Час пробил

Каков на вид страх? Скорее всего, он похож на маленькую прелестную девочку лет пяти, у нее золотые зубы, длинные малиновые ногти и ярко накрашенные губы, между верхними зубами широкая щель и огромная, вялая грудь взрослой женщины. В глубоком вырезе белого платьица с оборочками видны красные прыщики, румяна положены не только на щеки, но и на лоб.

Ни звука кругом. Даже псы утихли. Еще мгновенье, и лежащий услышит, как дышат клетки его тела, как пульсируют ядра каждой из них, омытые протоплазмой, как струится кровь по лабиринту капилляров скованного страхом тела.

Черт побери псов! Они лишили его возможности вслушиваться в собственное тело: затеяли какую-то возню на участке. Глухой рык свирепых чудовищ клубится по ночному участку, просачивается через окно и, уютно устроившись в одном из темных углов спальни, затихает.

Не даст ли осечки винтовка? Не должна. Его любимая винтовка — двенадцать лет ни одного срыва, — он ничего не боится, когда кладет палец на спусковой крючок и плавно тянет на себя… На прикладе гравировка: «Любимому сыну!

Мой мальчик, настоящий мужчина стреляет только наверняка. Мама». В этой надписи она вся — треть ханжества, треть ложной патетики и треть розового сиропа, и еще что-то неразгаданное остается, по сейчас пет времени, чтобы понять…

Боже, что это? В верхнем углу ворочается черпая тень. Рывок! Не может быть! Нот! Огромный паук, паук-гигант, больше метра: четыре пары суставчатых мохнатых лап, янтарные, горящие глаза и острый черный клюв, сбоку от глаз раздуваются шары-железы, заполненные какой-то желтой жидкостью. Лежащий тянет спусковой крючок па себя. Выстрел, с потолка рушится штукатурка, в воздухе плавают пыль и гарь. Почему молчат псы? Неужели не слышат выстрела?

Ну нет! Что же происходит?

Кто это? Когда «он» вошел? Как? Они сдержали слово. Посреди комнаты стоит человек, его лицо сплошная безобразная маска — расплющенный нос, вывороченные ноздри, редкие гнилые зубы видны сквозь прорезь тонких, бескровных губ. У человека на лице чулок. В единственной руке он сжимает пистолет, на покрытой шрамами культе татуировка — тигр и женщина в любовных утехах. Человек приближается, дуло пистолета становится все больше и чернее. Лежащий стреляет. «Тот» приближается. Еще выстрел… «Тот» приближается. Лежащий стреляет…

Человек-урод приближается. Девочка с золотыми зубами прыгает лежащему на шею, впивается в левый глаз. Темнота. Все. Конец. Только теперь подали голос псы, но он этого уже не слышит.

— Ты просто не имеешь права прерывать рассказ на таком месте!

Мне показалось, она действительно злится, я попробовал оправдаться, хотя знал, что оправдывающаяся сторона проигрывает заранее, вне зависимости от убедительности приведенных в свою защиту доводов.

— Хочу купаться. Купнемся, и продолжу.

— Нет, не продолжишь, не продолжишь. — Она явно дурачилась.

Есть что-то двойственное в том, как дурачатся взрослые женщины. С одной стороны, это может вызвать теплое чувство, с другой же, может стать причиной крайнего раздражения. У меня возникло чувство досады. Не знаю почему. Если бы знал почему, может, старался бы бороться с ним.

— Ты больше не любишь меня? — прошептала она.

Такие вопросы чаще всего задают, когда уверены в обратном. Любишь, не любишь. Тем более когда выяснение проио ходит на пляже, это невыносимо. И вообще, разве я говорил об этом? Хоть раз говорил? Нет. Помню совершенно точно. Я решил никогда не говорить таких слов, и решил давно. Даже не помню когда, помню, давно, и все.

— Купаться пойдешь? — довольно грубо поинтересовался, я.

Надо отдать ей должное: моментально понимает, когда кончается игра и начинается жизнь, даже если это пляжная жизнь под маркизами, с пепси, массой удивительно творческих молодых людей, стадами разгуливающих вдоль кромки берега. Как они поют, наверное: «Мы упали около прибоя, мы упали около любви», или… не знаю, что и придумать, чтобы поддеть их больнее. От жары! От жары плохо варит башка, и не отпускают мысли о работе. А может, так и лучше? Приеду — попробую подступиться по-новому. Вдруг получится. Должно получиться, если… Сколько этих «если»!..

После купания настроение магически меняется. Мне все нравится, особенно я нравлюсь себе, а это не просто. Далеко не безупречная фигура, правда ни одного шрама. Мне даже аппендикс не вырезали. А жаль. Уж лучше бы вырезали, если написано на роду, что надо вырезать. А вдруг не написано? Тогда другое дело. Но затягивать — не надо. Возьмите корь. Для малыша — не так страшно, а для взрослого человека вроде меня может кончиться весьма печально. Все надо делать вовремя. Это большое искусство. Все болеют корью— и ты болеешь, все свинкой — и ты, всем вырезали — и тебе. В противном случае — дело дрянь. Все гуляют, а у тебя корь. Или, еще хуже, вы собираетесь отдыхать — как вот я — с молодой, преданной до поры до времени обожательницей, а вам аппендикс вырезают. А перед тем как вырезать, анализы сделали, и тут пошло-поехало. Ба! Да у него нулевая кислотность. Может, вы не знаете, чем это пахнет? Ба! Да у него лейкоцитов за двадцать тысяч. Может, вы не знаете, чем и это пахнет? Ба! Да как он вообще-то до сих пор ноги таскал?

— Ты больше не злой? Больше не будешь говорить со мной так, что у меня сердце екает?

— Сегодня не буду.

Я привлекаю ее к себе. Мир восстановлен. Мне делается легко и хорошо. Враждовать ужасно глупо. Сейчас мне ка—

жегся, это так просто понять. А минут десять назад, до купания, все мудрецы мира не смогли бы разубедить меня в обратном.

О ДАЛЬНЕЙШИХ СОБЫТИЯХ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

— А дальше что? Что было дальше?

— Я проснулась, обычно я сплю крепко, часа в три ночи раздался страшный крик. Утробный. Я обезумела от ужаса: такого я никогда не слышала. Пойти одной в его комнату было страшно. Все же я пошла. Потом прогремел выстрел.

— Дальше, дальше, не тяните.

— Он лежал на кровати, одеяло валялось рядом, на полу — ружье. Я включила свет. Закричала. «Что с вами? Что с вами?» — повторяла я. Он молчал и только делал странные движения губами.

— Что значит странные?

— Ну, понимаете, как будто он хотел что-то сказать, но не мог. Только потом обратила внимание на его лицо — деревянное, перекошенное. Левый глаз неестественно выпучен. Понимаете? Руки лежали как плети, вытянутые вдоль тела.

— Вы сразу вызвали врача?

— Нет. Минут десять стояла на коленях у его кровати и шептала: «Что мне делать? Что мне делать?» Хозяин в упор смотрел на меня. Его вылезший глаз я никогда не забуду. Он жил самостоятельно. Хозяин хотел что-то сказать взглядом, но я не понимала — что.

Диалог происходит утром. В доме очень богатого человека. Много, солнца, день обещает быть знойным. Служанка рассказывает частному детективу о том, что произошло сегодня ночью в их доме. Она волнуется: ей никогда не приходилось беседовать с детективами.

— С вечера мы были одни. Хозяин часто запирается у себя и читает, наверное. Может, еще что делает — не знаю. Я стараюсь не заходить к нему, если нет причины. Сначала я была на кухне. Потом он попросил чего-нибудь выпить. Я принесла коньяк.

— Как он выглядел?

— Обычный коньяк.

— Я про хозяина.

Служанка нервничает.

— Извините. Не поняла. Да как обычно.

— Волновался? Стоял или сидел, когда вы пришли с коньяком?

— Сидел. — Служанка добросовестно роется в памяти. — Он сидел и смотрел па телефон.

— Телефон вечером звонил?

— Не помню точно. По-моему, нет, но точно не скажу… Кухня довольно далеко, я могла не услышать.

— Он что-нибудь сказал вам или спросил о чем-нибудь?

— Нет, ничего. Все как обычно. Взял коньяк с подноса, долго рассматривал рюмку, крутил ее по-всякому. Я даже спросила!: «Что-то не так?» Он посмотрел на меня с усмешкой. Он мог так странно улыбаться, как будто по-доброму, а па самом деле…

— А на самом деле?

— Хозяин всегда был добр ко мне, но вообще говорили, что он не очень…

Служанка умолкает: неудобно плохо отзываться о хозяине, который всегда был добр к ней, Сегодня ночью его разбил тяжелый паралич — он потерял речь, у него отнялись руки и ноги. Жили только глаза. Они чего-то требовали, негодовали, умоляли, приказывали. Но что?

— Так каким был хозяин на самом деле? Что говорили о нем?

— Говорили, что хозяин не очень хороший человек. У нас маленький городок. Люди живут здесь из поколения в поколение. Все помнят. Особенно плохое. Люди всегда хорошо помнят плохое о других. Не знаю, мне он не сделал ничего дурного. Наоборот…

— Что — наоборот?

— Он говорил: «Ты красивая девушка, Лиззи. Молодая. А знаешь, это все проходит. Быстро проходит. Быстрее даже, чем об этом говорят. Тебе нужен друг в жизни. Я знаю, у тебя есть дружок. Тоже неплохо. Но дружок — не друг. Пусть ходит. Я не возражаю и хочу, чтобы ты знала об этом».

— Ваш дружок был у вас в этот вечер?

Лиззи краснеет, ей неловко, тем более что она утверждала, вечером перед странным ночным криком в доме никого, кроме нее и хозяина, не было.

— Был, но ушел рано. Часов около девяти. — Она задумывается. — Так и есть, не позже.

— Почему вы сразу не сказали?

— Думала, не имеет отношения, — девушка краснеет: нервничает и не может скрыть волнения.

— Прошу вас понять: к делу имеет отношение все. Буквально все. Вам это понять нужно более, чем кому-либо.

Именно вы были в доме, когда произошли события сегодняшней ночи.

— Может, его просто разбил паралич? У меня так бабушка умерла. Так бывает. — Надежда в ее голосе, вспыхнув, тут же угасает.

Теперь об участниках событий, не всех, а только об основных:.

Дэвид Ло у. Хозяин дома в Роктауне. Богатый наследник. Ему сорок лет, может, чуть больше. Выглядит неплохо: высокий, не толстый, красивые волосы с проседью. Ходит пружинистой походкой. Вообще, если не знать о нем ничего, то производит весьма благоприятное впечатление. В архиве городского суда есть интересные сведения о нем: «Дэвид Спенсер Лоу-младший. Подвергался судебному преследованию за насилие (неоднократно). Ввиду отсутствия прямых улик был оправдан судом присяжных (во всех случаях). Его мать Розалин Лоу каждый раз вносила крупную сумму залога. Особенно шумным было дело об изнасиловании на Мэйн-стрит. Однако тщательное расследование показало, что в данном случае причастность мистера Лоу недоказуема. (Пометка чиновника лиловыми чернилами безобразным почерком: «Отсутствие доказательств еще не есть доказательство отсутствия».) Интересно то, что в городской суд указанные сведения попали неизвестно когда и неизвестно откуда. Вот так в начале шестидесятых появились из небытия записи, компрометирующие Лоу. Истинные они или нет, никто не знает.

Я допустил одну ошибку. Я сказал: «ходит пружинистой походкой». Следовало сказать: «ходил пружинистой походкой». Сейчас мистер Лоу разбит параличом. Все произошло ночью, при невыясненных обстоятельствах. Врач в больнице сказал, что организм, конечно, подорван многими годами рассеянной жизни. Но он же вынужден был признать — не так уж часто сорокалетних мужчин разбивает такой паралич. «Слишком сильный», — в таком смысле выразился врач. Нужны невероятные переживания или сильнейший испуг. А чего пугаться? Чего? В последние годы мистер Лоу вел достаточно скромный образ жизни. Во всяком случае, не был замечен ни в чем дурном. Дело из судебного архива, выдержка из которого приведена, уже долгие годы пылилось на полках.

Роза л ин. Л оу. Мать мистера Лоу. Каков ее возраст?

Надо иметь в виду, что разговор идет о женщине богатой и самонадеянной, поэтому ответить на этот вопрос не просто. Сколько ей лет? Если мистеру Лоу-младшему сорок один… Мистер Лоу-старший женился на Розалин, когда, говорили, ей было никак не более семнадцати. Мистер Лоу-старший был на тридцать семь лет старше — вот оно, мужество и жажда жизни одновременно. Впоследствии это обстоятельство оказалось чрезвычайно благоприятным для миссис Лоу: ей посчастливилось овдоветь в двадцать пять лет, став наследницей одного из самых больших состояний того времени. Итак, будем считать, что молва не врет и мисс Ламсдорф — она немецкого происхождения — стала миссис Лоу в семнадцать. Говорят, она сразу же родила сына, но также известно, что вступал мистер Лоу-старший в брак не потому, что мисс Ламсдорф была беременна, а по любви. По любви, во всяком, случае, с его стороны. Значит, сын родился у Розалин в восемнадцать. Сейчас ему сорок один. Складываем и получаем, что миссис Розалин Лоу никак не меньше пятидесяти девяти, но лишь арифметика за нас в данном случае. Упаси бог, высказать такое предположение, особенно вслух, особенно в присутствии молодящейся миссис. Для нас время, потраченное на определение возраста, не потеряно зря. Знание истинного возраста женщины вообще очень важно, но еще важнее знать, на сколько она корректирует свой стаж пребывания на земле. Если коррекция в сторону уменьшения слишком велика, более пятнадцати лет, — это свидетельствует об отсутствии здравого смысла; в пределах от пяти до десяти — о жизнелюбии и кипучей энергии; в сторону увеличения редко кто изменяет свой возраст, в здравом рассудке, разумеется; разве только слишком юные леди, если нехватка года-двух мешает им достичь цели.

Миссис Лоу утверждает, что ей сорок пять — значит, она полна жизненных сил и здравомыслие ее не покинуло, хотя, возможно, иногда и изменяет ей. Все-таки омоложение на четырнадцать лет штука рискованная. К тому же если ей сорок пять, а мистеру Лоу сорок один, то могут возникнуть некоторые недоуменные вопросы. К происшедшим событиям возраст миссис Лоу отношения не имеет, но может дать какое-то представление о ней самой.

Миссис Лоу высокая, подтянутая женщина, в молодости безусловно неординарно красивая. Часто молчит и лишь поднимает брови. Она подымает брови, когда удивлена, когда кто-то ей не нравится, когда она хочет о чем-нибудь спросить, и вообще в любом случае, когда надо проявить какие-либо эмоции. Вместо: почему? да что вы говорите? вот бы никогда но подумала!.неужели такое бывает? — миссис Лоу просто подымает брови. Довольно удобно, правда? Впрочем, не следует думать, что миссис Лоу так же проста в проявлении чувств, когда погружена в себя. Вовсе пот. Опа умная, расчетливая женщина, способная но только поднимать брови, но и заставлять других удивляться, да так, что брови удивленных бедняжек стремительно лезут вверх.

Элеонора Уайтло у…

Я хотел было рассказать об Элеоноре, как Наташа, только что с самозабвенным интересом ребенка слушавшая меня, перебила:

— Послушай. Почему этот, которого разбило параличом, у тебя Лоу, а теперь появляется Элеонора Уайтлоу. Неужели нельзя было придумать другую фамилию? Уж очень похоже. Он, как я понимаю, жертва — Лоу, она — Уайтлоу. Как бы я не запуталась. — Она лукаво смотрит на меня и тонкой струйкой посыпает песком из маленького кулачка.

— Видишь ли, и Лоу, и Уайтлоу — живые люди, реальные, как ты и я, и мне нет необходимости менять их подлинные фамилии. Пусть все будет так, как в жизни. Я ничего не придумываю, а просто рассказываю, как все произошло.

— Откуда тебе известно — как? Кто-то рассказал или ты вычитал где-то? Правда, откуда? Такое можно знать или не знать. — Она берет меня за плечи и начинает пригибать к земле. Издали доносится рев катера, море взволнованно плещется.

Что я могу ответить на ее вопрос? Откуда я знаю, в самом деле? Я знаю, и это самое важное. Я знаю, что сейчас миссис Элеонора Уайтлоу сидит в кухне особняка мистера Лоу и разговаривает или, если быть терминологически точным, опрашивает Лиззи Шо, хорошенькую, недалекую — во всяком случае, при беглом знакомстве — служанку мистера Лоу, который так искренне желал ей хорошего друга.

— Итак, начнем сначала, — говорю я, строго глядя на Наташу: — Нельзя так вмешиваться в творческий процесс, нельзя сыпать песок мне на спину, нельзя удивляться, что фамилии людей похожи — они их не выбирают, нельзя прерывать только начавшееся следствие, потому что миссис Уайтлоу и без того нелегко: она совершенно ничего не может пока предположить, такое кому угодно не понравится. Ей только не очень понятно, почему Лиззи скрыла визит ее дружка вчера вечером. Стыдливость? Естественное желание уберечь свой интимный мир? Волнение? Расчет?

«Мы лежим на пляже, светит солнце, а вечером подадут вкусный ужин, — размышляю я. — А каково Элеоноре? Она не на пляже. Когда ей станет противно и липко, она не сможет войти в море, и поест она на ходу, быть может, даже не заглушив двигатель».

— Итак, еще раз. — Я стараюсь придать голосу как можно больше строгости.

Наташа подносит палец к губам, образуется крестик: горизонтальная перекладина — сомкнутые губы, вертикальная — тонкий, длинный палец.

Элеонора Уайтлоу. Ей лет тридцать. Она — частный детектив. Для женщины не совсем обычная профессия. У нее яркие синие глаза, именно синие, а не голубые. Элеонора по-настоящему красивая женщина, и, Как это часто случается с красивыми женщинами, у нее возникают настоящие проблемы. Конечно, если быть честным, надо признать, что настоящие проблемы возникают не только у красивых женщин, но все-таки проблемы красивых женщин интереснее. От Элеоноры невозможно оторвать глаз, когда она идет по улице. Тот, кто смотрит на нее, вне зависимости от своего желания сразу же становится на двадцать сантиметров выше, на несколько сотен тысяч богаче и обнаруживает в себе такое море мужс. кого шарма, что застывает в изумлении и так стоит, пока миссис Уайтлоу проплывает мимо.

Что-то чуть настораживающее есть в походке Элеоноры, что-то несовершенное, что-то, чего не должно было бы быть… Вот что: Элеонора прихрамывает. Чуть-чуть. Практически незаметно. Как двадцать четвертый рекламный кадр, который как будто бы не виден, но в подсознании откладывается. Когда ей было тринадцать лет и она уже представляла немалый интерес для мальчиков, произошла неприятная история. По вине одного из вздыхателей она сломала ногу, и очень неудачно, был поврежден мениск. Пришлось перенести двенадцать операций. Представляешь, что значит перенести двенадцать. операций? К тому же одно время от нее скрывали, естественно безуспешно, что, может быть, ногу придется отнять. Но в это она не верила ни секунды. «Совершенные глупости — такие ноги не отнимают»., — так говорил ее муж, когда лет через десять после описываемых событий она рассказывала ему историю с ногой. Однако уверенность мужа в неоспоримых достоинствах ног Элеоноры не помешала ему уйти, оставив ее и их маленькую дочку Нэнси на произвол

судьбы. Это, пожалуй, слишком сильно сказано — «на произвол»: он аккуратно высылает деньги, и они даже видятся с Элеонорой, не часто, но пламенно. По-видимому, еще любят друг друга. Часто люди, расставшись, еще долго любят друг друга. Бывает же, люди и не расстававшиеся, — их связывают деньги, привычка, леность, страх перед непредсказуемыми изменениями, — уже давным-давно утеряли какие-либо намеки на чувства.

Элеонора живет с дочкой. Миссис Уайтлоу закончила хороший университет, специализировалась в юриспруденции и, работая в одной из небольших юридических фирм, обнаружила явную тягу к расследованию преступлений. Но, понятно, одной тяги в любом деле вовсе недостаточно, чтобы время от времени обнаруживать у себя в кармане деньги в количестве, которое обеспечивает более-менее приличное существование. Первое самостоятельное дело миссис Уайтлоу провела, когда ей было двадцать пять, тогда еще они жили с мужем. Даже в газете написали о деле Джанини, о горах наркотиков, о лабораториях на Лазурном берегу, о перемещении со счета на счет таких денег, что далеко не все солидные банки были в состоянии осуществлять в сжатые сроки подобные операции.

Потом она раскопала еще одно, сложное, но гадкое преступление на расовой почве. Через год ей предложили место в частном сыскном агентстве и, наконец, года три назад, когда она поняла, что не может стоять перед шефом и докладывать о проделанной работе или не может сидеть, испепеляемая его недвусмысленными взорами, и докладывать то же самое, она ушла и стала работать самостоятельно, принимая решения на свой страх и риск. Муж сказал, узнав о ее решительном шаге, на который и не каждый мужчина отважится: «Не могу жить с женщиной, для которой нет секретов. Боюсь, что моя жизнь для тебя открытая книга, а мужчина без секретов перестает быть мужчиной».

Элеонора ничего не ответила, хотя подумала, что муж, как всегда, все напутал и без секретов не может быть женщина, а мужские секреты, как правило, — обхохочешься, и любой женщине они видны за милю. Если, конечно, это проницательная женщина, такая, например, как Элеонора Уайтлоу.

Вот, пожалуй, и все о женщине не совсем обычной профессии. Можно было бы еще много говорить, но… времени в обрез — произошло преступление. Вернемся на кухню особняка мистера Лоу.

Миссис Уайтлоу сидит, положив ногу на ногу. В такой позе, если верить иллюстрированным журналам, удобно курить, но Элеонора не курит. Она следит за собой и считает — курить несовременно. К тому же, когда она курила раньше, ей казалось, что голова у нее работала хуже, хотя многие утверждают прямо противоположное.

Странная эта Лиззи, а впрочем, чего странного, просто напугана происшедшими событиями. Почему мать Лоу позвонила ей, Элеоноре, рано утром и, убедительно волнуясь, сказала: «Миссис Уайтлоу, у вас очень хорошая репутация, и я просила бы вас взяться за дело моего сына»? Почему мать Лоу решила, сразу же решила, что это дело, а не обычный инсульт? Откуда такая проницательность? Лечащий врач, с которым говорила Элеонора, выразил некоторые сомнения по поводу столь внезапного инсульта мистера Дэвида. «Видите ли, — обдумывая фразу, он растягивал слова, — видите ли, мистер Лоу не так стар, чтобы стать жертвой тяжелого инсульта ни с того ни с сего. Бывает, конечно, и без причин, по крайней мере видимых, но редко. Должно было существовать нечто, напугавшее его, иначе необъяснимы будут ночной крик и выстрел. Может быть, он кричал инстинктивно, не владея собой, почувствовав, что с ним происходит ужасное, страшась пугающего состояния: в голове что-то расширяется, стремительно пульсирует; в какой-то миг он ощутил, что теряет дар речи, команды мозга не доходят до языка, он пробовал что-то сказать, привлечь к себе внимание и понимал, что никто его не слышит. Он искал способ спасения, и в отчаянии у него вырвался душераздирающий крик умирающего животного. Никто не появился — тогда он выстрелил». Конечно, могло быть и так. Но было ли так? Гарантий никто дать не может. Только свидетели! Но где их искать? И были ли они на месте преступления? Хуже всего, если свидетели и преступники одни и те же лица: против себя никто свидетельствовать не станет.

— Давайте еще раз, по порядку, — обращается миссис Уайтлоу к Лиззи, — с самого начала и подробнее. Не бойтесь сказать лишнее: вам может дороже обойтись именно недоговоренность. Давайте часов с семи вечера. Старайтесь вспомнить все. Телефонные звонки, не проезжал ли кто-нибудь на машине, что делалось вокруг дома, может быть, на соседних участках, может быть, кто-то стоял на улице. Обычно здесь безлюдно, не так ли? (Лиззи кивает.) В общем, еще раз все и подробнее, ничего не пропускайте.

— Еще днем я созвонилась с Марио… с моим знакомым

Марио Лиджо. Мы договорились, что он зайдет часам к семи вечера. Он аккуратный человек — пришел ровно в семь.

— Что он делает?

— Работает. В похоронном бюро. Довольно денежное занятие.

— Невеселое занятие, — Элеонора меняет ногу, сейчас сверху та, которая доставила ей столько неприятностей дав- > ным-давно и даже сейчас иногда ноет, когда резко меняется погода, идет мелкий моросящий дождь или снег валит крупными мокрыми хлопьями, превращаясь в хлюпающую слякоть.

— Он пришел, мы посидели на кухне и…

— И? — Элеоноре кажется, девушка что-то скрывает, но, скорее всего, ей просто кажется. I

— И поднялись ко мне. У меня комната на втором этаже. f Над спальней мистера Лоу.

Лиззи краснеет, ей неловко. Элеонора хочет сказать: «Ну что вы, милая моя, чего же тут стесняться? Дело житейское. Одинокой ли женщине вас не понять?» _г

Миссис Уайтлоу молчит и незаметно изучает девушку: лицо как лицо, то, что называется — хорошенькая мордашка. Имеет ли значение, что ее комната над спальней мистера Лоу? Может быть — да, может быть — нет. Надо будет подняться в ее опочивальню и вообще осмотреть дом, не торопясь, не желая даже найти нечто необычное, а просто медленно пройти по комнатам, как будто собираешься купить большой и дорогой дом и хочешь точно знать, за что будешь _f платить деньги.

— Около половины девятого мы спустились.

— Мистер Лоу во время вашего свидания оставался у себя? -

— Он читал. Скорее всего, читал. Обычно у него играет музыка, а если тихо — значит, читает. Он говорит: «Не могу и читать, и слушать музыку одновременно, увы, не Цезарь».