Помоги проекту - поделись книгой:
О том, что сам Колумб рассматривал Антиподы как возможную цель планируемого им исследования Атлантики, свидетельствует вывод одного из комитетов, изучавших его планы: «Святой Августин сомневается в этом». Это намек на сомнение Аврелия Августина в существовании земли Антиподов. Когда Колумб вернулся из своего первого путешествия, то, несмотря на его энергичные заявления о том, что он побывал в Азии, большинство итальянских комментаторов предположили, что он побывал у Антиподов, и готовность принять эту теорию во многих источниках показывает, что она могла быть распространена еще до отплытия Колумба. Очевидно, привлекательность данной идеи для гуманистов была особенно сильной, возможно, потому, что она пользовалась поддержкой авторитетов, широко почитаемых за их место в классической традиции, таких как
Вторая великая теория заключалась в том, что пространство Атлантики занимает обширная территория суши, оставляя относительно меньшую часть поверхности земного шара для промежуточного океана. Птолемей пренебрежительно упомянул расчеты своего коллеги-космографа Марина Тирского, стремившегося расширить границы Азии на восток за пределы, приемлемые для Птолемея. Исходя из этого, Пьер д’Альи предположил, что Антиподы могут быть не отдельным континентом, а прилегать к известной части суши. Д’Альи использовал ряд авторитетных источников, собранных Роджером Бэконом (1214–1292)[115], возможно, с некоторым искажением первоначальных намерений авторов, чтобы предположить, что бо́льшая часть поверхности земного шара покрыта сушей. Таким образом, неизбежным выводом, сделанным некоторыми читателями д’Альи, в том числе и Колумбом, оказалась «узкая Атлантика». Приписывая Аристотелю мнение о том, что «море невелико между западной оконечностью Испании и восточной частью Индии», д’Альи больше опирался на интерпретацию Бэкона, чем на самого Аристотеля, чей текст в данном вопросе двусмыслен и неясен. Но такой авторитет, однажды присвоенный или приписываемый определенной точке зрения, имел огромный вес. Во время своего третьего путешествия Колумб неоднократно цитировал этот текст в подтверждение того, что достиг Азии или вплотную приблизился к ней[116].
Теория узкой Атлантики культивировалась в кругу флорентийского космографа Паоло дель Поццо Тосканелли, чьи взгляды были выражены в письме от июня 1474 года, адресованном через лиссабонского каноника португальскому королю, а затем повторно изложены (хотя достоверность изложения сомнительна[117]) в письме, переданном Колумбу. Тосканелли оценил расстояние от Канарских островов до «Катая» примерно в 9000 километров. По его мнению, такое путешествие, хотя и не слишком благоприятное с точки зрения судоходства по меркам того времени, могло бы закончиться на Антилии (мифическом острове в португальской традиции) или в Японии, которая, по свидетельству Марко Поло, находилась на огромном расстоянии от Китая. Поскольку сохранились копии переписки Тосканелли, написанные рукой Колумба и вложенные в форзац одной из его книг, не может быть никаких разумных сомнений в его осведомленности об этих взглядах. Однако дата, когда они стали ему доступны, является спорной. То, что он получил их до 1492 года, можно считать вероятным, но не бесспорным. По крайней мере, они показывают, какие проекты витали в воздухе до отплытия Колумба, а также разнообразие взглядов на природу атлантического пространства[118]. Изображение Атлантики Тосканелли или его очень похожая версия вскоре стали достоянием космографов в Нюрнберге. Оно, лишь с небольшими изменениями, представлено на глобусе, изготовленном в этом городе Мартином Бехаймом[119] в 1492 году (см. карту 2). В следующем году Иеронимус Мюнцер написал королю Португалии, призывая исследовать западный путь в Азию[120]. К тому времени, по-видимому без ведома Мюнцера, попытка уже была предпринята.
Даже Атлантический океан Тосканелли был, с практической точки зрения, слишком широк для кораблей того времени. Колумб, однако, предложил теоретически уменьшить его, утверждая, что «этот мир мал». В сохранившихся трудах Колумба нет конкретных упоминаний о размерах земного шара до самого последнего времени. Впервые его видение этой проблемы записано в августе 1498 года[121]. Однако, исходя из массы косвенных свидетельств, справедливо предположить, что с гораздо более раннего времени он разделял склонность своих современников недооценивать размеры земного шара, а то и превосходил их в этом. Материалы, на которых основывались его расчеты, почти все были взяты из работы
Это последнее утверждение не совпадает с другими свидетельствами о мнении Визиньо, а остальная часть заметки вводит в заблуждение еще больше. «Мнение Альфрагануса», арабского космографа X века Аль-Фергани, было выражено в милях, намного бо́льших, чем у греческих и римских авторов. Колумб, получивший информацию из вторых рук от Пьера д’Альи, не предпринял элементарных мер по стандартизации единиц измерения. И даже если бы его цифры были верны, их нельзя было бы проверить так, как утверждал Колумб, то есть с помощью «квадранта и других инструментов». Недостатки данного метода определения широты в море так и не были устранены в XV веке, поэтому расчеты расстояний моряками выполнялись чрезвычайно приблизительно. Например, оценки кормчих Колумба во время его первого трансатлантического путешествия варьировались в пределах 10 %; и в любом случае Колумб не мог быть уверен, что его путь в Гвинею пролегал по большому кругу[126][127].
Поэтому было бы необоснованным предполагать, что Колумб сформировал свое представление о малости мира уже во время плавания в Гвинею, состоявшегося между 1482 и 1485 годами, причем скорее всего в последний год[128]. На его воспоминание об этом путешествии могли повлиять более поздние события, соответствующим образом его изменив. Например, было бы логично представить, что Колумб внимательно перечитывал Пьера д’Альи примерно в 1498 году, когда готовил подробное обоснование своего заявления об открытии короткого пути в Азию. Тогда он мог бы отнести ко времени путешествия в Гвинею зарождение взглядов, которых на самом деле придерживались позже. Тем не менее к 1492 году он, несомненно, уже ознакомился с какой-то теорией о «малости мира» или, по крайней мере, с теорией об узкой Атлантике (возможно, принадлежавшей Тосканелли) или сформулировал ее для себя. В противном случае его неоднократное отстаивание в трудах, которые могут быть датированы этим годом, близости Азии к Европе при путешествии на запад необъяснимо[129].
Очевидно, размышляя о путешествиях в Азию и к Антиподам, Колумб также имел в виду третью возможную цель. По крайней мере, по словам одного из первых и привилегированных биографов, он надеялся пополнить растущий список недавно открытых атлантических островов. Большая часть собранных им эмпирических данных о потенциале отдаленной Атлантики относилась только к неоткрытым новым землям. Хотя, например, потерпевшие кораблекрушение люди с плоскими лицами, которых, по его утверждению, он видел в Ирландии, должны были, по его мнению, прибыть непосредственно из «Катая», а различные обломки и коряги, выброшенные на берег Атлантики, ни о чем не говорили: они могли происходить из любой земли, лежащей к западу. Еще сильнее питали надежды на новые открытия, которые только предстоит сделать, собранные им сообщения о виденных моряками исчезающих островах (вероятно, то были просто облачные гряды) за пределами известных атлантических архипелагов. Работа картографом позволила ему досконально ознакомиться со сказочным путеводителем по Атлантике его коллег, так что при первом пересечении океана у него была с собой «карта островов», и он относился к ней с уважением, как к надежному источнику[130].
Таким образом, когда Колумб разрабатывал Атлантический проект и искал покровителей в 1480-х и начале 1490-х годов, он мог иметь в виду три возможных пункта назначения: Азию, Антиподы и еще не открытые острова. Историки и биографы, как правило, стремились приписать ему приверженность только к одному из направлений, следуя традиции, заложенной самим Колумбом, который, по-видимому, рассматривал постоянство как свидетельство богоизбранности. Однако объективные данные свидетельствуют о том, что он рассматривал все три направления в разное время, а иногда и одновременно, и отстаивал их по отдельности, обращаясь к разным аудиториям. В условиях королевского поручения, которое он, наконец, получил в Испании, в качестве его цели упоминаются «острова и материки», то есть охвачены все возможности; «Сомнение святого Августина» указывает на проект по открытию Антиподов, а традиционное утверждение, согласно которому его предложению в Португалии не хватило достоверности отчасти из-за «его фантазий об острове Чипангу», предполагает (если оно достоверно), что на самом раннем этапе поисков покровительства он рассматривал азиатское направление[131]. Вспомним, что Колумб мог заниматься исследованиями не ради них самих, а как средством личного продвижения по социальной лестнице – и сразу отпадает необходимость видеть его «непоколебимую» последовательность в отношении конкретных проектов. Его «уверенность» исчезает. Он был полон решимости отправиться в путешествие, но при этом в самых разных направлениях.
Ментальная картина мира Колумба, его географические идеи в целом сформировались между началом его самообразования в области космографии, вероятно в 1480-х годах, и периодом систематических работ в этой области, начиная с 1498 года. Если точнее, начало процесса приходится на время до 1484 года, когда он, как традиционно предполагается, впервые подал прошение португальской короне. А завершение процесса можно условно отнести к периоду до 1495 года, когда у него уже была репутация знатока космографии среди современников[132]. В любом случае лучше отбросить агиографическую традицию, согласно которой его идеи полностью сформировались до первого пересечения Атлантики, и оставить в стороне равную по интенсивности позицию недоброжелателей, полагающих, что Колумб, очевидно, получил готовую картину мира от какого-то неизвестного составителя. Тогда становится ясно, что процесс интеллектуального становления был долгим, охватывающим весь жизненный путь мореплавателя, и подпитывался опытом и наблюдениями, а также чтением. Как и религия, ученость была чем-то, что со временем становилось для него все более важным. На его отношение к прочитанному влияли собственные победы и огорчения. В результате географические идеи постоянно эволюционировали и иногда могли быть кардинально пересмотрены. Образ непреклонного Колумба, унаследованный нами от биографической традиции, нуждается в серьезном очищении. Несомненно, он был по темпераменту упрям и одержим, но мог с одинаковым упорством придерживаться разных идей.
Тем не менее, вероятно, можно считать 1480-е годы решающим десятилетием в формировании мировоззрения Колумба, когда он стал географом, а также практическим мореплавателем и когда он приобрел достаточно знаний, чтобы иметь возможность подкреплять проекты путешествий аргументами, почерпнутыми из письменных источников. По крайней мере, в тот период Колумб на какое-то время отказался от своей купеческой деятельности, занявшись торговлей книгами и составлением карт. Доказательством тому являются подтвержденные свидетельства Андреса Бернальдеса, хорошо его знавшего, и Бартоломе де Лас Касаса, имевшего доступ к его бумагам. Что касается карт, то сам Колумб хвастался, что Бог научил его искусству картографа и что он демонстрировал карты своим покровителям, когда молил их о поддержке[133]. Если эти свидетельства достоверны, то к этому времени Колумб приобрел определенную «книжную ученость», что, судя по заявлениям Бернальдеса и Лас Касаса, должно было произойти в начале второй половины 1480-х годов. С самого начала своей карьеры он имел привилегированный доступ к книгам. Предание о том, что его брат Бартоломео (Бартоломе Колон в испанском написании) присоединился к нему в Лиссабоне, где научился составлять карты, помогает объяснить смену профессии Колумбом и предположить, что начало их совместных занятий в области образования может быть датировано еще более ранним периодом, поскольку постоянное проживание Колумба в Лиссабоне закончилось после 1485 года.
В немногих сохранившихся книгах братьев заметки, нацарапанные на полях корявым и почти неразличимым почерком, являются нашим единственным свидетельством о формировании мировоззрения Колумба из первых рук. В последние годы они были тщательно проанализированы учеными[134]. Трудность датировки книг, которые, возможно, были читаны и перечитаны много раз в течение длительного периода, повышает опасность того, что мы отнесем к раннему периоду жизни Колумба убеждения и интересы, сформировавшиеся гораздо позже.
Некоторые из обнаруженных в них приоритетных интересов трудно вписать в убедительную картину развития мировоззрения Колумба. Например, его интерес к вопросам гидрографии очевиден, но, по-видимому, имеет отношение только к его деятельности картографа, а не исследователя. Он был явно одержим легендой об амазонках, принимая к сведению каждое упоминание о них. Более того, дважды во время своих исследований в Новом Свете ему казалось, что он столкнулся с такими существами или разминулся с ними. Но были ли поиски амазонок частью его «великого замысла»? Возможно, он интересовался ими просто как декоративным элементом для своих будущих карт? Или как источником лестных образов, приложимых к испанской королеве, считавшей себя сильной женщиной? Эти заметки также свидетельствуют о его интересе, почти наверняка сформировавшемся до 1492 года, к вычислениям возраста мира и, как следствие, к вычислениям даты наступления Тысячелетнего царства. С конца 1490-х годов милленаризм[135] стал одной из самых заметных навязчивых идей Колумба, а завоевание Иерусалима, которое, как утверждал, он предложил испанским монархам в качестве будущего проекта перед своим отъездом в Новый Свет, в его поздних трудах трактовалось как эсхатологический символ. Но означает ли это, что Колумб еще до 1492 года являлся фантазером-милленарием, вынашивавшим соответствующий «тайный план»? Разумно предположить лишь то, что ранние заметки указывают на тенденции в мышлении Колумба, которые, возможно, зародились рано и созрели поздно.
Из полудюжины книг, которые он прочитал наиболее внимательно и которые, возможно, оказали на него какое-то влияние, по крайней мере четыре должны были попасть ему в руки до 1492 года. Однако только в конце 1490-х годов Колумб начал (в сохранившихся трудах) объединять всю информацию в то, что можно было бы назвать систематической космографией. Было бы опрометчиво предполагать, что Колумб, например, в 1498 году просто суммировал идеи, которые последовательно развивал до 1492 года. Тем не менее книги, о которых идет речь, остаются бесценным путеводителем по широкому спектру идей, которыми располагал Колумб при разработке своего проекта. Они, по всей вероятности, легли в основу письменного сочинения в его поддержку, которое, как позже вспоминал Колумб, он представлял во время поисков покровительства:
«В нем цитировались труды многих заслуживающих доверия авторитетов, написавших исторические сочинения, в которых рассказывалось об огромных богатствах в этих частях света. И точно так же было необходимо присовокупить к этому высказывания и взгляды тех, кто письменно описал географию мира. И наконец, Ваши Высочества решили, что это должно быть осуществлено»[136].
Из этих основных текстов ни один не был более важен для Колумба и вообще для географии его времени, чем «География» Птолемея[137]. Заново открытый западными учеными в начале XV века, этот александрийский сборник II века объединил многие знания и идеи Античности. В Италии и Португалии, где Птолемей пользовался самой долгой и широкой популярностью, авторитет «Географии» был выше авторитета всех других текстов. Опираясь на Птолемея, Колумб узнал или подтвердил некоторые сведения, имеющие фундаментальное значение для разработки планов пересечения Атлантики. Во-первых, то, что мир представляет собой идеальную сферу, – наблюдение неточное, но в то время бывшее общепризнанной истиной, которое служило целям исследователя до тех пор, пока, как мы увидим, он не отказался от нее на основании собственных наблюдений в 1498 году. Во-вторых, Птолемей учил, что известный мир простирается полосой суши от западных оконечностей Европы до самых восточных пределов Азии и что между этими двумя точками лежит промежуточный океан. Это являлось общим местом в средневековой картине мира еще до нахождения труда Птолемея, но он авторитетно подтвердил, что теоретически возможно пройти из Европы в Азию через Атлантический океан. Последним пунктом, в котором сведения Птолемея совпадали с планами Колумба, было то, что к югу от известного мира существовали неизвестные земли: в зависимости от широты, которую он бы выбрал для путешествия, это давало возможность совершить новые открытия. Более того, Птолемей, в представлении большинства читателей, перекрыл восточный путь в Индию гипотетическими землями, окружающими Индийский океан. Нет никаких свидетельств того, что Колумб разделял эту точку зрения, но в то время к ней относились серьезно: в 1490 году Португалия отправила шпионскую миссию в Индийский океан именно для проверки гипотезы. Если бы маршрут вокруг Африки оказался недоступен, это стало бы дополнительной причиной для попытки прямого перехода через Атлантику.
Птолемей оказал поддержку Колумбу и как картографу, и как исследователю. Колумб перенял александрийский принцип построения карт на градусной сетке и фиксации расположения мест по координатам долготы и широты. Обещанная покровителям карта, на которой запечатлены его открытия в Атлантике, была задумана по принципам Птолемея, и попытки – всегда крайне безуспешные – определить долготу и широту различных мест сопровождают его рассказы о путешествиях. Поскольку не сохранилось ни одной достоверно подлинной карты, начерченной рукой Колумба, невозможно быть уверенным, насколько он на практике следовал принципам Птолемея. История создания его карты Нового Света представлена только нетерпеливыми требованиями испанских монархов довести работу до конца, что, скорее всего, означает, что она так и осталась незавершенной. Утверждалось, что карта, которая, вероятно, была создана по результатам работы Колумба, – турецкая карта 1513 года, составленная на основе захваченных испанских документов, – действительно имеет признаки копирования с карты, нанесенной на градусную сетку[138]. Однако поскольку Колумб плохо ориентировался в широтах и, подобно всем его современникам и последователям в течение более чем ста лет, никогда даже отдаленно не приближался к решению проблемы определения долготы, любые усилия, которые он мог предпринять, в лучшем случае предварительны.
В других отношениях принципы Птолемея были менее полезны для Колумба. По мнению Птолемея, которое разделяло большинство современников мореплавателя, известный мир занимал ровно половину окружности земного шара. Хотя Птолемей допускал, что неизведанный Восток может простираться и за этот предел, пересечение Атлантики потребовало бы плавания через половину земного шара – расстояние, наверняка недоступное ни одному судну того времени, особенно в относительно южных широтах, выбранных Колумбом. Более того, расчет Птолемеем длины земной окружности был, по мнению Колумба, слишком щедрым – примерно на 8 % больше той цифры, которой придерживался он сам. Тогда Колумб отказался от Птолемея и занялся поиском других авторитетов, обещавших более короткое путешествие. Сам Птолемей познакомил его с первым из них, Марином Тирским, превысившим оценку Птолемеевой протяженности известной в мире суши на 45°. Эта цифра сохранилась только благодаря тому, что Птолемей отказался от нее. Ближе к концу своей жизни Колумб утверждал, что доказал правоту Марина и неправоту Птолемея[139].
Отношение Колумба к Птолемею является любопытным свидетельством его умственных исканий и проблем научных исследований в то время, когда эксперимент начинал соперничать с традицией как источником научного авторитета. Колумб испытывал глубокое уважение к текстам и, вероятно, даже определенный трепет, что естественно для самоучки. Но знал, что они не способны удовлетворить его страстное желание познать «тайны этого мира», и позже, исходя уже из опыта, всякий раз, когда ему удавалось опровергнуть что-то из сказанного Птолемеем, откровенно ликовал. Он гордился тем, что, вопреки александрийскому мудрецу, смог засвидетельствовать во время путешествия к Золотому берегу, что тропические области пригодны для жизни (хотя, как и со многими наблюдениями Колумба, здесь не обошлось без ошибки: в то время он полагал, что находится на экваторе, тогда как на самом деле находился в пяти градусах к северу от него)[140]. Однако изучение и знание текстов, а также признание авторитета Птолемея, когда это соответствовало целям Колумба, оказали плодотворное влияние на зарождение его идей. Поскольку заметки Колумба о
Частичные коррективы в труд Птолемея можно было внести на основе путешествия к границам Азии, описанного в «Книге Марко Поло». Принадлежащее Колумбу издание этой книги 1485 года почти наверняка не было приобретено для его библиотеки до 1496 года, но его труды показывают, что к 1492 году он вполне познакомился с восточными топонимами в интерпретации Марко Поло. Текст путешественника был очень старым и тщательно изученным во времена Колумба, но его авторитет вызывал споры. Венецианцу особенно доверяли ученые Италии и Южной Германии, но в других странах и в среде более традиционных ученых к его книге отнеслись скептически. В Испании о книге, по-видимому, было мало известно. Средневековые люди наслушались слишком много басен о несметных богатствах и невиданных чудесах Востока, чтобы с готовностью поверить в истории, столь полные чудес, как рассказы Марко Поло. Расхожее название его книги
Прежде всего, Колумб предположил, что путешествия венецианца по Азии, должно быть, завели его далеко за границы того, что Птолемей считал самым дальним пределом суши. Это само по себе уменьшило бы слишком большой, недоступный для плавания океан Птолемея. Более того, Колумб особо отметил сообщение Марко Поло, что у берегов Азии находится не менее 1378 островов. Это было равносильно обещанию высадиться на сушу еще до появления материка. Наконец, Марко Поло сообщил, что в 2400 километрах от Китая находится весь позолоченный, покрытый садами и обильными водоемами остров Чипангу. Это было первое и на удивление достоверное сообщение о существовании Японии, дошедшее до Европы, но поскольку оно ничем не подтверждалось, то вызывало сомнения. Марко Поло неправильно оценил расстояние до Китая и не дал приемлемых указаний на его местонахождение. Тем не менее Колумб ухватился за Чипангу, как за золотую соломинку посреди океана. Во время своего первого пересечения Атлантики, хотя изначально и не направлялся к этому острову, он изменил курс в надежде найти его. Находясь на Карибах, он часто искал остров и иногда думал, что нашел. Традиционное мнение, что его проект был отклонен португальским двором из-за того, что подкреплялся «фантазиями о воображаемом острове Чипангу», отражает тот факт, что в то время ссылка на Марко Поло портила репутацию мореплавателя[142].
Интерес Колумба к венецианскому путешественнику был, в лучшем случае, далек от научного. Его привлекали экзотические чудеса Востока. По собственноручным заметкам на полях книги Марко Поло можно сказать, что Колумб не проявлял никакого интереса к географии или этнографии и даже к богатству восточных царств. Скорее по ним можно судить о литературных вкусах исследователя, чем о его географических теориях. Марко Поло был по рождению купцом, случайно попавшим на службу. Описанные им путешествия были предприняты на службе у Хубилай-хана[143], который приказал ему предоставлять занимательные отчеты о своих наблюдениях, подобно Шахерезаде, только в мужском воплощении. Венецианец преуспел именно как рассказчик, умеющий развлечь аудиторию. Можно придумать и другие причины, помимо простого любопытства, для его описаний тибетского сексуального «гостеприимства» или воспоминаний об искусных приемах китайских проституток. Его искренние заверения о существовании людей с хвостами, людей с песьими головами и отдельных островов для мужчин и женщин, которые периодически встречаются для размножения, подтверждали репутацию обычного бродяги – рассказчика басен. Но, по крайней мере, Марко Поло действительно путешествовал по некоторым землям, которые так сенсационно описал. А вот другим писателем-путешественником, покорившим воображение Колумба, был печально известный Джон Мандевиль, который предавался еще более богатым фантазиям, чем у Марко Поло, не путешествуя при этом дальше ближайшего книжного шкафа. Что особенно привлекало Колумба помимо удивительных историй, так это списки редких товаров, отмеченных им на полях своего экземпляра книги: «специи, жемчуг, драгоценные камни, золотые ткани, мрамор», а также имбирь, сахар, шелка, копи серебра и ляпис-лазури, дома, утопающие в золоте, изобилие продовольствия и богатых товаров[144].
На первый взгляд, можно было бы надеяться получить больше информации об источниках влияния на географические представления Колумба из его экземпляра книги Пьера д’Альи
Наиболее испещренная заметками часть книги полна изображений чудес Востока и богатств Индии – золота и серебра, жемчуга и драгоценных камней, реальных животных и сказочных зверей. Тот же образ Колумба, привлеченного экзотикой и возбужденного картинами богатств Востока, возникает при чтении его заметок к географической книге папы Пия II
Колумб отметил, например, его историю об индийских купцах, которые, по некоторым сообщениям, высадились на берег в Германии в XII веке. У папы-гуманиста была привычка сопоставлять текстовые данные с эмпирическими, то есть использовать практические результаты описанных плаваний и наблюдаемые свидетельства реальных путешествий, чтобы подтвердить или опровергнуть общепринятые утверждения. Колумб, не имевший образования, но претендовавший на огромный практический опыт мореплавания, порой бросал вызов научным авторитетам, исходя из накопленных знаний в этой области, хотя с течением времени все чаще прибегал к авторитетным письменным свидетельствам в качестве вспомогательных доводов. Возможно, в этом ему примером служил Пий II, или он просто использовал этот метод за неимением лучшего. Это придает его трудам некоторое наукообразие, совмещенное с частыми обращениями к практическому опыту. Можно сказать, Пий II побудил его воспринимать географию как захватывающую область новых открытий, в которой лишь немногие части имеющейся картины не вызывают нареканий, а весь мир открыт для исследований.
Дату прочтения Колумбом книги Пия II нельзя назвать с большей уверенностью, чем в случае с
В книге Плутарха, снабженной подробными комментариями, можно выделить больше навязчивых идей, постоянно занимавших Колумба. Из 437 заметок 99 посвящены предсказаниям, предзнаменованиям, а иногда и более мудреным формам гадания, таким как «заклинание демонов» Нумы Помпилия[150]. В данной области Колумб проявляет особый интерес к видениям и обращает особое внимание на «голоса в воздухе». Нетрудно обнаружить здесь свидетельство интереса, который, возможно, был вызван беседами со своими «голосами». Проявив невиданную широту взглядов, Колумб также отметил доводы Диона Кассия[151] против веры в видения. Следующая наиболее ярко представленная тема – обман как инструмент политики: Колумб отмечал каждый случай уловки политика или стратагемы полководца. Капитан, испортивший компас и подделавший вахтенный журнал, мог найти утешение в подобных примерах. Колумб также проявлял исключительный интерес к случаям крайней флегматичности и хладнокровия, особенно к таким героям, как Брут и Манлий Торкват, которые предали смерти своих сыновей, когда того требовал долг. Колумб никогда не проводил явной параллели с ними, но когда на Эспаньоле в 1500 году был вынужден казнить мятежника, он, оправдывая самосуд, заявил, что без колебаний поступил бы так же с собственным сыном в аналогичных обстоятельствах. Он восхищался бесстрастием Перикла, которого ничто не могло довести до слез, кроме страданий его сына. Колумб мог посочувствовать афинянину, потому что тот переживал за своих сыновей, особенно во время возвращения из первого путешествия через Атлантику, когда думал, что никогда их больше не увидит, и во время своего последнего плавания, когда видел страдания и стойкость младшего сына, который сопровождал его. Его заметки также посвящены видам «хорошей смерти» и вообще тому, как умирали герои древности. Некоторые из его навязчивых идей представлены странными заметками: упоминание жены Манлия как пример сильной женщины, постоянный интерес к местонахождению амазонок. Замечания к анекдотам и нравоучительным историям раскрывают некоторые литературные вкусы Колумба: например, ему понравилась история о краже львенка, который съел своего похитителя, или о двух римлянках, которые умерли от удовольствия, или о любви Нумы Помпилия к орлам, или об удивительном хамелеоне, который может принимать любой цвет, кроме белого. Скрупулезность, с которой он отмечал героев, подверженных «невообразимой похоти», заставляет удивляться, что никто до сих пор не написал книгу, утверждающую, что Колумб был геем[152].
Таким образом, хотя трудно, а то и невозможно составить связное представление о познаниях Колумба в географии на основе его круга чтения, можно получить некоторое представление о его вкусах – любитель книг, но не ученый, скорее читатель, причем с невзыскательным вкусом. Ему нравились и сенсационные, и банальные вещи, нравоучительные и непристойные истории. Он выделял примеры, которые перекликались с его опытом или связывались с собственными амбициями. В его заметках эти амбиции проявляются как материальные, по крайней мере в той же степени, что и научные: он интересовался Азией из-за ее «диковин» и богатства, с помощью которого можно продвинуться вверх по социальной лестнице. Его отношение к научным авторитетам представляет собой любопытную смесь раболепия и отрицания. Он собирал орешки полезной информации, как белка, и разгрызал их, как критик. На основании немногочисленных сохранившихся свидетельств возникает соблазн увидеть, как рос его интерес к научным достижениям с течением времени, и предположить, что его чтение сделалось более целенаправленным с 1498 года, когда он стал систематически обращаться к книгам в поисках аргументов для защиты своей карьеры. Но это не обязательно означает, что он не пытался научно обосновать изложение своих идей до 1492 года.
Действительно, к 1492 году Колумб приобрел достаточно книжных знаний, чтобы добавить качества географа-любителя к достижениям опытного мореплавателя. Однако неразрешимые проблемы хронологии не позволяют нам с уверенностью говорить о географических теориях, которые он отстаивал, и об основанном на них проекте. Заметки на полях в книгах – единственное имеющееся у нас свидетельство эволюции идей Колумба до 1492 года, при этом многие, а то и большинство из них, возможно, были написаны позже. Эти заметки подтверждают то, что он планировал плавание через Атлантику, есть также предположение, что он интересовался Азией, но из того, что сообщают нам эти источники, невозможно сказать, когда проект пересечения Атлантики стал соединяться в его голове с поисками Азии. До 1492 года он также подумывал о поисках таинственных Антиподов, а исходя из некоторых свидетельств, он мог бы довольствоваться просто открытием новых островов. Поскольку он колебался с выбором из трех возможных целей, казалось, что его не слишком занимает вопрос, что именно он хочет найти, скорее он полон решимости обнаружить что-то новое, неважно где. С учетом того, что высокое, возможно, даже первоочередное место на шкале амбиций Колумба отводилось повышению социального статуса, легко понять природу колебаний между географическими целями. Возможно, его меньше заботило, куда именно он направляется, чем то, что он получит от этого в социальном плане.
До 1492 года он все еще не посвятил себя чему-то большему, чем поиск «островов и материков», но именно в течение того года сосредоточился, судя по источникам, на надежде найти короткий путь к вожделенному Востоку. Это вытекало как из приготовлений, которые предпринял Колумб (он взял с собой переводчика, знающего восточные языки, и грамоты, явно адресованные правителю Китая, а также заверил своих покровителей, что «отправляется на восток через запад»), так и из рассказа о первом пересечении Атлантики, в котором он постоянно и очень убедительно настаивает на предпочтении азиатского направления. С момента отплытия Колумб никогда не упоминал о каком-либо другом возможном пункте назначения, а по возвращении, хотя не было недостатка в ученых мужах, которые объявляли, что он открыл Антиподы или просто ранее неизвестные острова, Колумб тщательно исключил из своих описаний все, кроме азиатских реалий, как он представил их себе. Если свидетельства эволюции его идей не помогут выяснить, когда и как произошло сужение фокуса, возможно, будет полезно обратиться за помощью к другому процессу, которым Колумб занимался в те же годы, – поиску покровителя.
3
«Перст Божий»
Поиск покровительства
Ок. 1484–1492 гг.
В двух эпизодах легенды о Колумбе сравнивается нищета одинокого путешественника, прибывшего в Испанию без гроша в кармане, с его кульминационным триумфом в 1492 году, «шесть или семь лет спустя»[153], когда, по словам самого Колумба:
«На второй день января месяца я увидел королевское знамя Ваших Высочеств поднятым силой оружия на башнях Альгамбры, которая является крепостью упомянутого города, и видел, как мавританский король подошел к воротам сего города и поцеловал царственные руки Ваших Высочеств и моего господина инфанта… и после этого, в том же месяце… Ваши Высочества, как христиане-католики и как принцы, любящие святую христианскую веру, а также как ее приверженцы и враги секты Мухаммеда и всех идолопоклонств и ересей, надумали отправить меня, Христофора Колумба, в регионы Индии… и Ваши Высочества приказали, чтобы я отправился не по суше на восток, как это принято, а скорее на запад, куда по сей день, насколько мы можем знать наверняка, еще ни один человек не отправлялся»[154].
Возможно, в данном случае легенда не слишком соответствует действительности, но проблема, представленная тут, достаточно реальна: как Колумб, который, по его признанию, ничего не мог предложить, кроме обещаний, которые «не были ни малочисленными, ни тщетными»[155], получил королевскую поддержку, положившую начало его великому делу и карьере?
Исследователи XV века, как мы знаем, не отправлялись в неизвестность без разрешения и поддержки какого-нибудь могущественного правителя. Колумб достаточно ясно указал причину: частное лицо могло совершить открытие, но не могло претендовать на владение им. Он не смог бы без королевской защиты сохранить свои завоевания от посягательства соплеменников или нападения со стороны какого-нибудь иностранного правителя. Когда в конце 1490-х годов Колумба обвинили в заговоре с целью отчуждения его открытий от испанской короны, его не слишком удачная защита заключалась в том, что он не мог обойтись без покровителя. Только государство имело право узаконить его приобретения и отпугивать желающих отобрать их. Будучи генуэзцем, Колумб был волен искать государственного покровительства повсюду, поэтому он, по-видимому, в разное время рассматривал свою родную Геную, папу римского и монархов Португалии, Испании, Франции и Англии в качестве потенциальных покровителей. На склоне лет ему уже стало казаться, что он отбился от энергичных соперников, претендовавших на его место, и что Господь отдал его проект Испании просто «чудом», совершенным «несомненно Божьей рукой», вопреки притязаниям англичан, французов и португальцев[156]. На самом деле проект Колумба вызвал лишь кратковременный интерес за пределами Испании, а покровительство Фердинанда и Изабеллы было завоевано благодаря долгим и неустанным усилиям.
Традиционное предание о том, что поиск спонсоров начался в Португалии в 1484 году, можно считать условно достоверным, хотя стоит иметь в виду, что не сохранилось прямых свидетельств обращения Колумба к португальскому двору до 1488 года, когда он уже перебрался в Испанию[157]. Португалия, безусловно, была подходящей страной для первоначального продвижения проекта. Все известные новые открытия в Атлантике с середины века были сделаны под эгидой Португалии, а опыт войны Португалии с Испанией на море в 1474–1479 годах в целом показал, что король Португалии мог преподнести исследователю самый лучший подарок: обеспечить защиту его открытий от притязаний соперников. Более того, король Жуан II был лично привержен развитию португальских исследований и расширению границ своего королевства вдоль предполагаемого маршрута к Индийскому океану, то есть вдоль западного побережья Африки. Он стремился поднять престиж африканского предприятия на родине и принял титул «господин Гвинеи». Он подчеркнул притязания Португалии на владения в Африке – несомненно, настороженно косясь на завистников-испанцев – и принял на себя миссию обращения африканцев в христианство, которая, как считалось, узаконивала такие притязания. Он руководил бесконечной круговертью первых и повторных крещений темнокожих вождей. Он построил впечатляющую крепость Сан-Жоржи-да-Мина недалеко от устья Вольты, чтобы стимулировать торговлю золотом, и централизовал торговлю с Африкой в Лиссабоне, в Каса-да-Мина, под королевским дворцом, где должны были регистрироваться все рейсы и складироваться все грузы. У Колумба вошло в привычку «подкалывать» испанских монархов намеками на энергию и целеустремленность этого короля[158].
Принимая все это во внимание, если Колумб действительно искал в Португалии в 1484 году поддержку Трансатлантическому проекту, можно только удивляться, что он был отклонен. Всего три года спустя фламандский авантюрист Фердинанд ван Олмен получил заказ из Португалии на осуществление весьма похожего проекта по поиску «островов и материков» в Атлантическом океане[159]. Судя по частоте, с которой подобные документы встречаются в португальских архивах, найти такие письменные поручения было несложно: сохранилось восемь документов, датированных периодом между 1462 и 1487 годами[160]. Однако, согласно традиционному мнению, на которое мы вынуждены полагаться, ходатайство Колумба провалилось по двум причинам. Комитет профессиональных ученых, выносивший суждение о его проектах, отклонил их, потому что не верил в существование острова Чипангу. Кроме того, Колумб требовал чрезмерного вознаграждения в случае успеха[161]. Оба объяснения заслуживают доверия: попытки Колумба заручиться поддержкой короля Жуана с равным успехом могли быть сведены на нет невероятностью планов или чрезмерностью требований. Другие возможные причины заключаются в том, что Колумб не смог привлечь частный капитал для своего предприятия или что отбытие с Канарских островов служило важной частью его плана, поскольку Канарские острова являлись сферой испанской экспансии, в которую португальцы, несмотря на неоднократные усилия, так и не смогли прорваться. Объяснение Колумба, выдвинутое позже, – с учетом преимуществ ретроспективных воспоминаний и возвеличивания божественного замысла – состояло в том, что Господь закрыл королю Португалии глаза, чтобы оставить славу открытия за Испанией[162].
Божественные планы созревают медленно. В данном случае Господь, похоже, никуда не торопился. Когда после разочарования в Португалии Колумб перенес свои чаяния в Испанию, ему все еще пришлось ждать долгих шесть или семь лет, перемежавшихся моментами отчаяния, прежде чем он наконец получил королевское поручение. Испания имела длинную, но прерывистую и непоследовательную историю открытий в Атлантике. Она отставала от Португалии в борьбе за заморские территории не из-за недостатка воли, а из-за недостатка средств. Испанские короли оспаривали притязания Португалии на Африку и атлантические острова с 1345 года, когда обе короны заявили о праве на завоевание Канарских островов при дворе папы Климента VI. Тогда папа римский упредил обоих соперников, сам раздав привилегии. С начала XV века испанские юристы развивали аргументацию, которая отдавала права на завоевания в Африке испанскому монарху в силу предполагаемого перехода королевской власти вестготских правителей всей Испании (вместе с их правами в борьбе против мавров) к монархам Кастилии. Практически ничего не было достигнуто, за исключением завоевания четырех Канарских островов. Однако ко времени прибытия Колумба темпы участия Испании в гонке за открытиями новых земель ускорились.
Вмешательство испанцев в африканскую торговлю вызывало жалобы португальцев с 1440-х годов, но катализатором активности испанцев послужила война 1474–1479 годов, в ходе которой Португалия бросила вызов Фердинанду и его жене Изабелле, предъявив притязания на корону Испании. Монархи охотно выдавали патенты на пиратство и перевозку контрабанды. Генуэзцы Севильи и Кадиса так же охотно вкладывались в эти предприятия, а андалузские мореплаватели, в том числе многие из тех, кто плавал с Колумбом или совершал трансатлантические путешествия после него, хорошо знали особенности мореплавания в Атлантике. Основные военные операции происходили на суше в Северной Кастилии, но сопровождались «малой войной» на море на широте Канарских островов. Испанские каперы[163] получили патент на то, чтобы силой разрушить монополию Португалии на торговлю с Гвинеей. Генуэзский губернатор португальских островов Зеленого Мыса Антонио да Ноли перешел на сторону Испании. Португальские корабли совершали многочисленные нападения на испанских поселенцев на острове Лансароте. На первый план вышло значение непокоренных островов архипелага, особенно самых богатых (Гран-Канарии, Пальмы и Тенерифе), которые все еще находились в руках коренных жителей, а также непрочность испанской власти на других землях. Когда Фердинанд и Изабелла послали войска для возобновления завоевания Канарских островов в 1478 году, португальская эскадра уже была на пути туда.
Тем временем другие, давно назревшие причины вынудили испанских монархов активно заняться атлантической политикой. Португальцы были не единственными их соперниками за обладание Канарскими островами. Титул правителя островов перешел к Диего де Эррере, мелкому севильскому дворянину, воображавшему себя конкистадором[164]. Он был типичным представителем тех свирепых рыцарей, чья власть в периферийном регионе служила вызовом королевской власти. Воспользовавшись местным восстанием против сеньориальной власти на Лансароте в 1475–1476 годах – одним из серии подобных восстаний, – монархи решили усилить там сюзеренитет[165]. В ноябре 1476 года они инициировали расследование юридических основ управления на Канарских островах. Выводы расследования были воплощены в соглашении между сеньором и сюзеренами в октябре 1477 года: права Диего де Эрреры признавались неоспоримыми при сохранении высшей власти короны, но «по определенным справедливым и разумным причинам», которые никогда не были указаны, право завоевания вернулось к короне. Между 1480 и 1483 годами Гран-Канария была с трудом завоевана в борьбе с коренными жителями, которые, вооруженные лишь палками и камнями, использовали преимущества знания суровой местности для неоднократных побед над технически превосходящим их противником. Тем временем повторяющиеся мятежи коренных жителей Гомеры вынудили власти перебросить туда королевские войска с Гран-Канарии. В 1488 и 1489 годах в жестоких схватках повстанцы были побеждены и практически незаконно массово обращены в рабство как «мятежники против своих естественных владык». Окончательное завоевание Гомеры, помимо прочего, предоставило в распоряжение Колумба глубоководную гавань у города Сан-Себастьян, расположенную на западной окраине христианского мира[166].
За Канарскими островами испанских монархов манили более отдаленные атлантические призы. Как всегда, толчком для активизации участия латинского мира в освоении Атлантического побережья Африки послужило золото. По словам высокопоставленного наблюдателя, интерес короля Фердинанда к Канарским островам был вызван желанием наладить сообщение с «рудниками Эфиопии»[167]. Завершение португальской войны фактически лишило испанских монархов доступа к новым прибыльным источникам золота, разработанным Португалией на нижней части Африканского выступа, вокруг устья Вольты, в 1480-х годах. Это, очевидно, стимулировало поиск альтернативных источников золота и помогает объяснить, например, внимание к вопросу о золоте в дневниках Колумба. В 1482 году испанские монархи приступили к завоеванию Гранады, последнего уцелевшего мавританского государства на Пиренейском полуострове, что, однако, не означало, что они потеряли интерес к Атлантике. Пока тылы обеспечивались миром с Португалией, они могли продолжать политику экспансии на других фронтах. Покорение Канарских островов продвигалось, хотя и медленными темпами. Завоевание Гранады стимулировало интерес к дальнейшим исследованиям, поскольку надо было срочно искать новые источники золота. В Испании издержки войны и принесение в жертву традиционной дани от Гранады в сочетании с потерей испанских перспектив в Африке придавали предложениям Колумба растущую привлекательность в 1480-х и начале 1490-х годов.
Начиная с объединения Арагона и Кастилии в единое королевство в 1479 году к стремлению Кастилии к расширению добавились традиционная обеспокоенность Арагона угрозой из Восточного Средиземноморья и безопасностью торговых путей на восток. Ощущение надвигающейся борьбы с исламом, который все больше набирал силу на протяжении века, было особенно сильно в Испании, стране векового конфликта с маврами и недавно начавшегося участия в борьбе с турками. Живая традиция, долго сохранявшаяся у правителей Арагона, соединяла милленаризм с амбициями править в Иерусалиме, чтобы воплотить в реальность титул короля и королевы Иерусалима, который унаследовали Фердинанд и Изабелла. На рубеже XIII и XIV веков в пророческих писаниях испанского врача и алхимика Арнау де Вилановы арагонским королям отводилась эсхатологическая роль, включая обновление церкви, завоевание Иерусалима и создание единой мировой империи[168]. Эта «программа» была заимствована из библейских предсказаний XII века аббата Иоахима Флорского, одного из самых влиятельных источников традиционных хилиастических воззрений позднего Средневековья. Иоахимизм был широко распространен среди францисканцев[169], ставших одними из ближайших друзей Колумба в Испании и, возможно, содействовавших возникновению некоторых его глубоких убеждений. В более поздних трудах Колумб цитировал Иоахима, хотя и не по первоисточникам, и демонстрировал некоторую осведомленность о трудах Арнау де Вилановы. В окружении Фердинанда, по-видимому, началось возрождение традиций милленаризма, когда Колумб появился при дворе в середине 1480-х годов. Некоторые почитатели рассматривали короля как возможного «Последнего императора мира», который выполнит некоторые предварительные условия Иоахима, включая завоевание Иерусалима, для наступления конца света[170].
Для большинства сторонников такой идеи она, возможно, была просто пропагандистским приемом, но пропаганда должна вызывать доверие, чтобы быть эффективной. Во время пребывания при дворе Колумб мог подвергнуться достаточному количеству такой пропаганды, чтобы убедиться хотя бы в том, что монархи серьезно относятся к иерусалимским амбициям. Он мог услышать музыкальное оформление пророчества о том, что Фердинанд и Изабелла завоюют Иерусалим, и песню Хуана де Анчиеты, в которой «Священному Писанию и святым» приписывается видение монархов, увенчанных папой римским перед Гробом Господним короной правителей Иерусалима. В 1489 году он мог быть свидетелем приема группы францисканцев – хранителей места погребения Христа[171]. Согласно более поздним воспоминаниям, Колумб предлагал в обращениях к монархам о покровительстве для атлантического путешествия, чтобы прибыль была направлена на организацию крестового похода на Иерусалим. На протяжении всего дальнейшего жизненного пути мысль о Иерусалиме никогда не покидала его, и он часто вспоминал о нем, как мы увидим, особенно в моменты сильного душевного напряжения. Если, как кажется вероятным из заметок на полях, его интерес к вычислению времени наступления Тысячелетнего царства пробудился уже в 1480-х годах и название «Иерусалим» уже имело для него особое значение, легко понять, почему для него двор «Короля и Королевы Иерусалима» показался особенно благоприятным и вдохновляющим местом.
Спустившись на более обыденный уровень, нужно отметить, что испанская промышленность, торговля и судоходство переживали период процветания, здесь имелись средства для вложений, что создавало дополнительную необходимость поиска торговых путей и экзотических рынков. Конкуренция на всех уровнях между Испанией и Португалией редко была более напряженной, чем на тот момент. В договоре, положившем конец войне 1479 года, два королевства разделили сферы будущей экспансии: Канарские острова, включая все еще не открытые, с частью африканского побережья напротив них, должны были принадлежать Испании, а остальная часть материковой Африки оставалась исключительной добычей Португалии. Однако никакое соглашение не могло быть окончательным в царившей тогда нестабильной обстановке, и к 1482 году, во время переговоров о браке между двумя династиями, все эти условия снова пошли в переплавку[172].
Поэтому было естественно, что в 1480-х годах Колумб в поисках покровителя колебался между Португалией и Испанией. Более того, Фердинанд и Изабелла – не единственные покровители, которых могла предложить Испания; если верить традиции, определяющей 1485 год датой переезда Колумба в Испанию, он, похоже, провел там больше года, завязывая несколько более скромные связи. Заморская экспансия не была в Испании, как в Португалии, давно устоявшейся вотчиной «государственного сектора», жестко контролируемой, а в некоторых сферах строго монополизированной короной. В Испании эта область была открыта для любого испанского подданного, у которого имелись средства и намерения направить несколько кораблей на захват рабов, завоевать берберский город, незаконно торговать в Португальской Гвинее, захватить какой-нибудь из Канарских островов или вторгнуться в королевство Гранада – а то и попытаться переплыть Атлантику, если очень захочется. Предприятия, подобные предложенному Колумбом, добавляли блеск славы к надежде на коммерческую выгоду, и ни то ни другое не было ниже достоинства знатного человека в Испании того времени. В частности, граф Мединасели вложил значительные средства в коммерческие морские предприятия и имел традиционные семейные связи с участниками испанской экспансии на Канарских островах, а герцог Медина-Сидония занимался мореплаванием, поставками продовольствия и торговлей сахаром и был заинтересован в участии в завоевании Канарских островов.
Так что Колумб сначала искал покровительства у этих потенциальных спонсоров. Согласно воспоминаниям Мединасели, он предложил путешествие «в Индии». Обращаясь к этому «мещанину во дворянстве», Колумб, по-видимому, делал акцент на самом блестящем призе, а не на открытии неведомых Антиподов или новых островов. Ему требовалось всего лишь «три или четыре каравеллы, потому что большего он не просил». Его план был воспринят положительно, и Мединасели позже утверждал, что поддерживал его в течение некоторого времени, но потом, похоже, посчитал, что проект такого масштаба требовал королевского одобрения. Путешествие в Индии обязательно означало бы нечто гораздо большее, чем чисто коммерческий проект, включая вопрос о принадлежности посещаемых земель, переговоры с Португалией и, без сомнения, обращение к папе римскому. Отправляя Колумба к королевскому двору, Мединасели, возможно, также учитывал его угрозы предложить свой проект во Франции. Поскольку то была форма шантажа, к которой Колумб часто прибегал в своих более поздних отношениях со своими покровителями, ссылка Мединасели на данное обстоятельство вполне правдоподобна[173].
В начальный период жизни в Испании (если верна столь ранняя дата знакомства Колумба с Мединасели) Колумб вступил в интимную связь с Беатрис Энрикес из Кордовы. Она была дочерью крестьян и воспитанницей своего дяди Родриго Энрикеса де Араны, который стал более-менее состоятельным человеком. Но ее семейные связи, включавшие таких скромных ремесленников, как плотники и мясники, были не тем, что Колумбу требовалось от потенциальной жены. По всеобщему мнению, Колумб не был склонен к сексуальным приключениям. Ему вменялась только еще одна любовная связь вне брака. Его реакция была заметно ханжеской, когда его попутчики вступали в сожительство или беспорядочные половые связи с местными женщинами в Новом Свете. Позже в жизни он усвоил привычки монаха, живущего в обители, носил соответствующую одежду и, как правило, предпочитал общество монахов обществу женщин. Однако неопровержимым доказательством его склонности к Беатрис стало рождение их сына Фернандо в ноябре 1488 года. Фернандо оказался в высшей степени способным мальчиком, которого Колумб признал с гордостью. Он сопровождал своего отца в последнем плавании в Новый Свет, написал о нем воспоминания и стал одним из самых известных литераторов своего времени. Колумб официально усыновил его и недвусмысленно рекомендовал своему законному старшему сыну: «Давай советы своему брату, как старший сын должен советовать младшему. Он – единственный брат, который у тебя есть, и да будет хвала нашему Господу за то, что он именно такой, какой тебе нужен, ибо он оказался очень образованным человеком»[174].
Положение его матери так и не было узаконено: брак с женщиной столь скромного происхождения поставил бы под угрозу с таким трудом завоеванный статус Колумба. Однако Колумб относился к ней, по-видимому, ответственно и даже нежно. В одном из своих поздних писем старшему сыну он напомнил ему: «Возьми Беатрис Энрикес под свою опеку из любви ко мне так же внимательно, как ты заботился бы о собственной матери. Проследи, чтобы она получала 10 000 мараведи в год сверх ее дохода от мясного предприятия в Кордове». В последнем дополнении к завещанию он заявил, что его забота вызвана «очень большими обязательствами» перед ней и призвана «успокоить мою совесть, ибо это тяжким грузом лежит на моей душе». «Причина этого не может быть законно записана», – добавил он с очевидным намеком на незаконность их отношений и столь же очевидным оттенком раскаяния[175].
Вполне вероятно, что Беатрис Энрикес была у него не единственной любимой женщиной в Кордове, поскольку он, возможно, также встретил там даму, с которой не было подтвержденного романа, но была связь, о которой ходило много слухов. Беатрис де Бобадилья слыла одной из самых жестоких и красивых женщин Испании. После романа с самим королем она отправилась на Канарские острова в 1481 году в качестве жены конкистадора Эрнана Перасы Младшего. Когда тот был убит восставшими местными жителями в 1488 году, ей суждено было стать полноправной хозяйкой острова, жестоко подавив восстание и обратив в рабство многих островитян. Она сочетала в себе качества сильной и роковой женщины и давала столько поводов для скандальных пересудов, что любой рассказ о ней неизбежно будет воспринят скептически. Более того, источником истории, связавшей ее с Колумбом, был известный своими сексуальными похождениями Микеле де Кунео из Савоны, сопровождавший Колумба при втором пересечении Атлантики (другие его байки на эту тему включают весьма красочный рассказ о соблазнении местной девушки с помощью веревки). Однако Кунео упоминает о романе Колумба настолько небрежно, между делом, что все это звучит не слишком убедительно. Повествует он об остановке экспедиции в Гомере следующим образом: «Если бы мне пришлось рассказать вам, сколько празднеств и салютов мы устроили там, это заняло бы слишком много времени, и все это ради тамошней хозяйки, в которую в давние времена наш адмирал был влюблен без памяти»[176].
С мая 1486 года по сентябрь 1487 года Колумб, вероятно, бо́льшую часть времени пребывал при испанском дворе, получая содержание от монархов. Именно в этот период, возможно, в конце 1486 – начале 1487 года, если судить по наличию специально приглашенных экспертов, его Атлантический проект был представлен на рассмотрение комиссии «мудрецов, ученых чиновников и мореплавателей», которой монархи поручили оценить его[177]. Это событие породило огромное количество домыслов и множество невероятных легенд, включая печально известную утку о том, что эти «эксперты» считали мир плоским[178]. Однако поддающихся проверке фактов очень мало. Только два члена комиссии известны по именам: ее председатель брат Эрнандо де Талавера (исповедник монархов из ордена иеронимитов, впоследствии ставший архиепископом Гранады) и Родриго Мальдонадо де Талавера, бывший профессор Университета Саламанки, присоединившийся к Королевскому совету в качестве штатного администратора в 1480 году. В своих воспоминаниях Мальдонадо описал итоговое заключение комиссии: «Все согласились с тем, что то, что говорил адмирал, никак не могло быть правдой, но вопреки их мнению адмирал решил отправиться в это путешествие»[179]. Традиционно считалось, согласно описанию Бартоломе де Лас Касаса, что речь шла не о коротком пути в Азию или не только о нем, а о подтверждении существования Антиподов. Моряки, которые позже давали показания на судебном процессе между семьей Колумба и короной, вспомнили о том, что, возможно, вызвало еще одно сомнение у комиссии: португальцы не обнаружили новых земель в Западном океане[180]. Никакие другие свидетельства не находятся достаточно близко к событию, чтобы их стоило рассматривать.
Исход встречи с экспертами вряд ли мог обнадежить Колумба, что объясняет, почему он на некоторое время возобновил усилия найти покровительство в Португалии в 1488 году[181]. Однако это ни в коем случае не было окончательной неудачей. Наше представление о нем как о герое закреплено в исторической традиции, которая всегда была готова использовать романтические аспекты истории Колумба, однако оно может быть обманчивым. Весьма заманчиво принять самооценку Колумба как отчаявшегося изгоя, осыпаемого насмешками, но возможно, было бы лучше подчеркнуть положительные аспекты затруднительного положения Колумба, которые способствовали выходу из кризиса, вызванного выводами комиссии, и в конце концов привели к успеху. Ему суждено было стать автором собственной легенды, в которой он вел одинокую, долгую и решительную борьбу в самых неблагоприятных обстоятельствах, чтобы одержать окончательную победу, несмотря ни на что. Тем не менее объективный наблюдатель при испанском дворе в конце 1480-х годов увидит Колумба в окружении друзей и помощников. Правда, его специфическая космография пользовалась уважением немногих экспертов, но они редко принимают решения, и успех его поисков покровительства зависел именно от политической и финансовой поддержки, а не от просвещенного мнения специалистов. Постепенно, между 1486 и 1492 годами, по-видимому начиная с 1489-го, Колумб постепенно увеличивал число сторонников, которые в конце концов стали непреодолимой силой. Он нашел лоббистов, занимавших высокие посты, и влиятельных лиц, чей политический авторитет был более чем достаточным противовесом скептицизму ученых, но гораздо большего труда стоило ему приобретение сподвижников из числа потенциальных «финансовых ангелов», чья готовность вложиться в предприятие имела решающее значение.
Конечному успеху способствовали многие элементы.
Колумб упорно добивался поддержки своего проекта, будучи способен «уболтать» тех, кого не смог убедить. Он получил материальную помощь благодаря известности и сочувствию со стороны соотечественников-генуэзцев и группы флорентийцев. Рост доверия к целеустремленному политическому руководству в лице католических монархов и их окружения стимулировал создание экспансионистских проектов и инвестиции в них. Соперничество между Испанией и Португалией обострило интерес Испании к заморским завоеваниям и к торговле с Востоком. В некотором отношении война против Гранады, которую Фердинанд и Изабелла начали в 1482 году, также благоприятствовала замыслу Колумба, потому что, хотя отвлекала монархов и поглощала часть их энергии, она создала острую потребность в новых источниках золота взамен утраченных из-за потери гранадской дани. Стимулом, связавшим все эти элементы, стало завоевание Канарских островов, объединившее группу администраторов и финансистов, которым предстояло стать ядром сторонников Колумба.
Мозговым центром испанцев на Канарских островах, сколачивавшим военные группировки, собиравшим группы инвесторов и разрабатывавшим финансовые комбинации, был Алонсо де Кинтанилья, чиновник казначейства, один из самых влиятельных политических деятелей в царствование Фердинанда и Изабеллы. По-видимому, на него была возложена ответственность за организацию завоевания Канарских островов с 1480 года, когда сокращение доходов от продажи индульгенций вызвало финансовый кризис. Он ввел целый ряд мер, включая заклад королевской добычи и обращение за помощью к итальянскому, главным образом генуэзскому, капиталу. Таким образом, он наметил контуры схемы, которая позже станет работать на финансирование путешествия Колумба. Сам Кинтанилья сыграл важную роль в организации такой же поддержки «индийского предприятия» Колумба, как и в случае завоевания Канар. В обоих ситуациях его поддерживали ключевые фигуры – генуэзские купцы из Севильи Франческо Пинелли и Франческо да Ривароло. Пинелли занимался финансами Канарских островов столько же времени, сколько и Кинтанилья, поскольку с марта 1480 года он распоряжался поступлениями от продажи индульгенций для финансирования войны. Первая личная субсидия Кинтанильи подобного рода была выделена в апреле того же года. Пинелли приобрел первую сахарную фабрику на Гран-Канарии и предоставлял займы завоевателям других Канарских островов. Как сторонника Колумба, монархи сделали Пинелли одним из первых администраторов торговли в Новом Свете, когда оформили ее в виде королевской монополии в 1497 году. Франческо да Ривароло, возможно, добился еще большего успеха. Нет никаких свидетельств того, что он внес личные средства в завоевание Гран-Канарии, но его зять был одним из крупнейших инвесторов, семья Ривароло представляла собой сплоченное деловое партнерство, умело управляемое патриархальным главой семьи Франческо. Он сам принимал участие в финансировании завоевания островов Пальма и Тенерифе и стал самым богатым торговцем на архипелаге, чьи интересы в основном сосредотачивались на сахаре и красителях. Он служил опорой Колумбу, помогал финансировать четвертое плавание и управлять его судоходными интересами в последние годы жизни. Некоторые деятели вне круга генуэзцев из Севильи также приложили руку к финансированию завоевания Канарских островов: герцог Медина-Сидония, которого Колумб (согласно традиционному мнению авторов XVI века) рассматривал как возможного покровителя; флорентиец Джанотто Берарди, который, вероятно, оплатил часть личного вклада Колумба в первое трансатлантическое путешествие. Этих совпадений достаточно, чтобы завоевание Канарских островов и открытие Америки можно было в какой-то степени рассматривать как деятельность одной и той же группы людей[182].
Другим источником поддержки Колумба при дворе служило окружение наследника престола, инфанта дона Хуана. Тот был кумиром своего необычного маленького двора в королевском доме. Его окружение официально не выделялось в отдельный двор до 1486 года, но слуги, управляющие и компаньоны инфанта составляли отдельную группу с самого его младенчества в конце 1470-х годов. Все вместе это представляло собой странное зрелище: вялый, слабый мальчик, окруженный самыми выдающимися и могущественными мужчинами и женщинами Испании, а также изысканными ритуалами. Атмосфера, сложившаяся возле принца, передана в описании, оставленном одним из его приближенных, Гонсало Фернандесом де Овьедо, будущим историком Вест-Индии[183]. Свиту инфанта составляли люди поистине блестящие, служба при нем поднимала по служебной лестнице к власти и влиянию при дворе и в королевстве. Среди административного персонала были некоторые полезные люди, такие как Гонсало де Баэса, казначей двора инфанта, позже назначенный на соответствующую должность при дворе королевы; Хуан Веласкес де Куэльяр, хранитель счетов, впоследствии занимавший такую же должность при дворе короля; и Хуан де Кабреро, камергер инфанта, которого повысили, чтобы он служил в том же качестве королю. Знакомство с ними могло принести пользу Колумбу в будущем. То были не простые чиновники, а могущественные люди, ключевые звенья в цепи покровительства, с помощью которой монархи стремились увеличить свою власть. Возможности для получения протекции при дворе инфанта были ограничены, поскольку его свите платил непосредственно королевский секретарь. Тем не менее, как заметил Овьедо, «казначеи могут приносить выгоду в силу своих обязанностей», через них получали прямой доступ к королю и королеве, расширявшийся по мере продвижения их карьеры.
Наряду с чиновниками имелись еще «компаньоны» инфанта: его ровесники, занятые в качестве товарищей и участников развлечений, к ним присоединился и сын Колумба Диего в 1492 году[184], а также группа пожилых людей, опекающих инфанта и занимающихся его развитием. В младшую группу входил Антонио де Торрес, будущий губернатор Гран-Канарии и товарищ Колумба, а в старшую – Николас де Овандо, будущий губернатор Эспаньолы. Роль постоянного опекуна инфанта выполнял брат Диего Деса из ордена доминиканцев, воспитавший своего подопечного, по словам Овьедо, «отлично обученным всему, что подобало королевской особе; в особенности принц был убежденным католиком и изрядным христианином». Однако ум инфанта был поверхностным и негибким, и религиозные штудии – единственное, к чему он проявлял наибольшее пристрастие. Подобному воспитанию способствовала вся атмосфера двора дона Хуана:
«Во времена инфанта, моего господина, за его столом, в его уборной, на его кухне, за чашкой, или в буфете, или в любом другом занятии где бы то ни было во дворце от самого его порога не было места ни для одного человека, который не был бы человеком благородного происхождения, дворянином чистой и несмешанной крови или, по крайней мере, происходившим из семьи, которая всегда была христианской, за исключением двух или трех человек, которых я предпочитаю не называть и которых назначила королева еще до того, как у инфанта появились собственный двор и финансы; и они, как было хорошо известно, были чужды инфанту и лишены его милости и благоволения»[185].
Овьедо также утверждал, хотя и менее безапелляционно, что Хуан стал «хорошим латинистом», но по правде говоря, инфант неспособен был говорить на латыни или заниматься какой-либо другой интеллектуальной деятельностью. Он свободней чувствовал себя, рискуя мелкими ставками в азартных играх или пересказывая шутки своего парикмахера, чем за серьезной учебой. Тем не менее в его уборной имелся столик для шахмат, и можно предположить, что он понемногу тренировал свой ум, опорожняя кишечник. Он оставался инфантильным, даже выйдя из отрочества: такое поведение отвечало потребности в безопасности при дворе, где от принца ждали ответственности и величия, намного превосходившего его скромные возможности. Он никогда не спал без света ночника. Он был ненасытным сладкоежкой. Его буфет постоянно полнился сладостями, которыми он мог лакомиться, особенно фруктовым вареньем, густым айвовым желе из Валенсии, воздушными смесями из яичного желтка с сахаром и анисовых шариков. Отчасти это могло быть унаследованным вкусом, – известно, что его родители объедались сластями по крайней мере во время одного королевского визита в Валенсию. Все дети монархов, по-видимому, воспитывались на сиропе из розовых лепестков, что отмечено в хозяйственных отчетах Изабеллы: инфант мог за год выпить сиропа на такую сумму, которой хватило бы, чтобы в течение года содержать вооруженного солдата. Ненормальная жадность Хуана к кондитерским изделиям дополняет другие его инфантильные черты. Можно также предположить, что проблемы принца усугублялись тем, что королевские обязанности Изабеллы лишали мальчика материнской любви. Также этим можно объяснить его преувеличенную привязанность к своей няне, доверенному лицу Колумба Хуане де Торрес-и-Авиле. «Я больше, чем кто-либо другой, должен быть твоим мужем» – вот типичный пример письменного обращения Хуана к ней[186].
Вялый мальчик был окружен изысканными придворными ритуалами. Его обычный день начинался с того, что приходили трое слуг, чтобы помочь ему одеться и умыться в двух серебряных тазах. Оруженосец пристегивал полагающийся инфанту меч и кинжал. Являлись парикмахер и сапожник, которые «выдумывали всякие нелепости». Хуан совершал утреннюю молитву, слушал мессу и садился за уроки с Диего Десой. Когда не было придворных мероприятий или охоты, он развлекался за игорным столом со скромными ставками или раздачей милостыни нищим и просителям, а также чаевых торговцам и прислуге. Больше всего тратилось на одежду. Во время вечернего туалета, когда он мыл руки, воду на них выливал Хуан де Кабреро, или его преемник Хуан де Калатаюд, или, в случае нахождения в это время при дворе инфанта, один из грандов Кастилии в неизменном порядке старшинства: коннетабль Кастилии; адмирал Кастилии; герцог Медина-Сидония; герцог Инфантадо, маркиз Вильена, граф Бенавенте. Наконец, раздеваясь, инфант разбирался с прошениями и памятными записками, накопившимися за день.
Неясно, что особенно расположило членов королевского двора к Колумбу. В отличие от лиц, финансировавших завоевание Канарских островов, у них не было очевидного интереса к Атлантическому проекту, и можно предположить, что за этим скрывались какие-то неизвестные личные связи. Однако несомненно, что в окружении инфанта нашлось несколько преданных друзей Колумба. Самым выдающимся среди них был брат Диего Деса, наставник инфанта, с которым, как явствует из более поздних писем Колумба, он долгое время был в исключительно близких отношениях. В последние годы жизни Колумб с ностальгией вспоминал время, проведенное в доме Диего Десы, упоминал о «братской любви», которую они питали друг к другу, и уверял своего сына, что между ними существует взаимное доверие. Сохранившееся письмо Колумба Диего Десе свидетельствует, насколько полной была эта уверенность, поскольку Колумб позволил себе прямую критику короля, которого он недвусмысленно обвинил в вероломном нарушении обязательств и противодействовать которому, как он жаловался, означало бы «бороться с ветром». Такое опасное обвинение, доверяемое исключительно по секрету, возможно только при наличии особых отношений между кающимся и исповедником. Дружба с Десой оказала огромную помощь Колумбу, когда доминиканец поднялся на службе церкви и государству: наставник инфанта в 1486 году; епископ Саморы в 1494 году, а затем Паленсии, Саламанки и Хаэна; Великий инквизитор в 1499 году; архиепископ Севильи в 1505 году. Именно Диего Десе Колумб приписывал заслугу того, что его открытия были сделаны на службе Испании. «Он был причиной того, что Их Высочества дали разрешение на путешествие в Индию, и я остался в Кастилии, когда уже собирался покинуть страну»[187].
Другие члены окружения инфанта использовались Колумбом в качестве привилегированных каналов доступа к королю и королеве: няня инфанта Хуана де Торрес-и-Авила служила доверенным лицом, с которым Колумб, судя по сохранившемуся письму к ней, написанному в 1500 году, мог откровенничать почти так же свободно, как с Диего Десой. В своем письме он обращается с ней как с посвященной в его отношения с королевой. Ее брат Антонио де Торрес, хотя и не обладал сравнимым влиянием, оказался посланником Колумба к монархам в 1494 году, отправленным обратно с Эспаньолы после того, как сопровождал Колумба во втором путешествии через Атлантику, чтобы выступить в защиту Колумба от его недоброжелателей. Хуану де Кабрере, который был переведен от двора инфанта на должность камергера двора короля Фердинанда, традиционно (с начала XVI века) приписывалась критически важная роль в получении королевской санкции на планы Колумба. Что именно он, предположительно, сделал, неясно, но у него имелась непревзойденная возможность оказывать влияние во время ежедневных встреч с королем для процедуры одевания или их послеобеденных бесед, когда, по словам другого придворного инфанта, последовавшего за Колумбом в Вест-Индию, «король приказывал принести для него небольшое кресло, на которое тот садился и сердечно обсуждал дела с королем, как с человеком, которого любит». Глава двора инфанта Гутьерре де Карденас, зять адмирала Кастилии и обладатель некоторых высших придворных и государственных должностей, традиционно считается другом и сторонником Колумба. Хотя его репутация не подтверждается сохранившимися документами, это мнение, по-видимому, заслуживает доверия, учитывая роль двора инфанта как оплота сторонников Колумба. Деловые интересы Карденаса в торговле канарскими красителями, по-видимому, привели его к тесному контакту с некоторыми финансистами из окружения Кинтанильи[188].
Третья группа, чьей поддержкой заручился Колумб, была связана с морским портом Палос, материально-технической базой его предприятия, включавшей корабли и матросов. Основной фигурой в этой группе, вероятно, был францисканец Антонио де Марчена, единственный придворный астроном, поверивший географическим выкладкам Колумба. Позже Колумб отдал должное исключительной роли Марчены в письме монархам: «Ваши Высочества уже знают, как я семь лет обретался при их дворе, умоляя о согласии на этот проект… и ни разу за все это время не было кормчего, моряка, философа или другого эксперта, который бы не высказался о ложности моего предложения, и мне никто не помогал, кроме брата Антонио де Марчены». Монархи даже предложили Марчене последовать за Колумбом в путешествие через Атлантику, «потому что он хороший астроном, и нам всегда казалось, что он согласен с вашим мнением»[189]. Марчена являлся главой францисканцев провинции Андалусия и одно время служил настоятелем францисканского монастыря Ла-Рабида в Палосе, расположенного с видом на то место, где Гвадалквивир впадает в Атлантический океан. То было суровое и закрытое сообщество, но Марчена – не единственная связь монастыря с суетой двора. Другой настоятель, брат Хуан Перес, был одним из духовников королевы. Колумб посетил Ла-Рабиду летом 1491 года: в легенде, согласно которой он впервые случайно зашел в монастырь шестью годами ранее, выпрашивая по бедности еду для своего заболевшего сына, вероятно, смешались бестолковые показания забывчивых свидетелей и некое романтическое представление о жизни Колумба в то время[190]. Однако визит 1491 года имел решающее значение для продвижения планов Колумба. Он сделался поводом для консультаций с местным врачом и астрономом по имени Гарсиа Фернандес, с судовладельцем Мартином Алонсо Пинсоном, который должен был обеспечить Колумба кораблями для путешествия, и, возможно, с моряком, обычно именуемым Педро Васкесом, который был источником рассказов о мимолетных высадках далеко в Атлантике и мог бы, как кормчий первооткрывателей островов Флорес и Корву, располагать более полезными сведениями, чем среднестатистический древний мореплаватель[191]. Затем брат Хуан Перес связался с двором, возможно, отправившись туда лично, чтобы представить новые замечания по поводу проекта. Последствия его вмешательства были значительными: королева прислала деньги, чтобы Колумб мог одеться подобающим образом для новой аудиенции, и разрешила ему нанять мула, чтобы он приехал верхом. То была серьезная привилегия, предоставленная только потому, что стесненные обстоятельства Колумба сказались на его здоровье, – монархи вели военные действия и насаждали строгую экономию, так что использование мулов было ограничено.
Были и другие лица, о чьей поддержке Колумба нельзя сказать с уверенностью. Во всех ранних вторичных источниках примасу[192] Кастилии, архиепископу Педро Гонсалесу де Мендосе, приписывается поддержка Колумба, но неясно, почему и на каком основании. Королевский духовник, брат Эрнандо де Талавера, фактически возглавлявший комиссию экспертов, отвергшую план Колумба, был тем не менее расценен Пьетро Мартире д’Ангиерой, итальянским гуманистом, нанятым Фердинандом и Изабеллой, как способствовавший успеху Колумба, а Бартоломе де Лас Касас считал его «полезным». Известно, что единственная помощь, которую он оказал, заключалась в том, что он передал часть денег, собранных для первого путешествия, на хранение Колумбу[193]. Колумбу нравилось, возможно из самообольщения, включать и саму королеву в число своих давних друзей при дворе. «Все остальные не верили, но королеве, моей госпоже, Бог даровал дух понимания… и великую силу и сделал ее наследницей всего, как дорогую и горячо любимую дочь». Если учесть всех одиночек, которых Колумб, как предполагается, считал прародителями своего успеха, получилась бы значительная шеренга: Диего Деса, неназванные «два монаха» (одним из которых большинство комментаторов считают Хуана Переса), Антонио де Марчена, Хуан де Кабреро, казначей короны Арагона (к которому мы еще вернемся) и сама королева. Не все из них могли быть однозначно полезны делу Колумба, и мы явно имеем здесь дело с риторическим приемом. Колумб часто говорил о том, что он в особом долгу перед королевой, чтобы по контрасту выставить роль короля в менее выгодном свете. Однако объективные свидетельства показывают, что король был столь же щедр к семье Колумба после смерти королевы, как и они вдвоем при ее жизни[194].
Елейные утверждения Колумба о благосклонности королевы оказали глубокое влияние на историческую традицию, но к ним следует относиться как к непроверенным. Он был мастер галантно изъясняться, и это нравилось королеве. «Ключи от моих желаний я отдал Вам в Барселоне. Если Вы попробуете мою добрую волю на вкус, то обнаружите, что с тех пор ее аромат и пикантность только усилились… Я всецело посвятил себя Вашему Высочеству в Барселоне, ничего не утаив для себя, и это касалось как моего духа, так и моих чести и достояния». Такой тон соответствует фривольной атмосфере двора, где, как и при дворе Елизаветы I Английской, непогрешимая репутация целомудренной королевы позволяла проявлять словесную галантность. Колумб обращался к королеве в прозе в выражениях, очень похожих на те, которые выбрал, например, Хуан Альварес Гато в стихах:
Или же:
Таким образом, Колумб, по-видимому, знал, как привлечь внимание Изабеллы, но вряд ли можно доверять его рассказам или прославляющим Колумба свидетельствам об отношении королевы к таким панегирикам[195].
Можно четко выделить еще одну группу сторонников Колумба, центром которой являлись чиновник казначейства короны Арагона Луис де Сантанхель и, вероятно, его коллега Габриэль Санчес[196]. Сантанхель приобрел некоторые финансовые полномочия в Кастильском королевстве, особенно в управлении делами местных ополчений и в связи с продажей индульгенций. Его близкими соратниками по выполнению этих обязанностей были Алонсо де Кинтанилья и Франческо Пинелли. Важность Сантанхеля для Колумба, по-видимому, заключалась в его роли финансового посредника, объединившего источники инвестиций и средства сбора денег, что в конечном итоге сделало возможным предполагаемое путешествие. Искомая сумма не была запредельной: два миллиона мараведи – это примерно годовой доход провинциального аристократа средней руки, но предприятие было рискованным, ученые мужи относились к нему с насмешкой, а во время войны средств всегда не хватает. Деньги должны были быть собраны воедино, а крупные суммы застрахованы.
Колумб всегда жаловался, что монархи «не готовы выложить больше миллиона». Но это было далеко не так. Общий взнос «государственного сектора» составил 1 140 000 мараведи, включая 140 000, предназначенных для платы Колумбу. Вся сумма была авансирована Сантанхелем и Пинелли в расчете на поступления от продажи индульгенций, и фактически она была полностью возмещена в надлежащее время благодаря выручке от их продаж в бедной епархии Эстремадуры. Часть средств была предоставлена натурой Мартином Алонсо Пинсоном и его сотрудниками в Палосе: город задолжал короне за использование двух каравелл в качестве штрафа. Остальная сумма, включая 500 000 мараведи, номинальным совладельцем которой являлся сам Колумб, была предоставлена синдикатом Кинтанильи. По крайней мере часть из них поступила от Джанотто Берарди, поскольку в завещании, датированном тремя годами позже, был зафиксирован непогашенный долг Колумба в размере 180 000 мараведи. Берарди, однако, вел большую часть дел Колумба во время его отсутствия, и было бы опрометчиво относить эту сумму к расходам Колумба на первое путешествие. Стало быть, королеве не пришлось «закладывать свои драгоценности», чтобы оплатить путешествие Колумба: учитывая бремя, взваленное на плечи обедневших кающихся грешников Эстремадуры, эта легенда кажется особенно нечестивым вымыслом. Монархам также не нужно было изыскивать наличные деньги. К январю 1492 года исчезли финансовые препятствия для отплытия Колумба, которые в конечном счете являлись единственными препятствиями, имевшими значение[197].
К 1492 году или в течение того года масштаб Трансатлантического проекта сузился. Антиподы и неизвестные острова перестали рекламироваться в качестве целей плавания. Короткий маршрут в Азию стал в дальнейшем единственной достойной упоминания целью. Сосредоточенность на азиатском направлении и долгожданный успех в поисках покровительства в итоге оказались связаны между собой. Можно с уверенностью предположить, что практически никто при дворе Фердинанда и Изабеллы в 1492 году не стремился к открытию новых атлантических островов. Последние из Канарских островов, Тенерифе и Пальма, упрямо противились завоеванию. Трудности, с которыми столкнулись португальцы на островах Зеленого Мыса и отдаленных Азорских островах, наводили на мысль, что в дальнейшем открытые земли будет нелегко колонизовать, если только они не явятся исключительно привлекательными приобретениями. И в любом случае первоочередной задачей рассматривалось заселение испанскими поселенцами недавно завоеванной территории Гранадского королевства.
Открытие Антиподов, даже для тех, кто верил в их существование, невозможно было представить обещающим какую-либо конкретную перспективу получения прибыли. Неизвестная земля по определению представляла собой неизвестный риск. Только Восток, сразу вызывавший в воображении золото и специи, был достаточно притягателен для инвесторов. Фердинанд и Изабелла, несшие большие расходы на войну с Гранадой и завидовавшие прибылям, получаемым португальцами в Гвинее, были более склонны поддержать предприятие, обещавшее, пусть и не очень надежно, щедрую прибыль и возможность опередить соперников, нежели проявлять интерес к заведомо невыгодным поискам. В составленном в 1492 году прошении, на котором основывались условия назначения Колумба монархами, он оставил место назначения неопределенным. В своих переговорах с правящей четой он не упускал возможности подчеркнуть свою приверженность поискам пути в Азию. Самое простое объяснение сужения планов заключается в том, что это было сделано в угоду покровителям.
Процесс увеличения числа сторонников Колумба в основном изучен, и его компоненты проанализированы, но вопрос о том, как он развивался, остается нерешенным. Очевидно, дело двигалось медленно, Колумб время от времени впадал в отчаяние. В 1488 году он вернулся на некоторое время в Португалию, чтобы предложить там свой проект, а примерно в 1489 году отправил своего брата Бартоломе в Англию и Францию с той же целью, но столь же безуспешно. По крайней мере однажды, если можно доверять его поздним воспоминаниям, он был полон решимости покинуть Испанию, но его отговорил Диего Деса.
Однако эффективна именно та мельница, которая мелет медленно. Сторонники Колумба создали обширную сеть, разраставшуюся за счет личных контактов, знакомств и дел, основанных на дружбе и общих интересах. Источники его поддержки – генуэзские и флорентийские купцы Севильи, монахи Ла-Рабиды, придворные, спонсоры завоевания Канарских островов, придворные инфанта дона Хуана, казначейство короны Арагона – накладывались друг на друга и образовывали постоянно укрепляющееся плетение. Моральная поддержка постепенно переросла в политическое влияние и в конечном итоге привела к финансовой помощи.
Однако невозможно представить Колумба игрушкой, которой манипулируют богатые инвесторы и влиятельные политики. Следует принимать во внимание его исключительные личные качества – творческое воображение, умение убеждать, харизматичность – при рассмотрении того, как ему удалось воплотить свой проект. Любой, кто читает труды Колумба, может разделить впечатление, производимое им на современников: он предстает как человек, наделенный природным даром риторики и неутомимым красноречием (или, по крайней мере, неутомимой велеречивостью). Все его ошибки, заблуждения и догматы веры излагались с неустрашимой убежденностью. Он обладал силой самоутверждения, которую не могли оспорить никакие насмешки и погасить никакие неудачи.
Его внешность – высокий рост, хороший цвет лица и светлые глаза – обращала на него внимание. Он сделался узнаваемой фигурой при дворе католических монархов, а также в Севилье и Кордове, где жил, стараясь всегда находиться поблизости от королевского лагеря. Колумб был из тех, кто вызывает уважение при знакомстве – к его убеждениям, опыту и, по крайней мере, к настойчивости. Годы поисков покровительства в Испании были, как он позже утверждал, не одинокой борьбой с трудностями, а постепенным наращиванием поддержки во все более благоприятных условиях. Тем не менее то была история личного триумфа, достигнутого отчасти благодаря его усилиям и заслугам.
Завершает тот период жизни Колумба невероятная история, достойная пера романиста. По его возвращении ко двору был приглашен еще ряд экспертов, чтобы снова выслушать его доводы, причем в весьма драматичных обстоятельствах – в королевском лагере во время последней осады Гранады. На этом впечатляющем фоне разыгрывается почти театральная сцена. Еще одна перипетия омрачает судьбу Колумба: ученые в очередной раз высказываются против него. На второй день нового 1492 года Фердинанд и Изабелла въезжают в Гранаду как завоеватели. Только Колумб, один из всех, кому выпала честь помогать им в этом событии, не может разделить общую радость. Он поворачивается спиной к триумфальному празднованию и, безутешный, едет в Ла-Рабиду, зная, что его дело окончательно проиграно. И тут история приобретает явно романтическую окраску: после целого дня в дороге его настигает королевский гонец, требующий немедленного возвращения в лагерь монархов. Перемена настроений при дворе произошла внезапно и вопреки ожиданиям, как случаются все чудеса. Колумб одолевает первую ступень в атлантическом путешествии – он возвращается на муле в Гранаду.
4
Завоевание невозможного
Первое путешествие через Атлантику
Август 1492 г. – Март 1493 г.
Примерно через 17 лет после последнего плавания Колумба через Атлантику молодой испанец, благородный как по натуре, так и по крови, успешно обосновавшийся в Новом Свете, открытом Колумбом, слушал горячую проповедь монаха-доминиканца в городе Санто-Доминго, основанном Колумбом как столица испанского Нового Света того времени. Бартоломе де Лас Касас, согласно его воспоминаниям об этом событии, испытал во время речи доминиканца внезапное откровение. Он обнаружил, что разделяет возмущение монахов по поводу развращенной жизни колонистов и их безжалостной эксплуатации несчастных коренных жителей. Он проникся убеждением, что Бог предназначил открытие новой земли только для того, чтобы индейцы могли услышать слово Божье. Бартоломе де Лас Касас посвятил остаток своей активной жизни тщетным попыткам распространить свои убеждения, став при дворе защитником прав индейцев и время от времени не самым успешным пастырем в Новом Свете, борющимся за спасение душ и освобождение индейцев, уже находящихся под властью Испании, и за содействие обращению в христианство остальных.
Среди многих книг, написанных им с этой целью, была краткая «История Индий»[198], которую он написал, правда, с некоторой предвзятостью, но с кропотливой верностью источникам, причем наиболее усердно он ограбил труды самого Колумба. Лас Касас отводил Колумбу особое место в истории как инструменту, с помощью которого стало возможным распространение христианства в Новом Свете. Самоощущение Колумба как исполнителя божественной миссии привлекло Лас Касаса и вызвало его симпатию. Поэтому он читал, отмечал и во многих случаях копировал выдержки из всех трудов Колумба, какие сумел найти. За исключением нескольких фрагментов, сохранившихся в других источниках, обширные отчеты Колумба о его путешествиях, сделанные на борту корабля для коронованных покровителей, сохранились только благодаря кратким изложениям, копиям и пересказам, сделанным Бартоломе де Лас Касасом. Его благочестивым стараниям мы обязаны большей частью того, что знаем о плаваниях Колумба.
Нам особенно повезло в том, что касается первого плавания Колумба, потому что Лас Касас сохранил для своей «Истории Индий» основные идеи рукописи под названием
«И с этой целью Ваши Высочества оказали мне великие милости и возвысили меня, так что отныне я имею право именоваться Доном и должен быть навечно верховным адмиралом Океана-моря, Вице-королем и Губернатором всех островов и материков, которые я мог бы открыть и завоевать или которые впоследствии могли бы быть открыты и обретены в Океане-море, и мой старший сын должен наследовать мне, и его наследники также отныне, из поколения в поколение, во веки веков».
Выражаясь сегодняшним языком, Колумб писал все это, чтобы подтвердить условия своего контракта. Он был больше озабочен утверждением своих титулов, чем значительными экономическими выгодами, которые ему были обещаны в случае успеха. Условия королевского поручения зафиксированы в сохраненной им копии, и их можно сравнить с его выпиской. В то время как Колумб претендовал на немедленное и безоговорочное использование обещанных титулов, монархи намеревались удовлетворить его стремление «во дворянство», только если путешествие окажется прибыльным. Должность адмирала предполагала юрисдикцию над Океаном-морем на тех же условиях, которыми пользовались наследственные адмиралы Кастилии. Необычайная привилегия, которую сын ткача мог разделить с главой одной из благороднейших семей королевства, и, как ни удивительно, недвусмысленное самонадеянное допущение Колумба о том, что этот титул должен быть наследственным, по-видимому, было оправданно. Использование в королевском поручении титула вице-короля, ранее не существовавшего в Испании, заставляет думать, что королевская канцелярия приняла проект, представленный Колумбом, без детального редактирования и даже, возможно, без особого раздумья или тщательной проверки. Только этим можно объяснить неуверенность, проявленную Колумбом при написании собственного краткого отчета в прологе к
Более того, он, возможно, реагировал на первую попытку канцелярии отменить то, что было ему предоставлено, когда контракт был переоформлен в виде письма о наделении привилегией (королевского гранта, который мог быть отозван) от 30 апреля 1492 года. Только после его возвращения из путешествия, в мае 1493 года, в королевском письме было четко указано на расширение его полномочий на земле помимо «островов в открытом море» в пределах его адмиралтейства, и, наконец, только в 1497 году был получен майорат, то есть право передавать по наследству все свое имущество назначаемому бенефициару, подтверждавшее наследственный характер статуса и состояния и защищавшее их от раздела или отзыва[202].
Тем не менее экономические и юридические права, которые Колумб не потрудился указать в прологе, потенциально были огромны. Пожалования имелись двух видов: денежные льготы, с одной стороны, и политические привилегии с отчетливо феодальной окраской – с другой. С экономической точки зрения Колумб должен был получать десятую часть прибыли от адмиралтейства сверх других доходов, связанных с должностью адмирала, хотя на практике никогда не получал всего этого полностью. Что касается его официальных феодальных полномочий, то источник могущества Колумба заключался в соединении должностей адмирала, вице-короля и губернатора, а также в их нераздельности и возможности передать их по наследству. Можно предположить, что в результате этого Океан-море и все прилежащие земли должны были превратиться в феодальную сеньорию, от которой было всего несколько шагов до превращения в княжество. Сначала Колумб должен был в своей области получить все юрисдикции адмиралов Испании, состоящие в отправлении высшей формы правосудия и назначении смертной казни, хотя за произвольное осуществление последнего права полагалось наказание. Он также обладал правом помилования и мог рассматривать дела, возникающие в Испании в связи с морской торговлей. Колумб не пользовался в полной мере выдвижением подчиненных должностных лиц и слуг правосудия, а мог лишь представить монархам краткий список. Однако вызывает сомнения, применялось ли это новшество на практике и производились ли прямые назначения и Колумбом, и короной. Организацию флотов Колумб должен был разделить с королевскими представителями, но, как показали дальнейшие события, большая степень свободы мореплавателя была неизбежна в первые годы после открытия новых земель. Будучи вице-королем и губернатором, Колумб мог бы пользоваться аналогичными юрисдикциями и правами покровительства и, теоретически, мог бы добиться повиновения, подобающего монархам. Статус вице-короля, будучи наследственным и неотделимым от других его обязанностей, был выше, чем у арагонских вице-королей, возможно послуживших образцом для его титула.
Похоже, Колумб гораздо больше задумывался о последствиях этих льгот, чем сами монархи. Позже, когда стали известны огромные масштабы его открытий, Фердинанд и Изабелла были вынуждены игнорировать многие из его должностных прав и полномочий или отменить их. Теоретически единственным доступным им средством приструнить его было судебное расследование поведения губернатора или обвинение в должностных преступлениях, которым он подвергался дважды в течение своего срока полномочий. До того времени он являлся единственным официальным представителем испанской короны, не считая Алонсо де Луго на Тенерифе, прошедшего подобный судебный процесс во время пребывания на своем посту. Те же средства использовались для того, чтобы держать в узде его сына и преемника Диего Колона. Колумб так и не смог управлять своими владениями в условиях полной независимости, которой пользовались некоторые конкистадоры в прошлом и впоследствии, отчасти потому, что возглавлял слаборазвитую и неуправляемую колонию, где его местные противники умело использовали возможности обращаться к монархам или предвзятым королевским чиновникам, чтобы нарушать приказы Колумба. У него было много соблазнов превзойти полномочия, но мало шансов использовать их. Более того, он стал жертвой собственного успеха в навязывании монархам в 1492 году столь щедрых условий, что заставил их насторожиться и осознать необходимость ограничения его полномочий. Но больше всего, как мы увидим, его ограничивала некомпетентность в делах управления, и вместо того, чтобы укреплять свою власть, он предпочитал уклоняться от обязанностей, предпринимая новые исследования или возвращаясь в Испанию. Таким образом, монархи все чаще получали возможность толковать условия своих пожалований самым неблагоприятным для Колумба образом, лишая его привилегий и нарушая исключительные права на титулы и должности. После выматывающей судебной тяжбы семейство Колон наконец уступило свои притязания на привилегии Колумба в 1556 году, когда их суть уже давно была утрачена – это был драматический эпизод триумфа централизующей королевской власти над феодальными тенденциями на краю империи.
Такого развития событий, однако, еще никто не мог предвидеть, когда Колумб покинул двор, направился к побережью с королевским поручением в кармане и поднял паруса, выйдя из порта Палос-де-ла-Фронтера в районе Сальтес 3 августа 1492 года. То, что от этой экспедиции многого не ожидали, показывает ее масштаб: три небольших судна, экипаж около 88 человек, судя по самой надежной записи. Монархи приказали городу Палос-де-ла-Фронтера предоставить две каравеллы в качестве уплаты штрафа, который муниципалитет задолжал королевской казне. Одной из них была «Пинта» с четырехугольными парусами, названная так, возможно, в честь братьев Пинсон, а другой была «Нинья», принадлежавшая Хуану Ниньо, который также должен был отправиться на ней в плавание по океану. Внешний вид судов неизвестен, все реконструкции вымышлены[203]. «Нинья» была быстрым, ладно скроенным судном средних размеров с треугольными парусами. «Пинта» имела примерно те же размеры, но меньшую скорость. Самым большим кораблем, хотя и ненамного бо́льшим, являлся злополучный флагман «Санта-Мария» с округлым корпусом и тяжелым ходом, а также монограммами Фердинанда и Изабеллы на гроте – единственный корабль, известный нам под своим настоящим именем. Его прозвище «Галисийка», вероятно, отражает не принадлежность, а то, что судно построили в галисийском порту. Экипажи включали в себя басков, в основном были набраны в Палос-де-ла-Фронтере и Севилье, вероятно Мартином Пинсоном, который являлся капитаном «Пинты» и, как глава клана Пинсонов, обладал достаточным авторитетом в Палосе, чтобы уговорить новобранцев, опасавшихся путешествия в неизвестность. Задача вербовки облегчалась королевским помилованием для любого осужденного, отправлявшегося в плавание, но на практике к такому сомнительному источнику рабочей силы прибегали редко. Роль Пинсона была жизненно важной, и можно заключить, что, какие бы разногласия ни возникали между ним и Колумбом в ходе путешествия, они стартовали на условиях взаимного доверия. Впрочем, вследствие вербовки, осуществленной Пинсоном, на всех кораблях имелись его люди, так что, когда они с Колумбом поссорились, командир был напуган, беззащитен и практически изолирован.
Маленькую флотилию не сопровождали ни солдаты, ни поселенцы, поскольку экспедиция носила исследовательский характер. Перед отплытием Колумб взял с собой большой груз, который надеялся обменять на специи и золото. Правда, соколиные колокольчики, бусы и стеклянные безделушки, которые он вез, были больше приспособлены к торговле португальцев в Западной Африке, чем к потребностям изысканных восточных рынков, на которых он надеялся торговать. Хотя Колумб рассчитывал пополнить запасы продовольствия на Канарских островах, он взял соленую рыбу, солонину, сухари, муку, вино, воду и оливковое масло – обычное питание средиземноморских моряков.
Маршрут через Канарские острова оказался удачным маневром в путешествии. Прежде чем Колумб смог открыть Америку, ему нужно было совершить то, что в некотором смысле являлось гораздо более выдающимся открытием: проложить маршрут через Атлантику (см. карту 3). Отправная точка, расположенная дальше к северу, не позволила бы ему поймать попутный ветер. Выбрав Канары, он сразу создал свой шанс на успех. Вероятно, справедливым будет сказать, что во всей истории исследований большинство плаваний совершалось «против ветра», за исключением областей с муссонным климатом, потому что для исследователя так же важно найти маршрут домой, как и выбрать новый пункт назначения. Именно отплытие против ветра делает столь дерзкими и героическими некоторые из самых заметных путешествий в истории – викингов на крайнем севере Атлантики, испанцев XVI века через Тихий океан и Колумба в Новый Свет. Помимо плаваний Колумба, попытки дальнейшего исследования Атлантики в XV веке, о которых мы знаем, предпринимались с Азорских островов или из Бристоля в пояс западных ветров, и поэтому большинство из них потерпели неудачу. Курс Колумба, напротив, был рассчитан почти идеально в обоих направлениях. Он отправился из точки вблизи 28-й параллели, где мог быть почти уверен, что северо-восточные пассаты останутся позади, а по возвращении начал с того, что направился на север, ловя западные ветры, которые привели бы его домой, и быстро их нашел. За исключением его неудачи в исследовании Гольфстрима, открытого европейскими мореплавателями только в 1513 году, ко времени своего второго путешествия в 1493 году (когда усовершенствовал свой первоначальный курс, пересекая океан по чуть более наклонному курсу) он почти точно предвосхитил стандартный оптимальный маршрут галеонов до конца эпохи парусов.
Эта сверхъестественная удача навела некоторых историков на мысль, что он, должно быть, обладал тайным предвидением маршрута, переданным ему «неизвестным кормчим» или выбранным во время какого-то его неизвестного предыдущего путешествия. Прибегать к надуманным объяснениям нет необходимости, хотя некоторые другие обычно приводимые причины столь же несостоятельны. Например, он выбрал Канарские острова не потому, что ожидал найти остров Чипангу на той же широте: из его бортового журнала ясно, что он полагал, что Чипангу лежит южнее выбранного им курса[204]. И он выбрал Канары не просто потому, что там была подходящая гавань, расположенная относительно на западе. Азорские острова и острова Зеленого Мыса лежат гораздо дальше на западе, а Азорские острова, поскольку расположены значительно севернее, обещают более короткий северный путь вдоль уменьшающейся кривизны Земли, чем относительно южные Канарские острова. Достаточно привести два возможных объяснения маршрута Колумба, и каждый может выбрать между ними, если пожелает, в соответствии со своими философскими склонностями. Индивидуалисты будут ссылаться на проницательность Колумба, хорошо осведомленного о морских путях в Атлантике и имевшего возможность в конце 1470-х и начале 1480-х годов наблюдать зачатки создания системы ветров. Детерминисты возразят, что у Колумба не было выбора: как только он связал свою судьбу с Испанией, ему пришлось отплывать из испанского порта, а Канарские острова являлись единственным испанским владением в Атлантике.
Переход на Канары был быстрым и без происшествий. На протяжении большей части перехода Колумб занимался переоснащением «Ниньи», подняв на ней четырехугольные паруса, чтобы поймать попутный ветер, – еще одно свидетельство того, что он знал, каких ветров ожидать. Путь через острова казался затянутым, но было важно привести суда в порядок перед тем, что обещало стать самым продолжительным из известных к тому времени плаваний в открытом море. В дополнение к текущему обслуживанию и переоснастке «Ниньи» необходимо было заменить руль на «Пинте». Нужно было погрузить больше припасов, в том числе обязательно несколько кругов сыра с Гомеры, особенно подходившего для использования в качестве корабельной провизии. И еще пришлось терпеливо ждать благоприятного ветра. Когда в четверг, 6 сентября 1492 года, поднялся восточный ветер, экспедиция покинула Сан-Себастьян-де-ла-Гомеру под мощно надувшимися четырехугольными парусами и, оставив остров Йерро по левому борту, попрощалась с известным миром[205].
Колумб взял курс строго на запад. Его намерение, хотя и не осуществившееся в данном случае, состояло в том, чтобы придерживаться того же курса до достижения суши. Такой план не представлял никаких серьезных навигационных сложностей. Чтобы плыть прямым курсом, требовалось только знание, приобретенное опытом: нужно было наблюдать и учитывать влияние ветра и течений с помощью компаса, имевшегося на всех кораблях того времени. Тем не менее методы навигации Колумба обладали некоторыми любопытными особенностями. Его обычно характеризуют как простого капитана, который использует навигационное счисление пути: то есть следит за своим курсом по компасу, записывает время, пройденное в любом направлении, и оценивает скорость корабля для расчета времени до пункта назначения[206]. Даже этот довольно простой метод требует значительного мастерства, если нужно получить достоверное счисление пути в открытом море. Помимо наблюдения за небом, единственным инструментом учета времени на борту корабля служили песочные часы, которые с получасовыми интервалами переворачивали корабельные юнги, чья небрежность или чрезмерное усердие могли испортить расчеты. Оценить скорость даже с самой приблизительной точностью было в высшей степени эзотерическим искусством в открытом море, где не было неподвижных ориентиров и даже, на большей части пути, обломков. Примечательно, что в ранние века эры парусов навигационное счисление давало такие точные результаты, иначе моряки не могли бы следовать уже известным курсом или попасть в ранее посещенный пункт назначения.
Даже без использования специальных приборов или карт навигационное счисление могло быть дополнено или заменено тем, что морские историки называют «примитивной навигацией по звездам»[207]. В Северном полушарии, ориентируясь по Полярной звезде, это относительно простое умение (хотя сегодня безвозвратно утраченное) культивировалось поколениями и совершенствовалось с практикой мореплавателями позднего Средневековья в католическом мире. Его потенциал продемонстрирован в наше время, в Южном полушарии, где звездное небо гораздо труднее читать, полинезийскими мореплавателями, которые могут прокладывать и запоминать курс через тысячи километров открытого океана, используя только свою мысленную звездную карту и тонкие, едва уловимые особенности ветров и моря, чтобы держать направление. Жители Маршалловых островов хранят сделанные из тростника морские карты, в которых соотнесены друг с другом острова, отмечены характер волн и судоходные маршруты, однако местные мореплаватели Тихого океана могут плавать и без таких вспомогательных средств или навигационных приборов. В ходе эксперимента мореплаватель Пиайлуг с микронезийского атолла Сатавал безошибочно проплыл на гавайском двухместном каноэ от Гавайев, преодолев около 6500 километров открытого моря, до Таити, между островами и через неизвестные ему моря. Единственной информацией, которой он располагал, являлось взаимное расположение звезд[208].
Задача Колумба по удержанию прямого курса могла быть легко выполнена невооруженным глазом опытного навигатора по звездам: необходимо было только постоянно держать угловую высоту Солнца днем и Полярной звезды ночью. Морские карты позднего Средневековья ясно демонстрируют, что мореплаватели той эпохи были вполне способны определять относительные широты невооруженным глазом с допустимой погрешностью. Сам Колумб утверждал, что именно так и поступил на обратном пути 3 февраля 1493 года[209]. Однако то ли из-за недостаточного умения использовать эти примитивные методы, то ли из научного любопытства, Колумб решил выйти за рамки навигационного счисления и примитивной навигации по звездам тремя способами: с помощью карты, попыток получить точные астрономические показания широты и путем ее проверки по времени продолжительности солнечного дня.
Можно было бы предположить, что от карт мало проку в водных пространствах, не нанесенных ни на какие карты. И все же у Колумба имелась карта, сконструированная на основе, как можно предположить, теории малого мира и существования острова Чипангу. Если она напоминала карту, на которую Колумб позже ссылался в переписке с неким английским информатором, сообщившим ему об открытиях Джона Кэбота, то на ней должен был быть изображен остров Антилия, также называемый Остров семи городов, мифический остров, впервые появившийся на карте 1424 года и расположенный посреди океана. Лас Касас убежден, что карта Колумба была составлена Тосканелли. В таком случае она должна была быть построена на сетке долгот и широт, призванных дать хорошее представление о расстояниях, в отличие от обычных морских карт позднего Средневековья, которые показывали только направления в виде локсодромий[210], ведущих от роз ветров в стратегических точках. Эффект заключался в создании тонких, пересекающихся, похожих на паутину линий, но, несмотря на свою эстетическую привлекательность, на картах этого типа почти не учитывались соображения расстояний. Карта Колумба вселила в него какую-то необычную и неуместную уверенность. Время от времени в ходе путешествия он советовался над ней с Мартином Пинсоном, а однажды, в один из решающих моментов, фактически осуществил изменение курса на ее основе, по-видимому сделав вывод о близости суши. Однако не следует переоценивать это событие: Колумб, возможно, неверно интерпретировал обычную морскую карту или просто использовал карту для обоснования собственных расчетов, базировавшихся на теории малого мира и понимании того, как далеко он добрался[211].
Использование адмиралом навигационных приборов отражено в отрывке, предположительно взятом из «Дневника первого путешествия», но опущенном в «Первом путешествии» и сохранившемся только в пересказе, относящемся к 24 сентября 1492 года, когда после серии ложных появлений земли на горизонте опасения Колумба по поводу мятежа на кораблях достигли кульминации. Согласно живописному повествованию Лас Касаса, заговорщики шептались, что «было великим безумием и самоубийством рисковать своей жизнью ради осуществления сумасшедших планов иностранца, который готов умереть в надежде сделаться большим вельможей». Некоторые из них утверждали, что «лучше всего было бы однажды ночью выбросить его за борт и заявить, что он упал, пытаясь определить положение Полярной звезды с помощью квадранта или астролябии»[212].
Поделиться книгой: