Неизведанные земли. Колумб

Обвинение, якобы сочиненное мятежниками, полнится неотразимым мрачным юмором. Оно блестяще воссоздает образ заморского растяпы-ученого, который неуклюже пытается применить свои новомодные методы, в одиночку сражаясь на качающейся палубе с неуправляемым инструментом. Образ, который так раздражал заговорщиков, содержит большую долю правды.

Колумб, несмотря на гордость за свои навигационные приборы, так и не смог воспользоваться ими должным образом, потерпев поражение из-за качки корабля. Измерения, которые Колумб, по его собственным утверждениям, сделал с помощью астролябии, на самом деле были выполнены менее эффектным способом. Он рассчитывал продолжительность дня в пересчете на количество солнечных часов и определял широту по таблице, которую скопировал из Imago Mundi Пьера д’Альи[213]. Допущенные им ошибки в точности соответствуют опечаткам в таблице[214]. Он, по понятным причинам, уклонялся от признания, что обращался к шпаргалке, но недвусмысленно рассказал о своих способах отсчета времени. Если юнгам нельзя было доверить песочные часы, то небесные тела всегда в этом отношении надежны. Каждые 24 часа Стражи в созвездии Малой Медведицы описывают полный оборот вокруг Полярной звезды. Невооруженным глазом можно приблизительно определить, как далеко они продвинулись на своем пути во время наблюдения. Для удобства запоминания и измерения средневековые мореплаватели делили окружность на восемь равных частей, обычно названных в честь частей тела или точек компаса. Таким образом, деление «северо-восток» на 45° называлось «правое плечо» или «над правой рукой», «восточное» деление – «правая рука»; «юго-восточное» – «под правой рукой» и т. д. Наблюдая за передвижением Стражей, Колумб мог рассчитать продолжительность ночи и, вычтя ее из 24 часов, продолжительность светового дня. Например, 30 сентября Колумб наблюдал Стражей в трех делениях, установив продолжительность ночи в 9 часов и дня – в 15[215]. Его одержимость часами светового дня понятна, поскольку он был озабочен вычислением широты – возможно, то была озабоченность картографа, обещавшего королям нанести на карту свои открытия.

Он также внимательно наблюдал за Полярной звездой и в результате наткнулся на одно из самых важных космографических открытий своего времени. Как описано в «Первом путешествии», Колумб осуществил серию наблюдений за изменением магнитного поля: разницей между направлением, указанным стрелкой компаса (магнитный север), и «истинным севером», обозначенным положением Полярной звезды. В Восточном полушарии отклонение к востоку было привычным явлением. Наблюдения Колумба – первые известные зарегистрированные наблюдения изменений в Западном полушарии. 13 сентября он зафиксировал небольшое отклонение в обоих направлениях, возможно, потому что проходил между зонами. Начиная с 17 сентября он отмечал сильное и все увеличивающееся отклонение к западу. Возникает вопрос: определил ли он это явление тем, чем оно на самом деле являлось? Тот же вопрос звучит в более широком контексте его открытия Америки, и полезно увидеть, как разум Колумба борется с концептуальными и классификационными проблемами вписывания нового наблюдения в рамки существующих знаний. Его первая гипотеза, по-видимому, продиктована прагматичностью: он должен был гарантировать уверенность своей команды в надежности компасов и поэтому стремился свести проблему к минимуму, производя наблюдения в наиболее благоприятное время суток, когда Полярная звезда, скорее всего, находилась в самом западном положении. Наряду с постоянным интересом Колумба к осуществлению измерений и записи результатов, это наводит на мысль, что он, по крайней мере, рассматривал возможность того, что кажущиеся колебания были подлинными. К 30 сентября он, похоже, решил проблему для себя, объяснив это явным следствием нестабильности Полярной звезды: «Полярная звезда движется, как и другие звезды, в то время как стрелка компаса всегда указывает в одном и том же направлении». Судя по формулировке, то было объяснение, в которое он верил, а не просто обман, придуманный для матросов[216].

Но довольно о звездах. Что происходило на поверхности океана во время плавания? В рассказе Колумба преобладают четыре повторяющиеся темы: ложные оповещения о появлении земли на горизонте, подрывавшие моральный дух моряков; опасения, что, поскольку ветры быстро уносили их на запад, они никогда не найдут попутного ветра, который доставит домой; растущее напряжение между Колумбом и Пинсоном, а также между командиром и экипажем; и незаметные для других, но подлинные сомнения, которые все больше одолевали Колумба по мере того, как экспедиция удалялась все дальше от суши. Путешественники быстро преодолели опасности, связанные с посланной им на перехват португальской эскадрой и с открытием таинственного Саргассова моря, о котором до этого не знали ничего, что могло бы развеять их страхи, хотя не меньшим было изумление перед этим явлением. Тем не менее коварный элемент неуверенности в конечной цели и в благоразумии их путешествия превратил плавание в сущую муку. В середине сентября поиски Колумбом признаков суши в виде кружащихся в небе певчих птиц, по-видимому, подстегнули его воображение, наведя на мысль о Ноевом ковчеге:

«Четверг, 20 сентября. В этот день он взял курс вест-тень-норд[217] и плыл на половине площади парусов, потому что на смену штилю пришли противоречивые ветры. Они должны были пройти семь или восемь лиг[218]. К флагманскому кораблю подплыли две цапли, а затем еще одна, что было признаком близости суши. Они взяли в руки птицу, которая была речной птицей, а не морской, хотя ноги у нее были как у чайки. На рассвете к кораблю прилетели две или три певчие сухопутные птицы, а позже, перед рассветом, они улетели».

Возможно, тут, в неявном сравнении себя с ветхозаветным патриархом, проявились первые проблески растущей убежденности Колумба, впервые выразившейся во время его обратного путешествия в 1493 году, что у него имелся своего рода личный договор с Богом. 23 сентября он сообщил об «открытом море, подобного которому никто никогда раньше не видел, за исключением евреев, когда они бежали из Египта вслед за Моисеем»[219].

Ощущение опасности, по-видимому, только обострило чувствительность Колумба. Его самый восторженный отзыв об окружающей среде содержится в записи от 16 сентября, кратко изложенной Лас Касасом: «Он сказал, что аромат раннего утра доставляет истинное наслаждение, и единственное, чего хотелось бы, – это услыхать пение соловья». Читатель, внимающий чувственным похвалам Колумба прелестям Атлантики, может задаться вопросом, следует ли их отнести к влиянию на Колумба францисканцев с их почитанием творения или к эстетике Ренессанса, связанной с интересом к реалистичному изображению окружающей природы. Однако слишком часто попытки Колумба воспеть красоту природы могут казаться безвкусными (как здесь, где соловей банально ассоциируется с утром) или плохо выраженными. В частности, его описания ландшафта и растительного мира Карибских островов больше всего напоминают рай Мильтона[220]. Следует помнить, что Колумб писал все это с рекламными целями, чтобы создать более привлекательный имидж Атлантики и тем самым привлечь дополнительные инвестиции и королевскую благосклонность к своему предприятию. Он был заинтересован в том, чтобы подчеркнуть благоприятные и целительные свойства окружающей среды, потому что это помогло бы сделать его маршрут пригодным для эксплуатации. Это отнюдь не значит, что он лично не был убежден в правдивости своих описаний. Например, он настолько часто и настойчиво высказывался о том, что воздух и климат заметно улучшились в 500 километрах к западу от Азорских островов во время плавания, что трудно было поддаться скептицизму, хотя это было скорее плодом его воображения, чем каким-либо реальным эффектом[221].

Вскоре Колумб наполовину признался самому себе в сомнениях относительно расстояния до Индии и с 10 сентября начал фальсифицировать судовой журнал, занижая количество пройденных миль в сообщениях экипажу. При этом он наслаждался ролью манипулятора-одиночки с явным удовольствием и притворной неловкостью. Ему определенно нравилась механика обмана: его самодовольное воспоминание о команде, которую он в молодости обманул, заставив принять Тунис за Марсель, тоже связано с подделанным бортовым журналом. Эти эпизоды напоминают читателю, насколько наши знания о том, что происходило во время путешествия, зависят от источников, непосредственно вдохновленных самим Колумбом. Образы одинокого и уязвимого человека являются проекциями его восприятия самого себя. Да и история заговора против него могла быть плодом параноидального воображения. Доказательства его углубляющегося расхождения с Мартином Пинсоном, которые полностью исключены из «Первого путешествия» и должны теперь собираться по кусочкам из других источников, включая независимые свидетельские показания гораздо более позднего времени, могли возникнуть в первую очередь из-за его недоверчивого характера и нелюбви к сотрудничеству[222].

На самом деле, поскольку приблизительные оценки расстояния Колумбом всегда завышены, фальсифицированный журнал был более точным, чем тот, который он вел лично для себя. У него имелась слабость принимать желаемое за действительное и абсурдная вера в свою «карту островов», что постоянно возбуждало ожидание «увидеть землю» и, следовательно, косвенно неоднократно разрушало надежды. Он приветствовал малейшее указание на близость суши – случайный ливень, пролетающую птицу, предполагаемого речного краба. 25 сентября он заявил, что убежден в том, что его корабли проходят между островами. Он не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы свернуть в сторону и поискать их, хотя и рискнул, с одобрения Мартина Пинсона, занести их на свою карту. 22 сентября он был настолько встревожен беспокойством и недовольством команды, что обрадовался встречному ветру. «Мне нужен был такой ветер, – писал он, – потому что команда теперь поверила, что в этих морях есть ветры, с помощью которых мы могли бы добраться до Испании»[223].

К концу первой недели октября, когда терпение, должно быть, было уже на исходе на всех кораблях, Колумб и Пинсон встретились, чтобы разругаться. До сих пор, с незначительными поправками на смещение курса из-за неблагоприятного ветра, они двигались в западном направлении, туда, где, согласно расчетам Колумба и его драгоценной карте, должны были найти сушу. Пинсон потребовал изменить курс на юго-запад «к острову Чипангу», возможно, потому что именно там он был отмечен на карте. Это наводит на мысль, что Пинсон посчитал оценку Колумбом пройденного ими расстояния преувеличенной. Колумб отказался подчиниться на том основании, что «лучше бы сначала добраться до материка». Возможно, он упорно настаивал на почти неизмененном западном курсе, потому что новые открытия на широте Канарских островов принадлежали, по договору с Португалией, испанской короне: по возвращении его открытия были названы в некоторых документах «новыми Канарскими островами». Однако общепризнанной причиной считается, что он чувствовал – прямой курс будет самым быстрым и поэтому «было бы лучше сначала достичь материка»[224].

В любом случае сопротивление Колумба оказалось недолгим. 7 октября, убежденный, возможно, направлением полета стаи птиц, но скорее мятежными настроениями в команде, он изменил курс на юго-запад. К 10 октября, судя по пересказам, которые, конечно, могли быть приукрашены задним числом, люди уже «больше не могли терпеть». В ту же ночь кризис миновал. На следующий день количество обломков в море увеличилось, и с наступлением ночи все, похоже, с волнением ожидали появления земли на горизонте. В течение ночи поступило несколько заявлений о замеченных огнях на берегу, самое раннее из которых Колумб приписал себе. В пересказе Лас Касаса это звучит так: «Адмирал был уверен, что они находятся рядом с сушей. Он сказал, что подарит шелковый плащ, не считая других наград, обещанных королем и королевой, первому человеку, сообщившему, что увидел землю». В ту ночь Колумбу показалось, что он различил свет на горизонте. В два часа ночи в пятницу, 12 октября, моряк из Севильи, возможно из Трианы, перегнувшись через борт «Пинты», закричал ¡Tierra, tierra![225], а потом ¡Albricias![226]. Прозвучал выстрел из маленькой пушки (условный сигнал к высадке), и на всех трех кораблях вознесли благодарность Богу за то, что их молитвы услышаны. Колумб присвоил себе монаршую награду на том основании, что он видел землю предыдущей ночью, – к никем не отмеченному, но весьма вероятному огорчению наблюдателя из Трианы[227].

Масса времени и усилий была потрачена впустую на попытки определить остров, на котором Колумб совершил свою первую высадку. Топонимика островов, которые он посетил во время этого первого путешествия, очень сильно изменилась, а их описания, за исключением Кубы и Эспаньолы, слишком расплывчаты, неточны и противоречивы. Кроме того, маршруты плавания изрядно искажены в описаниях, чтобы с уверенностью реконструировать маршрут вокруг этих островов. Первый остров, который коренные жители называли Гуанахани, а Колумб – Сан-Сальвадор, был равнинным, плодородным, населенным, усеянным водоемами и хорошо защищенным рифами. Колумб по-разному описывал его то маленьким, то довольно большим, и с тем, что называл лагуной, в центре, а в восточной части у него была небольшая коса или полуостров и пригодная для использования естественная гавань.

За исключением лагуны, непонятно что собой представлявшей, ни одно из определений не может служить отличительной чертой этого острова. Поскольку Колумб шел к нему на широте Гомеры, направляясь на юго-запад (если можно полагаться на то, что написано в его судовом журнале), он мог высадиться практически на любом из Багамских островов или на островах Теркс и Кайкос, которые закрывают Кубу и Ямайку от такого подхода. Чего бы ни стоили испанские карты начала XVI века (возможно, не очень много), но по ним можно предположить, что картографическая традиция отождествляет остров, на котором впервые высадился Колумб, с тем, что сегодня называется Сан-Сальвадор (бывший остров Уотлинг)[228].

Две вещи особенно поразили Колумба, когда тот высадился на берег, чтобы осмотреть остров при утреннем свете. Остров показался ему приятным местом, с обилием воды и фруктовых деревьев. Разумеется, он смотрел на него хозяйским и даже почти отеческим взглядом. Но прежде чем сказать что-либо о природе острова (если можно доверять пересказу Лас Касаса), Колумб описал, как европейцы впервые увидели местных жителей, которых он назвал «голыми людьми». Это было не просто описание, а классификация. Читатель конца XV века сразу понял бы, что Колумб увидел так называемых «естественных людей», а не граждан организованного общества, обладающих законными политическими учреждениями. Установление этого факта, таким образом, подготовило почву для следующего шага – ритуала присвоения суверенитета над данными землями кастильским монархам, осуществленного писцом посредством записи акта о владении под развевающимся королевским знаменем. Одежда служила тем отличительным знаком, по которому судили об уровне цивилизации людей в средневековом латинском христианском мире. На ранних этапах истории Нового Света испанские правители были просто одержимы идеей убедить коренных жителей носить европейскую одежду, – точно так же, как испанцам у себя на родине стоило больших трудов и затрат убедить покоренных мавров «одеваться по-христиански», – они были серьезно обеспокоены наготой местного населения Канарских островов. На более глубоком уровне, с точки зрения двух великих традиций мышления, наследниками которых являлись Колумб и его современники, – классической Античности и средневекового христианства, – социальная нагота может дать основание для любого из двух выводов. Во-первых, она может свидетельствовать о некой природной простоте, которую воспевали античные поэты, а гуманисты ассоциировали с золотым веком. Во-вторых, это могло указывать на состояние принадлежности Господу, которое так ярко и символически выразил святой Франциск Ассизский, когда сорвал с себя одежду на городской площади. Колумб, друзьями которого были как гуманисты, так и францисканцы, явно не применял ни одну из этих парадигм к жителям Карибских островов, но развил выводы, вытекающие из упомянутых положений: местные представляли собой, благодаря невинности, уникальную возможность для распространения христианства; благодаря простоте у них был несравненный шанс получить несомненные блага латинской цивилизации; а из-за своей беззащитности они могли служить объектом беспрепятственной эксплуатации[229].

На островах Колумбу предстояло познакомиться с различными культурами коренных народов, от «отсталого», по его мнению, мира Лукайи до материально богатого и технически впечатляющего мира народов таино на Эспаньоле. Но, хотя он был внимателен к признакам растущей «цивилизованности» на пути к манящим восточным землям, он смотрел на все одними и теми же глазами, и все темы, вокруг которых он выстраивал свои отчеты, уже присутствовали в его отчете о первом контакте 12 октября 1492 года. Во-первых, он постоянно явно или неявно сравнивает коренных жителей с населением Канарских островов, с темнокожими людьми и даже с некими чудовищными гуманоидными расами, которые, согласно народным представлениям, населяют неизведанные уголки земли. Цель сравнений состояла не столько в том, чтобы дать истинное представление об островитянах, сколько в установлении догматических отправных точек: эти люди сопоставимы с другими людьми, населявшими сходные широты, в соответствии с учением Аристотеля; кроме того, они были физически нормальными, а не чудовищными, и поэтому, согласно привычной средневековой психологии, полностью человеческими и разумными. Таким образом, они вполне подходили для того, чтобы обращать их в христианство, что было заявленной целью королевских покровителей Колумба.

Во-вторых, Колумб стремился приписать местным жителям природную доброту. Он изображал их безобидными, невоинственными людьми, не только не испорченными жадностью к материальному, но, более того, улучшенными бедностью. Он приписывал им что-то вроде естественной религии, не направленной на то, что считалось неестественным, например идолопоклонство. Подразумевалось, что они могли быть нравственным примером для христиан. Эта картина сильно напоминает давнюю традицию отношения к язычникам в позднем Средневековье, особенно у францисканских писателей и гуманистов. Факты, увиденные глазами Колумба, были в его сознании отфильтрованы ожиданиями, вытекающими из традиций.

В-третьих, Колумб искал способы использовать местных жителей с целью получения прибыли. На первый взгляд, это расходится с похвалой их моральным качествам, но многие из его наблюдений противоречат друг другу. Неумение коренного населения вести войну укрепило их репутацию невинных людей, но также сделало их «легкими для завоевания». Их нагота напоминала об идиллии на лоне природы или об идеальной покорности Богу, но также наводила на мысль о сходстве со зверями. Их неопытность в торговле, заставившая Колумба восхищаться тем, как они обменивали сокровища на пустяки, доказывала их нравственную неиспорченность и одновременно то, что их легко одурачить. Их умственные способности не оставляли сомнений, что это люди, однако, по мнению европейцев, пригодные только для эксплуатации в качестве рабов. Позиция Колумба была не столько двуличной, сколько двусмысленной: он искренне разрывался между противоречивыми подходами к определению индейцев. Пользуясь научными категориями своего времени, он при этом часто переходил на язык позднесредневековых сказок о феях и русалках или вымыслов путешественников. Он выделял всё, что казалось ему странным, забавным, причудливым или живописным. О каннибалах он отзывался скептически, рассказам об амазонках доверял. На протяжении всех своих путешествий по Новому Свету он колебался между противоположными представлениями о местных народах – как о потенциальных христианах, примерах языческой добродетели, пригодном для эксплуатации имуществе, объектах насмешки. Ни в одном из своих первоначальных впечатлений о Новом Свете – ни о земле, ни о ее жителях – он не утверждал, что обнаружил какие-либо свидетельства того, что он был в Азии. Его восприятие открытия скорее было связано с опытом, который он приобрел во время путешествия по Западной Африке. Например, он называл каноэ алмадиас (almadias) и копья азагайас (azagayas) – два португальских названия, используемые в Западной Африке[230]. Затем он как будто внезапно пришел в себя и вспомнил о поставленной задаче. Поиски золота и азиатских земель начались на следующий день после его прибытия с расспросами об острове Чипангу.

С 15 по 23 октября он исследовал три небольших острова, которые назвал Санта-Мария-де-ла-Консепсьон, Фернандина и Изабелла. Таким образом, он почтил Господа нашего (в Сан-Сальвадоре) и Богоматерь, а также короля и королеву Испании – именно в таком порядке. В сохранившихся версиях его рассказа недостаточно достоверной информации об островах или об их взаимосвязи друг с другом, чтобы можно было надежно определить какой-либо, хотя, вероятно, одним из них был современный Крукед-Айленд, учитывая его размер и местоположение, другим, возможно, являлся современный Лонг-Айленд. Из-за неточностей в оригинале или ошибок транскрипции во многих из его заметок о плавании трудно или невозможно отыскать какой-то смысл, а сохранившиеся источники служат бесполезным руководством по его маршруту через острова.

Однако он чувствовал или, по крайней мере, хотел создать впечатление, что все идет как надо. Коренные жители, несмотря на сходство друг с другом, постепенно становились, в глазах Колумба, одни более «цивилизованными», другие более хитроумными. В одном месте они умели заключать выгодные сделки; в другом женщины были одеты более чем скудно; в третьем дома содержались в чистоте и порядке. Понятые с пятого на десятое с помощью языка жестов или истолкованные наугад из высказываний местных жителей, множились свидетельства близости настоящих государств, возглавляемых «королями». Хотя мы сейчас не знаем точно, куда поместить эти острова на карте Карибского бассейна, они занимали важное положение на карте в воображении Колумба: они постепенно вели к неизвестной «земле, обещающей прибыль». В воображении Колумба первый большой кусок золота, о котором ему сообщили 17 октября, стал образцом чеканки монет какого-то великого правителя. Так каниба, или карибы, сделались для него народом Великого хана.

В течение трех месяцев Колумб плавал по Карибскому морю, раздавая новые названия островам и безделушки местным жителям, «узнавая» упоминания о Великом хане или острове Чипангу в каждой плохо понятой местной легенде или плохо произнесенном названии, которое он услышал, и всегда надеясь, что следующим островом в морской дали может оказаться Чипангу. Прибыв на Кубу 24 октября, он заявил: «Я верю, что это остров Чипангу, о котором рассказывают удивительные вещи. На глобусах и нарисованных планисферах, виденных мною, он расположен в этом районе». Похоже, он очень скоро понял, что это иллюзия, но отказался от нее в пользу еще более смелого предположения, что Куба может быть частью материкового Китая. Это предположение поставило его перед дилеммой: продолжать поиски Чипангу в море или направиться ко двору Великого хана во внутренних районах Кубы. Какое-то время он склонялся ко второму варианту, даже отправил посольство со своим «по-халдейски говорящим» переводчиком навести справки внутри страны, «но, не обнаружив никаких признаков организованного правления, они решили вернуться»[231].

Постепенно, в течение всего периода пребывания на Кубе, Колумб начал все больше подчеркивать особые достоинства этой земли, ценные сами по себе. Темы восхваления местной природы и наслаждения ее красотой, которые затрагивались ранее в его повествовании, теперь сделались доминирующими. Он готовил монархов (возможно, убеждая при этом самого себя) к необходимости колонизации и прямой эксплуатации открытых им земель для получения местной продукции, независимо от той ценности, которую они могли бы иметь в качестве перевалочных пунктов для предполагаемых выгод восточной торговли. Куба представлялась в его высокопарных речах не реальным, а литературным «идеальным островом», она не нуждалась в подробном описании, здесь все было чудесным и прекрасным, и человек жил в единении и гармонии с природой. В общем, самая изумительная страна из тех, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». Как правило, Колумб признавался в своей неспособности точно определить «плоды земли» какой-либо местности. Например, он ошибался, когда думал, что узнал мастиковое дерево. Однако он предположил, что столь изобильная растительность должна давать много продуктов, пригодных для торговли.

Его отношение к коренным жителям тоже претерпело изменения, по крайней мере, на первый план вышла одна из привычных тем, потеснив другие. По мере того как уменьшались перспективы выгодной эксплуатации жителей, увеличивалась надежда Колумба на их обращение в христианство. Он создал себе образ облагороженной католической церкви, возведенной во владениях монархов из чистого материала, который Бог предоставил им в открытых землях и который сохранился бы не запятнанным никакими загрязняющими влияниями. «И, Ваши Высочества, когда их дни завершатся – ибо все мы смертны, – они покинут свои царства мирно, свободные от ереси и злобы, и будут хорошо приняты у трона вечного Творца». Проект идеальной апостольской общины в Новом Свете, к которому Колумб часто возвращался, напоминал ту мощную францисканскую идею, которая обусловила активную миссионерскую деятельность ордена в следующем столетии. Эта миссия возрастала в сознании Колумба на протяжении всей его дальнейшей жизни, пока, судя по всему, не сделалась доминирующим элементом в восприятии открытий и не принесла ему ощущение особого достоинства в роли исполнителя ниспосланного свыше замысла[232].

Тем временем некоторые из его спутников по путешествию теряли терпение из-за скудных материальных результатов открытий, невзирая на великие замыслы Колумба в области духовной. 20 ноября Мартин Пинсон без разрешения отправился на поиски золота по островам, либо пресытившись красотами Кубы, либо раздосадованный ее бедностью. После этого раскола в рядах, названного Колумбом «предательством», другие исследователи вряд ли смогли бы долго оставаться на Кубе, и 23 ноября Колумб начал искать попутный ветер, который унес бы его оттуда. Когда наконец Колумб поймал его 5 декабря, случайно, из-за внезапной смены направления, то оказался на самом важном острове, который ему когда-либо доводилось открыть. Самоназвание острова было Гаити, но Колумб, уже использовавший имена членов испанской королевской семьи и, что более важно, святого семейства, почтил нацию, поддержавшую его предприятие, назвав его La Isla Española[233] (или Hispaniola, как ее называют на английских картах). Эспаньола была важной находкой по двум причинам. Во-первых, хотя и оказалось, что это не Чипангу, здесь нашлось изрядное количество золота, а в том и была суть миссии Колумба; без этого он почти наверняка вернулся бы домой, подвергнувшись насмешкам и оставшись в безвестности. Во-вторых, культура коренных народов, процветавшая здесь, обладала достаточными богатствами и мастерством, чтобы произвести впечатление на испанцев. С некоторыми из местных жителей Колумб смог установить, как он думал, дружеские отношения, и он обосновался на их территории как на предполагаемом месте будущей колонии. В том, что сохранилось от его описания, Колумб не упоминает о высоком уровне материальной культуры острова: об искусной каменной и деревянной отделке церемониальных помещений, напоминающих мезоамериканские площадки для игры в мяч; каменных ожерельях, подвесках и стилизованных статуях; богато украшенных резьбой деревянных табуретах (duhos); антропоморфных или зооморфных личных украшениях из золота (çemis). Тем не менее он отчетливо осознавал, что Эспаньола – его лучшая на данный момент находка, с самой многообещающей природой и самыми искусными жителями.

После тщательной разведки северного побережья Колумб установил свой первый контакт с местным государством на Эспаньоле недалеко от современного порта Пор-де-Пе. Он оказал касику, местному вождю, должные почести и рассказал ему, что

«прибыл от монархов Кастилии, величайших властителей в мире. Но… касик скорее поверил бы, что испанцы пришли с неба и что владения Кастилии находятся там же… Все острова настолько полностью находятся в распоряжении Ваших Высочеств, что остается только установить испанское присутствие и приказать им выполнять Вашу волю. Ибо я мог бы пройти все эти острова огнем и мечом, не встречая сопротивления… так что они в Вашем распоряжении, и Вы можете заставить их работать, сеять семена и делать все необходимое, и построить город, и научить их носить одежду, и перенять наши обычаи»[234].

Изменения в восприятии Колумба сделанных им открытий предвосхищают все несчастья двойственной политики Испании в Новом Свете. Быстрая нажива, к которой он стремился вначале (экзотические продукты, коммерческая прибыль), была вытеснена образом безмятежного мира, который виделся цельным, с обходительными жителями и всеми домашними удобствами. Но эта неравноправная Аркадия[235] могла быть создана только при наличии социальной и моральной ответственности: индейцы должны были быть «цивилизованы» по образу и подобию метрополии, а колонисты были бы не только хозяевами, но и учителями. Для будущих завоеваний существовало три различных проекта: быстрая и безответственная миграция; долгое построение колониальной утопии; «цивилизаторская» миссия. Испанцы могли присасываться, как пиявки, строить, как пчелы, или раскидывать всеобъемлющую паутину, как пауки. Ни Колумб, ни его преемники так и не разрешили этих противоречий.

Он принялся закладывать основы колониальной империи, когда установил прочную личную связь, сдобренную подарками и укрепленную впечатлением, производимым изрыгающим огонь стальным оружием, с самым важным касиком, которого он смог найти, по имени Гуаканагари, вождем, как полагал Колумб, северной части острова. По договоренности с Гуаканагари он сделал первый шаг к установлению испанского «присутствия», воздвигнув на северном побережье небольшую крепость в Пуэрто-Навидад и разместив там гарнизон из 39 человек, которые должны были остаться собирать золото и ждать новой экспедиции из Кастилии.

Создание укрепленной фортеции являлось действительно новым шагом: оно не противоречило миссии Колумба, но было признаком политики, ранее не предусмотренной. Это можно понять как развитие событий, возникшее в результате появления новых возможностей и разочарования в прежних ожиданиях, с чем столкнулся и что отметил Колумб. Но в тот момент, когда решение было принято, Колумб предпочел (что отныне станет характерно для него) представить это как результат внезапного откровения, как нечто ниспосланное свыше. Произошло все, по его словам, примерно так. В полночь в канун Рождества «Санта-Мария» безнадежно села на мель. Поначалу (если возможно так совместить два взаимоисключающих объяснения данной катастрофы) Колумб был склонен винить ленивого моряка, вопреки приказу оставившего за штурвалом юнгу. Поразмыслив, на следующий день он увидел причину несколько иначе, как результат предательства «людей из Палоса», которые сначала предоставили негодный корабль, а потом не смогли снять его со скал. Он снова искал убежища в уже знакомом читателю изображении себя одиночкой в беде и жертвой заговора. Универсальная парадигма предательства – поцелуй Иуды – демонстрирует, однако, любому христианину, что даже предательству находится место, причем одно из ключевых мест, в гармонии мира. Для Колумба злонравие матросов было предопределено Провидением так же верно, как и подлость Иуды. «Было великим благословением, – писал он, – и явным намерением Бога, чтобы мой корабль сел на мель, чтобы я оставил часть своих людей». То, что явилось результатом предательства, служило, по словам Лас Касаса, несомненным доказательством для Колумба прикосновения длани Божьей. Из этой протянутой руки Колумб теперь, словно чудом, получил «доски для постройки форта, запасы хлеба и вина более чем на год, семена для посева, корабельную шлюпку, конопатчика, пушкаря, плотника и бондаря». Обломки корабля и пожитки экипажа удовлетворили потребности момента. Колумб, очевидно, решил, что хочет оставить там гарнизон. Таким образом, он переложил ответственность за принятое решение на Бога[236].

Потеря «Санта-Марии» обратила мысли Колумба к дому. Он утверждал, что хочет продолжить экспедицию, а его задержка, скорее всего, была вызвана озабоченностью, заметной в пересказах Лас Касаса: добыть как можно больше золота. Начиная с 12 декабря Колумб понемногу собирал золото путем обмена, но поначалу не был склонен верить, что оно добыто на острове. Однако многочисленные подарки в виде золотых изделий в последние две недели декабря, похоже, убедили его в том, что источник золота где-то рядом, и в первые дни января количество свидетельств существования неуловимой «шахты» обнадеживающе возросло. 6 января Мартин Пинсон присоединился к экспедиции с еще большим количеством золота, которое, как он утверждал, получено путем торговли. Он представил оправдания своему поведению, которые Колумб в глубине души отверг как ложь, призванную скрыть алчность, гордыню и даже растрату, но адмирал воздержался от прямого осуждения, «чтобы не дать волю злым деяниям Сатаны, который, как никогда, желал воспрепятствовать этому путешествию»[237].

Ни одного исследователя не убедят лицемерные утверждения Колумба, и он не увидит в траектории его отношений с Мартином Пинсоном ничего, кроме очередной типичной для генуэзца истории дружбы. Колумб был неспособен к умеренности в личных отношениях, и неоднократно его злоба и презрение выплескивались на бывших закадычных друзей. Это не значит, что только Колумб был виноват в том, что нажил соперников и врагов среди близких соратников: Мартин Пинсон, Америго Веспуччи и, как мы увидим, Хуан де ла Коса, Франсиско Ролдан, Перо Ниньо, Алонсо де Охеда. Скорее всего, его любовь и привязанность, часто легко даримые, легко и исчезали; его доверие отдавалось полностью, а любое уменьшение доверия означало его полное разрушение.

Несмотря на недовольство Пинсоном, Колумб, похоже, был искренне удовлетворен результатами своего путешествия. Хотя у него имелись опасения по поводу того, что не обнаружено никаких следов Китая или Чипангу, он был убежден, что Эспаньола представляла собой вполне пригодный для использования актив. Колумб утверждал, что остров больше Испании, и восторженно писал монархам о природных достоинствах «лучшей земли в мире». Последующие события доказали его неправоту. Климат, который он восхвалял, оказался смертельным для испанцев. Коренные жители, которых он характеризовал как миролюбивых и обходительных, показали себя изворотливыми и опасными. Но, исходя из того, что он видел до своего отъезда, оценка Колумба, если принять во внимание преувеличения коммивояжера, получающего комиссионные, вполне оправданна.

Он взял с собой изрядное количество золотых изделий, стручков острого перца чили, немного не очень качественной корицы (возможно, в надежде на обнаружение в будущем более ценных пряностей) и слухи о жемчуге, а также похитил нескольких местных жителей, чтобы похвастаться ими при дворе. Он открыл для Европы ананас, табак – «листья, которые высоко ценятся индейцами», – хотя он еще не знал, для чего они нужны, а также каноэ и гамак – чисто карибская технология, подарок остальному миру, много сделавший впоследствии для улучшения сна моряков. Колумб отплыл 16 января 1493 года, спустя чуть больше года после того, как он впервые получил королевское поручение, пребывая в оптимистичном настроении, размышляя о том, что если Эспаньола и не являлась Чипангу, то, по крайней мере, была «чудом», похожим на страну царицы Савской или страну, из которой волхвы принесли свои дары Христу[238].

Поначалу все шло хорошо. Вопреки опасениям экипажа, Колумб направился на север, ища западные ветры, и обнаружил их 5 февраля. Но и до того стояла довольно хорошая погода, и он почти каждый день мог немного отклоняться на восток. Однако оставшаяся часть путешествия выдалась столь же насыщенной бедами и триумфами, как и любой другой сопоставимый период в жизни Колумба. Важно попытаться представить себе его душевное состояние.

Он получил необыкновенный опыт, который почти неизбежно должен был изменить его или, по крайней мере, усилить некоторые уже существующие черты личности. В том, что он написал по дороге домой, есть безошибочные признаки того, что представление Колумба о реальности и понимание пределов возможного были глубоко поколеблены его встречей с Новым Светом. Когда, например, он впервые услышал о каннибалах, то отверг их как миф, возможно, потому что отнес к обычным порождениям богатого воображения авторов средневековой литературы о путешествиях. Но когда он увидел чудеса Нового Света, то изменил свое мнение и был склонен уже поверить подобным историям. Рассказы, возможно выдуманные Мартином Пинсоном, об островах амазонок и лысых мужчин, больше не вызывали у него скептицизма. Его склонность приписывать перемены в судьбе вмешательству сверхъестественных сил почти полностью вытеснила возможность их рационального объяснения. Эти перемены можно объяснить тем, что вся окружающая среда, в которой Колумб делал открытия, бросала вызов его пониманию мира, представляя взору не поддающуюся классификации растительность, опровергая ожидания, вызванные морской картой, окружая лепетом бестолковых проводников.

Добавим сюда влияние душевного одиночества, в котором он оказался. Частично из его рассказа можно понять, что чувство коллективного одиночества разделялось всеми членами экспедиции, которые сомневались, вернутся ли они когда-нибудь в Испанию. А вот чувство личного одиночества Колумба усугублялось его несговорчивым характером и необычными обстоятельствами. Он страдал прежде всего как единовластный руководитель экспедиции. Он был «иностранцем», чьи привычки и интересы не только оставляли его в одиночестве, но и отдаляли от команды как чужака. Он не принадлежал ни к одной из этнических групп, из которых состояли экипажи: басков, которые дружно бунтовали, жителей Палоса и Могера, которые являлись друзьями и сотрудниками Пинсона. Он испытывал постоянный страх мятежа или вероломства – а страх всегда реален для боящихся, даже если основания для него ложные.

Неудивительно, что в этом состоянии нарочитой и шаткой уверенности в себе, в настроении экзальтации, вызванном раскрытием стольких «тайн бренного мира», Колумб неизбежно должен был обратиться к Богу. Религия всегда была первым его прибежищем в трудную минуту. Благочестие «Первого путешествия» может ввести в заблуждение: редакторская рука Лас Касаса, разумеется, подчеркивает каждое упоминание о Боге, но в готовности, с которой Колумб обращается к утешениям веры, действительно есть безошибочная закономерность. Когда в середине сентября 1492 года впервые нависла угроза катастрофы, он ответил ей сравнением себя с Ноем и Моисеем. В начале ноября, когда начал отчаиваться найти что-либо коммерчески полезное, он превозносил перспективы получения духовного утешения. Когда «Санта-Марию» вынесло на берег, Колумб приписал это чуду. Когда поссорился с Пинсоном, то сослался на козни дьявола. На обратном пути в Испанию он был готов к самому острому и глубокому религиозному переживанию, которое когда-либо описывал: первому из серии мистических переживаний, которые должны были ознаменовать длительный, а иногда и стремительный духовный прогресс на пути к глубокой религиозности в его дальнейшей жизни.

Когда это произошло 14 февраля 1493 года, он растерялся. Он думал, что находится значительно южнее своего истинного местоположения – ближе к Канарам, чем к Азорским островам, причем его неуверенность разделяли профессиональные кормчие на борту, заявившие о своем бессилии. К неуверенности добавилась опасность, когда они попали в ужасный шторм, разметавший корабли, – люди на борту опасались за свою жизнь. Мысли Колумба во время шторма запечатлены во фрагменте его письма, приведенном поздним источником с искажениями, но заслуживающим доверия:

«Я мог бы вынести это бушующее море с меньшими страданиями, если бы единственно моя личность была в опасности, ибо я знал, что моя жизнь в распоряжении Того, Кто создал меня, и я так часто был близок к смерти, и настолько близок, что казалось, что лучшим шагом, который мог предпринять, был тот, который отделял меня от этого. Невыносимо болезненным на сей раз все делала мысль о том, что после того, как нашему Господу было угодно воспламенить меня верой и упованием на это предприятие и увенчать его победой, чтобы мои враги были унижены, а я служил Вашим Высочествам к чести и приумножению Вашего высокого положения, Всевышний теперь решил поставить все это под угрозу моей смертью. Я мог бы с радостью погибнуть, если бы не опасность для жизни людей, которых взял с собой, пообещав им благополучный исход. В своем ужасном отчаянии они проклинали свой труд и сожалели, что позволили мне уговорить или принудить их плыть дальше, когда они так часто хотели повернуть назад.

Мое страдание удвоилось, когда перед моими глазами явилось видение двух моих мальчиков в школе в Кордове, брошенных без помощи на чужбине, прежде чем я оказал бы Вашим Высочествам услугу, которая могла бы побудить Вас вспомнить о них с благосклонностью, или, во всяком случае, до того, как я поставил бы Вас в известность об этом. И я пытался утешить себя мыслью, что наш Господь не позволил бы остаться незавершенным такому предприятию, которое так много значило для возвеличивания Его Церкви и которое я осуществил с таким трудом перед лицом такой враждебности, и Он не захотел бы уничтожить меня; и все же я осознал, что Он, возможно, решит смирить меня за мои грехи, лишив меня славы этого мира»[239].

Данный впечатляющий текст содержит в себе немало демагогии: Колумб не преуспел в своей миссии, которая состояла в том, чтобы найти путь в Азию, хотя ему можно простить это заблуждение. Его забота о команде, которая предполагается у любого ответственного морского капитана, никогда не проявлялась при меньших невзгодах и противоречит его предыдущим обвинениям их в предательстве. Путешествие Колумба также не было предпринято в интересах церкви: этот мотив впервые возник как уловка королевской пропаганды и позже был развит Колумбом, чтобы компенсировать низкую отдачу от предприятия в других отношениях. И все же слова Колумба звучат как исповедь на смертном одре, и было бы опрометчиво отвергать их как неискренние.

В тот момент, когда у него уже было одно «видение перед глазами», Колумб, по-видимому, имел еще одно видение в виде голоса, явно небесного происхождения, изливающего ему в ухо религиозное утешение – первый, но не последний раз, когда голос нисходил, дабы утешить его в печали. Слова, сохранившиеся только в передаче Лас Касаса, в данном случае не приписываются голосу напрямую, но их содержание узнаваемо по его более поздним появлениям. Он кратко изложил Колумбу милости, которые Бог излил на него; провел скрытое и нелестное сравнение между Божественной щедростью и королевской скупостью; подтвердил презрение Колумба к тем, кто выступал против его проекта; напомнил о его «испытаниях и невзгодах» и заверил его, что всё то были испытания веры, не имеющие большого значения по сравнению с «великими чудесами, которые Бог совершил в нем и через него в ходе этого путешествия»[240].

В письме, по-видимому написанном на борту корабля на следующий день, но, возможно, подправленном редактором для публикации, Колумб подвел итоги своим достижениям, воздав должное «нашему Господу Богу вечному, Который дает тем, кто идет по Его пути, победу над тем, что кажется невозможным. И это, очевидно, было именно таким завоеванием, ибо, хотя об этих землях, возможно, предполагали и писали, до сих пор все это было умозрительно, без подтверждения видевшими их, без полного понимания, настолько, что большинство из тех, кто слышал о них, слушали и считали их более легендарными, чем что-либо другое».

Подавив свой обычный эгоизм, Колумб в письме приписывает громко провозглашенное открытие королям Кастилии, предположительно сделав попытку превентивно заявить претензии на суверенитет:

«Итак, наш Искупитель даровал нашим достославным Королю и Королеве и их знаменитым королевствам столь высокое достижение, которому весь христианский мир должен радоваться и праздновать великие торжества и воздавать торжественную благодарность Святой Троице, со многими торжественными молитвами, за возвышение церкви, которое будет обретено от обращения стольких народов в нашу святую веру, а также за материальные блага, которые принесут новые товары и прибыль»[241].

Даже небесные голоса никогда не могли отвлечь Колумба от прибыли.

«Нинья» благополучно справилась со штормом и бросила якорь в гавани Санта-Мария на Азорских островах 18 февраля 1493 года. «Пинта» исчезла. Переход через Атлантический океан почти завершился. Португальские власти на острове не приветствовали Колумба и его спутников не потому, что завидовали расширению испанской власти, которое только что осуществил Колумб, – поскольку они, вероятно, ничего об этом не знали и не поверили бы, если бы им сказали, – а скорее потому, что отношения между Испанией и Португалией в целом были плохими, и испанские суда в португальских водах автоматически подозревались в пиратстве. Десять мужчин, сошедших на берег, чтобы вознести молитвы местной Богородице за спасение от шторма, были закованы в кандалы, и Колумб с трудом смог их освободить. Ему предстоял еще долгий путь домой. Похоже, он потерял «Пинту» в море так же, как «Санта-Марию» на Эспаньоле. Погода стояла по-прежнему шквалистая и опасная.

Сильный ветер теперь пронес его с Азорских островов в Лиссабон через новые штормы. Его давний корреспондент, король Жуан II, был не так прост, как чиновники на Азорских островах. Он знал, что делает Колумб в Океане-море, и был недоволен тем, что путешествие, которое отказался спонсировать, оказалось многообещающим под эгидой его соперников. Поэтому Колумб, возможно, с некоторым трепетом высадился в португальской столице – а что было делать, учитывая состояние его корабля и команды после столь тяжелого путешествия. Мало того что он был задержан королем Жуаном, причем его шансы на освобождение были сомнительны, он также попал под подозрение в Кастилии за это неожиданное, хотя, вероятно, и невольное сношение с врагом. Колумб был бы не прочь пригрозить передать свои услуги, тем более что пример его соотечественника-генуэзца Антонио да Ноли, сменившего во время войны 1474–1479 годов верность Кастилии на верность Португалии, создал его соотечественникам плохую репутацию в смысле лояльности. Трудно, однако, представить, что Колумб мог бы выиграть от предательства в тот момент, если только его уверенность в своих открытиях не была фиктивной – что, несомненно, является маловероятным даже для человека с таким талантом притворства, как Колумб.

Король Жуан, похоже, уже обдумывал дипломатическую договоренность, которая включала бы уступки Кастилии в Океане-море в обмен на неоспоримую португальскую зону вокруг юга Африки. Колумб был освобожден, и в середине апреля 1493 года «Дон Кристобаль Колон, адмирал Океана-моря, вице-король и губернатор островов, которые он открыл в Индиях» – как его теперь заслуженно, хотя и ошибочно именовали, – мог похвастаться привезенными золотыми изделиями и выставить напоказ своих пернатых индейцев перед восхищенным двором Фердинанда и Изабеллы в Барселоне.

Но прежде чем он это сделал, у него случилась еще одна необыкновенная удача. «Пинта» с Пинсоном на борту избежала февральского шторма, хотя и отделилась от «Ниньи», и вошла в северный испанский порт Байона еще до прибытия Колумба. У Мартина Пинсона были все основания и причины оспорить заявления Колумба. Позже, во время долгой тяжбы между короной и семьей Колумба, друзья семьи Пинсон создали легенду вокруг памяти Пинсона, приписывая ему главную роль в великом открытии. Если бы Пинсон поднес монархам свой отчет о событиях, Колумб попал бы в нелегкое положение, славу пришлось бы разделить и его карьере был бы нанесен удар. Но случилось так, что, кроме пленных индейцев, делить сцену с Колумбом в Барселоне было некому. Ибо, измученный бессонными неделями в штормовом море, Мартин Пинсон умер вскоре после того, как вошел в испанский порт, не успев поведать свою историю.

5

«Скорее божественный, нежели человеческий замысел»

Второе путешествие

Март 1493 г. – Июнь 1496 г.

«Воспряньте духом! – писал Пьетро Мартире д’Ангиера[242], передавая весть Колумба своим корреспондентам. – О, счастливое деяние, когда под покровительством моих короля и королевы начало раскрываться то, что было сокрыто от сотворения мира!» Средства, с помощью которых Колумб пересек океан, показались одному уважаемому космографу «скорее божественными, нежели человеческими»[243]. То, как сам Колумб и принесенные им новости были восприняты на родине, непосредственно связано с вопросом, с которым нам вскоре придется столкнуться: можно ли сказать, что Колумб «открыл» Америку, и в каком смысле. Первоначальная эйфория замаскировала пытливые вопросы о природе его находок и статусе его обещаний.

Сам Колумб был твердо убежден, что открытые им земли были азиатскими, однако он достаточно уклончиво также называл их «неизвестными». Он был способен признать другие возможности перед самим собой и монархами, и однажды, гораздо позже, как мы увидим, он так и сделал. Но перед лицом возражений со стороны других он никогда не колебался в своем утверждении, что его обещание найти западный путь в Азию выполнено. Почти с момента его возвращения из своего первого путешествия он неустанно повторял: «Я нашел и продолжаю находить не что иное, как то, о чем я писал, говорил и что подтверждал Их Высочествам в былые дни»[244].

Эта характерная формулировка раскрывает мотив его упрямства – оппоненты утверждали, что его открытия не могут считаться выполнением договоренности с покровителями. Он нашел путь не в Азию, а к группе островов, похожих на уже известные, или, возможно, расположенных поблизости от земли Антиподов. Благополучное и удивительное возвращение Колумба, письма, которые он отправлял корреспондентам при дворе и в Кордове, его впечатляющая презентация в Барселоне с показом индейцев и дегустацией пикантных приправ, а также быстрое распространение его печатного отчета, первое издание которого вышло в Барселоне еще до прибытия туда Колумба, – все эти захватывающие события, интригующие, будоражащие и разум, и чувства, немедленно разделили всех на сторонников трех возможных теорий насчет природы вновь открытых земель: тех, кто соглашался с Колумбом; тех, кто считал, что он открыл Антиподы; и тех, кто рассматривал открытое просто как еще несколько островов, аналогичных уже известным.

С точки зрения Колумба, было важно, чтобы мнение Фердинанда и Изабеллы совпадало с его. Первой реакцией монархов было признать подлинность его заявлений, но они не настолько были уверены в нем, чтобы взять на себя бесповоротные обязательства. Колумб был вызван во дворец и удостоен всех титулов, обещанных ему в случае успешного завершения его предприятия, но земли, на которых происходили его недавние приключения, были лишь смутно обозначены как «острова, открытые им в Индиях». В августе 1494 года монархи уверились более основательно. «Вероятно, – писали они Колумбу, – все, что, по вашим словам, с самого начала могло быть достигнуто, по большей части [sic] оказалось правдой, как будто вы видели все это до того, как заговорили об этом». Королевские расспросы о том, совпадают ли времена года в новых землях с временами года на родине, напоминают некоторые замечания об Антиподах, приписываемые Посидонию[245], но вопрос в целом оставался неясен, и другие авторы связывали сезонные колебания с восточным климатом[246].

На переговорах, которые вскоре были начаты с Португалией для подтверждения суверенитета Кастилии в данных областях, монаршие чиновники использовали еще более неточные формулировки. Во всяком случае, королевская и папская канцелярии во время составления буллы Inter Caetera[247], опубликованной вскоре после возвращения Колумба, склонялись к мнению, что он обнаружил континент-Антипод. Фраза «материки и острова, отдаленные и неизвестные», которую они применили к открытиям, исключала Азию, которая не была «неизвестной» в том смысле, которого придерживались в кругах, знакомых с классическим образованием, а просто долгое время не посещалась. Название «Антиподы» действительно было присвоено островам Колумба в одном из первых сообщений, отправленных после его прибытия к испанскому двору. Его написал Пьетро Мартире для осведомления друзей в Италии: «От западных Антиподов вернулся некто Христофор Колумб из Лигурии, который с трудом получил три корабля от моих государей для путешествия, поскольку они сочли сказанное им невероятным». Другим корреспондентам Пьетро Мартире заявил, что открытия Колумба ранее были неизвестны – под этим он опять-таки подразумевал, что это была не Азия. Используя названия «Антиподы» и «Новый Свет» или «Новая Сфера», он всегда был уклончив или откровенно враждебен, когда передавал мнение Колумба о том, что тот плавал в места, расположенные вблизи Индии. Мнение Пьетро Мартире, по-видимому, доминировало среди итальянских гуманистов. В проповеди в Риме в 1497 году один из них описал, как Колумб присвоил имя Христа Антиподам, «о существовании которых раньше мы даже не подозревали», а вскоре после этого другой ученый во Флоренции назвал открытие Колумба «другим миром, противоположным нашему»[248].

Были распространены и иные противоречивые мнения. Сразу же по прибытии Колумба в Лиссабон поползли слухи о том, что он нашел мифическую затерянную землю Антилию, и если это правда, то она должна принадлежать Португалии, поскольку легенда приписывает Антилию португальским отцам-основателям. В некоторых ранних сообщениях из Италии и Кастилии находки небезосновательно характеризовались как новые Канарские острова, поскольку находились примерно на одной широте и, казалось, демонстрировали некоторое культурное сходство. Поскольку Канарские острова были гарантированы Кастилии договором, это было такое же политически ангажированное отождествление, как и Антилия. Оба слуха связывали исследования Колумба с областями, которые не были ни азиатскими, ни антиподскими по своему характеру. В большинстве отчетов открытия обозначались как «острова» без каких-либо более подробных деталей[249].

Несмотря на подобные слухи и мнения Пьетро Мартире и его друзей, многие ученые воздерживались от суждений, однако были и сторонники убеждения Колумба в том, что новые земли являлись частью Азии. Такое впечатление помогла создать очевидная уверенность самого исследователя, которая приобрела определенный вес после благополучного возвращения и привезенного им золота. Герцог (ранее граф) Мединасели попросил у монархов Испании разрешение воспользоваться удачей своего бывшего протеже, который «нашел все, что искал», отправив каравеллы для закупки специй. Многие итальянцы, иногда черпавшие информацию непосредственно из напечатанного повествования Колумба, сообщали домой о том же. Но их мнение не имело такого веса, как мнение Пьетро Мартире, хотя герцог Феррарский согласился с ними и предположил, что теории Тосканелли, должно быть, имели некоторое отношение к успеху Колумба. Ученые в целом продолжали придерживаться традиционных оценок размеров земного шара и поэтому не могли согласиться с тем, что Колумбу удалось достичь Азии. Пьетро Мартире полагал, что размеры мира исключают такую возможность. Жауме Феррер, космограф с Майорки, понял, что Колумб занизил размеры мира. Как откровенно сказал ему друг исследователя Андрес Бернальдес, он мог бы «проплыть еще 1200 лиг[250]» и все равно не добраться туда, хотя и признавал, что «земля продолжалась непрерывно дальше» от открытий Колумба на запад через остров или землю. Если бы в Италии, где экономическая жизнь так сильно зависела от устоявшихся моделей торговли с дальними странами, действительно сочли возможным западный маршрут в Азию, произошел бы переворот на рынках и сейсмический всплеск дипломатической активности. Однако верно и то, что при следующем папе Юлии II папская канцелярия (вероятно, как обычно, просто перенимая язык заявителя) создала впечатление, что открытия Колумба лежали на Востоке, поскольку в булле 1504 года неуказанные завоевания монархов Испании помещены «в части Азии» и высказано пожелание основать три новые епархии на острове Эспаньола. Исследователи Нового Света в начале XVI века, включая Америго Веспуччи и Висенте Яньеса Пинсона, совершали свои путешествия, исходя из предположения, что Колумб был в целом прав и что его маршрут вел в Азию или недалеко от нее. Вопрос был до конца неясен. Тем не менее очевидно, что после первого путешествия Колумба люди в Старом Свете смогли быстро адаптироваться к идее о существовании некоего континента, нового света, отличного от известной суши, и уже ожидали его открытия под названием «Антиподы»[251].

Не беря на себя обязательства подтвердить, что Колумб посетил Азию, Фердинанд и Изабелла были в достаточной степени очарованы привезенными образцами золота и описаниями индейцев, чтобы считать его открытие имеющим серьезное значение. Доказательством являются почести, оказанные Колумбу, – они позволили ему сидеть в их присутствии и ехать рядом с ними на церемониях или в процессиях – а также их стремление вложить средства в дальнейшие исследования в той части океана. Колумб вступил в новую фазу карьеры: годы признания, в течение которых его недоброжелатели были вынуждены выжидать, в то время как поклонники превозносили его. Для Пьетро Мартире он был одним из тех героев, из которых древние делали богов. Для Жауме Феррера он был подобен апостолу, свершившему для Запада то, что святой Фома сотворил для Востока[252]. Таким образом, беглец из мастерской ткача в Генуе и таверны в Савоне был возведен в высшие ранги как языческого, так и христианского культа героя. Роль, без сомнения, приятная, но Колумб был плохо подготовлен к тому, чтобы играть ее долго, особенно потому, что это принесло новые обязанности, выходящие далеко за рамки его компетенции, в качестве космографического советника короны, дипломатического консультанта на переговорах с Португалией и колониального администратора в империи, которую он начал основывать.

Международные переговоры являлись самой деликатной частью подготовки к следующему этапу открытия и эксплуатации Вест-Индии. Целью испанцев было согласовать демаркационную линию в Океане-море, за которой все новые земли были бы закреплены за Кастилией. Португальцы, двигаясь на восток от такой линии, могли забрать себе все земли, найденные ими во время движения к востоку вокруг Африки, пока не встретили бы кастильцев, двигавшихся с запада. Результатом этого, по мнению испанцев, было бы обеспечение себе всего Востока: португальцы только через четыре года справились со сложностями маршрута в Азию вокруг мыса Доброй Надежды. В так называемой Memoria de la Mejorada[253] – памятной записке на эту тему, адресованной Фердинанду и Изабелле и недавно не очень обоснованно приписанной Колумбу, – предполагается, что мыс Доброй Надежды следует рассматривать как дополнительную демаркационную линию, отделяющую кастильские земли от португальских на востоке, и перечисляются Индия, Персия, Аравия и Восточная Африка в качестве завоеваний, которые будут отнесены к Испании[254]. В течение 1493 года, по-видимому, поднимался только вопрос о западной границе.

Пока Колумб участвовал в переговорах, его желанием было последовать вдоль линии, проходящей с севера на юг в 500 километрах к западу от Азорских островов, где во время путешествия ему показалось, что климат стал более мягким и приятным. Испанцы получили папское согласие и подтверждающую буллу перед отправлением Колумба во второе плавание. Однако португальцы не желали ограничивать свои плавания на запад столь строгими рамками, и в последующие годы их корабли заходили далеко в Атлантику, чтобы воспользоваться северо-восточными пассатами в попытке отклониться к югу в достаточной мере, чтобы обогнуть мыс Доброй Надежды. Положение дел к моменту отплытия Колумба в сентябре 1493 года было описано в письме королевы Изабеллы, оно также раскрывает отношения, еще существовавшие между Колумбом и его правителями в то время:

«Дон Кристобаль Колон, мой адмирал Океана-моря, вице-король и губернатор недавно открытых островов в Индиях. С этим посыльным я отправляю вам копию книги, оставленной вами здесь, что долго откладывалось, потому что все было сделано тайно, чтобы ни португальские эмиссары здесь не узнали о ней, ни кто-либо другой; и по той же причине она была написана двумя почерками, как вы увидите, ради скорости. Конечно, согласно тому, что было сказано и увидено в ходе нынешних переговоров, мы день ото дня все больше осознаем важность, величие и содержательный характер этого дела, и то, что вы хорошо послужили нам в нем; и мы очень полагаемся на вас и надеемся на Бога, что помимо того, что мы обещали вам и что будет наиболее полно выполнено и соблюдено, вы получите от нас гораздо больше почестей, милостей и средств, как будет правильно и как того заслуживают ваши услуги и заслуги. Морскую карту, которую вам предстоит составить, вы пришлете мне, когда она будет закончена; и, чтобы услужить мне, вы отправитесь очень быстро, чтобы, если наш Господь будет милостив, к составлению карты можно было приступить без промедления, ибо вы должны понимать, насколько это важно для продвижения переговоров. И обо всем, что произойдет там, куда вы прибудете, вы будете писать и всегда давать нам знать. В ходе португальских переговоров с находящимися здесь посланниками ничего не было решено, хотя я верю, что их король вразумится в этом вопросе. Я бы хотела, чтобы вы думали так же, чтобы вы не откладывали, а сразу приступили к выполнению поставленной задачи, чтобы избежать любой возможности возникновения ложных надежд»[255].

Можно с уверенностью предположить, что беспокойство королевы по поводу «карты» отражает трудность установления того, где на практике могла пройти какая-либо демаркационная линия. Обещание Колумба составить сетчатую карту маршрута и открытий с указанием координат, если бы оно было выполнено, решило бы проблему, но он этого не сделал и не мог сделать, потому что это было за пределами технических возможностей его времени. Теория долготы, то есть то, что ее можно определить, вычислив разницу во времени предсказуемого небесного явления между выбранным местом и стандартным меридианом, была хорошо известна. Но не было никаких известных подходящих явлений, кроме затмений, пока в следующем столетии не были открыты с помощью телескопа спутники Юпитера, и к тому же не имелось средств для определения времени с достаточной точностью. Более поздние попытки Колумба использовать затмения давали крайне неточные результаты. Во время переговоров с Португалией монархи проконсультировались по этому вопросу с Жауме Феррером. Он неуверенно предположил, что расстояние нужно будет измерить традиционными методами мореплавателей, которые, по общему признанию, тоже давали неточные результаты, и направил своих корреспондентов к Колумбу[256].

О ходе переговоров в последующие месяцы рассказывает следующее послание Изабеллы Колумбу, написанное в августе 1494 года, когда адресат вернулся на Эспаньолу:

«Поскольку вопросы с Португалией теперь согласованы, корабли могут приходить и уходить в полной безопасности. С моими послами была достигнута договоренность, но мы хотели бы, чтобы вы, если возможно, приняли участие в переговорах по вопросу о демаркационной линии или границе, которую еще предстоит определить, поскольку это кажется нам очень сложной проблемой. Посмотрите, сможет ли ваш брат [Бартоломе] или кто-нибудь еще из близких вам людей справиться с этой задачей. Проинформируйте их очень подробно устно и письменно и, возможно, с картой… и отправьте обратно к нам со следующим флотом»[257].

Соглашение, на которое ссылалась Изабелла, – Тордесильясский договор от июня 1494 года, по которому португальцы в принципе согласились на демаркационную линию и установили западную границу в точке, находящейся в 1800 километрах за островами Зеленого Мыса. Это решение было более выгодно для них, чем принятое папой римским, и оно в конечном итоге обеспечило Португалии гораздо бо́льшую площадь территории Бразилии. Предстояло установить пределы на востоке, ведь вопрос остался нерешенным. Возможно, это оказалось настоящей проблемой на столь раннем этапе исключительно благодаря недооценке Колумбом размеров земного шара, поскольку на самом деле восточные границы испанской и португальской экспансии на практике оставались разделенными огромными расстояниями почти до последней четверти XVI века.

24 мая 1493 года совместно с Хуаном де Фонсекой, архидиаконом Севильи, который позже стал главным смотрителем испанских колоний в Америке, Колумб был назначен подготовить флот в Севилье, Кадисе и других портах. Новая экспедиция ожидалась намного грандиознее первой, с более обширными целями, включая колонизацию и исследования. По возвращении из первого путешествия Колумб спланировал то, что, по сути, должно было стать торговой колонией в генуэзских традициях, регулирующей предполагаемую торговлю хлопком и мастикой на Эспаньоле, добычу золота, а также порабощение и вывоз местных жителей с других островов. Тем временем араваки[258] Эспаньолы должны были быть обращены в христианство, и для этой цели туда отправили группу монахов. К несчастью, записи Колумба о тесной симпатии и взаимопонимании с францисканцами, такими как Хуан Перес и Антонио де Марчена, не были подтверждены его францисканскими коллегами на местах.

Колумб, по-видимому, не намеревался навсегда поселять испанцев в Вест-Индии, хотя и отдавал предпочтение (не оправдавшее, правда, надежд) семейным мужчинам, которые вели бы себя ответственно и обеспечивали стабильность общества. Он хотел, но в силу обстоятельств не смог заполучить умелых ремесленников и трудолюбивых старателей, которые остались бы там и занимались своим делом на протяжении нескольких лет, налаживая стабильность производства и поставок, открывая и развивая новые источники торговли, поддерживая силой оружия, при необходимости, дальнейшие завоевания и расширение испанского владычества. Постепенно естественный процесс текучести рабочей силы приводил бы к обновлению персонала, участвующего в деловой жизни. То, как это намерение выразилось в его действиях и политике, но в итоге не осуществилось на практике, станет главной темой жизни Колумба и истории его несчастливой колонии в течение последующих шести лет. Помимо колонизаторских целей, с которыми он в некотором роде находился в конфликте, поскольку они требовали его присутствия и отнимали время, ему также предстояло выполнить важную исследовательскую работу, включая разведку других островов, о которых он до сих пор знал только по отчетам, и, главное, попытку подтвердить свое убеждение в том, что Куба являлась оконечностью Китая.

Почти столь же несчастливая судьба, как и его колонизаторские устремления, постигла исследования, которые Колумб осуществлял во время управления Вест-Индией. И все же они начинались под эгидой успеха и были озарены лучами надежды. Для этого путешествия он собрал впечатляющий флот из 17 судов, включая верную «Нинью», которая на этот раз должна была находиться под его личным командованием. К нему присоединился его младший брат Джакомо, на испанский манер называвший себя Диего Колон, которого известность Колумба привела из Генуи в Испанию. Общий личный состав насчитывал, вероятно, более 1300 человек, включая более 200 добровольцев, единственных, кто не получал жалованья от монархов, и 20 кавалеристов, чье надменное поведение и плохие лошади выводили Колумба из себя. Размер и грандиозность экспедиции были более чем убедительным доказательством доверия его покровителей и одобрения всего мира. Отплытие праздновалось пышно, с таким громом музыки и пушечными салютами, по словам одного участника, что «нереиды и даже сирены были ошеломлены»[259].

На этот раз курс флотилии от Гомеры резко отклонился к югу от прежнего маршрута Колумба, так что 3 ноября 1493 года они впервые высадились на острове Доминика Малых Антильских островов. Только со второй попытки Колумб нашел самый короткий и быстрый маршрут через Атлантику. Тут не было намерения продемонстрировать чудеса навигации: Колумб двигался к цели, оставшейся нереализованной в конце его первого путешествия, – последовать указаниям индейцев насчет пути к якобы богатым островам к юго-востоку от Эспаньолы. Цепь новых островов была открыта, когда он повернул на север и направился к Эспаньоле по маршруту, приведшему его в Пуэрто-Рико, или Сан-Хуан-Баутиста, как он его назвал, через глубины страны индейцев. Первые крупные исследования на берегу были проведены на острове Гваделупе (ныне Гваделупа), названном так в честь величайшей святыни Эстремадуры, которую Колумб посетил незадолго до своего отплытия из Испании.

Если Колумб когда-то сомневался в реальности каннибализма, то теперь он столкнулся с тем, что его спутники, по крайней мере, посчитали неопровержимым доказательством. Врач экспедиции Диего Альварес Чанка, который присоединился к экспедиции, очевидно, потому что недооценил ее тяготы и переоценил выгоды[260], описал это в письме городскому совету Севильи:

«Мы спросили женщин, которые были пленницами местных жителей, что за народ эти островитяне, и они ответили, что это “карибы”. Как только они узнали, что мы испытываем отвращение к таким людям из-за их ужасного обычая поедать человеческое мясо, они пришли в восторг. Они рассказали нам, что карибские мужчины обращаются с ними с такой жестокостью, что в это трудно поверить, что они едят детей, которых они им вынашивают, воспитывая только тех, кто рожден от их местных жен. Врагов-мужчин, взятых в плен, они приводят в свои дома, чтобы устроить из них пир, а убитых в бою они съедают после окончания сражения. Мужчины говорят, что человеческое мясо настолько вкусно, что ничто в мире не может сравниться с ним, и это совершенно очевидно, ибо с человеческих костей, которые мы находили в домах, было обглодано все, что можно было обглодать, так что не осталось ничего, кроме того, что было слишком твердым для употребления в пищу. В одном из домов мы нашли мужскую шею, варящуюся в горшке. В своих войнах с жителями соседних островов эти люди захватывают в плен столько женщин, сколько могут, особенно молодых и красивых, и держат их в качестве прислуги и наложниц; и так много они уводят, что в пятидесяти домах, куда мы вошли, не было ни одного мужчины, были одни женщины. Из этого большого числа пленных женщин более двадцати красавиц добровольно ушли с нами. Когда карибы забирают мальчиков в качестве военнопленных, они удаляют у них гениталии, откармливают их до тех пор, пока они не вырастут, а затем, когда хотят устроить большой пир, они убивают и едят их, потому что говорят, что мясо женщин и подростков невкусное. Трое изуродованных таким образом мальчиков прибежали к нам, когда мы осматривали дома»[261].

Помимо этих диких привычек, воинственность карибов и их свирепая храбрость являлись источниками беспокойства для Колумба, который начал понимать, что завоевание открытых им земель будет не таким легким делом, как предполагалось вначале. Однако доказательство существования каннибализма в Карибском бассейне подтверждало истории, рассказанные древними и средневековыми авторами об антропофагах на крайнем Востоке: это был ошибочный знак того, что Колумб приближался к своей цели. Более того, такой безнадежно неисправимый народ, как карибы, мог быть порабощен без возражений со стороны моралистов в Испании: их преступления против естественного права исключали возможность их защиты[262].

Полные скверных предчувствий, вызванных встречей с каннибалами, испанцы прошли мимо Пуэрто-Рико, жители которого, согласно неожиданному утверждению доктора Диего Чанки, были несведущи в искусстве мореплавания. Наконец, на сей раз без колебаний и ошибок со стороны Колумба, они прибыли на Эспаньолу 22 ноября – еще одно доказательство морского мастерства Колумба, приведшее в изумление его друга и спутника в этом плавании Микеле де Кунео. «По моему мнению, – писал он, – с тех пор, как Генуя стала Генуей, никогда не рождался человек, столь умелый и сведущий в искусстве навигации, как упомянутый господин адмирал». Далее он рассказал о том мастерстве Колумба, доказательств которому было много в дальнейшей карьере мореплавателя: «Ему достаточно было увидеть облако или звезду ночью, чтобы предсказать погоду»[263]. Возможно, это еще один пример того, что ощущения, часто подводившие его в отношениях с людьми, хорошо откликались на знаки природы. Хотя, возможно, не стоит приписывать безошибочный курс от Доминики до Эспаньолы исключительно интуиции Колумба. С ним были проводники-индейцы, знавшие эти воды благодаря путешествиям на каноэ.

Они прибыли к незнакомой части побережья Эспаньолы и, не теряя времени, направились на север, к форту Навидад, который уже более десяти месяцев оставался без помощи, за исключением, как надеялся Колумб, помощи от вождя Гуаканагари и дружелюбных местных жителей. Через неделю флотилия бросила якоря у форта Навидад, приветствуя группу коренных жителей, посланных Гуаканагари на каноэ встретить их. Первые знаки несчастья появились, когда посланники упомянули о войне на острове. Гуаканагари получил ранение в битве с соперничающим вождем, а все христиане из гарнизона форта Навидад были убиты. Колумб отнесся к новости с недоверием, но она с безжалостностью подтвердилась доказательствами, открывшимися при свете следующего утра. Форт Навидад был сожжен дотла, 39 остававшихся там испанцев стали первыми жертвами в длинной череде колониальных войн в Новом Свете. Страх индейцев перед обвинениями в убийствах заставил их разбежаться и спрятаться, что только усилило естественную подозрительность испанцев по отношению к ним. Колумб был склонен признать их правоту, возможно, приписав резню действиям карибов или приняв рассказ Гуаканагари о нападении вождя с востока Гаити в отместку за жестокости христиан на этой земле.

Ранение Гуаканагари сказалось на дипломатии, и среди исследователей разгорелся спор. Фракцию, требовавшую мести, возглавил лидер миссионеров брат Бернардо Бойл, чье евангельское милосердие иногда самым неподобающим образом омрачалось натуральной злобой. Лас Касас обобщает утраченный источник, вышедший из-под руки самого Колумба:

«Этот отец Бойл и все остальные хотели взять Гуаканагари в плен, но адмирал не стал того делать, хотя это было в его силах, полагая, что, поскольку христиане уже мертвы, захват Гуаканагари не мог ни вернуть их к жизни, ни отправить в рай, если они уже находились там, и он считал, что вождь должен быть подобен королям среди христиан, у которых в родстве есть другие монархи, их такой захват оскорбил бы»[264].

Из этого фрагмента видно, что у Колумба был избирательно просвещенный взгляд на индейских вождей, которого в целом придерживались как он, так и другие подданные испанской короны, готовые приписывать местным племенам сходство, хотя и не полное, с христианскими государствами. Это также показывает, что именно заставило его отказаться от первоначального впечатления о народе Эспаньолы как о покорном и легко поддающемся подчинению. Напротив, теперь он, несомненно, опасался объединения индейцев против испанцев, увидев разрушения, произведенные в форте Навидад.

Вскоре стало ясно, что убитых испанцев преследовали не только местные жители, но и их грехи, поскольку своими бесчинствами они предвосхитили поведение многих будущих колонистов. Колумб действительно предвидел эту опасность, но его надежда на то, что гарнизон не пострадает, подкреплялась уверенностью в том, что, даже если жители островов проявят враждебность, они ничего не смогут сделать[265]. Теперь было бесполезно вспоминать об этом слабом предупреждении, ведь оно создало ложное чувство безопасности. Индейцы жаловались, что солдаты гарнизона перессорились между собой и занялись похищением женщин и кражей золота по всему острову. А вскоре уже Колумб пытался удержать участников новой экспедиции от таких же грабежей. И что было еще хуже, семена преступления, наиболее ненавистного монархам Испании, преступления ереси, были посеяны на Эспаньоле еще до того, как здесь стало проповедоваться христианство, поскольку один воин из гарнизона форта Навидад научил Гуаканагари «некоторым вещам, наносящим вред и уничижающим нашу святую религию». Колумбу пришлось «поправить его в этом и заставить носить на шее серебряное изображение Богоматери». Сообщая Фердинанду и Изабелле такие подробности, Колумб явно надеялся смягчить удар, который должны были нанести известия о резне, и отвлечь своих покровителей от мыслей о том, что его прежние утверждения о пассивности индейцев не соответствуют истине[266].

Колумб успокоил опасения Гуаканагари и восстановил добрые отношения между испанцами и местными жителями, преподнеся вождю большой подарок, состоящий из стеклянных бус, ножей, ножниц, оловянных колокольчиков, булавок, иголок и шпор, стоимостью всего в четыре или пять реалов (136–170 мараведи), «и Гуаканагари поверил, что стал очень богатым»[267]. Ближайшей задачей было выбрать место для постоянного поселения (одним из судов пожертвовали для получения дерева и гвоздей) и провести разведку в глубине страны, одновременно наказав индейцев, которых считали ответственными за резню в форте Навидад. Уже разочарованный в своих ожиданиях от местных жителей, Колумб так же быстро разочаровался в климате и почве – его люди страдали от незнакомых условий среды обитания и продуктов питания, а домашний скот, который он привез из Испании, плохо приспосабливался к местным условиям. Выбирая место для поселения, он колебался между двумя насущными требованиями – нужно было строить быстро и в благоприятном месте, и остановился на неудачном и почти безводном месте просто потому, что оно было поблизости[268]. Второго января 1494 года, всего через два года после начала всего предприятия, был торжественно заложен город Ла-Исабела, первый и самый злополучный населенный пункт европейцев в Новом Свете.

При разведке и размещении гарнизонов на острове Колумб в значительной степени полагался на двух своих подчиненных, Алонсо де Охеду (человека герцога Мединасели и будущего компаньона Веспуччи) и Педро Маргарита, которые, вызвав у Колумба обычные проявления дружбы и вражды, вскоре по приезде в Испанию подали жалобы на адмирала. Ни тот ни другой, по-видимому, не разделяли искреннего энтузиазма Колумба по отношению к его Индиям и не вдохновлялись какими-либо научными или христианскими идеями. Как и большинство их сотоварищей, они были заинтересованы в наживе и отправились на Эспаньолу ради золота, а не ради ее народа или земли. Колумб поставил Педро Маргарита руководить крепостью на берегу реки в глубине страны, чтобы вербовать индейцев для поиска и добычи золота в русле реки, в то время как Охеда рыскал по острову в поисках полезных ископаемых и виновников резни в форте Навидад. Их жестокое обращение с жителями достигло апогея в казни местного вождя за кражу, совершенную членами его общины, – «убийство по суду», которому способствовал сам Колумб, отчасти из ложного понимания справедливости, отчасти из-за давления подчиненных, а частью из-за его неуверенности в том, как нужно обращаться с индейцами. Местные жители проявили себя потенциальной угрозой, они не реагировали на обращение в христианство так, как надеялся Колумб, и оказались неэффективной рабочей силой. Они не вели себя так, как предсказывал Колумб, и тем самым подрывали его авторитет для покровителей и среди подчиненных. Поэтому в сложившихся обстоятельствах Колумб захотел дать им урок – еще один серьезный просчет. Кровопролитие усилило воинственность «движения сопротивления». В то время как уступчивый Гуаканагари оставался спокойным, вождь Каонабу, обвиненный в резне в форте Навидад, находился в шаге от того, что испанцы называли «восстанием». Малочисленные группы испанцев подвергались постоянной опасности.

Массовое порабощение и вывоз местных жителей, имевшие место еще при завоевании Канарских островов, было единственным, что смог придумать Колумб, и в начале 1494 года он принялся за отправку индейцев в Старый Свет. Колумб спокойно относился к противоречивости своей политики – ведь теперь он предлагал экспортировать ту самую рабочую силу, на которую ранее планировал положиться. Он также нарушал четкие инструкции монархов о добром обращении с индейцами и начинал действовать методами, которые церковное право осуждало за пагубное воздействие на христианизацию народов. Однако политические соображения, касающиеся обстановки внутри колонии, а также экономические трудности – поскольку Эспаньола по-прежнему не приносила прибыли, а добытого золота было очень мало – вынудили его использовать единственный продукт, который у него был под рукой для продажи на экспорт. По мере того как обострялась проблема с индейцами, а колонисты волновались из-за нездоровой окружающей среды и обманутых надежд на плодородие и золотоносность местной почвы, Колумб все больше стремился покинуть Эспаньолу и возобновить морские исследования. Действительно, жизнь в Ла-Исабеле становилась невыносимой. По признанию Колумба, лишь немногие мужчины были здоровы, а многие, если верить их жалобам, находились на грани голодной смерти. Были сообщения, возможно впоследствии приукрашенные, о вое привидений по ночам и призрачных процессиях обезглавленных людей, мрачно приветствующих голодающих колонистов на улицах[269].

Душевное состояние Колумба и его опасения по поводу только что созданной колонии можно увидеть в единственном документе того периода, сохранившемся в первозданном виде и написанном собственноручно. Это информационная записка, написанная в конце января 1494 года, с изложением реальной ситуации, которая должна была быть передана Фердинанду и Изабелле гонцом, направляющимся в Испанию[270]. Это была попытка спасти свою репутацию после крушения всех надежд. Структура документа весьма показательна. Он начинается с каскада заверений и похвал достоинствам Эспаньолы, которыми Колумб хотел укрепить королевскую уверенность в его уже дискредитированном суждении об этих достоинствах. Далее следуют обличительные признания, с болью исторгнутые Колумбом из глубин души. Опровергаются одно за другим все прежние ложные предсказания Колумба о золоте, климате, индейцах, и обнажается ужасная реальность жизни на неизведанной земле. Колумб переплетает оправдания с признаниями, причем о некоторых бедствиях, например, о самом страшном из них – массовой резне, сообщается косвенно и уклончиво. Каонабу упоминается только как «очень плохой и, более того, очень дерзкий человек». Колумб быстро переходит к видению будущего этого острова, которому он уделяет много места и подробностей. Несмотря на то что оно описано с энтузиазмом и настойчивостью, как оправдание сегодняшних неудач, это видение во многих отношениях безрадостно. Острова должны быть превращены в ухудшенное подобие Старого Света, засажены пшеницей, виноградной лозой и сахарным тростником, а на пастбищах будет пастись испанский скот. Местные жители должны быть покорены и обращены в христианство, насильно приучены к европейскому образу жизни или вывезены в качестве рабов. Привезенные поселенцы будут заниматься кустарным производством и торговлей или участвовать в военной оккупации территории, но они должны состоять из более сговорчивых людей, чем те, что были в распоряжении Колумба. Он считал, что там нужны люди, заинтересованные в долгосрочном успехе, а не только в краткосрочной эксплуатации колонии. Этот призыв часто повторялся в истории испанского Нового Света. В конце письма Колумб вернулся к постоянной заботе о собственной доле в прибыли, которую должны были принести его открытия.

Он все еще надеялся подтвердить одну из своих иллюзорных идей, доказав предполагаемую континентальную природу острова Куба. Колумб оставил Педро Маргарита править на Эспаньоле (номинально и неэффективно, подчиняясь приказам Диего Колона), снабдив его уже совсем неуместным напоминанием о гуманном обращении с местными. Он отплыл из Ла-Исабелы с частью флота 24 апреля 1494 года (см. карту 4). Прервав исследование побережья Кубы ради бесплодных поисков золота на Ямайке, он всерьез приступил к работе в последнюю неделю мая. Помимо душевного напряжения, вызванного разочарованиями, с которыми он столкнулся на Эспаньоле, адмирал теперь был физически истощен после нескольких недель изнурительного плавания среди мелей и рифов, подстерегающих моряков между Кубой и Ямайкой. Всякий раз, когда он вспоминал этот период до конца своей жизни, боль возвращалась к бессонным глазам, которые «наливались кровью», измученные постоянным бдением[271]. По мере того как проходили дни, почти без отдыха, и все меньше оставалось свидетельств того, что они находятся недалеко от Азии, неудачи начали плохо сказываться на уравновешенности Колумба и его способности трезво рассуждать.

Он укрывался от реальности в двух типичных ментальных убежищах: хилиастической фантазии и настойчивом убеждении, что он все же был прав. Он хватался за любые, самые неправдоподобные доказательства того, что Куба является частью континентальной Азии. Какие-то доказательства он просто выдумывал, другие же находил, истолковывая некоторые местные слова как искаженные варианты географических названий, упомянутых Марко Поло. Он утверждал, что следы крупных животных, включая грифонов, указывают на азиатскую природу открытых им земель. Это не было столь голословным утверждением, каким кажется на первый взгляд, поскольку, например, Пьетро Мартире и другие ученые действительно считали, что крупные животные встречаются только на континентах. Тем не менее на Кубе никогда не было крупных четвероногих, и видения Колумба о мифических грифонах могли быть лишь плодом воображения, выдающего желаемое за действительное, от разочарования, бессонницы и переутомления. Заявление одного из членов его команды о том, что он видел на острове человека в белом, побудило Колумба вытянуть из местных жителей легенду о «невероятно богатом святом короле, владевшем бескрайними землями и носившем белую одежду». Похоже, Колумб приписывал индейцам знание о пресвитере Иоанне, мифическом правителе христианского царства, которое одни находили в Африке, а другие в глубинах Востока[272]. Именно в это время португальский эмиссар Перу да Ковильян приветствовал негуса[273] Абиссинии под тем же именем и в том же стиле.

Наконец, все больше стал проявляться уже знакомый элемент синдрома Колумба – его одержимость Иерусалимом, когда он стал говорить своим людям о том, что нужно покинуть острова, совершить кругосветное плавание и вернуться домой в Испанию через Каликут[274] и землю Гроба Господня. Нам известно, что последний раз Колумб возвращался к своему Иерусалимскому проекту в конце первого путешествия, когда с тревогой размышлял о последствиях утраты «Санта-Марии» и выражал надежду, что гарнизон Эспаньолы соберет столько золота, «что в течение трех лет монархи смогли бы подготовиться к походу на завоевание Дома Господня». «Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука, пусть язык мой прилипнет к нёбу…» Для Колумба мысль о Иерусалиме, похоже, была своего рода епитимьей, когда совесть была неспокойна, а уверенность сильно снижалась[275].

После более трех недель опасного плавания вдоль побережья Кубы, снедаемый разочарованием и питаемый фантазиями, Колумб решил отказаться от исследования Кубы. Он убедил себя, что исследовал 1800 километров побережья (сильно завышенная оценка) и утверждал, что ни один остров не может быть таким большим. Исходя из этого, он обратился к корабельному писцу, который совмещал функции писца и государственного нотариуса, с просьбой записать клятву почти каждого человека на флоте в том, что Куба является материком и что остров такого размера никогда не был известен. Заявление было ложным по обоим пунктам, но Колумб был настолько измучен тяжелым опытом этого плавания, что оставался недоступен доводам рассудка, и практически никто не пытался спорить с ним. Члены команд также поклялись, что если бы поплыли дальше, то столкнулись бы с китайцами. Это было уже очень опрометчивое заявление, чтобы делать его под присягой, но они пообещали твердо придерживаться мнения, в отношении которого поклялись, под страхом штрафа в 10 000 мараведи и угрозы отрезания языка[276]. Требование подобной клятвы и угроза столь жестокого наказания не могли исходить от человека, обладающего разумным самоконтролем. В защиту Колумба, не считая смягчающих обстоятельств, можно сказать только то, что он, возможно, стал жертвой собственной ошибки в вычислениях. Находясь на западной части Эспаньолы, он воспользовался солнечным затмением, чтобы попытаться вычислить долготу. Он установил разницу во времени с Кадисом, где, вероятно, была составлена имевшаяся у него таблица предсказанного времени затмений, в 10 часов, что соответствует 150° долготы и что, по мнению Колумба как теоретика «малого мира», могло означать соседство с Китаем. Колумба подвело известное проклятие студента на экзамене: метод применен правильный, но ответ абсолютно неверный[277].

Более того, Колумб, похоже, в глубине души понимал, что лжет. Его друг из Савоны, Микеле де Кунео, был освобожден от присяги, а пункт о наказании показывает, насколько Колумб не был уверен в поддержке своих людей. Бо́льшая часть экипажа, вероятно, принесла клятву просто для того, чтобы успокоить адмирала, или из страха, что он может попытаться привести в исполнение свою угрозу совершить кругосветное плавание с заходом в Иерусалим. В самой Испании, похоже, никто долгое время не воспринимал всерьез миф о континентальной Кубе, хотя загадочный мыс, изображенный на карте, сделанной в самой ранней картографической традиции Нового Света (на карте Кантино 1502 года), может представлять собой попытку показать как островную, так и материковую Кубу[278].

На Эспаньоле Колумба ожидало некоторое утешение в его бедственном положении. Когда он прибыл туда в конце июня, его встретил младший брат Бартоломе Колон, который наконец вернулся после пяти или шести лет, проведенных во Франции и Англии. Для Колумба было утешением увидеть Бартоломе, которого он сделал своим заместителем с титулом Adelantado[279], но в новостях, которые тот привез, не было ничего утешительного. Жалобы на действия Колумба на начальном этапе правления на Эспаньоле уже достигли ушей монарха. В частности, брат Бойл так и не примирился с адмиралом после их первых разногласий по поводу судьбы Гуаканагари и вернулся в Кастилию, чтобы оспорить действия Колумба. Никто из колонистов не был удовлетворен положением дел на Эспаньоле, и многие воспользовались возможностью передать свои жалобы направлявшейся домой флотилии, которая отбыла в феврале предыдущего года. Некоторые обвинения против Колумба можно понять по сохранившимся источникам: например, со следующей флотилией Колумбу пришлось отправить документы, снимающие с него обвинение в хищении королевского золота[280]. В анонимной записке 1496 года, написанной человеком, который, очевидно, знал Эспаньолу не понаслышке, указывалось, что там мало золота в сравнении с обещаниями Колумба, что индейцы неспособны поставлять требуемые от них количества, что так называемые специи Эспаньолы ничего не стоят, а также о том, что самым многообещающим из потенциальных источников торговли является хлопок[281]. Можно предположить, что монахи выступали против политики незаконного порабощения индейцев, поскольку жаловались на то, что поведение Колумба мешает обращению местного населения в христианство. Так что Фердинанд и Изабелла посчитали действия Колумба одновременно преступлением и ошибкой. Их претензии были отчасти юридическими, поскольку они сомневались в правомерности порабощения потенциальных христиан, и отчасти религиозными, поскольку обычно считалось, что новообращенных нужно завоевывать «любовью». Но на них влияли и политические соображения: пока индейцы оставались свободными, они находились непосредственно под властью короны, в то время как порабощение перевело бы их под контроль частных собственников. Торговля рабами в любом случае была и неэффективной, и незаконной, поскольку рабы массово гибли во время путешествия в Испанию или умирали без акклиматизации по прибытии. Индейцы, незаконно обращенные Колумбом в рабство, были освобождены в Испании после судебного пересмотра, и было приказано отправить их домой[282].

Основные претензии к правлению адмирала можно понять из писем Колумба с их защитным пафосом и из обвинений со стороны некоторых его друзей. Он нарушил доверие сторонников, введя их в заблуждение относительно достоинств острова, и косвенно стал причиной болезней, а в некоторых случаях и смерти, на которую их обрекло враждебное окружение. Его усилия отвести эти обвинения не выглядели убедительными. Возможно, он был прав, приписав преобладающую болезнь «воздуху и воде» их нового дома, а не сифилису, о котором писали более поздние авторы. Его слова подтвердил диагноз доктора Чанки, в котором также указана бедная калориями диета с дефицитом красного мяса и вина[283]. И все же в этих оправданиях была упущена суть. Главной причиной бедствия была сделанная Колумбом и оказавшаяся ложной реклама идеального острова и благоприятного климата.

Если новости из дома были плохими, то ситуация в Ла-Исабеле и на всей Эспаньоле по возвращении Колумба оказалась еще хуже. Колонисты открыто враждовали с коренными жителями. Среди озлобленных подчиненных Колумба назревало восстание, поскольку сельскохозяйственные культуры, привезенные из Европы, плохо приживались на незнакомой почве, а запасы из Испании исчерпались к весне 1494 года. Поступление золота сократилось, когда у местных жителей закончились кустарные золотые изделия, а добыча все еще оставалась на скромном уровне, да и велась она дилетантски.

Колумб, который на Кубе, казалось, был на грани нервного срыва, отреагировал на эти проблемы с той стойкостью и энергией, которые часто проявлял в кризисных ситуациях. Его главной целью было заставить замолчать своих недоброжелателей и остановить поток клеветы и жалоб, которые могли бы уничтожить драгоценную благосклонность к нему монархов и поставить под угрозу все, чего он достиг. Результатом стало то, что краткосрочные меры заняли место долгосрочного планирования, а интересы индейцев были забыты в безнадежной попытке умиротворить колонистов. Помимо продолжения пагубной политики порабощения местных жителей, Колумб применил два метода решения проблем с ними: жесткие карательные меры и взимание дани. Было также начато строительство цепочки фортов. Эта политика обрекла индейцев, которые никогда раньше не сталкивались ни с тяжелой работой, ни с высокими налогами, на лишения, отчаяние и во многих случаях раннюю смерть от перенапряжения.

Колумб, который не мог предвидеть последствий «культурного шока» от навязывания Америке ценностей Старого Света, был виновен скорее в непонимании реальности, чем в злонамеренности, и ситуация усугублялась тем, что сбор дани в лучшем случае мог быть эффективным лишь в качестве краткосрочной меры. Местных жителей можно было заставить отдать золотые безделушки, которые они накопили за многие годы неспешной добычи неочищенной руды в труднодоступных местах, но пока на острове не была налажена систематическая добыча золота, не было никакой перспективы обеспечить его приток в руки испанцев. В любом случае, как только давние запасы индейцев иссякли, заменить их оказалось нечем. А хлопок, которым Колумб предлагал восполнить нехватку ресурсов в случае отсутствия золота, в качестве заменителя не мог удовлетворить никого. В защиту этой политики следует сказать, что определенная дань должна была взиматься в качестве подтверждения вассальной зависимости от испанских монархов, которой индейцы теперь подлежали по приказу папы римского, а поскольку колония являлась дорогостоящим предприятием для короны, было важно обеспечить некоторую быструю отдачу от нее.

Карательные меры, предпринятые Колумбом, были достаточно энергичными и широкомасштабными, чтобы подтвердить его последующее хвастовство, что он «покорил» Эспаньолу. Во время серии кампаний, начиная с конца 1494 года, он сам, Охеда и Бартоломе Колон побывали почти во всех уголках острова. Колумб ожидал решительного перелома в военных действиях от захвата Каонабу, которого Охеда добился хитростью на фиктивных переговорах, якобы убедив вождя надеть «браслеты», оказавшиеся на самом деле кандалами. Однако это не сказалось на непокорности и сопротивлении индейцев, которые, возможно, даже возросли. «Обильная жатва», как Лас Касас иронически называл войну, привела лишь к срыву производства и истощению рабочей силы. Утверждение Лас Касаса, что в этом противостоянии было уничтожено две трети населения, без сомнения, недостоверно, но реальность должна была быть достаточно ужасной, чтобы приобрести такой масштаб в легенде. Пьетро Мартире, чей взгляд на индейцев был более беспристрастным, чем у Лас Касаса, считал, что число погибших составило 50 000, при этом виня во всем голод, вызванный тактикой выжженной земли, примененной местными жителями. Даже историк Гонсало Фернандес де Овьедо, который разделял предубеждения большинства поселенцев против индейцев и приписывал вспышку насилия их нежеланию сотрудничать с захватчиками, говорил о бесчисленных жертвах[284].

На кого бы ни возлагали вину за начало кровопролития – на индейцев или на подчиненных Колумба, особенно на Алонсо де Охеду, – как правило, в тех же источниках XVI века Колумбу приписывали прекращение кровопролития. В конце марта 1495 года он повел внушительную колонну вглубь острова, и 200 испанских пехотинцев, 20 лошадей и 20 собак, с отрядом местных вспомогательных войск под командованием Гуаканагари, рассеяли повстанцев «как стаю птиц». В центре Эспаньолы Колумб построил новый форт Консепсьон-де-ла-Вега и получил обещания покорности и уплаты дани от «многих вождей». Согласно легенде о Колумбе, в результате на острове воцарился «такой мир и безопасность, что христианин мог без опаски отправиться куда угодно в одиночку, а индейцы несли его, куда бы он ни пожелал, на своих плечах, как вьючные лошади». Во времена Овьедо в Консепсьоне находилось святилище, где у подножия креста, установленного Колумбом, совершались чудеса[285]. На самом деле мир был иллюзией. Большая часть дани так и не была выплачена, и Бартоломе Колону пришлось предпринять еще одну кровавую кампанию в следующем году. Тем не менее стоит отметить, что Колумб всегда с гордостью оглядывался на свои достижения в Консепсьоне. В своем последнем завещании он выразил желание внести вклад в часовню на помин своей души и душ членов своей семьи на Эспаньоле, «которую Бог даровал мне чудесным образом, и мне было бы приятно, если бы меня поминали в том месте, где я призывал Его, оно называется Консепсьон-де-ла-Вега»[286].

В 1495 году Фердинанд и Изабелла провели первое судебное расследование исполнения Колумбом своих обязанностей отнюдь не для того, чтобы улучшить положение индейцев, а скорее в ответ на жалобы колонистов. Обычная процедура, странным было в ней только то, что она проходила во время пребывания в должности того лица, против которого расследование и велось[287]. Инспектор Хуан Агуадо прибыл на Эспаньолу в октябре 1495 года. Они с Колумбом хорошо знали друг друга, то был еще один пример неспособности Колумба сохранить коллегу в качестве друга. Как участник второго пересечения Атлантики, он получил благодарность командира за то, что «служил хорошо и преданно». Но какое-то неведомое неприятие дела Колумба заставило его вернуться в Испанию, возможно с Бернардо Бойлом и Педро Маргаритом. Таким образом, в глазах Колумба он был, несомненно, замаран принадлежностью к вражеской фракции. Что он раскопал теперь против своего бывшего командира, когда вернулся, имея все возможности досадить ему, неизвестно. Последующие упоминания самого Колумба об этом эпизоде свидетельствуют о его удовлетворенности исходом дела. Данный опыт, по-видимому, убедил Колумба в том, что борьбу за власть в колонии можно выиграть только при дворе, и он подготовился к отъезду в Испанию, возможно, специально для того, чтобы выступить с заявлением в связи с отчетом Агуадо, в начале 1496 года. С одной стороны, его уход выглядит как бегство от неразрешимых проблем и неприятных обстоятельств. С другой – он все же оправился от худшего кризиса в своей жизни: восстановил пусть и непрочный мир в колонии; продал индейцев и подкупил колонистов; вернулся на прежнее место пребывания после провала Кубинского проекта. Он вышел непобежденным из расследования Агуадо. Он мог бы передать свои полномочия Бартоломе и уйти с некоторой надеждой на успех в будущем. Благополучное возвращение на «Нинье» в Испанию в марте 1496 года, возможно, помогло ему привести в порядок мысли, хотя он все еще не оставлял идею найти амазонок. Но восстановление здоровья Колумба, как и улучшение его положения, было лишь временным. В течение следующих двух лет он получал инструкции от Фердинанда и Изабеллы по будущему управлению колонией, планировал свое возвращение, защищался от клеветников и вынашивал новые исследовательские проекты – и все это время находился в опасном неведении о худших испытаниях и еще более сокрушительных неудачах, ожидавших его впереди.

6

«В вашей воле продолжить это дело»

Июнь 1496 Г. – Август 1498 г. и третье путешествие через Атлантику

Хотя репутация и не пострадала от расследования Агуадо, прием Колумба на родине после его второго путешествия не сопровождался ни обнадеживающими пирушками, ни курением фимиама, которыми он наслаждался в 1493 году. Недовольство колонистов и отдаление поисков Азии придали смелости его критикам и встревожили покровителей. Следующие два года жизни Колумба, прежде чем ему был предоставлен отпуск для третьего пересечения океана, прошли во власти беспокойства по поводу уступок, которых он с трудом добился от монархов. Он сам так подытожил ожесточенные дебаты, в которые оказался вовлечен: