Час пробил

— Спасибо, — Штатский с удовольствием понюхал. — С детства люблю запах бензина. Наш национальный запах. — Сержант почтительно молчал. — Домой хочешь? — неожиданно сЦросил штатский.

— Еще бы! Кто не хочет, сэр?

— Скоро будешь. Потерпи немного. Думаю, в конце августа эта катавасия кончится.

— Неужели в копце августа? У пас здесь считают: японцы еще помотают нам кишки.

Штатский играл зажигалкой, огонек то вспыхивал, то jac, наконец зажег сигару.

— Собирай манатки к концу августа. Так оно и будет. Я похож на лжеца? — Штатский явно развлекался.

— Что вы, сэр! — Сержант посмотрел на домик, в котором корпел полковник, и, озираясь как истинный заговорщик, прошептал: — Наш полковник говорит, что мы проторчим здесь еще не один год.

— Вот и. проверишь, кто лучше информирован — я или твой полковник.

Штатский поднялся, потому что в этот момент во двор въехал виллис с поднятым верхом и эмблемой военно-воздушных сил на капоте и дверцах.

Пока виллис парковался, полковник и его сановный визитер успели отведать по куску ананаса.

— Отменная штука. — Штатский вынул платок с затейливой монограммой и вытер руки. — Думаю, сразу всем входить не нужно. Давайте по одному. По две минуты на каждого: для зрительного знакомства. Вы им говорили, зачем их отбирают?

— Так, в общих чертах, — промямлил полковник.

— Ну, им-то, — штатский делал вид, что уверен в осведомленности полковника, — им совсем не обязательно знать, — для чего.

Полковник вышел дать соответствующие распоряжения и, уже покидая комнату, пожалел, что не вызвал для этого кого-нибудь из подчиненных. Не получилось ли так, что он уронил свой авторитет? Плевать! В конце концов, для него служба в армии — всего лишь досадный эпизод. Дома он будет сам себе и полковником, и генералом, и даже, если захочет, фельдмаршалом. А сейчас что делать — война. Полковник быстро вернулся, а еще через минуту в комнату вошел худощавый, хорошо сложенный офицер.

— Капитан Моуди, врач, — приятным баритоном проговорил он.

Полковник молча листал дело. Моуди — нейрофизиолог, черт знает, что это такое, по режет неплохо. Сильные руки с длинными тонкими пальцами. Небось до войны бренчал па фортепьяпах пли пиликал па скрипке. Юношеское лицо, из тех, что принадлежат людям без возраста. Наверняка из восточных штатов: Моуди — известная в конгрессе фамилия. Интеллектуал, знающий себе цену. Таких служба тяготит, и это придает в общем-то жизнерадостной физиономии унылое выражение. «Унылый интеллектуал», — подумал про себя полковник. Он не любил интеллигентов, потому что сам считал себя простым парнем из народа. Он не любил людей унылых, потому что сам часто становился жертвой уныния, знал, как это противно, и не ждал ничего хорошего от унылых людей.

— Капитан Моуди, — штатский дружелюбно смотрел в глаза офицера, они были людьми одного круга, — сколько раз вы прыгали с парашютом?

— Тридцать два раза, сэр. — Офицер переминался с ноги на ногу.

— Из них в боевой обстановке?

— Ни разу, сэр. Не пришлось. — Моуди отвечал неторопливо, тщательно подбирая слова и без тени волнения. Даже как-то излишне безучастно, показалось полковнику.

— Свободны, капитан. И попросите следующего. — Штатский откинулся на спинку стула. Без выражения посмотрел на полковника’.

— Следующий, — раздалось во дворе, и в комнату вошел кряжистый офицер, чем-то напоминающий молодого бычка. Короткая шея и мокрый от пота лоб.

— Капитан Байден! — выкрикнул он и крепко сжал кулаки, из правого торчал полотняный угол влажного носового платка.

— Капитан Байдещ— сказал полковник, ни на кого не глядя, — стрелок-радист с прекрасным послужным списком. Воевал в Европе. На его счету несколько сбитых самолетов. Может пилотировать самолеты различных типов, в том числе самолет-разведчик.

— Это важно, — вклинился штатский, — если что-нибудь случится с пилотом, капитан Байден сможет взять на себя управление самолетом. — Он замолчал и совершенно. по-домашнему поинтересовался: — Что, капитан, жарко? Я смотрю, вы мокрый!

Байден ничуть не смутился и, как показалось полковнику, не без иронии разъяснил:

— Нет, сэр. Не жарко. Просто интенсивно работают потовые железы. Наследственность. Отец тоже всегда был мокрый как мышь, сколько я его помню. Младший брат такой же. — Он отер лоб платком.

— Железы так железы, — заключил штатский. — С сегодняшнего дня, капитан, поступаете в наше распоряжение.

Полковник смотрел на блюдо с ананасом, которое стояло па низком столике, так что от двери его не было видно. Все трое помолчали,

Байдену казалось, что оп влип в какую-то скверную историю, но выбирать не приходилось. Штатский был мужиком довольно приятным, с мягкими манерами и ласковыми глазами. Байден знал, что от таких добряков можно ждать самого худшего. Военный опыт подсказывал:/ ловчить на войне глупо. Никогда не знаешь, где тебя подстерегает окончательный вариант. Это были не его слова. Так говорил прибывший вместе с ним пилот, капитан Гурвиц. «Главное, старина, — говорил он, — избежать окончательного варианта, остальное приложится. Кто живет, тот до всего доживает».

Сентенция, правда, оставляла неясным, до чего доживает тот, кто живет, — до чего-то хорошего или до чего-то плохого. Но в такие тонкости Байдену лезть не хотелось: главное — жить. Когда живешь, обязательно что-нибудь придумаешь. Иногда хуже, иногда лучше, но хоть что-то. В школе Байден был учеником не из лучших. Из всей латыни он запомнил лишь одно изречение: «Даже боги не могут сделать бывшее не бывшим». Он любил эти слова. На войне они приобрели для него свой, особый смысл. «Если со мной что-нибудь случится, помочь уже никто не сможет. Даже боги не смогут сделать бывшего Байдена настоящим».

— Позовите следующего, — услышал Байден. Он повернулся на каблуках и вышел, так и не поняв, сделал ли он шаг на пути к тому, чтобы настоящий Байден стал бывшим, или нет.

В комнату вошел очень маленький человечек с хитрыми живыми глазами и до смешного короткими ножками. Полковнику окружающие были давно не интересны, все окружающие, и он даже не поднял головы. Штатский вздрогнул и еле сдержал усмешку при виде такого нелепого создания. Молодой человек был худеньким, раннюю лысину обрамляли короткие жесткие волосы, лицо и руки покрывали крупные блеклые веснушки.

Штатский был из тех, кого называют баловнями судьбы — подтянутый, породистый, обаятельный, — и при виде

уродливых коротышек всегда думал: «Боже! Как бы сложилась моя судьба, если бы я родился таким? Наверное, бедняга нещадно страдает». Холеные красавцы часто допускают ошибку, потому что те, кого они хотят пожалеть, вовсе не страдают: их поддерживают, как компенсация за прочие недостатки, уверенность в собственных силах и ощущение титанической внутренней энергии, обладанпе которой все — любовь ближних, поклонение друзей, страх врагов.

— Капитан Гурвиц, — отрубил коротышка, и штатскому послышался в этих словах вызов, хотя каменное лицо капитана было, скорее, бесстрастно.

— Капитан Гурвиц один из лучших наших пилотов. — Полковник не отрывал головы от раскрытого дела. — Более шестидесяти прыжков, из них восемь в боевой обстановке. Боевых вылетов двести сорок. Неоднократно награжден, в том числе и Пурпурным сердцем. Прекрасно знает театр боевых действий. Во всяком случае, наш театр. — Полковник оглянулся на крупномасштабную карту северо-западной части Тихого океана.

— У меня нет вопросов к капитану, — щелкнул пальцами штатский.

— Жаль, — совершенно отчетливо произнес Гурвиц.

— Не понял? — агрессивно вопросил штатский.

— Я горел искренним желанием ответить на ваши вопросы, — спокойно пояснил нелепый молодой человек.

— Да ну? — Штатский оторопел, потом собрался и, приняв предложенную игру, добавил: — Вы — шутник!

Полковник вознегодовал: «Идиот! По фигурам высшего пилотажа соскучился! И плевать, что кабинет полковника и небо на высоте двадцать тысяч футов не одно и то же?» Он уже приготовился выпалить про фигуры пилотажа, которые на земле оборачиваются нахальством, когда штатский произнес:

— Молодцом, капитан! Нечего класть в штаны перед начальством. Мы все делаем одно дело — и старшие, и младшие. И неизвестно чему обязаны удачей: мужеству младших или изворотливости старших. Вечером улетаем, капитан. Вы свободны.

Гурвиц вышел. Глядя на его узкие плечи и большую лысину, штатский поразился, как в таком тщедушном тельце уживается дух настоящего мужчины.

— Отличный мужик, — подытожил он. — Я доволен вашим выбором, Макбрайд. Вы здорово выручили нас. Народу тьма, а найти нескольких нормальных парней не так уж просто. Верно? Думаю., ваша работа будет оценена по достоинству. — Он бросил взгляд на скромную орденскую планку на полковничьем кителе, который висел на спинке стула. — Кстати, врач из резервной тройки менее надежен профессионально?

— Скорее, наоборот, сэр. Хирург весьма опытный. — Полковник почуял неладное.

— Так что же?

— Быв_ают отклонения, сэр. — Полковник выразительно потер подбородок, как человек, проверяющий, чисто ли он выбрит.

— Виски?

— Нет, вина. Дорогие.

— Тоже интеллигент. Но интеллигент-аристократ. Недовольство, но другого сорта. Он во дворе? — Полковник привстал. — Нет-нет. Только покажите.

Штатский подошел к окну.

— У виллиса. Рядом с Байденом. К нам в профиль. Высокий. С вытянутым лицом. Длинноносый. — Полковнику явно не хватало простого жеста указательным пальцем — он знал, воспитанный человек себе такого не позволит, — поэтому уточнял, чтобы исключить визуальную ошибку штатского. — Капитан Уиллер, — вспомнил он наконец немаловажную деталь.

— Спокоен. Неразговорчив, — отметил штатский, — не суетится по пустякам. То, что надо! Толстяк, худышка, и… Росинант. Троица Сервантеса! При некотором воображении… Это и есть основная тройка — Байден, Гурвиц, Уиллер, — не так ли, полковник? — И он снова, уже демонстративно, посмотрел на полковничий китель с орденской планкой.

— Совершенно верно, сэр, — пробормотал внезапно уставший хозяин кабинета.

Вечером капитаны Уиллер, Байден и Гурвиц вылетели в неизвестном направлении.

Штатский впервые переступил порог аккуратного японского домика двадцать шестого июня, а ровно через месяц, или, уместнее сказать — это имеет смысл — ровно тридцать семь лет назад, двадцать шестого июля 1945 года, США, Великобритания и Китай потребовали от Японии безоговорочной капитуляции. Президент Трумен в Потсдаме выступил с декларацией, принятие которой значало бы для японцев «потерю лица». Императорский кабинет мпнистров требование капитуляции отклонил. Если бы кабинет принял предложение трех держав, Уиллер, Байден и Гурвиц остались бы не у дел. Вернее, вся возня с отбором их кандидатур и последующими тренировками оказалась бы излишней. Если бы кабинету дали возможность принять предложение о капитуляции, жизнь сотен тысяч людей могла бы сложиться совершенно иначе.

Сержант по-прежнему приносил полковнику цветы с диковинными названиями, капитан-переводчик Марден — они с полковником неожиданно сдружились — достал несколько трактатов о распутстве высшего японского дворянства и по вечерам переводил избранные места. Полковник слушал, покряхтывании время от времени задавал капитану вопросы, которые ставили в тупик… нет, не переводчика, а просто мужчину. Война шла своим ходом, и никто не вспоминал трех офицеров, неожиданно покинувших свои части незадолго до ее окончания.

Полковник часто стоял на берегу океана и смотрел на самолеты, плывущие к северу. Там цепью в тысячи километров тянулись японские острова. Там, как рассказывал капитан Марден, на склонах гор Есико в апреле расцветала сакура. Там ранним летом по ночам распускались белые гроздья пятилистных унохана и пела кукушка. Там был диковинный для полковника мир, населенный непонятными людьми, которых он в душе считал необыкновенно коварными и очень боялся.

Июль был жарким. Полковник утешал себя тем, что в его родном штате, в Нью-Мексико, наверняка еще хуже, просто как на ^сковородке. Здесь хоть влажно, работал кондиционер, и, ветер с океана обдувал изнывающее тело. Вечерами становилось прохладнее. В Нью-Мексико у него остались жена и сын, пятилетний карапуз, совсем кроха. Он еще не видел ни в чем смысла или, наоборот, бессмысленности. Жена, конечно, могла бы рассказать полковнику кое-что, будь она внимательнее, не трать все время на малыша и на терпеливое ожидание мужа. Но она не была наблюдательной. Ее не удивляли ночные колонны грузовиков, не удивляли молодые здоровые парни в мундирах военной полиции на дорогах. Ее вообще ничто не удивляло до шестнадцатого июля. Да и потом она не могла толком понять, о чем говорят соседи. О.какой-то сверхбомбе. При чем здесь бомба? По ее представлениям, все бомбы были там, далеко на западе, за огромным океаном, где воевал муж, отец ее ребенка. Она не знала, что шестнадцатого июля в пустынном районе штата была успешно испытана первая в мире атомная бомба. Началась новая эра. Эра до бомбы кончилась. Началась эра

после. Но молодая мать ничего не знала, а узнав, не поверила бы. Черчилля информировали: «Двойняшки родились благополучно». А откуда молодая женщина, все интересы которой замыкались на голубоглазом создании с пухлыми гу-бешками, могла знать о каких-то еще близнецах, тем более — что это за двойняшки?

Бывают удивительные совпадения. Именно шестнадцатого июля Макбрайд получил письмо из дома. Жена писала:

«Мой дорогой!

У нас все хорошо! Наш мальчик до смешного похож на тебя. Он почти каждый день спрашивает, когда ты приедешь. Что я могу ответить? Он даже косолапит, как ты, чуть подгребая левой ногой. Дорогой, очейь скучаю без тебя. Даже не представляла, как много ты для меня значишь. Посмотреть бы в глаза тем людям, которые придумали войну. Но у нас их нет. У нас все тихо, все хорошо. Лето жаркое. Малыш бегает голышом, и я целую его в розовую попку. Он часто лежит на траве и, когда хочет пить, пьет прямо из ручейка, который протекает рядом. Сначала я шлепала его, потом разрешила пить. Бояться нечего, кто-то из соседей сказал: в нашем округе, да и вообще в штате самая чистая вода и нетронутая природа. Теперь утоление жажды из ручья стало у нас игрой: он лежит на животе, сучит ножками, а когда я подхожу, набирает воду в рот, смешно раздувая щеки, и пускает струю мне в лицо.

Я очень люблю тебя. Я знаю, как смешно читать эти слова, написанные на бумаге. Что поделать? Если бы я могла, то написала так, чтобы у тебя навернулись слезы на глазах. Вовсе не для того, чтобы ты грустил, а просто чтобы понял, как я тоскую. Я часто плачу, но не от горя. Я плачу, представляя, как ты приедешь и мы останемся вдвоем после всего… после всех этих страшных лет.

Мне только двадцать пять, и впервые я подумала о том, что жизнь коротка. Мне повезло — меня окружают милые, чуткие люди. Мы все ждем вас, ждем как можно быстрее, какими бы вы ни вернулись.

Твои мама и папа мне очень помогают. Они хорошие старики. Я часто бывала к ним несправедлива. Я написала про справедливость и сама удивилась: как можно совершить такую бестактность — писать о справедливости человеку, который может расстаться с жизнью в любую минуту. Но я молю Бога ежедневно, чтобы с тобой ничего не случилось. Я уверена, Он не отвернется от меня.

У нас жарко. Прости, кажется, я уже писала об этом. Все хорошо. Все будет хорошо. Только бы ты поскорее был с нами.

Всегда твоя Джессика».

— «Твоя Джессика», — еле слышно повторил полковник.

— Слушаю, сэр, — тут же вытянулся в струнку сержант, до того протиравший мебель плавными круговыми движениями. Глаза у него были наглыми и хитрыми.

— Письмо жены. — Полковник поднял конверт. «Наверное, сейчас сержант скажет: как хорошо иметь любящую жену или что-нибудь в этом роде».

— Она вас любит, сэр! — вкрадчиво произнес сержант. Вряд ли полковник был ясновидцем, но сержанта знал хорошо. — Это здорово, когда тебя кто-то любит.

«Черт его знает, здорово это или не очень, — размышлял полковник. — Где эти прохиндеи учатся таким словам? Откуда знают, что говорить их нужно, что всем они нравятся и. всех трогают? Хотя, когда говорят, не верят в то, что говорят, ни капли».

— Сэр, — продолжил сержант, — ребята болтают, что наши затевают грандиозную головомойку «джапсам».

— Ребята болтают? — Полковник потянулся и, удовлетворенно улыбаясь, предложил: — А не заладить ли еще ананас?

Полковнику хотелось бы самому знать, врут ребята или нет, когда говорят о головомойке, но не мог же он уронить авторитет старшего офицера, признаваясь в неведении. С другой стороны, он был уверен, что эти ребята иногда знают такое и с такой степенью достоверности, какая ему и не снилась. Даже ему сверху ничего не сообщают. Глупость, конечно. Он, например, не знает ни звания штатского, который приезжал, ни ведомства, где тот служит. Ничего. Просто незадолго до появления необычного посетителя полковнику позвонили и приказали принять человека, выполняющего специальную миссию, и как можно быстрее исполнить все его распоряжения. До чего же он не любит этих слов — «специальная миссия». Под ними может скрываться все, что угодно: от посещения публичного дома до свержения законного правительства, скажем, Швейцарии, где уже и думать забыли о том, как это делается. Единственно, что удалось узнать полковнику, да и то случайно, — имя визитера. Тот два раза звонил из кабинета Макбрайда и назвался Генри. Генри курил тонкие голландские сигары, носил серые

костюмы и шляпы с мягкими полями, — больше полковник о нем ничего не впал. Было ли это настоящим именем или прозвищем, оставалось лишь гадать…

— Не нравится мне этот Генри с мягкими полями, — Наташа перевернулась на живот, набрала в кулак песок и стала сыпать ему на спину. Песок вытекал тонкой струйкой.

— Не Генри с мягкими полями, а шляпа с мягкими полями, — поправил Лихов, и оба по каким-то едва уловимым признакам поняли, что сегодняшний день вряд ли окажется во всем удачным.

Так оно и случилось. За обедом в пансионатской столовой, куда у них была курсовка, к ним за стол подсела новая Наташина подруга — знакомство в день приезда! — которую Лихов сразу невзлюбил. Через минуту голова у него разрывалась. Во-первых, от тупой ноющей боли. Во-вторых, от рекомендаций по части сохранения любовных уз с помощью методов нетрадиционной парапсихологии. Лихов бы рассмеялся, не будь головной боли, когда узнал, что, кроме традиционной парапсихологии, существует еще и нетрадиционная.

— Пойду пройдусь, — ни к кому не обращаясь, сказал он и ушел, не дожидаясь ответа.

Ему казалось, Наташа могла сколько угодно слушать Жанну — так звали высокую хищную даму, ненавистную подругу. Однако Наташе говорить с ней было ничуть не веселее, чем Андрею, но оборвать Жанну она не решалась. Жанна была не из тех людей, кто допускает, чтобы их оборвали без риска вызвать вселенскую катастрофу. Из любых четырех, пяти или сколько угодно пуговиц ее кофточек застегнута бывала только одна, в середине. Любой наблюдатель мог невозбранно знакомиться с впечатляющей топографией мягкого живота и величественной груди этой поразительно информированной женщины.

— Безумно интересно. Безумно! Вот вы, Наташенька, знаете что-нибудь безумно интересное? Ну хоть что-нибудь? — Она повела могучими плечами, и Наташе показалось, что последняя пуговица сейчас отлетит от пестрой ситцевой блузки. — Расскажите! Расскажите хоть что-нибудь, — наступала собеседница.

— Сегодня Андрюша говорил об испытании первой атомной бомбы, — робко начала Наташа.

— Ну что вы, Наташенька! Голубчик! Разве это интересно? Помилуй бог! Бомба какая-то там. Пу что нам с вами до этого? Подумайте! Одно дело поговорить об экстрасенсах, а другое дело — бомбы. По-моему, все это было так давно, что даже и неправда. Кто ее видел, эту бомбу? Лучше я вам расскажу: через стол от вас сидит Александр Сергеевич— между прочим, большой начальник, — никто не мог его вылечить, врачи сбились с ног. Возможности у него ого-го какие!.. — Она забыла, о чем хотела сказать, и окончила неожиданно: — Но дерут, я вам скажу, безбожно. Безбожно! Один сеанс — четвертной. Методы совершенно духовные, а плата вполне материальная.

Наташе стало скверно от слов «дерут безбожно», а может, оттого, что Андрей ушел взбешенный. Конечно, отдыхать хорошо. Хорошо ни о чем не думать. Хорошо, когда рядом с тобой близкий человек. Но, когда так неправдоподобно хорошо, становится страшно, страшно хотя бы за сына полковника Макбрайда. Почему-то страшно за маленького мальчика, который пил воду из ручья, текущего неподалеку от места X в штате Нью-Мексико.

Наверное, выражение лица у Наташи было странным, потому что Жанна умолкла и скоро распрощалась.

Лихов, конечно, нигде не прогуливался, а лежал мрачный на песке. На ноги лениво накатывали волны. Наташа тихо опустилась рядом.

РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Вокруг вода, она поднимается все выше и выше, только что она миновала кадык, он чувствует, как увлажняется подбородок, вода поднимается, она лижет место на подбородке, где у него не растут волосы — испанский пятачок, — устремляется к нижней губе, первые капли проникают в рот, у воды запах затхлости и гниения, он стискивает челюсти.

Тихо. Вода заливает нос, заползает в ноздри, он хочет вдохнуть и боится разжать зубы, он чувствует воду на глазах, она проникает в носоглотку, он открывает рот, чтобы крикнуть, — вода устремляется в горло. Неужели так и не удастся сделать вдох? Хотя бы один, последний? Оттого, что челюсти были долго сжаты, на шее рождается судорога и, ветвясь, бежит вверх вслед за водой, левая щека каменеет…

Воды нет и не было; ему казалось: его сковал ужас, он боится опустить руку с кровати. Он выдумал воду, наоборот,

во рту сухо. Как сожженная ветка, тяжело ворочается язык. Ужас! Его охватил ужас. Впервые в жизни. Неужто они расправятся с пим? Здесь, в его доме? Он ждет их с девяти вечера, каждую минуту, каждую секунду. Сколько их прошло, таких секунд? Сейчас половина третьего ночи.

Он нащупывает винтовку, которая лежит рядом на кровати. Слышит, как ходят псы по участку, их мощные лапы с треском ломают безжизненные стебли. Слышит какое-то необычное тарахтение, ухающее и беспорядочное. Не может быть? Оказывается, может: его сердце колотится как сумасшедшее. «Зачем? Зачем? Не надо, слышишь, пе надо. Остановись, не выпрыгивай из груди. Они не могут проникнуть в мой дом, никак не могут1').

На небольшом столике черного дерева тускло светятся электронные часы. Без десяти три. Разгар ночи. Кто-то ходит под окном? Совершенно отчетливо слышны шаги, неторопливые и тяжелые. Остановился! И снова тишина.

Не было никаких шагов, как и воды минуту назад Страх играет лежащим на кровати: он то сдавливает горло, то отпускает, то заползает в живот, то мгновенно прыгает в сердце, замирает на секунду — и вот уже притаился под сводом черепа и снова вниз, в сердце, в живот… Страх прыгает по коже и под ней, омерзительный, липкий.