Помоги проекту - поделись книгой:
Основными моментами обряда-мистерии умирающего и воскресающего зверя были следующие: вера в воскресение зверя и забота о его останках, представления о духах-хозяевах и умилостивление их, извинения перед зверем, связанные с представлениями о его всеведении, причастная трапеза, ритуал воскрешения зверя. Этот обряд — основной в промысловом культе. В свою очередь представления промыслового культа отражены в мифе об умирающем и воскресающем звере.
В. Г. Богораз показал, что миф об умирающем и воскресающем звере является древнейшим охотничьим мифом, возникшим до земледелия и металлов и потому более ранним, чем выделенный Дж. Фрезером земледельческий миф об умирающем и воскресающем боге[36]. В той или иной форме, здесь присутствует идея превращения животного в человека или человека в животное, идея возрождения после смерти в сказочном образе. Хотя древние мифы охотничьих народов, рассказывающие о жизни медведя, кита и других священных животных, и обросли со временем разными дополнительными сюжетами и эпизодами, в них можно выделить несколько первоначальных, древнейших эпизодов, повторяющихся в разных вариантах в мифах разных народов. Героиня мифа — мать китового сына, девушка или женщина, прогнанная или бежавшая от родственников или мужа, заблудившаяся в лесу. Кит, медведь или орел дают ей приют или похищают ее. Через год у них рождается ребенок: полтела — человек, полтела — зверь или птица. Мать убегает к людям с ребенком или еще до его рождения, ей помогают в этом братья. Они прячутся в доме зверя, он слышит их запах, но женщина успокаивает его. Однако зверь все-таки обнаруживает людей, завязывается схватка, в которой он погибает. Для того чтобы загладить вину перед животным, люди устраивают умилостивительный обряд и торжественную трапезу. Возрождается зверь в образе сына женщины и животного. В чукотско-эскимосской легенде женщина, зачавшая младенца от кита-оборотня, убегает от мужа к своим братьям. Кит гонится за ней, но люди его убивают. Женщина рождает китенка и помещает его в маленькой луже в лесу, кормит червями. Потом переносит его в небольшое озеро и кормит рыбой. Младенец вырастает с чудесной быстротой, и скоро ему становится тесно на озере. Мать прорывает канал и выпускает сына в океан.
Представления и обряды промыслового культа, связанные с верой в духов-хозяев природы и животных, развиваются уже на более высокой ступени развития общества, чем тотемизм. Они характерны для периода разложения первобытно-общинного строя. Однако истоки верований и церемоний промыслового культа, по всей видимости, ведут в более ранний исторический пласт. Мы уже отмечали сходство между представлениями промыслового культа и тотемизма — обеим формам религии свойственна вера в родство человека и животного, в их близость, вера в воскресение животного после смерти в других особях. Это сходство наводит на мысль (хотя этот вопрос еще слабо разработан в науке) о том, что зарождение промыслового культа связано с тотемизмом. Очевидно, не случайно следы особого отношения к животным в древности (палеолит) разными исследователями объясняются по-разному: одни считают памятники палеолитического искусства свидетельством возникающего тотемизма, другие видят в них промыслово-магические функции.
Думается, что некоторые взгляды и обряды промыслового культа, например промысловая магия, извинительные обряды над убитым зверем, могли возникнуть на почве тотемических воззрений. В промысловом культе, в частности, мы встречаемся с извинительными и умилостивительными церемониями, направленными на само убитое животное. Вероятно, они возникли в связи с частичной (вначале), а потом и полной отменой запрета убивать тотемное в прошлом животное. Извинения перед убитым зверем, отведение вины от себя за причинение ему вреда, особое почтительное отношение к нему связаны также с боязнью этого зверя. Особенно это касается хищных животных — волков, тигров, медведей, львов, леопардов, а также змей. Поэтому с промысловым культом так тесно связаны культы непромысловых животных, хищных и опасных.
Первобытный охотник верил, что животные не только слышат и понимают человеческую речь, но могут и отомстить человеку, если он не был почтителен с ними. Поэтому и сборы на охоту, и само поведение охотника на промысле подчинялись определенным предписаниям, запретам и магическим действиям. Приволжские татары верили, что бобр может говорить по-человечески и во время охоты просит охотника не убивать его. На охоте за белкой удмуртский охотник как бы извинялся перед ней: прицеливаясь, он расхваливал ее, пел ей хвалебные песни. Беличьи шкурки хранили в святилище. Смоленские крестьяне при встрече с волками говорили им: «Здравствуйте, молодцы!»
Чукчи-оленеводы почитали волка, видя в нем сверхъестественное существо. Они боялись убивать волков, так как считали, что другие волки могут отомстить — истребить всех оленей; волчьи черепа — хранили вместе с другими священными предметами. Домашняя святыня чукчей, состоявшая из связки черепов, косточек и обрезков меха, называлась «хранители от неудач». Камчадалы, собирая съедобные коренья в мышиных норах, говорили между собой на особом языке, чтобы мыши их не поняли, а в норах вместо взятого оставляли тряпки, ломаные иголки — якобы в обмен. У бурят на охоте нельзя было хвастаться, громко говорить, петь, ругаться, ходить неряшливым. Нивхи, почитающие нерпу, прежде чем убить ее, будили животное. Амурские народы, встретив следы тигра, бросали ему самое ценное — огниво, стараясь обойти самого тигра стороной.
То же самое делали филиппинцы, кидая в воду аллигатору различные предметы и умоляя его не трогать их. Индейцы Британской Колумбии перед началом рыбной ловли встречали рыбу и говорили ей: «Вы, рыбы, вы наши начальники». А у африканского племени мандинго существовал обычай фиктивного суда над человеком, убившим льва. Африканские банту (коса), убив слона, уверяли его, что они это сделали не нарочно, и хоронили его хобот, который представлялся им рукой, способной покарать их.
Примером охотничьей или промысловой магии, направленной на само животное, являются также охотничьи пляски. Охотничья пляска производилась обычно перед охотой и изображала зверя, сцены выслеживания и охоты на него. Цель ее — магически воздействовать на зверя, обеспечить удачу в предстоящей охоте, привлечь зверя в район охоты.
У индейцев Северной Америки было более двух десятков различных охотничьих плясок — волка, лисицы, бизона, медведя, койота, лося, лошади, норки, змеи, совы, рыбы. Североамериканские степные индейцы племени манданов в ожидании прихода стада бизонов плясали бизонью пляску. Каждый индеец имел маску и шкуру бизона с хвостом. Часть индейцев плясала в этих костюмах, а другая часть изображала охотников, подкрадывающихся к бизонам. Зрители стояли в ожидании с луками и стрелами в таких же костюмах. Уставший танцор наклонялся, в него «стрелял» охотник, зрители вытаскивали «убитого» из круга, и на его место становился новый танцор. Эта пляска могла продолжаться несколько дней и ночей, а иногда и недель, пока не приходили бизоны. Во время пляски воспроизводилась вся сцена охоты на бизонов. Индейцы племени сиу перед охотой на медведя в течение нескольких дней исполняли медвежий танец. Один из наиболее уважаемых участников его надевал на себя медвежью шкуру с головой, остальные надевали маски из медвежьих голов, все подражали движениям медведя, громко рычали.
Изображение человека,
Отправляясь на охоту, охотники Африки плясали, изображая разных животных. Для того чтобы передать сходство с изображаемыми животными, танцоры надевали специальные деревянные маски, имитирующие морду животного. Кроме того, танцор подражал движениям и повадкам животных. Позднее маски стали более стилизованными. Африканские зулусы перед охотой на оленя разыгрывали пантомимы, участники которых изображали оленей и охотников. Негры Экваториальной Африки перед охотой на гориллу разыгрывали сцену «Охота на горилл». Охотник, игравший роль гориллы, делал вид, что его убили.
Помимо охотничьих плясок известны и другие магические обряды привлечения зверя. Например, обряд привлечения охотничьей добычи у чукчей и эскимосов состоял в том, что специально изготавливались и выставлялись наружу из жилищ магические доски с изображениями на них различных пород животных: оленей, песцов, тюленей, моржей, китов, рыб, плывущих в сети или попадающих под выстрел из лука. К тюленьей сети чукчи привязывали фигурки тюленей, чтобы облегчить себе промысел. Ханты ставили изображения рыб на берегу реки головой в том направлении, в котором должна была идти рыба.
Очень интересен обряд добывания удачи у эвенков. Сущность его состояла в магическом убиении животного. В случае неудачной охоты охотник делал изображение животного (лося, оленя), а также маленький лук и стрелу, уходил с ними в тайгу, ставил изображение животного и стрелял в него из лука. Иногда на изображение перед выстрелом набрасывали аркан. Если изображение падало, то охота должна была быть удачной. Охотник имитировал разделку туши, прятание ее, «брал» часть ее с собой домой. После этого он отправлялся на настоящую охоту. Если изображение животного не падало, делали изображение собаки, били его, бросали и снова стреляли. У эвенков р. Сым известен также древний обряд икэнипкэ — древняя охотничья мистерия, основу сюжета которой составляет погоня за божественным оленем, убиение его и приобщение к его мясу.
Как видим, некоторые обряды тотемического и промыслового культов близки: тотемические и охотничьи пляски, запрет убивать тотем и извинительные обряды. Возможно, что в промысловом культе следует различать два этапа: промысловую магию, направленную на само животное, и собственно промысловый культ с почитанием и умилостивлением духов-хозяев. На первом этапе промысловый культ еще не оформился в систему, здесь он тесно связан с тотемизмом. Примером такого неоформившегося промыслового культа, а точнее — промысловой магии, вероятно, являются некоторые представления и обряды австралийцев, для которых более характерен, как мы видели, тотемизм. Так, австралийцы считали, что собака динго понимает человеческую речь. В некоторых районах Австралии животное не убивали в спящем виде, его будили, чтобы дать шанс на спасение. Для обеспечения удачной охоты охотники рисовали изображение кенгуру на земле и бросали в него копья; охотники с копьями и в костюмах, стилизованно напоминающих животное, исполняли пляски кенгуру. Австралийские женщины во время рыбной ловли сидели в лодке и пели песни, в которых просили рыбу идти на крючок.
Но мы должны оговорить условность такого деления промыслового культа на два этапа. Вопрос этот еще недостаточно изучен. Дело в том, что представления о духах-хозяевах и обряды по отношению к самому животному известны у народов с одинаковым уровнем развития. Более того, они встречаются в одну и ту же эпоху. Однако психология первобытного охотника изучена еще очень слабо, и у нас нет уверенности в том, что мы просто не имеем более точных данных и не знаем, кому предназначались эти обряды — животному или его хозяину.
В происхождении промыслового культа, кроме связи с тотемизмом и страха перед хищными животными, известную роль сыграли также рациональные приемы, обеспечивающие удачный промысел. Одним из таких приемов была охотничья маскировка. Она развивала представления человека о родстве с животными: надевая шкуру, он становился похожим на животное, снимая ее — значительно отличался от него. Имитирование повадок зверя и ряжение в шкуру послужили основой для возникновения охотничьих танцев. От ловкости, мастерства охотника зависел результат охоты, а иногда и его жизнь. Поэтому охотничьи племена очень тщательно изучали повадки зверя и мастерски, талантливо подражали им. Охотничья маскировка имела широкое распространение среди многих народов Азии, Америки, Африки, Австралии.
В XVII в. эвенки во время охоты на оленей надевали на голову кусок оленьей шкуры с рогами и подкрадывались к ним ползком. Чукчи еще в начале нашего столетия охотились на тюленей, отличающихся чрезвычайной чуткостью и осторожностью, тщательно маскируясь: надев на себя тюленью шкуру, охотник с помощью скребка имитировал звуки ползающих по льду тюленей и подползал к ним с подветренной стороны, подражая их движениям.
Путешественник Г. Кэтлин в 1830-х годах наблюдал охоту у североамериканских индейцев: «Человек охотится на бедных бизонов во все времена года и различными способами… он подкрадывается к ним, когда они спокойно пасутся, под маской волка и подстреливает их, прежде чем они почувствуют приближение опасности… они натягивают на голову целиком волчью шкуру и таким образом замаскированные часто проползают на четвереньках с половину английской мили, прежде чем они приблизятся на небольшое расстояние к беспечному стаду и с легкостью подстрелят жирных бизонов»[37].
Охотясь на газелей, охотники-бушмены надевали на голову шапку из шкуры газели, снятой вместе с рогами и ушами, скрываясь в траве, подползали к животным на расстояние выстрела и убивали их отравленными стрелами из лука. Антилопы, зебры, страусы — более осторожные животные, поэтому при охоте на них необходимо было соблюдать осторожность. Для охоты на страуса и зебру требовалось перевоплощение охотника. На спину он надевал специально сделанное из соломы и перьев приспособление, изображающее тело страуса, и, продвигаясь вперед, ближе к объекту охоты, искусно действовал специальной палкой, воткнутой в набитую сеном шею и голову страуса, подражая движениям птицы, изображая ее щиплющей траву, встряхивающейся, осторожно осматривающейся.
Имитирование движений животного имело значение не только для подражания животному в магических целях, но и для приобретения, передачи и накопления охотничьего опыта. Возможно, именно для этой учебно-тренировочной цели и возникли охотничьи пляски, магический характер которых проявился позднее.
Рациональный характер имели первоначально, по-видимому, все магические обряды над промысловым инвентарем, существовавшие у многих рыболовческих и охотничьих народов. В их основе лежит многовековой опыт охотников, приспособившихся к тонкому чутью зверя. В саамском мифе олень, рожденный девой, хочет жениться на дочери человека. Мать говорит ему: «Сынок, ты не сможешь жить с человеческой девушкой. Она другого запаха. Она не сможет быть чистой, как ты. Ты мяндаш — дикий олень. От ее запаха ты всегда будешь прядать ушами. Тебе не будет терпения жить в своем доме»[38]. С боязнью жилого запаха связаны как многочисленные табу, так и обрядовые окуривания орудий охоты, сетей и т. п.
Например, якутские охотники осенью перед охотой окуривали орудия охоты над огнем. Манси натирали лук-самострел пихтовыми ветками. Восточносибирские русские охотники вымачивали капканы в настое травы. У бурят нельзя было на охоте бросать в костер шерсть, тряпки, войлок, т. е. предметы, при горении которых выделяется острый запах, способный отпугнуть зверя. Нельзя было опаливать на костре птиц, зверей, сушить перед огнем портянки. Охотники не держали в жилом помещении капканов, сетей, оберегая их от жилого запаха, который зверь может учуять. Точно так же обстояло дело с запретами по отношению к женщинам. Накануне выхода на промысел охотники у многих народов не должны были вступать в половые сношения. У некоторых существовал запрет мыться в бане после женщин. «Охота — чистое дело, дичь любит только чистого человека» — характерное выражение охотника-коми. Эти запреты и меры предосторожности, рациональные в своей основе, впоследствии приобрели магический, колдовской характер. Например, женщинам многих народов нельзя смотреть на убитое животное, прикасаться к нему, есть некоторые части его тела (голову, сердце и др.).
Таким образом, если происхождение промысловой магии связывается с тотемизмом и рациональными приемами охотничьей практики и относится к древнейшим периодам человеческой истории, то развитие промыслового культа с его сложными системой взглядов на духов-хозяев и обрядностью характерно для более развитых народов, переживающих эпоху разложения первобытно-общинных отношений.
Культ медведя
…Поздняя осень. Холодно и сыро. Земля усыпана желтыми листьями. Унылый день давно начался, но сумрачно, как перед дождем. Даже стойбище кажется печальным и вымершим: сегодня эвенки сидят в чумах у костров. Только струйки дыма выдают присутствие человека. И вдруг странная фигура появляется перед стойбищем на опушке леса. Это как будто человек, но он как-то странно прыгает, размахивает руками, как крыльями, вытягивает шею вперед и кричит по-вороньи. И сразу ожило стойбище: из чумов бегут мужчины, женщины, дети. Все прыгают вокруг чумов, изображают воронов, каркают по-вороньи: это охотник нашел берлогу с медведем и сообщает об этом. Предстоят охота и большой праздник.
В одном из чумов происходит охотничий совет: в иносказательной форме охотник повествует о своей находке, здесь же намечается план охоты. Рано утром отправляются в лес. Выходят охотники из чумов осторожно: они не должны наступать на порог, оглядываться. В стойбище остаются женщины, им нельзя выглядывать из чумов, пока не ушли охотники, нельзя расчесывать волосы, мыть руки, брать острые предметы во избежание неудачи на охоте.
А вот и берлога. Перед ней крест-накрест устанавливают колья. Старший из охотников трогает медведя в берлоге шестом. Вот показалась голова зверя — шерсть его взъерошена, он рычит, злые глаза смотрят на охотников. Когда он, казалось, уже сообразил, что произошло, раздается выстрел; медведь выскакивает, его колют пальмой[39]. Старший из охотников накидывает на медведя аркан, обращаясь к нему с просьбой о промысловой удаче. Охотники тащат медведя, приговаривая: «Дедушка, потише, дедушка, полегче». Вытащив медведя из берлоги, они внезапно устраивают нечто вроде пляски вокруг него. Это появились «вороны», они летают, клюют медведя, дерутся, кричат. Таким танцем, рассчитанным на единственного зрителя — душу медведя, вина за убиение медведя переносится на зверей.
Старший из охотников раскрывает пасть зверя и вставляет туда палочку длиной 8-10 см, говоря при этом: «Дедушка, зевай». Это душа медведя должна выйти из тела. Затем он делает охотникам знак снимать шкуру: «Дедушка, шкуру снимать будем, муравьев много»…
У эвенков медведь считается младшим братом матери. В медвежьем мифе рассказывается о браке эвенкийской девушки и похитившего ее медведя. Медведь встретил ее брата и, погибая от его стрелы, признался эвенку, что он его зять, наказав впредь только зятю снимать с него шкуру и хоронить.
Снимая шкуру, охотник «беседует» с медведем. Зверь как будто жалуется, что его убили пуля и ружье, а охотник убеждает его, что тот сам себя убил, играя с ружьем. Тут же, в лесу, во время свежевания туши достают сердце и печень, не отделяя их от горла и головы. Старший из охотников разрезает сердце на куски и первым съедает один из кусков, за ним в порядке старшинства сердце едят остальные охотники, и снова все каркают по-вороньи. При свежевании туши кости расчленяют по суставам. Уходя из леса, исполняют обряд, напоминающий прощание с покойником: стреляют из маленького лука в брюшину медведя.
…Показалось вдали стойбище, снова охотники превратились в воронов. Из чумов выбегают женщины, дети, они тоже изображают воронов. Посреди стойбища разводят костер, варят мясо, начинается всеобщее веселье — танцы, игры, песни. Запевает старший, танцоры подражают оленям. Тем временем зять варит медвежье мясо, криком ворона он дает знать, что оно готово. Намазав лица сажей, изображая стаю воронов, все приближаются к костру, рассаживаются, и начинается пир. После еды снова пляски, состязания в прыжках с шестом в высоту, через аркан, в стрельбе из лука. Веселье длится до поздней ночи.
Утром происходит церемония вынимания глаз: их вынимает старший из охотников, завертывает в бересту и хоронит на кедре. И опять танцы, игры, угощение у костра. На третий день устраиваются похороны головы медведя. Сначала голову варят, едят с нее мясо, затем собирают кости черепа, оплетают их прутьями и хоронят на высоком кедровом пне…
У отдельных групп эвенков особый обряд составляло приготовление внутренностей и сердца медведя с топленым салом и поедание этого блюда. Оно готовилось в особом котле. По верованиям многих народов, сердце и внутренности являлись средоточием жизни, поэтому с ними обходились так бережно. Иногда для похорон кости медведя собирали на помосте в анатомическом порядке.
Очень интересный комплекс обрядов медвежьего культа зафиксирован у кетов. Кетский медвежий миф рассказывает: «Когда-то жил в лесу кайгусь — лесовой человек, сын медведя и женщины. Шесть лет ему было, до семи не дошел, задумал жениться, девку у людей взять. Отец не велел: „Мал еще, подрасти надо“. Сын на своем стоит. Отец тогда семь шагов (следов) отсчитал, до восьмого допрыгнуть велел: „Допрыгнешь — к людям иди, не сможешь — нельзя идти, убьют тебя люди“. Рослому допрыгнуть легко, сын маленький был, не смог, но все-таки к людям пошел, взяв в подарок платок и платье. Идет, идет по тайге, навстречу ему бурундуки. „Куда идешь?“ — спрашивают. „Я к людям жениться иду“. — „Не ходи, назад не вернешься, убьют тебя люди“. Не послушал кайгусь, рассердился, убил бурундуков стрелой из лука, дальше потел. Навстречу ему белки: „Куда идешь?“ — „Я к людям жениться иду“. — „Не ходи…“ (и т. д. Кайгусь встречает также колонков, горностаев, соболей, росомах и волков; со всеми у него происходит одинаковый разговор, всех он, рассердившись, убивает). Пришел медвежий сын… к реке, где чум старика стоит. Дочь старика за водой пошла. Кайгусь схватил ее и ушел с ней в тайгу. Поздно уже хватились люди — нет дочери старика, медвежий след узнали. Утром небо посветлело, старик людей собрал, пальмы наточили, медведя гонять стали. Гоняли, гоняли; дочь старика, жена медведя, погоню слышит: „Это отец нас гоняет с людьми“. Кайгусь решил подарок, выкуп… отцу жены оставить — копку (кучку) бурундуков ему оставил. Люди медведя гоняют, видят — бурундуков много лежит. Старику говорят: „Это муж твоей дочери выкуп тебе оставляет, не зверь он, зачем гоняешь“. Старик не слушает, дальше гоняет. Кайгусь погоню слышит, копку белок — старику подарок — оставляет (затем кайгусь также оставлял кучки колонков, горностаев, соболей, росомах и волков). Старик дальше гоняет, уговоров людей не слушает. Сын медведя уже уставать стал: „Я все им оставил, все равно убьют“, — говорит. Остались только платок и платье, оставил и их медведь. Старика люди уговаривают: „Ведь человек идет, сколько подарков оставил, не гоняй его“. Не слушает их старик, дальше гоняет. Тогда кайгусь говорит жене: „Все равно убьют они меня, пугаю я их. Если не убьют, то мы не как лесные звери, а по-человечьи ходить будем. Если меня убьют, пусть правую руку отрезают, пусть бросают, сколько дней сидеть буду, чем кормить меня, пусть узнают. На бересте пусть рисуют, норку (кожу с носа и губ) пусть оставляют. Мои кости пусть гложут, ребра пусть связывают, голову, кости в сторону пусть относят“. Сказал все это и ушел людям навстречу. Старик его убил, дальше пошел, видит — дочь стоит, плачет: „Зачем мужа моего убили!“ Старик дочь взял, народ домой ушел. Мясо домой таскали. Лапу бросали, на бересте тень медведя, душу, рисовали. На руках, ногах, шее медь красную протыкали — так он сказал. Дочь мясо есть не стала. Три дня гостил медведь: юколу, утичий жир ему ставили. Кости собирали, ребра корой черемухи связывали. Потом все в лес унесли, на пеньке оставили. Когда тень на землю упала[40], медведь-сын пошел к отцу. По пути весь народ его встречал — бурундуки, белки, колонки, горностаи, соболя, росомахи, волки, стыдили, что не послушался. К отцу в чум (берлогу) пришел, вниз упал, только кости гремели»[41].
Своеобразен обычай кетов выращивать медвежат, взятых от убитой медведицы. Содержала медвежонка бездетная семья, заботясь о нем, как о ребенке, называя дочкой или сыном. Его держали в чуме, водили в гости, угощали лакомствами, надевали на него ожерелье-ошейник, серьги и браслеты из красной меди. Когда он подрастал, его брали на охоту, чтобы он предупреждал о приближении дикого медведя. После трех лет медвежонка, не снимая с него украшений, отпускали в тайгу. Всех предупреждали, что отпускают «сына» или «дочь»; выращенного медведя никогда не убивали.
Особое отношение к медведю было свойственно всем народам Северного полушария, жившим в тайге и тундре, где водится медведь, белый или бурый, — народам европейского, азиатского и американского Севера. Культ медведя широко был распространен у народов Сибири и Дальнего Востока: хантов, манси, ненцев, кетов, эвенков, коряков, чукчей, камчадалов, айнов, орочей, сороков, нивхов, нанайцев, удэгейцев, ульчей.
Убиение медведя, свежевание туши, поедание его мяса и забота о его останках были обставлены у этих народов целым рядом церемоний, получивших название медвежьего праздника или медвежьей пляски. Праздник приурочивался к удачной охоте на медведя. Образу медведя как священного зверя посвящены особые мифы. В культе медведя наиболее полное и яркое выражение нашел миф умирающего и воскресающего зверя: «Обряды, выполняемые по случаю умерщвления священного зверя у… охотничьих народов, почти всегда связаны с верой в то, что убитый медведь оживает, возродится хотя бы в лице других особей того же вида. Это широко распространенный „миф об умирающем и воскресающем звере“ (В. Г. Богораз), аналогичный мифу об умирающем и воскресающем божестве растительности у земледельческих народов. Люди, не желая лишаться покровительства со стороны убитого зверя, просят не сердиться на них, выдумывают всякие оправдания: не мы-де тебя убили, а русские и т. п. Так оправдываются охотники перед медведем, убитым даже на охоте…»[42]
В почитании медведя переплетаются черты тотемического и промыслового культов. Это видно на примере подставных имен медведя. Нигде его не называли по имени, обычно называя «зверь», «хозяин», «старик», «дедушка». Ханты и манси называли его «лесная или горная женщина», «мудрый священный зверь», «старик, одетый в шубу», «когтистый старик», «добрый мужичок», «добрый могучий богатырь», «умный старичок»; кеты — «шерстной человек», «лесовой человек»; у якутов это «господин», «хозяин леса и гор», «владыка чащи», «князь зверей»; у айнов — «сын горного бога», «горный бог», «дорогое божественное существо»; у бурят — «царь-человек» и т. д. Здесь на отношение к медведю перенесены отношения людей. Русское название «медведь» — тоже описательное, подставное имя («мед ведающие», или «медоед»), названия этого зверя на германских, англосаксонских и литовском языках означают «бурый» (beran — герм., bera — англосакс., beras — лит.; отсюда, вероятно, наше «берлога»).
Но у медведя есть подставные имена иного характера. Они свидетельствуют о тотемическом характере медвежьего культа: везде, от Скандинавии до Северной Америки, к нему обращались с уважением, как к человеку пожилого возраста, называя «отец», «дед», «дедушка», «старик» и т. п. Эвенки называли медведя «амака», «эхэ» (дед, старик), медведицу-«эбэкэ», «эбэчи» (бабушка, старуха) или «атырканда» (большая старуха); кеты-«кыпь» (дедушка), «бат» (старик), у них же известен в отношении медведя и другой термин — «кой», что означает «отчим», «мачеха», «дядя с материнской стороны». У эвенов медведь почитался как дедушка, брат их прародительницы Дантры. Окружив берлогу, они брались за руки и пели: «Дедушка медведь, наша бабушка, а твоя старшая сестра Дантра велела, говорила тебе: „Не пугай нас, умри“». Телеуты и шорцы называли медведя «тай» (дядя по матери). Выходя на след медведя, охотник-тлинкит говорил: «Шурин моего отца, пожалей меня. Дай мне удачу» (шурин отца или брат матери при матрилинейном счете родства был ближайшим родственником).
Однако некоторые черты обрядов, связанных с медведем, свойственны только промысловому культу. Например, сборы на медвежью охоту окружены таинственностью и сопровождаются некоторыми табу и мерами предосторожности. О предстоящей охоте обычно говорили мало, односложно («Надо зверя выслеживать»). У эвенков, как мы видели, запреты распространялись не только на охотников, но и на остающихся на стойбище женщин и детей.
Во время охоты также существенное значение имело соблюдение ряда обычаев. «Медведь умен, как человек, даже умнее: он все может, все знает и понимает, и если не говорит, то только потому, что он не хочет», — так говорят якуты. Поэтому надо опасаться его гнева и вести себя следует скромно, осмотрительно. Саамы считали, что медведь слышит все, что про него говорят, поэтому во время охоты его не называли по имени, не говорили о нем ничего плохого. У камчадалов нельзя было наступать на след медведя. Кеты говорили, что хвастаться удачной охотой на медведя, говорить о нем плохо — крайне опасно: «Скажешь несколько раз плохо, пойдешь на охоту, найдешь хорошее место, но тут из-за валежника поднимется медведь и сгребет тебя».
Извинительные обряды на охоте — также деталь промыслового культа. У многих народов Сибири и Северной Америки существовал обычай обращения к убитому медведю. Так, орочи, убив медведя, обнимали его и говорили: «Пришел, здравствуй, спасибо». Это приветствие, как и ряд других обрядов, совершаемых над только что убитым медведем, имело целью умилостивить его, отвести от себя вину за его убиение. Кеты, подняв медведя из берлоги, говорили ему: «Ты не сердись, дедушка! Пойдем к нам в гости!» — и убивали его. Долганы будили медведя в берлоге криками и говорили: «Удержи свой гнев». Убив медведя, они водили вокруг него хоровод и говорили: «Не мы тебя убили, сам умер. Плохо не думай и впоследствии наших детей не трогай». При подходе к берлоге эвенки говорили: «Дедушка, тебя убивает ворон». Эвенки киндигирской группы обращались к медведю в берлоге: «Не тунгус пришел к тебе, а якут заблудящий! Помаленьку вылезай, отец». Норвежский охотник, убив медведя, говорил ему: «Не я тебя убил, а ружье тебя убило». У других народов смерть медведя приписывалась разным животным либо считалась наградой за его «праведную» жизнь.
Такое же значение имели другие обычаи на охоте. Кеты, например, убив медведя, тушу оттаскивали к костру, чтобы «глаза медведя не видели своей берлоги». Рассказывали, что однажды охотник убил медведя и, не оттащив туши, пошел за людьми. В дороге он вспомнил, что забыл огниво, вернулся, а медведь ожил и растерзал его. Охотник дополз до людей и, умирая, сказал: «Жить дальше будете, убив медведя, оттаскивайте его от берлоги дальше, чтобы ее не увидел, а то оживать сердитый будет». Якуты не нападали на медведя врасплох, а сначала будили его, толкая в бок шестом. Тут же в лесу охотники, соблюдая определенные обычаи, свежевали медведя. Медведь, по представлениям многих народов, являлся одновременно и зверем, и существом высшего порядка, и в то же время подобным человеку. У кетов медведь — «как человек, шкура — только одежка, как у нас». В связи с этим обряд снятия шкуры медведя у многих народов одинаков. Шкура считается шубой медведя, и снимается она так, как снималась бы одежда с человека.
…Нам повезло: киномеханик отправился в верховья маленькой речушки показывать рыбакам-хантам новые фильмы. Мы упросили его взять нас с собой. Стоял август. Лишь небольшая клубная мотолодка могла пройти по теперешнему мелководью. Только взошло солнце, мы отправились в путь. Нам предстояло пройти не меньше 300 км. Таежные речки очень живописны. Их заросшие кустарником и деревьями берега плыли мимо нас сплошной зеленой стеной. На много десятков километров — ни одного дома, ни души — одна тайга…
И вот мы у места. Здесь река делает большой изгиб, и мы оставляем лодку у основания этой петли, а сами пешком направляемся по прямой: на той стороне должна быть стоянка рыбаков. Уже вечереет, последние лучи солнца золотят листву обступивших нас кустов. По узкой, еле заметной тропинке пробираемся вперед и вдруг из-за поворота открывается совершенно первозданный пейзаж: спокойно струится серебристая река, безмолвная тишина вокруг — и три чума сверкают желтизной бересты в лучах заходящего солнца. Пожалуй, никогда так остро я не чувствовала себя во власти одного ощущения: вот так жили наши предки и пять, и десять тысяч лет назад… Очарование первого мгновения длилось недолго: послышалась знакомая мелодия «Катюши». Оказывается, один из обитателей чума завел патефон…
Рыбаки вместе с семьями жили здесь уже целый месяц и перегораживали речку запором, чтобы осенью и зимой ловить рыбу в ловушки. Мы не зря стремились в эту глушь и приехали как нельзя более кстати: только что один из хантов, любитель поохотиться, пытаясь добыть что-либо на ужин, убил медведя. Для меня это была большая удача: впервые за много лет работы среди хантов мне предстояло побывать на медвежьем празднике. Здесь, как сказал мне киномеханик, по отношению к медведю сохранилось немало традиционных обрядов. Мне давно хотелось посмотреть, как снимают шкуру с медведя. Но пришлось довольно долго уговаривать стариков, чтобы мне разрешили присутствовать на этой церемонии. Пожалуй, еще лет десять назад мне, как женщине, ни за что не позволили бы это. Но теперь уж и старики утрачивают свои суеверия одно за другим. «Ладно уж, — говорит старик Ефим, — раз ты в брюках, тогда и за мужика сойдешь».
Туша матерого медведя лежит на лапнике. Ефим сосредоточенно выстругивает тонкие палочки. Боясь обидеть его неуместным вопросом, я все же спрашиваю: «Это зачем палочки?..» — «Как не понимаешь, — сердится Ефим. — Это даже малый ребенок знает. Ведь то застежки от шубы. Ведь „старику“ (это он о медведе) сейчас шубу снимать будем. А для этого надо застежки развязать, как на женском сахе. Пять застежек у него. Если б „старуха“ была, то четыре застежки у нее». Он кладет палочки поперек груди и живота медведя и ножом как бы разрезает их. «Разрезал их ножом — значит и шубу развязал, зверя уважил. Дух его следит, наблюдает, что с ним, убитым, делать будут. Без палочек нельзя»…
После разрезания палочек шкуру сдирали с туловища, оставляя ее на лапах и голове; у некоторых народов голову и лапы отрезали от шкуры сразу, у других — в конце праздника.
Мясо медведя привозили в селение и варили во время или после праздника, а шкуру с головой укладывали в почетном месте и «угощали» медведя-«гостя». Саамы клали убитому белому медведю кусок соленой рыбы и говорили: «На, не говори дома, что ты был в гостях и тебя не накормили. Пусть придут и другие, мы их тоже накормим». Североамериканские индейцы, убив медведя, подносили дары его отрезанной голове.
Само празднество было направлено на то, чтобы хорошо встретить «гостя», угостить его и отвести от себя вину за причинение вреда. Поэтому содержанием праздника были пляски зверей, на которых отводилась вина, песни и пляски, рассказывающие о жизни и смерти медведя, угощение медведя, извинительные обряды и наконец ритуальное вкушение медвежьего мяса. Например, индеец кроу (степи Северной Америки) на медвежьем празднике исполнял медвежью пляску и угощал гостей мясом. К столбу привязывалась шкура медведя, а вокруг нее кружились все участники празднества. На медвежьей пляске у камчадалов хозяин обносил всех присутствующих куском мяса, срезая его острым ножом у самого рта гостя. Медвежий череп обвивали сладкой травой, приносили ему подарки, просили прощение за убийство, просили медведя не сердиться и сообщить родичам, что его хорошо принимали. У коряков шкуру медведя с головой встречали женщины с факелами. Одна из женщин наряжалась в медвежью шкуру и танцевала, уговаривая медведя не сердиться, быть милостивым. На особую дощечку клали мясо и угощали медведя: «Ешь, приятель». Индейцы тлинкиты на медвежьем празднике перед обрядом сожжения внутренностей медведя обращались к его туше: «Я твой сородич. Я беден, поэтому я охотился на тебя».
Особая забота проявлялась о черепе и костях медведя. Их не рубили, а разделяли по суставам, собирали после ритуальной трапезы и хоронили в специальных местах: на помостах, пнях, деревьях, в амбарах, в глухих местах леса, позднее стали зарывать в землю или бросать в озеро. У некоторых народов был известен обычай собирать кости медведя в анатомическом порядке, связывать и составленный таким образом скелет хоронить на помосте (у эвенков, юкагиров, амуро-сахалинских народов, финнов, североамериканских индейцев). Череп, лапы, шкура были предметом особого почитания, их хранили вместе с семейными или родовыми святынями. Такие части тела, как уши, язык, кожа с носа, половые органы медведя, отрезались и особенным образом сохранялись (чаще всего их вешали на дерево в специальном месте). У некоторых народов глаза медведя проглатывал охотник, убивший его. Кетский охотник надевал маску из кожи, снятой с лобно-носовой части и губ медведя, изображая его на празднике. Сохранение этих частей должно было способствовать «возрождению» зверя.
В медвежьем празднике есть обряды очень древнего происхождения — это так называемые фаллические обряды, призванные обеспечить сохранение и размножение животного. Они выражаются в особом ритуальном отношении к половым органам медведя, в употреблении во время танцев специально сделанных деревянных фаллосов, в исполнении сценок эротического характера, а также песен и танцев нескромного содержания и, наконец, в свободе отношений между полами во время праздника (например, у хантов и манси).
Так, у эвенков Хантайского озера после поедания мяса медведя кости и череп его в анатомическом порядке привязывались к шесту. Затем все мужчины по очереди изображали борьбу с этим подобием медведя и, повалив его на землю, имитировали половой акт. Долганы во время праздника тоже инсценировали половой акт с тушей убитого зверя. Ритуальные церемонии над половым органом медведя проводили во время медвежьего празднества и эвенки. Обычно инсценировка или имитирование полового акта, намеки на него, обряды фаллического характера означали в прошлом магические действия, способствующие размножению животных. Подобные обряды известны и в отношении других животных, они находятся в той же связи с праздником умирающего и воскресающего зверя. Например, на празднике в честь белухи у коряков женщины во время пляски делали движения, как будто отдаваясь животному, приговаривая: «Дорогой гость пришел».
Помимо этих общих черт, в той или иной форме присущих культу медведя у всех народов, особым своеобразием отличались медвежьи празднества у обских угров и амуро-сахалинских народов.
У хантов и манси помимо медвежьих праздников по случаю удачной охоты на медведя устраивались еще и периодические праздники, проводившиеся в честь медведя — предка одной из фратрий (Пор). Периодические празднества проводились в течение семи лет ежегодно зимой, затем наступал семилетний перерыв. Они справлялись в специальном общественном доме («танцевальной избе») в поселке, считавшемся центром фратрии Пор (поселок Вежакоры на Оби). В ряде мифов говорится о превращении медведя в человека и человека в медведя. Сам медведь оказывается сыном женщины Мощ, превратившимся из человека в медведя. В традиционных песнях вина за смерть медведя отводилась на людей фратрии Мощ, для которых не существовало запрета убивать медведя и есть его мясо. Здесь особенно четко проглядывают тотемические черты культа медведя. Лишь позднее, с утратой некоторых древних черт праздника (его фратриального характера), вина стала переноситься на русских, принесших огнестрельное оружие в Сибирь («Не я тебя убил — русское ружье тебя убило»). Первоначально на медвежий праздник или пляску допускались лишь члены фратрии Пор, позднее стали допускать всех, даже русских.
«
«
Спорадические праздники по случаю удачной охоты на медведя развились позднее, с отмиранием фратриальных обрядовых функций, а возможно, и с постепенным отмиранием тотемического запрета убивать медведя-предка. Большая древность периодических праздников или «игр» по сравнению с празднеством по случаю удачной охоты на медведя доказывается тем, что раньше не все группы манси справляли этот праздник, а только члены фратрии Пор. У всех групп обских угров медвежьи пляски распространились с развитием медвежьего культа в общеплеменной. Так, известно, что уже в XIX в. все манси считали медведя сыном или дочерью главного бога Нуми-Торема, причем сам верхний дух Нуми-Торем представлялся им в виде человекообразного медведя («зубастый», «с когтями на руках»). Ханты верили, что медведь прежде был сверхъестественным существом и был спущен на Землю с небес для того, чтобы уничтожать грешных людей. Поэтому задранный медведем человек считался грешником, а если был убит медведь, предполагалось, что он прогневил божество и за это наказан. В этих представленнях мы обнаруживаем уже влияние христианской религии («главное божество», «грешник») на первоначальные древние черты мировоззрения.
…Зимний вечер. Поселок хантов на берегу Оби. В конце декабря здесь всегда стоят сильные морозы. Но сегодня в селении оживление: ночью начинаются «игры»! В поселке много гостей, везде стоят оленьи упряжки. На пляску приехали гости из ближних и дальних селений. Толпы парней слоняются по улицам, громко разговаривая, оглядывая всех с любопытством и вниманием, как будто впервые. Особенно внимательны они к девушкам, нарядным и веселым, хихикающим или звонко смеющимся. Кое-кто за эти дни и невесту себе приглядит. Степенные старики сидят у домов, их трудовые руки непривычно бездеятельны. Им есть о чем вспомнить и потолковать друг с другом. Пахнет дымом и вкусными кушаньями: хлопочут хозяйки — варят уху, мясо, пекут пироги, а янтарная строганина[43] и душистая варка[44] уже заготовлены с лета и осени.
К ночи все собираются в «Большом доме». Весело горят поленья в чувале[45], в доме тепло. Снуют люди — еще не все нашли себе удобное место. Народ оживленно беседует. Но вот все стихло. Открывается дверь, входят трое переодетых в берестяных масках. Они начинают песню: «Брат с сестрой живут. Брат сказал, что дальше так жить худо. Он ушел в другое место, там поселился и из кедрового дерева себе жену сделал. Сестра пошла искать брата. Нашла. В его отсутствие кедровую женщину топором изрубила и закопала в куче щепы. Сама надела ее одежду и заняла ее место. Скоро у них родился мальчик. Однажды мальчик услышал слова: „Твоя мать меня убила и в щепе закопала“. Мальчик рассказал об этом отцу. Мужчина, узнав обо всем, убил свою сестру и мальчика. Пришла весна, и из крови его сестры — маленькой женщины Мощ — выросло растение „пори“… Проходила медведица и съела это растение. Пришла пора, и у медведицы родились два медвежонка и одна девочка — первая женщина Пор. Однажды медведица сказала дочери: „Завтра придут люди. Меня, твоего брата и сестру они убьют, а тебя возьмут с собою. Когда люди будут варить мое мясо, ты смотри не ешь, а к ночи приходи к заднему углу дома“. Так все и случилось. Ночью девушка встретила за домом свою мать-медведицу, которая в течение трех ночей поучала ее, как ей надлежит себя вести и как она должна поступить с мясом и костями медведя. В последнюю ночь медведица распрощалась с дочерью, пошла по дороге, уходя все дальше, и постепенно поднялась на небо[46]. От ее дочери и пошли все люди Пор».
Певцы уходят. Вбегают новые персонажи, в их руках деревянные палицы — «мечи». Танцоры кружатся в стремительной пляске. Их сменяют звери и птицы: лисица с рыжим хвостом, петух с ярким гребешком, лось с красивыми рогами. Вот появляется филин, он охотится на зайца, потом приходит на праздник, разглядывает присутствующих… А там два лося, старый и молодой. Старый лось учит теленка, как избежать опасности в лесу, но тут раздается свист стрелы, и старик падает, сраженный охотником… Появляются утки, тетерева, среди них мрачные существа — Горбатая женщина, у которой лицо на затылке, Двуликое Существо. Танцует Журавль свой сложный танец[47]. Утки и тетерева толкают присутствующих, мажут лица им сажей… Вдруг в дом вбегает человек и сообщает, что за рекой показались лесные духи Мэнквы. Они идут наказать людей за их дурные поступки. Все в страхе прячутся. Раздаются удары в дверь. Становится совсем страшно. Люди начинают искать виновных в грехах. Ими оказываются две деревянные фигурки мужчины и женщины, перепачканные кровью. Распахивается дверь, и в дом врываются Мэнквы. Это ужасные великаны с длинными волосами и в масках. Им выдают «виновных». Мэнквы уходят в лес, где убивают свои жертвы…
Обскоугорские медвежьи праздники отличаются от подобных празднеств у других народов богатством и разнообразием песен, танцев и драматических представлений. Это театрализованные мистерии, где используется не только традиционный фольклор, но и импровизация. Актеры — обычно мужчины: применяя лишь минимальный бутафорский инвентарь и примитивные средства переряживания, они мастерски перевоплощаются в зверей, птиц, играют роли женщин.
Праздник по случаю удачной охоты на медведя является как бы сокращенным вариантом периодического празднества. Если периодический праздник или игры длятся с конца декабря до конца марта[48], то спорадический медвежий праздник проводится в течение пяти ночей, если убит медведь, четырех ночей, — если убита медведица, и двух-трех ночей — если убит медвежонок, что соответствует числу душ у медведя. Обряды по случаю убиения медведя, снятия шкуры и пр., как и у других народов, имеют промысловый и тотемический характер.
…Ясный летний день на берегу Сосьвы. Тихо. Все заняты делами: мужчины на рыбалке, женщины в огороде. Вдруг вдали раздается воронье карканье. Где-то кричат люди. И вот уже бегут к реке все, кто в это время был в поселке. С берега слышны веселые вскрики, взвизгивания. Охотники на лодке привезли медведя. Они встретили в лесу своего «младшего брата», «раздели» его и доставили домой. Общий хохот вызывают старинные обряды очищения: всех прибежавших встречать «гостя» тут же обрызгивают водой. И мы не избежали традиционного обряда: я и моя спутница были мокрыми с ног до головы. К вечеру нас пригласили в дом к охотнику, убившему медведя. На столе в почетном углу уже лежит медведь, перед ним стоит угощение. Каждый вновь приходящий приносит медведю подарок — ленточку, платок, монетку, целует его в губы и нос. Глаза медведя и нос закрыты берестяными кружкáми — он не должен видеть присутствующих. Голова медведя лежит на лапах и шкуре, а мясо его хранится в амбаре, варить его будут только в конце праздника. Около медведя сидят охотник и старик, хорошо знающий обряды медвежьей пляски, он незаметно руководит праздником. Мужчины садятся по одну сторону дома, женщины и дети — по другую. Старшая в доме женщина зажигает перед медведем чагу для окуривания, ставит перед ним тарелку с выпеченными из теста фигурками оленей, лосей, птиц.
Начинаются песни о медведе, их сегодня будет исполнено пять. Когда в последний раз убили медведицу — пели четыре песни, говорит мне моя соседка. В углу сидит старик с «лебедем» — старинным струнным инструментом, он аккомпанирует певцам. Появляются звери-предки — лось, ястреб, лягушка. Они поют песни и исполняют танцы. За ними выходят женщины в нарядных платьях и больших платках, закрывающих лица. Держа концы платка в руках, они плавно кружатся в центре избы. Женщин сменяют разные персонажи — рыбаки, охотники, звери. В веселых сценках они высмеивают трусов, лентяев. Вот человек хвастает, что не боится медведя, а сам падает в обморок при виде мыши. Три брата отправляются на рыбалку. Двое работают, а третий, ленивый, ворует у них рыбу. Тут же виновного наказывают. В семью пришла болезнь, надо сделать жертвоприношение домашнему духу-покровителю. Но больной умирает. В гневе выбрасывают вон изображение духа.
Веселье продолжается до утра. Следующая ночь тоже начинается «медвежьими песнями». Затем поют «птичьи песни»: птица возвращается в «Страну Северного Ветра», вьет гнездо, высиживает птенцов: «два птенца — как птенцы, а третий — как дитя человеческое». Я замечаю, что старик, руководящий праздником, на палочке зарубками отмечает, сколько песен пропето. Снова чередуются танцы — женские, мужские, коллективные — с интермедиями. В сценах охотники встречаются со зверями, с духами леса, Мэнквами, между ними завязывается борьба. Лица актеров скрыты масками из бересты с длинными носами, их трудно узнать, хотя это односельчане зрителей. В некоторых сценках зрители узнают своих знакомых и весело смеются.
Перед последней ночью вдали от поселка, «в чистом месте» мужчины варят мясо медведя, за исключением головы, лап и сердца. Вечером, в разгар праздника, они приносят мясо в дом и раздают присутствующим, которые при этом каркают по-вороньи. Мясо едят специальными палочками. После коллективного поедания мяса гасят свет, и все присутствующие «засыпают». Раздается голос: «К верхнему духу поднимается» (это о медведе).
На следующий день в лесу мужчины варят голову, сердце и лапы медведя, едят их и выполняют обряды похорон костей и черепа медведя. Шкуру хранит охотник вместе с семейными святынями.
Наиболее древними в медвежьем празднике обских угров были песни, пляски и сцены, связанные с медведем и изображением животных и птиц. Вероятно, в прошлом эти танцы-пантомимы были ритуальными тотемическими плясками. Более поздними являются танцы предков с чертами животных и птиц, еще позднее возникли, по всей видимости, бытовые и наконец сатирические сценки. Анализ деталей медвежьей пляски у обских угров показывает, что возник он как фратриальный и лишь со временем распространился у всех групп хантов и манси, впитав в себя звериные пляски других тотемических групп. С развитием общеплеменных связей и общеплеменного культа медвежья пляска вытеснила или поглотила все остальные.
«
«
Уже к началу XX в. религиозная основа в медвежьем празднике обских угров была в значительной степени вытеснена развлекательной, театрально-драматической частью, превратившись в своего рода народный театр. Так, из тридцати трех сцен, описанных исследователем в конце XIX в., только шесть были связаны с медведем[49]. Содержанием остальных были бытовые или анекдотические происшествия, сатирические сцены. Социальный характер носили сцены, направленные против купцов, служителей культа, представителей царской администрации. Их подвергали высмеиванию и жестокой критике. Бытовые сцены носили комический и сатирический характер. Нередко критика была направлена по адресу конкретных людей, сходство с ними передавалось талантливыми импровизаторами при помощи подражания их привычкам, передачи их характерных особенностей. При этом никто не имел права обижаться или сердиться на исполнителей. Характерно, что к ним относились не как к конкретным, хорошо знакомым людям, а как к посторонним существам, пришедшим на праздник из других мест. Когда актеры после представления возвращались в дом (актеры переодевались в сарае или амбаре около дома), хозяин обязательно спрашивал их: «Люди здесь веселились, где вы были весь вечер?» На это они отвечали: «Да? Нам это совершенно неизвестно: мы все время крепко спали».
В настоящее время медвежий праздник у хантов и манси, бытуя лишь у некоторых групп их, имеет в основном лишь развлекательное значение. Танцы и сценки из него широко используются в художественной самодеятельности.
Одной из основных особенностей медвежьего праздника амуро-сахалинского типа является содержание медведя в неволе[50].
…На берегу широкого и полноводного Амура стоит старинное селение нивхов. Нам сказали, что у одного из рыбаков живет медвежонок, которого хозяин поймал в лесу совсем маленьким, а хозяйка первое время кормила грудью. Мы приехали посмотреть, как нивхи проводят «медвежью игру». На этот раз она будет проводиться в память умершего брата хозяина — ведь все считают, что его душа перешла в медведя. Наши добровольные гиды — ребятишки разных возрастов — ведут нас между домов. В стороне от дома на открытом месте стоит небольшой сруб с плоской крышей. Что это — баня? Нет. Амбар? Не похоже. Внутри копошится что-то живое, черное и мохнатое. Может быть, собака? Нет, грозный рев говорит о том, что там достаточно крупный зверь — медведь. Здесь он живет уже третий год. Из дома в ярко расшитом халате выбегает женщина. Она приветливо здоровается с нами и обращается к медведю: «Ну что, сынок, проголодался?» В руках у нее тарелка с какой-то кашицеобразной массой, на ложке с длинной красивой резной ручкой она подает медведю еду. Он жадно чавкает.
Через несколько дней селение не узнать. Из разных соседних деревень съезжаются гости, на этот раз их много — больше сотни человек. Жители селения, где выращен медведь, считают себя родственниками — они члены одного рода. Хозяину медведя они приносят припасы и деньги для проведения праздника. Готовятся угощения — рыба, ягоды, кисели, каши и пр.
И вот наступает долгожданный день. Хозяин медведя льет вино домашнему духу и обращается к нему с просьбой извинить их: они не могут больше держать медведя, хотя обращались с ним все время хорошо. Затем толпа гостей с хозяином во главе идет к клетке медведя и разливает вино перед ним, давая несколько капель и виновнику торжества. Женщины и девушки пляшут перед клеткой; женщина, вскормившая медведя, плачем выражает свою печаль по поводу предстоящей смерти медведя; со слезами на глазах, протягивая руки к медведю, она исполняет особую пляску.
Медведя выводят из клетки и на цепи ведут по селению, обходя все дома. В каждом доме его радостно встречают, угощают рыбой, вином, специально приготовленным студнем из рыбьих шкурок, который подается на особых ложках с длинными ручками. Все кланяются медведю до земли — ведь посещение их дома священным зверем должно принести благополучие всей семье. Сопровождающие медведя участники праздника пляской и пантомимой изображают эпизоды из того путешествия, которое медведь должен совершить к своим прародителям. Звучит музыка — это на музыкальном бревне, установленном в центре селения, играет одна из жительниц поселка. Это род барабана в виде длинного бревна, подвешенного на жердях. Один конец его имеет форму головы медведя.
Торжественное шествие заканчивается у последнего дома. Начинаются проводы медведя, на него надевают два специально сплетенных из травы пояса с привязанными к ним «дорожным продовольствием» и «дорожными предметами» (мешочки с листовым табаком, съедобными кореньями, клубнями сараны, брусникой)[51]. Теперь медведь готов отправиться к своим прародителям. Его ведут за селение, где уже подготовлено специальное «стрельбище». Это прямоугольная или круглая площадка, обозначенная по трем сторонам молодыми елочками, у которых срезаны все ветви, кроме верхушек, четвертая ограждена плетнем или циновками. Около ограды медведя привязывают к двум столбам, украшенным развевающимися стружками.
К медведю обращается хозяин вырастившей его семьи: «Теперь мы устраиваем большое пиршество в твою честь; не пугайся, мы не будем вредить тебе, мы только убьем тебя и пошлем тебя к Хозяину леса, который тебя любит. Мы собираемся предложить тебе прекрасный обед, лучший, какой ты когда-либо ел среди нас, и мы все будем плакать по тебе. Человек, который убьет тебя, — лучший стрелок среди нас, он плачет и просит твоего прощения. Ты ничего почти не почувствуешь, это будет сделано быстро, мы же не можем кормить тебя вечно, ты сам понимаешь. Мы сделали для тебя все, что могли, а теперь твоя очередь пожертвовать собой для нас. Ты будешь просить хозяина, чтобы он послал на зиму обилие выдр, соболей, а на лето — тюленей и рыб в изобилии, не забудь нашей услуги. Мы очень тебя любим, и наши дети тебя никогда не забудут… Вспомни, пожалуйста, я тебе напоминаю о всей твоей жизни и о тех услугах, которые мы тебе оказали, теперь ты должен исполнять свой долг. Не забывай о том, что я тебя прошу, ты должен просить богов, чтобы они дали богатство, чтобы наши охотники могли вернуться из леса нагруженные мехами и хорошей добычей, чтобы наши рыбаки нашли целые стаи тюленей на берегу моря и чтобы их сети могли разорваться от тяжести рыбы; мы надеемся только на тебя. Ведь злые духи смеются над нами и очень часто злобствуют по отношению к нам, но перед тобой они склоняются. Мы давали тебе и пищу, и радость, и здоровье, а теперь мы убиваем тебя, чтобы ты мог в свою очередь послать богатство нам и нашим детям».
Торжественно гремит «барабан», раздается свист стрелы, и медведь падает, сраженный меткой рукой стрелка. Все радостно ликуют: медведь сам подставил под выстрел «удобное место», значит, их молитвы услышаны и все будет хорошо. Теперь можно и повеселиться! Гремят погремушки из рыбьей кожи, увитые стружками, танцуют все от мала до велика, подражая движениям медведя. Начинаются игры, собачьи бега, состязания в стрельбе из луков, фехтование на палках: на празднике много ловких и сильных охотников и рыбаков.
Между тем медведя освежевали, а шкуру с головой спустили в дом через дымовое отверстие на шесте и уложили на помосте. Там ее украшают ожерельями, стружками, ставят перед ней праздничное обильное угощение. Готовится угощение и для гостей праздника, ведь пиршество будет длиться несколько дней.
В конце праздника едят мясо медведя, сваренное в особой посуде, на очаге, разожженном родовым огнивом. В последнюю очередь едят с солью мозг, сердце, печень. Но на этой трапезе присутствуют только мужчины: женщинам нельзя есть голову, сердце, лапы медведя. Зато у мужчин после этой ритуальной еды сразу прибавилось храбрости!
После окончания пира процессия направляется в лес — на медвежье «кладбище». Здесь на пне хоронят его череп и кости, челюсть, уши вешают на дерево. Перед черепом ставят еду, говорят последние прощальные речи. Медвежья могила священна…
Поделиться книгой: