Помоги проекту - поделись книгой:
1504 – 29 февраля: предсказав затмение, Колумб запугивает туземцев Ямайки, чтобы те обеспечили его отряд продовольствием.
Март: Диего де Эскобар возвращается в лагерь Колумба с Эспаньолы.
19 мая: мятеж братьев Поррас подавлен.
Июнь: спасательный корабль, посланный Диего Мендесом, забирает Колумба и его людей; они прибывают в Якимо 3 августа.
12 сентября: Колумб отплывает в Испанию.
7 ноября: Колумб прибывает в Санлукар-де-Баррамеду.
26 ноября: смерть королевы Изабеллы.
Декабрь: король Фердинанд принимает Диего и Бартоломе Колонов.
1505 – Май: Колумб, немного оправившись от крайне плохого самочувствия, отправляется ко двору. Начало лета: неудачная аудиенция у короля Фердинанда в Сеговии.
25 августа: Колумб добавляет распоряжение к своему завещанию.
1506 – Апрель: новые монархи, король Филипп и королева Хуана, прибывают в Испанию. Колумб пишет им свое последнее известное письмо.
20 мая: Христофор Колумб скончался в Вальядолиде.
Предисловие
Существует мнение, что Колумб был чудаком и сумасбродом. Такую репутацию он заработал еще при жизни. Его планы вызывали у покровителей снисходительную усмешку, а придворные относились к ним как к шутке[6]. Во время первого путешествия через Атлантику мятежники замышляли сбросить его за борт прямо во время непонятных манипуляций с новомодными громоздкими навигационными приборами[7]. Он утверждал, что слышит небесные голоса[8]. Он раздражал испанских монархов и их придворных, появляясь на публике в вызывающих нарядах – один раз в цепях и регулярно в одеянии францисканца[9].
Эти эксцентричные выходки легко оправдать и даже приветствовать, поскольку бесы часто посещают гениев. Но у них было одно прискорбное последствие. Колумб притягивал таких же чудаков и сумасбродов, и, если бы один из многочисленных комитетов, созванных в честь пятисотлетия открытия Америки, предложил приз за самые глупые домыслы о нем, конкуренция была бы острейшей. Читатель, желающий узнать что-то о Колумбе, может быть основательно введен в заблуждение множеством дилетантов, исполненных благих намерений и взявшихся писать о жизни Колумба как несомненно значительной личности. Большинство книг о Колумбе были биографиями, в которых в лучшем случае давался абрис героя в исторической декорации. И основным их результатом стало создание популярных версий Колумба, «опередившего свое время», то есть Колумба, недоступного воображению, крепко спеленутого уважением к историческим источникам и массе сведений о том времени.
Если научные биографии до сих пор, за редким исключением, не дали более убедительного образа Колумба, вероятно, виной тому дезориентирующее влияние писателей XVI века, условно принятых в качестве первоисточников[10]. В течение 500 лет историография Колумба, образно выражаясь, плыла по воле ветра, хотя она давно нуждается в длительной стоянке в сухом доке, где ее, как плотно обросшее ракушками дно корабля, необходимо энергично очистить от клейкого налета ошибок и ложных представлений. А по возвращении на морской простор ей необходимо умелое управление, помогающее избегать вычурных теорий и невероятных домыслов. Как известно, в темном море голоса сирен раздаются со всех сторон.
Эта книга писалась в расчете на то, что читателям нужны по возможности точные и неприукрашенные факты о Колумбе. Я старался не писать ничего, что нельзя было бы проверить авторитетными источниками или сделать обоснованные предположения на их основе. Повествования XVI века не использовались, за исключением случаев, когда в них цитировались или пересказывались утраченные источники или содержались сведения, которые кажутся мне полезными и которые четко обозначены с предупреждением для читателя в тексте или концевых сносках. Даже заметки, написанные вскоре после смерти Колумба привилегированными наблюдателями, использовались редко и при условии подтверждения содержащихся в них сведений. Собственные рассказы Колумба, от которых вряд ли можно так же легко отмахнуться, были тщательно обработаны и изучены, чтобы выявить намерения «протолкнуть» какую-то идею или в чем-то оправдаться, что присутствует почти во всех мыслях, доверенных Колумбом бумаге, и искажает их. Одним из результатов обращения к трудам Колумба и моего скептического отношения к ним является то, что бо́льшая часть этой книги посвящена не столько тому, что случалось с Колумбом, сколько тому, что происходило в его голове, что, как ни удивительно, легче понять.
Появившийся в результате всех этих трудов образ Колумба, возможно, не более объективен, чем любой другой, поскольку он находится между сетчаткой глаза читателя и моей собственной. Этот образ, каким я его вижу, – амбициозный, но социально неуклюжий выскочка; отважный самоучка, которого тем не менее можно запугать; ожесточившийся беглец от тягостных реалий; авантюрист, сдерживаемый страхом неудачи, – согласуется с имеющимися свидетельствами, хотя на их основе, без сомнения, можно было бы сконструировать и любой другой. Иные исследователи представляли Колумба то практичным мореплавателем, то суровым материалистом, то мистическим провидцем, то воплощением буржуазного капитализма. Источники его мотивации усматривались в миссионерском порыве, общем религиозном убеждении, крестоносном энтузиазме, научном любопытстве, эзотерическом или даже «тайном» знании. А то и просто в жадности. Я нахожу все эти версии неубедительными, однако написал эту книгу не для того, чтобы предложить свою точку зрения как единственно верную, но чтобы дать читателям возможность сделать собственный выбор из целого ряда возможных вариантов.
Однако в историографии Колумба есть три традиции, которые я решительно отвергаю. Первая – традиция мистифицировать образ Колумба, отмеченная стремлением выявить некие тайные истины, которые не могут быть раскрыты на основании поверхностных свидетельств. В подобных сочинениях утверждается, что либо Колумб был не тем, кем казался, либо его план пересечь Атлантику имел какую-то секретную цель. Например, неопровержимые доказательства генуэзского происхождения Колумба не мешают мистификаторам приписывать ему в качестве места рождения Португалию, Кастилию, Каталонию, Майорку или Ибицу, иногда с помощью поддельных документов[11]. Здесь же можно упомянуть еще одну устойчивую мистификацию – традиционное утверждение о еврейском происхождении Колумба. Хотя его собственное отношение к евреям было двойственным: с одной стороны, он относился к ним с уважением и, например, заявлял, что, подобно маврам и язычникам, они могут быть доступны влиянию Святого Духа. В то же время он разделял типичные предрассудки своего времени, осуждая евреев как нечестивых еретиков и обвиняя своих врагов в запятнанности еврейским происхождением[12]. Так что теорию о том, что он сам был иудейского вероисповедания или происхождения, можно отстаивать только
Верящие в «тайные цели» Колумба игнорируют отсутствие доказательств, потому что любая иррациональная вера в них не нуждается. Так, например, некоторые достаточно авторитетные ученые утверждают, что все свидетельства того, что Колумб в 1492 году отправился в плавание с намерением открыть другой путь в Азию, должны быть «дешифрованы», чтобы продемонстрировать обратное. Утверждается также, что его план может быть объяснен или доступом к тайному предвидению, переданному ему «неизвестным кормчим», или предшествующим случайным открытием Америки самим Колумбом, или даже результатом его случайной встречи с американскими индейцами[15]. Читатели данной книги могут рассчитывать на то, что будут избавлены от подобных маловразумительных гипотез.
Вызывает возражения также вторая традиция – рассматривать недостаток доказательств как предлог для интуитивных догадок. Произвольные реконструкции того, что Колумб «должен» был думать или делать в те моменты, о которых нет сведений в источниках, становятся основой для необоснованных заключений. На основании подобных досужих размышлений Колумбу приписывают бурные любовные похождения, мистическое видение им Америки из Исландии или Порто-Санто, ничем не документированные посещения его некими «голосами» и стремление скрыть свое предполагаемое еврейское происхождение[16]. Иногда защитники этого метода выказывают откровенное презрение к основам исторических исследований, призывая «оставить пыльные документы на полке и вернуться к плоти и духу» или прибегая к домыслам на том основании, что «нет никаких документов, только реальная жизнь мужчин и женщин, в жилах которых текла такая же кровь, как у нас»[17]. Тем не менее, даже если кто-то склонен признать эти явно ошибочные доводы, предпосылки, на которых они основаны, ложны. У нас невероятно много информации о Колумбе. Ни один его современник такого же скромного происхождения и ни один мореплаватель не оставил столько следов в чужих записях и столько собственноручно написанных документов.
Последняя опасность, которой я пытался избежать, – это довериться легенде, созданной самим Колумбом. Полагаю, традиционная картина, рисующая невероятно целеустремленную личность, неверна. Хотя Колумб и являлся одержимым упрямцем, его представление о себе, как я пытаюсь показать в этой книге, было омрачено сомнениями. Его идея о божественном предназначении возникла не сразу, она рождалась и развивалась в испытаниях. Его географические понятия формировались медленно и на ранних стадиях были весьма изменчивы. Его представления о мире развивались неравномерно, можно сказать, что его тянуло в разные стороны. Противоположная точка зрения – что его идеи пришли к нему внезапно, как бы в результате откровения или некоего «тайного» открытия, или что он следовал им неуклонно и целеустремленно, вопреки насмешкам современников – восходит к «рекламному» образу, который Колумб создавал в своих трудах на склоне лет. Его целью было не только драматизировать историю собственной жизни и подчеркнуть неоспоримое основание для притязаний на материальное вознаграждение, но и поддержать более широкое представление о себе как о посланце Провидения. Он утверждал, что был избран для выполнения Господней воли – распространять божественное слово в языческих уголках земли. Эта тенденциозная интерпретация собственной жизни была принята авторами XVI века, которые создали пространные труды, повлиявшие на всех последующих писателей. Бартоломе де Лас Касас[18], чья работа сделалась основополагающей для всех современных исследований жизни Колумба, усвоил эту самооценку мореплавателя как божественного посланника, потому что разделял провиденциальный взгляд на историю, оправдывая и прославляя апостольскую миссию для индейцев, в которой лично сыграл немалую роль. Следующее весьма авторитетное повествование,
Колумба легче всего понять в контексте исторических реалий: Генуя и генуэзский мир конца XV века; затем генуэзское окружение в Лиссабоне и Андалусии, куда он переехал в критический момент карьеры; двор испанских монархов, который фактически стал местом его деятельности во второй половине жизни; картографирование и исследование Атлантики того времени; мир географических споров, в которые он активно вовлекался; и, в более общем ракурсе, постепенное смещение центра западной цивилизации из Средиземноморья в Атлантику, в которое он внес столь важный вклад. Я попытался вкратце обрисовать картину. Историки в наши дни должны стремиться не отнимать слишком много времени у читателей, и самая важная цель этой книги – рассказать о главном достоверно, но с подобающей краткостью.
Почти все, что я знаю о Колумбе, изучено за десять лет преподавания и послужило для написания статей, частично основанных на его трудах, на факультете древней и современной истории и факультете средневековых и современных языков Оксфордского университета. Среди коллег и учеников я особенно обязан Роджеру Хайфилду, Пенри Уильямсу, Джону Хоупвеллу и Алине Грушке. Мои ошибки, как и ошибки Колумба, проистекают из нежелания прислушиваться к советам[22].
Мартин Бехайм. Представление об Атлантике
Колумб в Старом Свете
Маршруты Колумба через Атлантику
Колумб в Вест-Индии
Путешествие Колумба из Гондураса в Дарьен, 1502–1503 гг.
1
Человек почти ниоткуда
От Генуи до Атлантики
Ок. 1450–1480 гг.
Колумб начал свои путешествия с появления на свет в патриархальной семье и небогатом доме. Дошедшие до нас сведения позволяют с большой долей уверенности утверждать, что Кристобаль Колон, пересекший Атлантический океан в 1492 году, был тем самым Кристофоро Коломбо, родившимся в Генуе или поблизости от нее в семье ткача по имени Доменико, вероятно, немногим более 40 лет назад до этой даты. Доказательства заключаются не только в частых и, по-видимому, искренних уверениях самого Колумба о своем генуэзском происхождении, но и в несомненно подлинном документе, в котором некоторые из его генуэзских родственников заявляют о намерении отправиться в Испанию после того, как он прославился, чтобы искать его покровительства[23]. Этот факт дает представление о социальной траектории жизни Колумба: ограниченное окружение, в котором он родился, с кучей близких и дальних родственников, стремление к мирскому успеху, толпа сородичей вокруг удачливого карьериста и роль кормильца семьи, на которую он был обречен своим нелегко завоеванным местом в мире. На закате жизни Колумб раздавал почетные титулы и богатства (в основном воображаемые) своим братьям и их наследникам. Невольно вспоминается Наполеон – еще один возникший почти из ниоткуда персонаж с ярко выраженными родственными чувствами, благодаря итальянскому происхождению превративший своих обедневших братьев и сестер в европейских монархов.
Хотя о ранних семейных обстоятельствах Колумба известно немногое, очевидно, что он стыдился их. Он уклончиво рассказывал о своем происхождении. В одной из первых биографий, приписываемой его младшему сыну, высказано предположение, что всему виной скромность Колумба. Как утверждает его биограф, он предпочитал возвышаться благодаря заслугам, а не знаменитому происхождению, дабы утвердить свое место в мире[24]. Аргумент, типичный для философии нравственности в эпоху Возрождения: благородство заключается не в древнем происхождении, а в личной добродетели. Однако эту концепцию, как и многие другие концепции века, Колумб разделял далеко не полностью. Он был бы не прочь похвастаться древним происхождением, если бы имел таковое. Мечта о прославленных предках прослеживается в его туманных намеках, что он «не первый адмирал в роду». Но он был более откровенен, когда признался, что его покровители подняли его из ничтожества[25].
Говоря о предке-адмирале, он одновременно скрывал любые упоминания о своем отце-ткаче. Такое же молчание окружало его мать Сусанну, дочь ткача, а также его сестру Бьянкинетту, вышедшую замуж за сыровара. Однако к братьям, дожившим до зрелого возраста, Бартоломео и Джакомо, известным в соответствии с испанской орфографией как Бартоломе и Диего, Колумб проявлял должные семейные чувства: «узы крови и великой любви», как он говорил[26]. Бартоломе был его спутником и доверенным лицом в течение долгих лет, проведенных в попытках обрести покровительство при западных дворах латинского христианского мира, и правой рукой в его стараниях основать колонию в Новом Свете. Диего сопровождал Колумба во втором путешествии через Атлантику и всегда пользовался его любовью и покровительством. «У меня никогда не было лучших друзей, – вспоминал Колумб в конце своей жизни, – и в плохую, и в хорошую погоду, чем мои братья». И это, пожалуй, не выглядит преувеличением в устах человека, которого в ненастье бросили многие друзья, приобретенные в хорошую погоду. Взаимная преданность Колумба и его братьев во время пребывания на испанской службе давала ему ощущение надежности и семейной солидарности на чужбине и во враждебном окружении, но вызывала негодование со стороны отстраненных подчиненных во время путешествий и управления колониями. Двоюродные братья Джованни Антонио и Андреа были с Колумбом во время третьего и четвертого путешествий соответственно и тоже вызывали у многих такие же неприязненные чувства, которые некоторые последователи Колумба испытывали ко всему семейству[27].
Доменико Коломбо был, возможно, не тем отцом, которым можно было гордиться. По-видимому, его вполне можно отождествить с тем ткачом, который, судя по документам, одновременно был хозяином таверны в Савоне и стремился улучшить свое положение, но в 1473 году серьезно нуждался в деньгах, ликвидировал движимое имущество, а десять лет спустя кредиторы вынудили его продать свой дом. Менее определенно его можно отождествить с Доменико Коломбо, стражем городских ворот в 1447 и 1450 годах. Даже эта скромная и неприбыльная должность не могла быть получена без покровительства одной из фракций, активно участвовавших в бурной генуэзской политической деятельности, но данное направление расследования, хотя и интригующее, сталкивается со множеством неясностей и вряд ли приведет к успеху[28]. «Нищий Колумб» (как назвал его один из ранних комментаторов[29]) не стал бы скрывать упоминание о таких ничем не примечательных родителях из соображений скромности. Его скрытность скорее объясняется неясностью происхождения. Да Колумб и не был человеком, совершающим что-либо из соображений скромности. Та скромность, которую он демонстрировал в дальнейшей жизни, когда ходил в грубой одежде[30], была откровенной работой на публику. Он утверждал, что вдохновлен Богом, что, как известно, иногда является формой уничижения паче гордости. Роль великого дворянина и великого капитана-завоевателя, которую он придумал для себя в последние годы своей жизни, была для необразованного человека отлично прописана и не менее отлично выучена[31].
Можно сказать, что единственной последовательно осуществляемой целью, которой была посвящена его жизнь, являлось желание стать родоначальником благородной фамилии. А заявленные им самим первоочередные задачи – служение Богу и монархам Испании, развитие науки – кажутся по сравнению с ними второстепенными или вспомогательными: это всего лишь вышивка на мантии самовозвеличивания, скроенной бывшим ткачом по своему вкусу. Его спутники во время первого путешествия через Атлантику не ошибались, когда ворчали, что всё, чего он хочет, – это «стать большим сеньором», ради чего готов рисковать своей и чужой жизнью[32]. В своем последнем плавании он отрицал любое стремление к «статусу и богатству», признавая косвенно, что до тех пор именно таковое служило ему целью[33].
Церковь и война были основными «социальными лифтами» во времена Колумба. Его младший брат Диего, возможно, решил, в какой-то момент до 1498 года, продолжить карьеру священника[34], но что касается Колумба, то, хотя в конце жизни он и стал в высшей степени религиозным, неизвестно, были ли у него подобные устремления в молодости. В последнее десятилетие своей жизни он стал представлять себя почти священнослужителем, облаченным во францисканское одеяние и несущим свет Евангелия язычникам. И при этом примерно в то же время у него появилось какое-то солдатское самоощущение «капитана, посланного из Испании покорить многочисленный и воинственный народ»[35]. Однако обе эти претенциозные позы стали поздними дополнениями к его самоощущению. Религиозность, как мы увидим, использовалась как убежище от невзгод, а роль воина-служаки, как говорили в период опалы Колумба в 1500 году, просто маскировала его недостатки администратора. В письме, написанном в 1495 году, он намекал, почти наверняка с целью ввести в заблуждение, что в юности участвовал в качестве независимого капитана корабля в войнах между Анжуйской и Арагонской династиями за контроль над Неаполитанским королевством[36]. За этим исключением, нет даже намеков на то, что у Колумба когда-либо был шанс построить военную карьеру.
Но XV век также предлагал амбициозным людям «морской» путь наверх, причем вехами на таком пути обычно бывали острова. Одной из самых популярных книг в эпоху правления Фердинанда и Изабеллы в Испании был «Тирант Белый»[37] Жуанота Мартуреля (упомянутый в «Дон Кихоте» как лучший в мире рыцарский роман), в котором один из персонажей, «король Канарских островов», вторгается в Европу, что автор описывает с определенной долей иронии. Создание островного королевства – обычная развязка в произведениях этого жанра: в «Дон Кихоте» традиция поддержана стремлением Санчо Пансы править островом. Когда Фердинанд и Изабелла добавили «король и королева Канарских островов» к перечню титулов на своих письмах, они превратили художественный вымысел, романтику в реальность, а Колумб воспользовался той же традицией, когда обратился к ним как к «королю и королеве островов Океана».
Подобная алхимия в начале века превращала выскочек из низов в знатных людей и губернаторов. Один из головорезов шайки «рыцарей и оруженосцев» Генриха Мореплавателя стал «Тристрамом с острова» благодаря службе на Мадейре. Нормандский авантюрист Жан де Бетанкур провозгласил себя в Севилье королем Канарских островов. Одним из тех, кто поднялся наверх благодаря островным приключениям в Океане-море (как тогда называлась Атлантика), был Бартоломео Перестрелло, посланный из окружения Генриха Мореплавателя обосноваться на острове Порто-Санто и управлять им. Женитьба на его дочери где-то между 1477 и 1480 годами (точная дата неизвестна) должна была стать первым большим шагом Колумба к повышению социального статуса[38].
Мир морских приключений, к которому приобщился Колумб, пожалуй, лучше всего был представлен фигурой графа Перо Ниньо, чья хроника, написанная его знаменосцем во второй четверти XV века, представляет собой рыцарский трактат и одновременно рассказ о разного рода битвах в жизни. Хроника
Для малообразованного генуэзского мальчика скромного происхождения профессия моряка являлась совершенно естественным выбором. Колумб был откровенен по поводу отсутствия у него школьного образования и наиболее красноречиво написал об этом в 1501 году, когда кульминация его карьеры была уже позади, состояния он не нажил, а здоровье было подорвано:
«Я плавал на всех известных морях. Я беседовал и обменивался идеями с учеными мужами, церковниками и мирянами, латинянами и греками, евреями и маврами, и многими другими представителями иных религий. Я обнаружил, что к этому моему желанию наш Господь был очень благосклонен, и за это Он даровал мне дух понимания. Он щедро одарил меня искусством мореплавания, дал мне достаточно знаний в астрологии, геометрии и арифметике, а также ум и мастерство, чтобы создавать изображения земного шара и рисовать на них города, реки и горы, острова и гавани, и все на надлежащих местах. На протяжении всего этого времени я читал книги любого рода и изучал географию, историю, хроники, философию и другие искусства, благодаря которым наш Господь Своей рукой открыл моему пониманию тот факт, что отсюда можно было доплыть до Индии»[41].
Хотя это написано с целью объяснить происхождение его проекта пересечения Атлантики, создается впечатление, что Колумб описывает долгий и медленный процесс самообразования. Подобно другим религиозным людям в аналогичном положении, Колумб приписывал Богу то, что было им приобретено благодаря собственным усилиям – сочетание книжной учености и практической проницательности, отличавшее его в зрелом возрасте. Но свидетельство Колумба явно говорит о том, что в детстве из всего перечисленного он приобрел очень мало или вообще ничего. Он, конечно, никогда не учился в университете: его предполагаемое место среди выпускников университета в Павии было выдумкой одного из ранних биографов[42]. Оценка Колумба как человека «большого ума, но малого образования»[43], сделанная его другом Андресом Бернальдесом, священником и летописцем того времени, была точной. Колумба отличали характерные интеллектуальные изъяны самоучки. Его разум страдал от недостатков, вызванных беспорядочным усвоением случайных знаний, подобно кораблю, плывущему в беззвездном океане. Он читал внимательно, но не критически. За долгое время он усвоил массу информации, но так и не смог распорядиться ею наилучшим образом. Он мог имитировать различные стили на нескольких языках, но часто допускал глупые или смехотворные ошибки. В своих попытках рассуждать он приходил иногда к причудливым выводам, основанным на самых неубедительных доказательствах, которых он, возможно, научился бы избегать при нормальном академическом обучении. Он предвзято подбирал литературу для чтения, предпочитая то, что подтверждало его теории, и отвергая или искажая то, что в них не укладывалось.
В любом случае, по его признанию, юношеские путешествия предшествовали самообразованию. «С самого раннего возраста, – писал он в 1501 году, – я ходил под парусом по морю, само это занятие побуждает всех, кто им занимается, желать познать тайны мира»[44]. Его мореходный опыт влек его, словно подхваченного ветрами и течениями, в океан географических предположений и догадок. Стремление к славе, скорее всего, пришло к Колумбу постепенно, по мере того как увеличивался его опыт мореплавания. Было бы опрометчиво предполагать, что он начинал свою морскую карьеру с какими-либо конкретными амбициями. Помимо генуэзского происхождения, единственным другим заслуживающим доверия утверждением Колумба о его молодости было заявление, что он вышел в море «в очень раннем возрасте». Дата этого события неизвестна. В биографии, приписываемой его сыну, сказано, что это произошло, когда будущему первооткрывателю было 14 лет. В 1492 году Колумб датировал то же событие 23 годами ранее (если можно доверять расшифровке документа)[45]. В 1472 году Колумб все еще занимался, по крайней мере частично, семейным ткацким делом, хотя это не исключало морских путешествий, совершаемых, например, с целью покупки шерсти или продажи готовой ткани»[46].
Можно с уверенностью сказать, что его плавания с начала 1470-х до середины 1480-х годов могут быть реконструированы по более или менее случайно сохранившимся источникам (см. карту 1). На первый взгляд кажется, что они охватывают огромный диапазон, приводя нашего героя не только в родные воды Генуи в Лигурийском и Тирренском морях[47], но и на восток к границам Средиземного моря на остров Хиос[48], и на запад к самым отдаленным точкам судоходства в Атлантике: в Исландию на севере, Азорские острова в центре и Гвинейский залив на юге[49]. К этому впечатляющему свидетельству об обучении морскому делу следует относиться с осторожностью, поскольку оно почти полностью основано на свидетельстве самого Колумба. Однако оно имеет смысл при внимательном рассмотрении ситуации в Генуе того времени и может восполнить недостаток наших знаний о раннем периоде жизни Колумба, представив нам атмосферу того мира, в котором он жил.
В своей «Космографии» середины XVI века Себастьян Мюнстер[50] решил представить Геную фигурой Януса с большим ключом[51]. Более популярная средневековая легенда выводит название города от предполагаемого основателя Трои Януса, но идея Мюнстера лучше отражает характер Генуи в том виде, в каком он стал определяться в позднем Средневековье: Янус, обращенный на восток и запад, с одной стороны к Леванту, Черному морю и Востоку, с другой – к Западному Средиземноморью, Магрибу и Иберийскому полуострову[52]. С конца XIII века, когда многие генуэзские корабли начали преодолевать неблагоприятное течение, не пропускавшее средиземноморские суда дальше Геркулесовых столбов, взгляд генуэзцев на запад все больше обращался в сторону просторов Атлантики. Несмотря на то что Генуя в шутку считалась «дверью» (лат.
Генуэзская сеть центров производства и торговли являлась империей лишь в самой малой степени. Во-первых, ей не хватало центрального руководства со стороны государственных учреждений. Во-вторых, она содержала несколько независимых колоний. В-третьих, из-за двойственного поведения генуэзских торговцев, чей успех во многом был обусловлен их взаимной солидарностью, но еще больше их умением приспосабливаться и служить частным или семейным интересам, а не интересам своей нации. Более того, генуэзская политика носила черты «рака-отшельника», довольствовавшегося, по возможности, деятельностью внутри других государств или рядом с ними. От Византии и ханства Золотой Орды на востоке до Португалии и Кастилии на западе генуэзцы принимали покровительство иностранных властителей, результатом чего стала форма скрытого колониализма или суррогатного имперского строительства, при котором, например, большая часть прибыли от испанской заморской экспансии попадала в кошельки генуэзцев. Еще одним результатом данной политики стала идеальная среда для Колумба, который мог опираться на дружбу соотечественников, находясь на службе у иностранных монархов. Несомненно, здесь должны были соединиться выгоды от обоих факторов. Расселение генуэзцев по Средиземноморью, образовавшее целую сеть, почти империю, являлось не осознанной имперской политикой Генуэзского государства, а проявлением некоего неявно выраженного чувства национальной солидарности, подкрепленного семейными узами, а зачастую и превосходящего их. В разной степени это характерно и для других средиземноморских торговых сообществ. Ярким примером являются евреи, которые не имели собственного государства, но с легкостью переходили из порта в порт или с рынка на рынок среди своих единоверцев и осуществляли инвестиции по рекомендациям родных и двоюродных братьев. Даже в Венеции, где коммерческое право к XIII веку стало уже весьма изощренным и где люди, не связанные родственными узами и даже незнакомые друг с другом, могли создавать совместные предприятия или участвовать в акционерных компаниях, большинство успешных торговых предприятий имели семейную основу. При этом быть генуэзцем означало принадлежать к сообществу с характерными чертами и неоспоримыми преимуществами. Генуэзская многосторонняя приспособляемость не исключала ностальгии по родине. Торговцам удавалось успешно адаптироваться к любой экономической среде и любому политическому климату, но при том они неизменно ощущали себя генуэзцами и умели постоянно использовать генуэзские связи. Названия улиц Кафы XIV века – независимой черноморской колонии Генуи – напоминали названия улиц дома. Поэт, известный как Аноним из Генуи, связывал приспособляемость соотечественников с их способностью воспроизводить атмосферу своего родного города:
Эта ностальгия, возможно, создавала чувство национального единения «экспатов», которому суждено было сыграть жизненно важную роль в карьере Колумба. Генуэзцы за границей, естественно, радушно принимали своих. Колумб был, пожалуй, самой известной личностью, на которую распространились их благодеяния. Сначала генуэзцы помогли ему в Лиссабоне, когда он переехал туда в 1476 или 1477 году, а затем в Севилье, когда использовали свое влияние при испанском дворе на пользу Колумбу и собирали деньги для его предприятий. Разумеется, иногда коммерческие соображения могли перевесить обязательства, связанные с национальной общностью: в качестве примера можно привести смертельную конкуренцию генуэзских семей Чентурионе и Ломеллини, живших, соответственно, в Кастилии и Португалии, за долю в торговле золотом с 1440-х годов[54]. Только родственные связи были достаточно прочными, чтобы обеспечить нерушимую связь и поддержку.
Одни и те же фамилии неоднократно встречаются по всему генуэзскому миру, от Черного моря в XIII веке до Карибского бассейна в XVI веке. Например, носители фамилии Каттанео, одной из первых знатных семей, открывших филиал в Кафе, оказались также среди первых итальянских торговцев, обосновавшихся в греческой Митилене; их родственники в Севилье стали сотрудниками Колумба, и они также сделались первой генуэзской фирмой, открывшей филиал в Санто-Доминго. Передаваемые акционерные компании, такие как Маона[55] (которая обладала монополией на эксплуатацию острова Хиос), встречались реже, чем семейные фирмы, и даже Маона приняла для своих членов общую фамилию и некоторые характеристики семьи. Каждый генуэзский бизнес позднего Средневековья, который был детально изучен, оказался в некотором смысле семейным предприятием[56]. Таким образом, для Колумба, который не являлся членом купеческого клана, служба в торговом доме была важным, но ограниченным источником возможностей. Например, работа в фирме Чентурионе в конце 1470-х годов дала ему независимость от собственной семьи и старт в атлантическом торговом мире; но вряд ли это привело бы его к тому богатству и славе, к которым он стремился, и, хотя он был благодарен Чентурионе за хороший старт, о чем упомянул в своем завещании, он ушел от них, как только представилась возможность. Однако эти связи оказались и далее чрезвычайно ценными, поскольку Чентурионе выступил в качестве банкира, финансировавшего третье путешествие Колумба в 1498 году, и продолжал вести банковские дела наследников Колумба[57].
Разносторонние таланты генуэзских торговцев позволяли им приспосабливаться не только к разным условиям, но и к разнообразным видам торговли. В XII и XIII веках они прибыли в Восточное Средиземноморье в поисках специй как наиболее выгодного товара. Однако в течение XIV века генуэзцы переключили бо́льшую часть своих усилий (значительно бо́льшую часть в натуральном выражении и, возможно, чуть более 50 % в стоимостном выражении) на местные продукты Северо-Восточного Средиземноморского бассейна, более громоздкие при перевозке, но надежные в поставках: это были в основном хиосская мастика, фокейские квасцы, дунайские и другие северные лесные продукты, зерно с Кипра, из Дунайского и Черноморского бассейнов, а также рабы из стран Причерноморья. Специи, как правило, поставлялись через Бейрут и Александрию, где царили венецианцы. Генуэзские галеры к концу XIV века почти полностью сменились грузовыми кораблями. Примерно в то же время китайские шелка, являвшиеся ценным предметом торговли генуэзцев в Романии в начале XIV века, стали дефицитными из-за нарушения Монгольского пути в Китай[58].
Чтобы восполнить дефицит, пока под эгидой генуэзцев Сицилия и Алгарве не начали производить в промышленных объемах высококачественный сахар и шелк, Генуя нашла место для производства шелка и сахара недалеко от дома, на западной оконечности Средиземного моря, в Гранадском эмирате испанских мавров. Хотя сахар являлся скорее левантийским, чем полностью восточным товаром, он вместе с перцем, корицей, мускатным орехом, мускатным цветом и гвоздикой считался экзотической приправой. Примерно к той же категории принадлежали шафран, сушеные и засахаренные фрукты из Гранады. Производители сахара в Гранаде имели собственный порт в Альмерии, где обосновались представители большинства генуэзских торговцев в эмирате, но главным перевалочным пунктом служила Малага, превосходная гавань на морском пути из Средиземного моря в Атлантику, с выходом во внутренние районы Гранадского эмирата, являвшегося источником экзотических товаров.
Более того, будучи как бы восточным государством в Европе, Гранадский эмират пользовался привилегированным доступом к исламскому Магрибу и, следовательно, к золоту Сахары, всегдашнему полюсу притяжения европейского интереса к Африке в целом и в особенности к ее Атлантическому побережью в позднем Средневековье. В XV веке Малага обычно занимала третье или четвертое место среди иберийских портов, осуществлявших прямые поставки магрибского золота в Геную. Другими центрами служили Севилья, Кадис и Валенсия. Но все эти цифровые данные не раскрывают первостепенную важность Гранады в торговле золотом. Золото, попав на корабли, перемещалось далее сложными путями. Генуэзцы, по-видимому, посчитали, что удобнее покупать золото в Кастилии и Валенсии, где цена на серебро была относительно низкой. И хотя большая часть этого золота, особенно в Валенсии, являлась результатом прямой торговли с берберскими странами, одним из основных источников дохода Кастилии была дань, уплачиваемая Гранадой (что, должно быть, происходило практически на глазах у генуэзцев Малаги), которая затем попадала в руки их братьев, кузенов, партнеров и хозяев в Кадисе и Севилье[59]. На протяжении всего времени обращения Колумба за покровительством к испанским монархам те вели войну с целью завоевать Гранаду. Малага перешла к ним через год после первого появления Колумба при дворе, а последний оплот мавров, сама Гранада, пала почти в тот же день, когда они решили дать Колумбу так называемое «королевское поручение». На этом фоне становится понятно то значение, которое Колумб придавал упоминаниям о торговле золотом в своей переписке с монархами[60].
Все отрасли, обслуживаемые генуэзской торговлей, имели географическую специализацию, которая, в свою очередь, подразумевала торговлю на большие расстояния. Текстильная промышленность зависела от завоза шерсти и красителей в центры производства, а пищевая – от поставок соли для засолки свежих продуктов. Генуэзские предприятия по производству золотых изделий (монет, сусального золота и золотых нитей) зависели от поставок африканского золота. Судостроению требовалось наличие технических специалистов и сырья – дерева, железа, парусины и смолы. Таким образом, необходимость генуэзского проникновения в Атлантику отчасти обуславливалась коммерческими потребностями и возможностями, создаваемыми присутствием генуэзцев в Восточном Средиземноморье. И когда в XV веке генуэзцы начали вести серьезную колониальную деятельность на атлантических островах, особенно на Мадейре и Канарах, Восточное Средиземноморье предоставляло жизнеспособные экономические модели и новые производства, изменившие природную среду этих островов и легшие в основу атлантической экономики на раннем этапе.
Главным был сахар – единственный из экзотических продуктов, излюбленных гурманами в латинском христианском мире, который можно производить в Средиземноморье. Первые генуэзские плантации сахарного тростника, имевшие коммерческое значение, по-видимому, находились на Сицилии, откуда в XV веке урожай вывозился сначала в Алгарве, затем на Атлантические острова – Мадейру, Западные Канары, острова Зеленого Мыса и Гвинейского залива, и к концу столетия сахар сделался основой их экономики[61]. К тому времени, когда сахарный тростник пересек Атлантику и был посажен Колумбом на Эспаньоле, эффективная модель производства сахара, как обычно считается, находилась уже не в Восточном Средиземноморье, а на Канарских островах. Тем не менее стоит помнить, что ранний этап карьеры Колумба охватывал весь генуэзский торговый мир, от Хиоса на востоке до атлантических архипелагов на западе, и что он хранил в своем сознании образы Средиземноморья. Он утверждал, например, что на Эспаньоле собирают мастику – должно быть, он думал об этом острове как о потенциальном Хиосе, где, как он помнил, торговля мастикой приносила 50 000 дукатов в год[62].
Основные опорные пункты деятельности генуэзцев в Атлантике находились в Западном Средиземноморье, особенно в испанской провинции Андалусия, с ее центрами торговли африканским золотом и с глубоководными гаванями для атлантического мореходства. Характер генуэзской атлантической колонизации соответствовал той меркантильной, мелкомасштабной, семейственной, двойственной и «безгосударственной» традиции, которая в целом отличала деятельность генуэзцев, использовавших опыт торговли в Западном Средиземноморье. Точно так же, как в XIV веке центр генуэзской торговли переместился из Египта и Леванта на север, в Дунайские провинции Византийской и Османской империй и к Черному морю, отступая от области, где господствовали венецианцы, в XV веке постепенное перемещение генуэзцев на запад было вызвано возвышением османов, алчных завоевателей и ненадежных партнеров в торговле. К концу столетия Хиос являлся единственным сохранившимся независимым владением генуэзцев на востоке, превратившимся в перевалочный пункт для сбыта атлантического сахара. Некоторые искатели приключений среди генуэзцев, торговавших на востоке, поддались искушению отправиться за пределы досягаемости для турок – в Персидскую империю, Индию и даже Абиссинию. Но там они действовали без связи с родиной. Основное направление деятельности генуэзцев повернулось к родным водам Генуи и близлежащим окрестностям, а следовательно, и к Атлантике. Генуя находилась в таком же географическом отношении к Атлантике, как Венеция к Востоку. Генуэзцы, казалось, проникли повсюду: на Азовском море и на Канарах были места, названные в честь генуэзских авантюристов. Но Атлантика служила их сферой деятельности.
Однако, когда появилась возможность идти дальше в океан, Генуе не хватило ресурсов, особенно рабочей силы, чтобы использовать шанс в полной мере. Генуэзская экспансия, несмотря на ее необычайную способность к расширению, все-таки не была бесконечно гибкой. Отчасти из-за истощения колониальных ресурсов или просто потому, что в Генуе, печально известной перенаселенностью, больше не было места для строительства, ее рост, похоже, приостановился. Исходя из физических размеров города и количества зданий, французский историк Жак Эрс подсчитал, что в середине XV века население составляло более 100 000 человек, однако его оценки плотности населения, количества членов домохозяйства и количества домохозяйств в здании представляются завышенными. Данные переписи населения XVI века свидетельствуют о том, что предложенную Эрсом цифру можно уменьшить почти вдвое. Следовательно, численность населения Генуи сравнима скорее с Валенсией или Барселоной, чем с Венецией или Севильей[63]. Город, когда-то покинутый Колумбом, не был затронут эпохой Возрождения, не отличался значительным развитием, не был украшен разбогатевшими «за морем» купцами и перестал быть «владычицей морей», прославлявшейся в пору расцвета. В атлантической торговле XVI века генуэзцы больше не фигурировали ни в качестве первопроходцев, ни даже, в какой-либо значительной степени, в качестве участников. Они были удостоены второстепенной роли, и их в основном заместили испанцы. Колумб стал практически последним мореплавателем-первопроходцем из генуэзцев, а его генуэзские покровители являлись представителями новой породы, предпочитавшей толстый кошелек наполненному ветром парусу. Их преимущества и ограничения – талант совершать экспансии в интересах других, сильно ограниченное количество мест базирования, традиция коммерческих завоеваний и создания несуверенных поселений – помогают объяснить, почему Генуя внесла жизненно важный вклад в исследование и колонизацию Атлантики, не создав при этом собственной Атлантической империи.
Что касается будущего Генуи в атлантической торговле, то самые важные из ее торговых поселений находились в Кастилии и, особенно, в Андалусии. По техническим и географическим причинам Кадис и Севилья служили наиболее значительными базами генуэзских купцов в Испании. Технические причины были связаны с судами и грузами. Еще в 1216 году Яков Витрийский восхвалял большие круглые корабли Генуи, которые могли плавать зимой и «сохранять свежесть пищи и воды», то есть расходовать корабельные припасы медленнее, чем галеры с большим количеством людей. Таким образом, генуэзцы располагали большими парусными судами, а также галерами, способными бороздить Атлантику, уже в конце XIII века. Коммерческие галеры исчезли у Генуи в течение следующих 100 лет[64]. Можно с уверенностью предположить, что впервые круглые суда появились на атлантических маршрутах, где условия наименее благоприятствовали галерам. Однако причиной их использования являлось не только и даже не главным образом облегчение условий мореплавания. Венецианцы регулярно плавали в Англию и Фландрию на галерах, и, когда в XV веке Флоренция начала атлантическую торговлю, она также велась исключительно на галерах, которые были вполне пригодны для этой цели, и так продолжалось до появления Непобедимой армады. Предпочтение генуэзцами более экономичных морских перевозок оказалось результатом их зависимости от не слишком прибыльной оптовой торговли. В результате короткий рейс, прямо от выхода из Средиземного моря до Ла-Манша, стал не только возможным, но и жизненно необходимым, поскольку, используя мореходные преимущества круглых судов для уменьшения количества заходов в порты по пути следования и сокращения продолжительности рейса, торговцы могли обеспечить себе более высокую доходность. Не было особого смысла в том, чтобы продавать небольшие партии товаров, которые везли генуэзцы, их лучше было везти на крупные северные рынки, где можно было в обмен закупить шерсть и ткани. Наконец, генуэзским кораблям требовались большие глубоководные порты, подобные портам Кадиса и устья Гвадалквивира. Поэтому для генуэзских судов, направляющихся на север, стало обычным делом обходить Португалию, Кантабрийское море и Атлантическое побережье Франции.
Таким образом, для Генуи Андалусия стала такой же «пограничной» землей, как и для Кастилии. Генуэзская колонизация, начавшаяся еще до кастильского завоевания Андалусии, чрезвычайно усилилась в XIV веке, как только Генуя развернула северную торговлю, и снова в XV, когда сократилась торговля с востоком. Представление о масштабах и характере проникновения генуэзцев в Андалусию можно получить, взглянув на регион Кадиса и Хереса в XV веке[65]. Прежде всего, очевидны растущие темпы генуэзского проникновения и его все более меркантильный характер. Например, первыми генуэзцами, поселившимися в Хересе в XIII веке, были Бенедетто Заккария, знаменитый флотоводец, и Гаспаро ди Спинола, посол в отставке. Заккария, по-видимому, отказался от торговли во время своего пребывания в Кастилии, и для ранних генуэзских колонистов, особенно в таких центрах, как Херес и Кордова, во внутренних районах крупных портов, было обычным делом жениться на местных аристократках и становиться
В то же время эти все более оседлые общины служили в XV веке опорными пунктами для дальнейшего генуэзского проникновения на запад в Португалию, Африку и, прежде всего, на острова Атлантического океана. Семейные дома генуэзцев в Андалусии работали портами захода для родственников из Генуи, направлявшихся на запад или обратно. Например, Антонио Усодимаре, после службы в Португалии по исследованию западного побережья Африки, поселился у своего брата Франческо в Кадисе в 1462 году. Семья Франки ди Луззардо отправила сыновей на Тенерифе и берберийское побережье, Асканио – на Гран-Канарию, Нигро – в Португалию и на Мадейру. Ничто так хорошо не иллюстрирует гибкость генуэзской семьи как инструмента колонизации, как способность демонстрировать одновременно и мобильность, и сохранение корней.
Наконец, генуэзцы Андалусии проявили типичную для двуликого бога Януса приспособляемость. Они смогли замаскироваться в местном обществе с помощью смешанных браков, официальной натурализации, двуязычия, служения сообществу и короне и даже изменения орфографии своих имен. В то же время они смогли сохранить в таких крупных центрах, как Севилья и Кадис, свою «другую Геную». Помимо экзогамных привычек, их назначение на высокие должности является лучшим показателем успешного признания генуэзцев местными сообществами. Финансовые покровители Колумба, например Франческо да Ривароло и Франческо Пинелли, служили советниками в Севилье и близкими доверенными лицами короны, Франческо Адорно заседал в городском совете Хереса, а Джанбаттиста ди Асканио и Кристофоро Маруффо – в городском совете Кадиса. На более скромном уровне Агостино Асилио являлся казначеем своего прихода в Эль-Пуэрто-де-Санта-Марте. Тем не менее эти ответственные должности в испанском обществе, как правило, завоевывались без ущерба для генуэзской идентичности, особенно в Севилье и Кадисе, где генуэзские колонии пользовались древними привилегиями, имели собственные консульства и владели причалами. Было обычным делом иметь дом в Генуе, возможно в качестве убежища, – наличие такого дома у Ривароло приводилось в качестве доказательства недействительности его натурализации. Даже легендарная бережливость генуэзцев являлась частью их приспособляемости: нотариальные записи Кадиса показывают, что, не экономя на своей торговой деятельности, они экономили на драгоценностях, коврах и других предметах роскоши. В 1480-х годах в Кадисе существовало особое генуэзское религиозное братство со своей часовней в соборе, и подобные организации, возможно, существовали и в других местах. Например, братство во имя Иисуса в Хересе было основано генуэзскими портными. В Севилье генуэзская община вплоть до XVI века сохраняла обычай совместных обращений к монархам. Такая двойственность однажды была ярко выражена самим Колумбом. Как он сам писал директорам генуэзского государственного банка Сан-Джорджо в то время, когда, нужно признать, несколько разочаровался в Испании: «Господа, хотя мое тело скитается здесь, мое сердце всегда в Генуе». Такая же двойственность отражена в испанских стихах одного из ведущих поэтов Севильи XV века, известного как Франсиско Империал, которого всегда описывали как «уроженца Генуи, жителя благороднейшего города Севильи». Он любил принявший его город, «самый лучший в королевстве», восхвалял красоту его женщин и справедливость его королей, увещевал его, в явно дантовском стиле, очиститься от ереси и пороков, но также никогда не забывал своей родины и не забывал конца Януса из Трои[67].
Таким образом, генуэзские реалии очень важны для понимания жизненного пути Колумба – от Генуи, где тот начался, до Андалусии, где закончился. Они помогают объяснить, как и почему он добрался до берегов Атлантики и что там с ним приключилось. Опыт Колумба в качестве мореплавателя по всему генуэзскому морскому миру того века и смещение его деятельности на запад описаны в отчете о пяти плаваниях, четыре из которых упоминаются лишь в письме, написанном Колумбом в январе 1495 года, спустя долгое время после упомянутых событий, очевидно, с конкретной целью убедить своих корреспондентов, испанских монархов, в широте его практических познаний в мореплавании. Тем не менее все утверждения, изложенные в письме, по своей сути правдоподобны. Самое раннее путешествие – если оно вообще имело место – должно было состояться в начале 1472 года. Согласно рассказу Колумба, все началось в Марселе с заказа анжуйского претендента на неаполитанский престол захватить арагонский корабль в гавани Туниса. Как утверждал Колумб, «люди, бывшие со мной, взбунтовались и решили вернуться в Марсель», после чего «понимая, что не смогу принудить их силой, только переубедить с помощью некоторой хитрости, я согласился на их требования и, подменив показания компаса, поднял паруса, когда стемнело. А на следующий день, когда взошло солнце, мы были за мысом Карфаген, в то время как все они были уверены, что мы направляемся в Марсель»[68].
Этот эпизод вряд ли был чистым вымыслом, поскольку рассказ о выступлении на стороне анжуйцев не мог быть рассчитан на то, чтобы расположить к себе Фердинанда и Изабеллу, унаследовавших притязания Арагона на неаполитанский престол. Действие рассказа происходит в заливе Льва и Тирренском море, родных водах Генуи, в которых он так много плавал в юности, что до последних дней своей жизни помнил в деталях маршруты плаваний[69].
История об обмане мятежников имеет привкус назидания, призванного намекнуть на некие моральные принципы, но она типична для Колумба, которому нравилось видеть самого себя именно таким. Он рассказывал похожие истории о том, как обманул команду во время своего первого трансатлантического плавания, подделав запись в бортовом журнале, и о том, как запугал туземцев Ямайки во время своего последнего плавания, предсказав затмение[70]. Независимо от того, правдива эта история или нет, ее следует рассматривать как правдивую конкретно для него и как отражение притязаний Колумба на природную проницательность и умение справляться и с командой, и с кораблем, что компенсировало отсутствие формального образования.
Рассказ о путешествии в Тунис дает представление о первом решающем повороте в жизни Колумба: из ткацкой мастерской на борт корабля. О втором таком переходе, из Средиземного моря в Атлантику, свидетельствуют сохранившиеся доказательства его ранних плаваний. Дату уже нельзя определить с точностью, но должно быть, это произошло примерно в середине 1470-х годов и не позднее 1477 года. Традиционное повествование о его спасении от пиратов и во время кораблекрушения коммерческого судна, направляющегося из Генуи на север, слишком романтично и драматично, чтобы безоговорочно принимать его: образ Колумба, представленный авторами того времени как избранного Провидением для великих деяний героя, подозрительно хорошо соответствует сюжету. Но то ли благодаря божественному вмешательству, то ли каким-то более прозаическим и неизвестным нам обстоятельствам к 1477 году Колумб, несомненно, перебрался из Генуи в Лиссабон, где у него начался длительный период постоянного или с перерывами проживания в Португалии и уже пожизненной привязки к Атлантике. Не стоит призывать на помощь магию, чтобы объяснить то, что в обстоятельствах жизни Колумба было совершенно логичным шагом. В его плаваниях между Средиземным морем и Атлантикой, с постепенным полным переключением на Атлантику и расширением горизонтов, отражалось общее направление деятельности генуэзцев в торговле и колонизации новых земель.
Переместившись к Атлантике, Колумб получил больше чем практическое ознакомление с навигационными проблемами, с которыми ему пришлось бы столкнуться при попытке пересечь океан. Наряду с принятием «атлантической судьбы» он получил и невесту из этого мира, вероятно в Лиссабоне (но возможно, на Мадейре или Порту-Санту). Точная дата неизвестна, но вероятнее всего, свадьба состоялась в 1478 или 1479 году. Этот брак был самым большим шагом Колумба на пути к социальной респектабельности, к которой он стремился. Хотя по некоторым меркам этот шаг и был достаточно скромным. Донья Филипа принадлежала к дворянству, происходила по материнской линии из семьи, издавна служившей монархам, была дочерью сеньора, обладавшего отличительной чертой феодальной знати: правом повелевать вассалами. Ее отец, Бартоломео Перестрелло, при жизни правил одним из самых маленьких, бедных и отдаленных владений португальской монархии – островом Порту-Санту. Тем не менее для сына генуэзского ткача это был не просто шаг, а огромный скачок. Вступив в брак, Колумб почувствовал вкус к той форме величия, которой мог бы достичь собственными деяниями: морское владение, приобретенное отчаянной храбростью предков. Хотя отец его жены представлял собой весьма скромный пример облагораживающего влияния морских приключений и не менее скромный образец воздействия средневековой рыцарской литературы. Если верить ранней биографической традиции, брак также дал Колумбу доступ к бумагам покойного отца его невесты, что, согласно той же традиции, стимулировало интерес Колумба к португальским рассказам об освоении Атлантики[71]. Донья Филипа оказала своему мужу еще две услуги: подарила ему единственного законнорожденного сына Диего, на котором сосредоточились его династические амбиции и в котором они в конце концов воплотились; и рано умерла, оставив Колумба свободным и, похоже, не обремененным сентиментальными воспоминаниями. Его единственное нежное упоминание о жене встречается в кратком описании его службы испанским монархам, в котором он говорит о необходимости «оставить жену и детей», чтобы предстать перед ними[72]. Но если это подразумевает действительные чувства, а не является простой формой эмоциональной риторики, то следует признать, что речь может идти о периоде после смерти доньи Филипы и что «жена», о которой идет речь, была связана с Колумбом менее официальными узами. Его брак обеспечил ему еще один потенциально полезный известный нам контакт: родственники его жены – сестра Виоланта и шурин Мигель Мулиарт – жили в Уэльве, в двух шагах от будущей точки отправления Колумба в Новый Свет. Он посетил их в 1491 году, в то время, когда налаживал связи с сообществом моряков в соседнем Палосе. Было бы заманчиво, но необоснованно сделать вывод о какой-то связи между этими двумя событиями. Более вероятно, что семейная связь пошла на пользу Мулиартам, которые заняли деньги у своего удачливого родственника, когда Колумб разбогател[73]. События его жизни в конце 1470-х годов, в период первых плаваний в Атлантике, зафиксированы генуэзским документом 1479 года, где отмечено плавание Колумба на Мадейру в предыдущем году для покупки сахара в рамках сделки, заключенной фирмой Чентурионе[74].
Организатор сделки Луиджи Чентурионе и посредник Паоло ди Нигро были упомянуты в последнем дополнении к завещанию Колумба много лет спустя вместе с некоторыми жителями Лиссабона, включая еще одного члена клана Чентурионе[75]. Работа в качестве закупщика сахара на атлантических островах в интересах семьи Чентурионе также послужила бы объяснением случившихся предположительно в тот же период плаваний между Лиссабоном и Порту-Санту, Колумб вспоминал о них в своем письме от 1495 года[76], а также посещений Канарских и Азорских островов, которые не зафиксированы ни в одном документе, но о них можно с уверенностью судить по примерам очевидного знакомства Колумба с обоими архипелагами, подтверждаемого, в случае с Азорскими островами, заявлениями ранних биографов о том, что он собирал свидетельства возможности мореплавания в тех областях Атлантики[77].
Эти три архипелага – Мадейра, Канарские и Азорские острова – были связаны системой ветров и торговыми путями с более широким кругом атлантического судоходства, который простирался на юг до Гвинейского залива и на север до Англии и за ее пределы. В своих воспоминаниях от 1495 года и в рукописных заметках на полях прочитанных им книг[78] Колумб описал плавания до этих крайних пунктов. Он утверждал, что в феврале 1477 года (дата не может считаться надежной из-за давности воспоминаний) отплыл из Бристоля «на 100 лиг дальше»[79] Исландии, как следует из контекста. А в 1482 году или позже, согласно тем же источникам, он отправился на юг из Лиссабона в новую португальскую крепость Сан-Жоржи-да-Мина, недалеко от устья Вольты, где была сосредоточена португальская торговля золотом с внутренними центрами золотодобычи. По первому из этих маршрутов средиземноморские купцы обычно добирались до Англии, где Колумб вполне мог присоединиться к плаванию из Бристоля в Исландию. В его утверждении нет ничего изначально неправдоподобного, и его участие в таком путешествии также объяснило бы заход в Голуэй в Ирландии, о котором он упомянул в другой записи на полях. Подлинность его путешествия на Золотой берег убедительно подтверждается знанием Экваториальной Африки, обнаруживавшимся в различных местах его сохранившихся сочинений[80].
Таким образом, к середине 1480-х годов Колумб почти оправдал свое более позднее хвастливое утверждение о том, что он плавал «на всех известных морях». В частности, он следовал за генуэзской торговой экспансией от Средиземного моря до Атлантики, охватив почти весь генуэзский морской мир от Хиоса до Канарских островов, и проник в самые отдаленные уголки Атлантики, известные в его время.
Атлантика – Океан-море – служила заманчивым миром возможностей для современников Колумба. Отражением восторженных домыслов, вызванных не имеющими четких границ просторами неисследованного океана, могут служить карты того времени, на которых видно, каким стимулом для воображения являлось исследование Атлантики и как росло осознание потенциально пригодного для освоения атлантического пространства за столетие до путешествий Колумба. К мифическим островам, обычно имеющим воображаемое расположение на картах XIV века – островам Святого Брендана, Святой Урсулы и Бразилии, – венецианская карта 1424 года добавила большие заманчивые острова, в том числе «Антилию», отождествляемую с островом «Семи городов», на котором, согласно легенде, мало отличающейся от легенды о святой Урсуле, португальские беженцы от мавров поселились в VIII веке. Эти острова традиционно обозначались на последующих картах, вдохновляя исследователей на поиск. Колумб также разыскивал их. Открытые им острова были единодушно названы Антильскими островами, а один архипелаг он назвал в честь «девственниц» святой Урсулы. Еще в 1514 году в португальских официальных инструкциях по плаванию указывались маршруты к «еще не открытым островам», и одной из самых забавных подделок XVI века является испанская «хроника» завоевания острова Святого Брендана[81].
Хотя предпринимались попытки соотнести эти умозрительные догадки с реальными находками, обычно в связи с теориями доколумбовых открытий Америки, единственное возможное новое открытие начала XV века – это открытие Саргассова моря. Но если оценить подлинный ажиотаж, вызванный в XV веке неограниченными возможностями, поджидающими в Атлантике, то уже не удивляет многочисленность этих догадок. Непосредственным стимулом послужили новые открытия: картографы Майорки, впервые разместившие Азорские острова в почти правильном месте на картах 1430-х годов, также способствовали тому, чтобы упоминания о новых гипотетических островах сделались традиционными. Андреа Бьянко из Генуи интересовался последними непроверенными новинками, как показывает его карта 1448 года, но еще на своей карте 1436 года он разбросал по океану горсть воображаемых островов и даже на карте 1448 года обозначил несколько традиционных, заверив при этом, что «настоящий остров» находится в 2400 километрах в Экваториальной Атлантике[82].
Путешествия, вдохновленные такими догадками, в свою очередь, иногда приносили настоящие открытия, которые подпитывали процесс. Колумб рос в то время, когда Атлантика была просто усеяна новыми ориентирами и получала все новые границы на картах. В 1452 году, примерно во время его вероятного рождения, открыли два самых отдаленных острова Азорских островов. В период между серединой 1450-х и серединой 1460-х годов исследовали архипелаг Зеленого Мыса. В 1470-х к ним добавились острова Гвинейского залива. А в 1480-х, когда Колумб стремился совершить собственное путешествие по Атлантике с целью новых открытий, Диого Кан и Бартоломеу Диаш прошли вдоль всего западноафриканского побережья до его самой южной границы. Экспедиции отправлялись из Бристоля в поисках новых островов в 1480 и 1487 годах и, возможно, регулярно в 1490-х. Значительное увеличение импорта североатлантических товаров в Бристоль в 1480-х годах свидетельствует об увеличении торговли с Исландией благодаря таким путешествиям, причем это были целенаправленные исследовательские плавания, предназначенные для того, чтобы «искать и найти»[83]. Бристольцы называли цель своих поисков «Бразилией». Для португальцев и фламандцев с Азорских островов такой целью служила «Антилия» – такое название они дали возможным новым открытиям. Сохранилось по меньшей мере восемь португальских «поручений» на открытие новых атлантических островов, относящихся к 1462–1487 годам. В некоторых есть конкретные ссылки на свидетельства морских карт. Наиболее общие положения содержатся в «поручении», выданном Фемону Телешу (1474 год), об «острове Семи городов или о любых островах, которые он найдет»[84]. Несмотря на минимальные результаты, путешествия бристольских и азорских мореплавателей все равно продолжались. Атлантика неудержимо влекла к себе, оставаясь дразнящим вакуумом, который просто необходимо заполнить.
Темпы изменений в общепринятой картине мира, по-видимому, заставили Андреа Бьянко почувствовать, что от древних географических понятий необходимо отказаться. То же самое несколько лет спустя высказал признанный мастер венецианской картографической школы Фра Мауро, который признался в примечании к своей карте, самой полной на тот момент, что очертания мира, должно быть, несовершенны, поскольку его протяженность неизвестна. Космографы XV века напоминают военнопленных из рассказа Марселя Эме, которые, не имея возможности видеть стены своей камеры при свете сальной свечи, могли вообразить себя свободными. Благодатное невежество позднего Средневековья обеспечивало сходное ощущение безграничности. Колумб, несмотря на свое величайшее уважение к избранным письменным источникам, всегда выказывал по-детски непосредственный восторг, когда ему удавалось, исходя из собственного опыта, оспорить общепринятую мудрость. Ему сослужило хорошую службу доверие к некоторым географам-теоретикам того времени, осознававшим значение прогресса в исследованиях. Он отметил, например, аргументы папы Пия II в пользу плаваний по всем океанам и доступности всех земель и заявил, что португальские исследования вдоль побережья Африки опровергли древние представления о непроницаемости этой «раскаленной» области мира.
По своим амбициям и призванию исследователя, как и в большинстве других отношений, Колумб был типичным представителем своего времени. Образ одинокого избранника судьбы, борющегося против господствующих догм, чтобы осуществить мечту, опередившую свое время, проистекает из созданного им самим образа аутсайдера, которого осмеивало и неохотно принимало как научное сообщество, так и истеблишмент. Чтобы объяснить его уникальное достижение – открытие Америки, нет необходимости предполагать, что началом послужил уникальный план, или уникальное видение, или уникальный предыдущий опыт. Замысел Колумба о новом путешествии в Атлантике прекрасно вписывается в контекст эпохи интенсивных размышлений о тайнах Океана-моря. Почти каждый элемент допущений и догадок, лежавших в основе его замысла, являлся предметом общепринятых географических дебатов его времени.
2
«Тайны мира»
Планы и представления
Ок. 1480–1492 гг.
Фернандо Колон, младший и незаконнорожденный сын Колумба, унаследовал толику авантюрного духа отца и большую часть его книжных вкусов. Его огромная библиотека, насчитывавшая, по общему мнению, более 15 000 томов (около 4000 из которых были тщательно каталогизированы с подробным описанием их содержания), являлась одним из выдающихся собраний научной литературы своего времени, особенно в области навигации и математики. Но после смерти Фернандо в 1539 году библиотека перешла в руки его племянника-расточителя дона Луиса и оказалась постепенно расхищена. В 1551 году кафедральный капитул Севильи добился возвращения библиотеки в соответствии с пунктом завещания Фернандо на случай небрежного хранения библиотеки наследниками. Новые хранители позаботились о ней немногим больше, но среди остатков, доживших до наших дней в одной из комнат кафедрального собора, рядом с Апельсиновым двориком, сохранилось несколько книг, принадлежавших Колумбу, и в четырех из них есть заметки, сделанные его рукой на полях. Крохи его размышлений лежат недалеко от того, что считается местом упокоения его останков, в трансепте того же собора. Эти заметки предлагают нелегкую, но неотразимо притягательную возможность проникнуть в процесс самообразования Колумба и формирования его проекта пересечения Атлантики. Сообщаемая ими информация может быть дополнена ссылками на прочитанное Колумбом как в его трудах, так и в рассказах современников, и тем не менее она остается интригующе фрагментарной и чрезвычайно трудной для интерпретации. Несмотря на то что заметки Колумба исследовались для подтверждения источников его космографии, на самом деле, как мы увидим, они раскрывают больше информации о его личных ценностях и вкусах.
Опасность данных источников заключается в том, что они заставляют нас видеть в Колумбе интеллектуала (которым он был в малой степени, будучи гораздо больше человеком действия) и рассматривать формирование его проектов как некую академическую штудию. Колумб был гораздо бо́льшим непоседой, чем принято считать, и одно из убеждений, которого он придерживался с абсолютной последовательностью, касалось эмпирической теории познания. Он утверждал, что человек учится прежде всего на собственном опыте, или, как он однажды выразился, процитировав пословицу: «По дороге пойдешь и знания найдешь»[85]. Он чувствовал, что его практика мореплавания и космографические познания взаимозависимы. Сама профессия моряка способствовала тому, чтобы «стремиться познать секреты этого мира»[86], и давала возможность применить книжные знания на практике. Колумб, например, утверждал, что Карибское море непроходимо для мореплавателей, которые не владеют эзотерическим искусством астрономии[87]. Надеюсь, я смогу показать в этой книге, как опыт плавания к Новому Свету повлиял на идеи Колумба, который даже изменил свои географические воззрения после 1492 года. Хорошо известно, что до этой даты Колумб подкреплял свой Атлантический проект как доказательствами, почерпнутыми из его личных знаний об океане, так и ссылками на письменные источники. Нельзя изучать то, что можно назвать литературными источниками планов Колумба, если не помнить о его богатом опыте плавания по Атлантике, которого одного могло быть достаточно, чтобы внушить желание пересечь океан.
В большинстве исследований о Колумбе принимаются на веру утверждения его панегиристов XVI века, считавших, что сложные обоснования замысла, которые он писал начиная с 1498 года, были разработаны еще до первого пересечения океана Колумбом, с использованием всех античных, апокрифических, святоотеческих и средневековых источников. Он определенно начал осваивать литературную культуру задолго до 1492 года: временной сменой профессии моряка на книготорговца (точная дата не установлена, в начале второй половины 1480-х годов) он обязан той же алхимии, которая превратила Колумба – торгового агента в Колумба – ученого-географа[88]. Независимо от того, способствовало ли чтение формированию его планов или нет, оно, безусловно, способствовало изложению: согласно более поздним воспоминаниям самого Колумба, он представлял свои идеи испанским монархам с помощью карт и книг[89].
Однако предположение о том, что знания, к которым Колумб обращался с 1498 года, были уже полностью известны до 1492-го, крайне опрометчиво. Например, теория, приписываемая Птолемеем Марину Тирскому, о том, что евразийская суша простирается более чем на 225° по поверхности земного шара, обычно считалась частью первоначального интеллектуального багажа Колумба. Было бы удобнее думать так, потому что это помогло бы объяснить, почему Колумб, по всей видимости, считал, что размеры Атлантического океана невелики, но он никогда не упоминал Марина Тирского[90] до тех пор, пока не провел серию соответствующих экспериментов, начиная с Западной Эспаньолы в 1494 году, в попытке вычислить размер океана в градусах[91]. У него наличествовала в библиотеке
Для приобретения практического опыта требуется много времени, эрудиция не приобретается самоучкой легко и быстро. Время меняет «береговую линию» любой совокупности идей, вызывая эрозию в одних областях и накопление почвы в других. Не стоит обманываться репутацией Колумба как упрямца с непоколебимой верой в себя и считать, что он был неспособен изменить свое мнение. Он мог уточнять и даже менять свои идеи, и не следует забывать, что в течение шести или семи лет при испанском дворе он фактически занимал должность профессионального лоббиста, которому необходимо менять изложение своих взглядов при обращении к различным возможным покровителям или посредникам. Сам Колумб не осознавал свою изменчивость: избирательная память и тенденциозное изложение помогали ему представлять собственное интеллектуальное становление быстрым и удачным процессом. Он позаимствовал эту модель из житийной литературы, в соответствии с которой, «несомненно рукой Господа»[97], ему явилась ранее бывшая туманной истина, и впоследствии Колумб никогда не переставал отстаивать этот образ. И все же – если заменить житийный образ классическим – такой замысел, как у Колумба, обычно не исходит из головы во всеоружии, как Афина из головы Зевса. Основной проект пересечения Атлантики и географические идеи, лежащие в его основе, скорее всего, возникали медленно и созревали постепенно. Трансатлантический проект мог быть представлен различными способами – как поиск новых островов, плавание в Азию, открытие нового континента – и быть связан с множеством возможных целей. К этому можно было бы добавить более отдаленный «великий замысел» – зайти в тыл исламу и отвоевать Иерусалим, замысел, который Колумб начал отстаивать еще до 1492 года и к которому периодически возвращался, развивая его с течением времени во все более эсхатологических[98] терминах, что придавало проекту все более утопический характер[99]. Не оценив потенциала изменений и развития, заложенного в идеях Колумба, невозможно правильно рассказать о них. Их также нельзя понять, приняв его представление о себе как об исключительной фигуре, уникально одаренной божественными прозрениями. Его географические представления не являлись неизменными, это полностью соответствовало духу времени. Прежде чем подробно рассматривать интеллектуальные влияния, которым он подвергался, будет полезно обрисовать основные представления об Атлантике, разделяемые картографами, космографами и исследователями латинского христианского мира XV века. На этом фоне план Колумба о пересечении океана кажется вполне понятным, чуть ли не предсказуемым.
В тот период просторы Атлантики оказывали сильное воздействие на воображение латинского христианского мира. Картографы дополнили свои представления об Атлантическом океане предполагаемыми землями и, начиная с 1424 года, оставляли пустые места для новых открытий. По мере того как рос интерес к этому пространству, росло и осознание перспективности его использования. Первые постоянные колонии были основаны на Канарских островах в 1402 году, а на Азорских островах в 1439-м. Темпы освоения ускорились во второй половине столетия. Был завоеван остров Гомера, а острова Флорес и Корво, острова Зеленого Мыса и Гвинейского залива были исследованы после 1450 года. Картографы, отстающие от новых открытий, не включили их в карты, а, по сути, просто не очертили ранее известные острова с идеальной точностью до 1480-х годов. Тем не менее, хотя карты медленно отражали открытия, они безусловно стимулировали их поиск: это хорошо демонстрируют как путешествия, предпринятые из Бристоля в последние годы столетия, чтобы найти некий остров «Бразилия» картографов, так и плавания португальцев на Азорские острова на поиск аналогичного изобретения, известного как «Антилия», а также те поиски, что предпринимал сам Колумб, который частично руководствовался картой с гипотетическими землями. Завоевателей Канарских островов в 1402 году заманил в океан домысел картографа о «Золотой реке». Даже на картах мира, составители которых получают желанную возможность строить догадки о Востоке, наибольшее количество новинок после тех, что были получены от Птолемея, приходится на Атлантику. Масштабы предположений, догадок и домыслов об Атлантическом океане – одна из замечательных особенностей картографии того времени. До тех пор пока путешествия Колумба не определили пределы океана, возможности открытий в Атлантике были поистине безграничны[100].
Помимо распространенного мнения, что за ней скрываются еще неоткрытые земли, две умозрительные теории об Атлантике, распространенные в то время, имели прямое отношение к проекту Колумба: теория существования Антиподов и теория узкой Атлантики. Хотя у каждой из них была длинная родословная, в обеих чувствовался авангардный дух. Обе имели отношение к одной и той же основной проблеме – размер земного шара, и обе были разработаны в ответ на нее. Величина окружности земного шара постоянно недооценивалась со времен Античности, хотя наилучшее из доступных вычислений было сделано Эратосфеном Александрийским[101] с точностью до 5 %, возможно, до 2 %, если присвоить единицам измерения космографа наиболее благоприятные значения. Эратосфен использовал теоретически надежный метод, вычислив с помощью тригонометрии угол, приложенный к центру земли измеренной линией между двумя точками на одном и том же меридиане. Однако на практике этот метод допускал значительную погрешность: расстояние между выбранными точками было трудно измерить точно, и почти неизбежно должна была существовать некоторая разница, пусть и незначительная, между их истинными соответствующими меридианами[102]. Таким образом, в то время как метод александрийца вызывал восхищение, его результаты вызывали сомнения.
Даже распространенная недооценка размеров мира подразумевала наличие огромной неизвестной части,
Тем не менее возможность существования Антиподов обсуждалась все более широко. В начале XV века Пьер д’Альи[104], кардинал-реформатор Турени, упомянул об этом в
Домыслы о существовании земли Антиподов, возможно, были вызваны изучением «Географии» Страбона[108] на Западе. Текст этого труда появился в Италии в 1423 году, и некоторые идеи Страбона широко распространились со времен Флорентийского собора 1439 года, что дало повод для обмена космографическими новостями и для богословских экклесиологических дебатов. Полный перевод «Географии», сделанный Гуарино да Вероной[109], был доступен в рукописи с 1458 года и опубликован в 1469 году. Его особая важность заключалась в том, что в нем неизвестный континент помещался примерно в том месте, где Колумб или кто-либо другой из атлантических мореплавателей XV века мог ожидать его найти: «Возможно, что в этой же умеренной зоне на самом деле есть два обитаемых мира или даже больше, в частности, в непосредственной близости от параллели, проходящей через Афины и пересекающей Атлантическое море». В контексте размышлений Страбона в целом возможно, что это замечание сделано иронически, но ирония, как известно, трудно воспринимается в текстах иной культуры, и современники Колумба восприняли данный отрывок буквально – поразительный факт в свете защиты Страбоном гомеровской картины мира и опровержения космографии Эратосфена. В частности, со стороны Страбона это был вызов мнению Эратосфена о том, что «если бы необъятность Атлантического моря не препятствовала этому, мы могли бы проплыть из Иберии в Индию вдоль той же параллели». Сейчас невозможно доказать, что Колумб читал Страбона, но на картуше карты, приписываемой его брату Бартоломе и известной писателям XVI века, Страбон упоминается наравне с Птолемеем, Плинием и Исидором[110][111].
Поделиться книгой: