник старец Досифей так описал нахождение Петра Алексеевича в монастыре: «В течение трехсуточного пребывания в монастыре младый Самодержец, с нежной юности воспитанный в страхе Божием и благочестии, упражнялся в молитве и благо-мыслии».
Слова эти, вне всякого сомнения, являются фигурой речи, лишь отчасти отражающей реальное положение дел, однако в полной мере соответствующей житийной специфике подобного рода текстов. В данном случае интересно обратить внимание на тот факт, что в монастыре, еще совсем недавно бывшем центром старообрядческого сопротивления, царя встречают сообразно с протоколом — «по высшему разряду»: умильно и хлебосольно. Хотя в это время гонения на староверов усилились и император Петр I воспринимался ими как оголтелый продолжатель «бесовского» дела патриарха Никона.
Ротация, проведенная в Соловецком Спасо-Преображенском монастыре, о которой мы говорили выше, видимо, имела тотальный характер. Здесь уже не осталось ни одного не то что последователя «древлего благочестия», но и симпатизирующего соловецким мятежникам, а значительный административный ресурс окончательно решил хозяйственные и бытовые проблемы островной обители, полностью стерев внешние следы былого погрома, учиненного воеводой Мещериновым в древней обители.
«Соловецкий летописец» сообщает: «По отбытии его величества из монастыря в Архангельск вскоре по высочайшему указу выдано в сем городе для монастыря ржи 3000 четвертей за выданный хлеб из монастырских житниц двинским стрельцам в помесячный корм, стоявшим на Соловецком острове и Сумском остроге во время мятежа раскольствующих монахов». И спустя год в том же источнике сообщается: «По указу великих государей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича выдано в Соловецкий монастырь на иконописное в соборной Преображенской церкви строение денег в Москве 200 рублей, да на Двине из таможенных доходов 400 рублей».
Резной иконостас, о котором идет речь в этой записи, был установлен в 1697 году, но, к сожалению, разобран и уничтожен питомцами школы юнг Северного флота в начале 40-х годов XX века.
Значительные усилия по укреплению мощи Соловецкого монастыря на рубеже XVII—XVIII веков принадлежат митрополиту Тобольскому и Сибирскому Игнатию (Римскому-Корсакову), личность которого заслуживает особого упоминания.
Стольник царя Алексея Михайловича Иван Степанович Римский-Корсаков происходил из древнего польско-литовского рода Корсаков.
Время пострижения Ивана Степановича во иночество точно не установлено. По одной версии, это произошло в 1667 году в Нижегородском Крестовоздви-женском Маровском монастыре, по другой — в 1678 году в Соловецкой Спасо-Преображенской обители.
Поделиться книгой: