Помоги проекту - поделись книгой:
Кружок же, где встреча в антропософии происходила, так сказать, «на равных», состоял, кроме меня, из четырех человек: Марк Владимирович Шмерлинг, Александр Владимирович Уйттенховен, Елена Германовна Ортман и Сергей Матвеевич Кезельман. <…> Кружок собрался и прозанимался всю зиму 1923–24 года. <…> Еще были у нас несколько человек из театральной студии, руководимой тогда Ю. А. Завадским, и кое-кто из литературно-поэтической молодежи, «завербованной» Александром (вероятно, через Сергея Спасского и Георгия Шторма, с которыми он был знаком). В общем – публика живая и любознательная, с ними было интересно заниматься, но требовало немалой собственной работы. Этому кружку я многим обязана421.
Помимо антропософских кругов, Шторм упоминается в следственных делах в числе активных членов тамплиерского (анархо-мистического) движения. По словам А. Л. Никитина,
в истории российского тамплиерства сейчас можно наметить несколько периодов. Первый из них приходится на 1919–1923 гг. и связан с работой самого [А. А.] Карелина422, готовившего на многочисленных занятиях и беседах руководящие кадры Ордена, в первую очередь из театральной среды (актеры, режиссеры), литераторов, научных работников, преподавателей вузов, художников и т. п. Среди них можно назвать таких известных режиссеров, как Ю. А. Завадский, Р. Н. Симонов, В. С. Смышляев, актеров – М. А. Чехова, композитора С. А. Кондратьева, литераторов – П. А. Аренского, Г. П. Шторма, искусствоведа А. А. Сидорова и др. <…> К Ордену тамплиеров в России принадлежали <…> из писателей – Г. П. Шторм, И. А. Новиков, П. А. Аренский423.
Никитин отмечает также, что Шторм входил в тамплиерский кружок, которым руководил один из лидеров движения Александр Поль424.
Согласно следственным показаниям антропософа и оккультиста М. И. Сизова425 от 26 апреля 1933 года, Шторм был личным учеником одного из наиболее авторитетных оккультистов того времени, «рыцаря Внутренней Башни» Марии Вадимовны Дороговой426. Эту информацию подтверждает и В. В. Белюстин, на допросе 22 апреля 1940 года утверждавший, что в группу Дороговой, наряду с А. А. Сидоровым427, входил и Шторм428. Так или иначе, несмотря на столь глубокую вовлеченность в подпольное оккультное движение, Шторм не пострадал, насколько нам известно, от проводившихся в 1920–1930‐х годах репрессий против участников эзотерических групп.
Вернемся, однако, в 1921 год. Эмилий Львович Миндлин (1900–1981), писатель, уроженец Александровска, знакомый О. Мандельштама, М. Цветаевой, М. Волошина, а также Вадима Баяна и Г. Шторма, вспоминает:
От Феодосии до Москвы мы ехали десять дней. Во время очень долгой стоянки в Мелитополе мы с Майей429 отправились навестить Георгия Шторма. Он жил в то время у родителей в Мелитополе и тоже собирался в Москву. Шторма я знал еще в школьные годы в городе Александровске. А Майя познакомилась с ним в Феодосии, где он неожиданно появился вскоре после освобождения Крыма. Он привез с собой изданную, кажется, в Ростове-на-Дону свою первую книгу – поэму «Карма-Иога», которая очень заинтересовала Волошина. Вскоре Шторм уехал из Феодосии в Мелитополь и оставил нам с Майей свой мелитопольский адрес. Шторм, которого ныне знают как отмеченного Горьким талантливого автора исторических повестей, в начале двадцатых годов писал и печатал философские стихи и поэмы430.
«Философские», а точнее – «антропософские» стихи и поэмы Шторма действительно могли заинтересовать Волошина. Как и стихи и мысли Волошина – мистика Шторма, впоследствии, в 1932 г., провожавшего поэта в последний путь в числе тех пяти человек, которые несли гроб с его телом на вершину горы Кучук-Енышар. «Это оказалось очень трудным делом, – вспоминал Николай Чуковский. – Макс в гробу был удивительно тяжел, а мужчин среди провожающих оказалось только пятеро – Габричевский, чтец Артоболевский, писатель Георгий Петрович Шторм и я. Кто был пятый, я забыл. Солнце жгло немилосердно, и, добравшись до вершины, мы были еле живы от усталости»431.
Книга Шторма, которая привлекла внимание Волошина, была отпечатана в Нахичевани-на-Дону тиражом 750 экземпляров (см. ил. 10). Ее конструктивистская обложка, а также вкладная иллюстрация, размещенная на отдельном листе картона, была выполнена художником-графиком, театральным художником и иллюстратором Григорием Львовичем Миллером (1898/99–1963).
Название поэмы, «Карма Иога», отсылает к одному из четырех основных видов йоги, духовной практике «дисциплины действия», которая основана (согласно «Бхагават-гите») на исполнении дхармы, то есть комплекса обязанностей и предписаний, совершаемого без привязанности к результатам своего труда. Возможно, в данном случае источником познаний автора в этом предмете стала известная книга С. Вивекананды «Карма-Йога», впервые опубликованная в русском переводе в Санкт-Петербурге в 1914 году и пользовавшаяся большим авторитетом среди любителей эзотерики в России.
Поэма содержит посвящение «Д-ру Рудольфу Штейнеру» на отдельном листе и состоит из трех частей: «Первая. Пирамиды», «Вторая. Готика» и «Третья. Иоанново Здание». Содержание поэмы в высшей степени эзотерическое, отсылающее к разным религиозным традициям и оккультным учениям.
В первой части книги действие происходит в Древнем Египте: под палящим зноем множество людей возводят величественные пирамиды – «гранитный грех» – и гибнут от непосильного труда:
Но один из строителей, «юноша», главный герой поэмы – не гибнет:
В озарении ему был явлен «истекавший кровью Зодчий Тихий», ему было дано увидеть гибель египетской цивилизации:
Образность этой части поэмы, на наш взгляд, во многом восходит к иконографии карт Таро (см. ил. 11–13).
Вторая часть поэмы, «Готика», переносит нас в европейское Средневековье: в ней рассказывается о некоем «схоластике», «пергаментном старце» (пергамент – явная отсылка к Египту), в котором нетрудно узнать, по всей видимости, переродившегося юношу – строителя пирамид:
Оказывается, что «схоластик» на самом деле алхимик, готовящий магическую процедуру:
К нему приезжает гость, рыцарь, который также оказывается не просто странником, но магом-тамплиером…
Они отправляются в место совершения ритуала, находящееся, вероятно, где-то под землей:
Ими совершается некий магический ритуал, подробно описанный в поэме:
Гость старца оказывается могущественным магом, а в описании проводимого им ритуала упоминаются персонажи, известные всякому знатоку эзотерики, – Майстер Экхарт, «Рейсбрук Чудесный», «Неттесгеймский Агриппа»… На время (или вне времени) старец снова становится юношей («И старик, уплывая в дремоте, / Снова – крепок и статен, и юн…»), видит Древний Египет и страдания людей («В неба гигантский рупор / Сет говорит народам; / Черные губы трупов / Сладкий познали отдых»), своего наставника («А учитель премудрый, как тора, / Говорит о грядущей земле»)… Маг уходит, и наутро старец возносит в храме молитву о своих египетских братьях. После чего попадает в руки инквизиции: его допрашивают и, «обвиненного в злом колдовстве», сжигают на костре.
В третьей части поэмы, «Иоанново Здание», рассказывается о строительстве антропософского храма Гётеанум в Дорнахе (Швейцария) в 1913–1919 годах, в котором принимали участие представители разных стран и народов, в том числе и русские (Андрей Белый, А. Тургенева, М. Волошин, М. Волошина-Сабашникова и др.), а также о трагических событиях Первой мировой войны. Именно так, Johannesbau, в честь Иоганна Вольфганга фон Гёте, был назван построенный из дерева и бетона по проекту Р. Штайнера первый антропософский храм, сгоревший в новогоднюю ночь с 1922 на 1923 год.
Кругом бушует война, а в Дорнахе представители 19 народов Европы трудятся вместе над «Иоанновым Зданием»:
Строительством (как это и было в действительности) руководит лично «Доктор», то есть Рудольф Штайнер:
В одном из строителей Гётеанума читатель узнаёт возродившегося египетского «юношу», сожженного за колдовство «схоластика». Вместе с другими братьями, носителями «смешанных наречий», он возводит Храм, завершая дистанцию всемирной истории. Закономерным выглядит в поэме наступление апокалиптической мировой бойни, гибель городов и целых стран, «жестокий голод Аримана»: «Держит выси радугами Брама / И рукой расплавленный зенит»:
Но всякая война заканчивается, тем более война апокалиптическая. Наступает покой, «тишина в саду», история человечества завершается – и пробуждается «тихая земля»:
Шторм описывает в поэме строительство Гётеанума с такими подробностями, что возникает мысль о том, не принимал ли он сам участия в этом действе. Или ему рассказал об этом кто-то из строителей? Однако, насколько известно, во время работы над поэмой он не был еще знаком с Андреем Белым, да и с Волошиным они встретились чуть позже. Источником его вдохновения, скорее всего, послужили воспоминания Белого «Записки чудака», первая часть которых была опубликована в 1919 году в альманахе «Записки Мечтателей». И неудивительно: текст Белого сочетает удивительную эмоциональную насыщенность с необычным вниманием к деталям, оттенкам, полутонам. Известно, сколь важен был Египет для самого Белого: он и в этих своих заметках неоднократно вспоминает поездку 1911 года, фараонов, пустыню, пирамиды, не случайно несколько раз используя последнее слово для обозначения гор ящиков, на которые забирались строители Гётеанума («громоздя на леса пирамидою ящики, забираясь на них, с риском рухнуть, сломав себе шею…»)441. Становится понятнее, откуда Шторм мог узнать о продробностях работы строителей Гётеанума. Сравним: «Заметались светочи по зале, / Хлынул стружек розовый потоп; – / Кто-то белый – в золоте и стали – / Опустил на древо долото» (у Шторма) – «Когда мы потом заработали (в Дорнахе) над деревянною формой порталов Иоаннова Здания, – вооруженной стамеской срезая душистые щепки, отчетливо пахнущие то миндалем, а то яблоком…» (у Белого).
Чтобы яснее увидеть сходство между двумя произведениями, сопоставим, к примеру, некоторые места в поэме Шторма (см. Приложение II) с такими фрагментами воспоминаний Белого:
Так неожиданно замкнулась еще одна цепочка, и благодаря Андрею Белому в 1920 году ростовский поэт Георгий Шторм смог передать в своей поэме переживания строителя антропософского Храма в далекой Швейцарии. Написанная в годы Гражданской войны, эта поэма, в которой при помощи антропософских, связанных с Таро и общеоккультных символов и образов изображен ход мировой истории, путь человечества с древних времен до наступления мира совершенства и гармонии – явление необычное, пожалуй, даже уникальное. Она свидетельствует не только об интересе ее автора к эзотерическим идеям, но и о хорошем владении им этим материалом. Неудивительно, что Поплавский, увлеченный «тайными знаниями», нашел в Георгии Шторме не только единомышленника, но и, возможно, в тот момент своего наставника.
4.3. Эзотерическая биография Бориса Поплавского
Если уж тайны, то обязательно страшные тайны, ибо почему тогда быть тайне? Раскрытие тайны всегда обязательство, и жить сразу тяжелее. А сладостные тайны – это тогда уже тайны свершений, а не познания.
Поплавский был не только поэтом, художником, прозаиком, но и мыслителем, получившим самостоятельное, но достаточно разнообразное образование в области философии, истории философии, религиоведения и истории религии, а также практикующим эзотериком446. Рассуждения на философские и мистические темы рассеяны по его текстам, письмам и, прежде всего, дневникам. Дневники эти, значительная (возможно – бóльшая) часть которых до сих пор не опубликована, – это настоящая хроника духовной жизни еще молодого эмигранта, наполненная записями о сложных религиозных переживаниях, мистических опытах, философских размышлениях и творческих планах. Вот, к примеру, какую запись он оставил 16 марта 1929 года:
В нашем мире нет ни чистой материи, ни чистого духа. Но при первом остывании, или, вернее, при начале мечтания, дух рождает мир вечных форм, т. е. себе подобное. Но [то,] что, проснувшись, сознает себя как единое, в противопоставление реальному небытию (своей объективности) видит раньше всего основные принципы своего врастания в него, своей связи с «тенденцией» к объекту, и это есть первый мир форм447.
Конечно же, тема «Поплавский и оккультные науки», «Поплавский и западный (восточный) эзотеризм» требует отдельного, серьезного анализа, погружения как в различные сюжеты его биографии, так и в общий контекст распространения интереса к эзотеризму в русском Зарубежье. Первая попытка такого рода была предпринята в монографии «Между Индией и Гегелем. Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе» (2011) Д. В. Токаревым, скрупулезно проанализировавшим прежде всего поэтические и прозаические тексты Поплавского. В его книге содержится большое количество интересных находок, догадок, намеков. Вместе с тем это все же не историко-философское, не источниковедческое исследование, для проведения которого необходимо было бы принять во внимание весь комплекс текстов Поплавского (в первую очередь его дневники, письма, разрозненные материалы и записки), а также выявить доступные ему источники, относящиеся к тем или иным исторически зафиксированным эзотерическим группам и направлениям. Кроме того, большинство сохранившихся текстов Поплавского, имеющих непосредственное отношение к обсуждаемой нами проблематике (в частности, касающихся каббалы и мистики пола), до сих пор не опубликовано. Мы не ставим перед собой задачу проанализировать и обобщить опыт знакомства поэта с «тайными науками» в целом, сосредоточив внимание на его интересе к каббале (в широком понимании этого термина). Прежде чем перейти к содержательному анализу некоторых идей Поплавского, касающихся данной темы, мы обсудим ряд биографических моментов, связанных с его знакомством с этой областью человеческого знания.
В известном письме к Ю. П. Иваску от 19 ноября 1930 года Поплавский вкратце рассказывает об истории своего интереса к эзотерике:
Всё о делах, еще о моей биографии. Я происхождения сложного: русско-немецко-польско-литовского. Отец мой по образованию дирижер, полурусский, полулитовец. Занимался промышленными делами. Мать – из дворян. Жили богато448, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу449 и т. д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем. С детства интересовался мистикой, был страшно религиозен и остался. Приехав в Париж, занялся сперва живописью, затем, разочаровавшись, стал писать стихи и уехал в Берлин на время, где Пастернак и Шкловский меня обнадёжили. Долгое время был резким футуристом и нигде не печатался. В настоящее время погружен в изучение мистических наук, например, каббалы и т. д. Учу в университете историю религий, думаю часто – не в этом ли мое призвание450.
В биографических статьях о Поплавском нередко упоминают о его сложных отношениях с матерью, а также о том, что она была дальней родственницей Е. П. Блаватской (1831–1891), увлекалась теософией и антропософией и способствовала тому, что уже в юном возрасте он заинтересовался эзотерическими материями451. Вместе с тем вопрос о возможном родстве Софьи Поплавской и основательницы Теософского общества до сих пор остается непроясненным. Известно, что Софья Валентиновна Кохманская (18.10.1871–1948452) в 1890‐х годах училась в Московской консерватории одновременно с отцом поэта, Юлианом Игнатьевичем (21.06.1871–01.02.1958). Там они и познакомились: Софья занималась по классу скрипки, Юлиан – виолончели (а также композиции и оркестровки)453. По словам мужа, она «была европейски образованная женщина, скрипачка с консерваторским стажем»454.
Попробуем прояснить ее происхождение – принадлежность «к прибалтийскому дворянскому роду». Ее отец (дед Бориса), Валентин Симфорианович Кохманский (1833–1888), служил главным контролером Контрольной экспедиции IV отделения е. и. в. Канцелярии (по некоторым сведениям, он занимался также финансовыми операциями в Севастополе и имел чин тайного советника)455. Одно время он жил в селе Пушкино Московского уезда и был похоронен в Алексеевском монастыре в Москве (сам монастырь был закрыт в 1926 году, кладбище уничтожено к концу 1930‐х годов)456. Его отцом (прадедом Бориса) был действительный тайный советник Симфориан Петрович Кохманский, юрист, уездный прокурор в Сороках (Бессарабской губернии), затем в Аккермане (1830–1840‐е), Кагуле, впоследствии (1860–1870‐е) – кишиневский городской голова. Маловероятно, чтобы Кохманская могла иметь родство с Блаватской по этой линии.
Матерью Софьи была Екатерина Яковлевна Кохманская (?–1907), дочь Якова фон Грюнберга (1785?–1845?) и Анны (Иоганны) Егоровны фон Грюнберг, имевших, как и Е. П. Блаватская, прибалтийское происхождение. Как известно, Елена Петровна родилась в семье полковника Петра Алексеевича Ган, происходившего из древнего немецкого рода фон Ганов из Мекленбурга, потомки которого переселились в Курляндию, Семигалию и на остров Эзель (Сааремаа). Ее мать, Елизавета Максимовна, происходила из эстляндского рода фон Пребстинг. Мог ли род фон Ганов состоять в связи с родом фон Грюнбергов? Это вполне вероятно, хотя фон Грюнберги не были столь родовиты и, вероятно, поселились в прибалтийских землях лишь во второй половине XVIII века457. Так или иначе, найти документальные свидетельства о родстве Софьи Кохманской и Елены фон Ган и тем самым подтвердить семейную легенду Поплавских нам не удалось.
Скажем несколько слов о московских адресах Поплавских–Кохманских. После смерти мужа Екатерина Яковлевна Кохманская жила на Б. Никитской улице, в доме В. А. Балина458. Семья ее дочери часто переезжала: так, в 1900 году они жили в Мерзляковском пер., в доме Поповой459, в 1902‐м – в М. Власьевском переулке, в доме купца Михаила Александровича Тулинова, старосты церкви Св. Иоанна Предтечи (разрушенной в 1933 году)460. Вероятно, в этом доме и родился Борис Поплавский461. В 1905 году семья переехала на Воронухину Гору (она же Варгуниха), в дом Марьи Васильевны Модестовой462: этот район неподалеку от Смоленского рынка был в советское время полностью разрушен. В 1907 году Поплавские жили на Новинском бульваре, в сохранившемся до наших дней доходном доме Ф. Н. Плевако (д. 18а, кв. 22)463, в 1914‐м они переехали в Георгиевский переулок, д. 10464. Наконец, в 1915 году Ю. И. Поплавский с семьей переехал в Кривоколенный переулок, д. 14 (доходный дом Е. А. Скальского), кв. 35465. Отсюда в 1918‐м он и Борис отправились на юг, в поездку, ставшую изгнанием.
Впрочем, все это к эзотерике прямого отношения не имеет. Где же могла стать «убежденной теософкой» мать Бориса Поплавского? Ответить на этот вопрос сравнительно легко. У своей тети, жены (точнее – вдовы) брата своего отца. Екатерина Михайловна Кохманская (урожд. Мухина; 1847–1920), жена тайного советника Венцеслава (Вячеслава) Симфориановича Кохманского (1835–13.12.1916), крупного чиновника, промышленника, мецената, близкого знакомого вел. кн. Константина Константиновича466, была одним из самых известных российских теософов и устроила в доме своего рода теософский салон. Об этом салоне и теософке Кохманской неоднократно упоминает Андрей Белый в мемуарных записках. Собственно, у Кохманской он впервые и познакомился в 1902 году с теософией.
В эти же дни (сентябрь–октябрь. –
писал Белый в 1924 году в «Материале к биографии»467. О посещении этого салона он упоминает и в «Касаниях к теософии»:
Как нам удалось установить, квартира Кохманской, в которой собирались теософы, находилась в доме Второго Российского страхового общества по адресу Воздвиженка, д. 4 (Моховая, д. 7) – в угловом здании, в котором ныне располагается приемная Государственной думы. В 1908 году Белый также встречался с Кохманской в салоне другой известной теософки К. П. Христофоровой, которым руководил М. А. Эртель (об этом салоне мы уже упоминали выше)469.
Однако вернемся к Борису Поплавскому: выросший в семье, в которой интерес к эзотерическим наукам был чем-то естественным (ими увлекались его бабушка, двоюродная бабушка, мама и, почти наверняка, старшая сестра Наталья), он пронес его через годы странствий – в Берлин и Париж. По словам Н. А. Бердяева, Поплавский
увлекается также оккультизмом, читает оккультические книги. Он борется за жизнь среди астральных снов, говорит о великом собрании астральных друзей. Он пытается медитировать и говорит, что раздавлен грубым и простым мужеством медитации470.
Действительно, дневники Поплавского наполнены описаниями попыток достигнуть реального мистического опыта, а также разного рода оккультных инцидентов и переживаний (в том числе весьма неприятных, даже трагических), с которыми ему приходилось сталкиваться471. Для мистицизма Поплавского характерен чрезвычайный интеллектуализм, порой трудно понять, имеем мы дело с мистическим переживанием философских вопросов или с философским осмыслением сверхъестественного опыта. В любом случае очевидно, что Поплавский много, непрерывно читал, а потому важно хотя бы приблизительно очертить круг его религиозно-философского и эзотерического чтения.
Сделать это по
Поплавский будто умышленно извлекал образы для своих сооружений из той свалки, куда за последние столетия бросали все самое ненужное и подозрительное. В алхимической колбе смешаны элементы магии и «оккультной макулатуры» Средних веков479.
Как мы уже отмечали, интерес Поплавского к эзотерике, несомненно, восходит еще к московскому периоду и очевиден в годы его странствий по Югу России (1918–1920), свидетельством чему может служить публикуемый нами ростовский рисунок Поплавского «Век гримуаров», скорее всего созданный в контексте занятий с картами Таро, которыми он был увлечен. «Каббалистические пентакли»480 упоминаются и в, вероятно, наиболее раннем сохранившемся «теоретическом» сочинении Поплавского – поэме «Истерика истерик. Опыт кубоимажионистической росписи футуристического штандарта», содержащей точную датировку: «Ростов, ночь 16–17 октября 1919 г. Новороссийск, январь 1920 г.»:
А сегодня машу колоссальным штандартом с собственноручной пушечной печатью заходящего солнца современности с красными от звездного мороза щеками, с преждевременно обрюзгшими морщинами наркотической бессонницы и эротичной скуки. С каббалистическими пентаклями будущего на кирпичных оборотах, с кляксами потных облаков, с забытым отсветом революционных пожаров, вышитых золотыми нитями гипнотического наитья, серебряной проволокой истерик, агатовым бисером конвульсивных зрачков наркотических откровений, остробокой сталью никелированных вензелей смеющейся эрудиции, прожженный раскаленным рисунком сумасшествия, продранный чернильными молниями вертящейся пустоты израненного взгляда терпеливого Бога481.
Поэма эта, кстати, была посвящена тому же Георгию Шторму482.
Впрочем, из‐за отсутствия у исследователей дневниковых записей и писем Поплавского
1921 год, начавшийся для Поплавского в Константинополе, был переломным в жизни поэта. Борис живет с отцом и, судя по дневнику, не голодает. Отец занят какими-то делами, ждет французской визы. Сын посещает «Маяк» (организация скаутов)484 и даже имеет возможность покупать французские книги: «H. P. B.» (Елена Павловна Блаватская), Кришнамурти, Штейнер, «Великих Посвященных»485. Его друзья, как, кажется, это было еще в Москве, – теософские или антропософские дамы486.
Последнее – очень важное замечание, говорящее о том, что Поплавский посещал подобные кружки еще в Москве (о чем, вероятно, рассказывал друзьям в эмиграции). В Константинополе он внимательно изучает теософскую и антропософскую литературу, хотя членом Теософского общества становится позже, в Париже. В берлинском дневнике 1922 года Поплавский вспоминает:
Мой возврат487 в Константинополь был возврат к жизни воскресшего. И с тех пор начался тот неистово-блаженный период непрестанного бдения, который привел ко второму большому кризису моей жизни в Константинополе. Я познакомился с теософическим учением, которое есть раньше всего упорное воспитание интеллекта и чувства через сосредоточенное мышление и молитву. <…> Теперь, после стольких перемен, все стало ясно для меня: в начале всякой теософической карьеры первое горение есть чаще всего безудержное желание роста, которое в конце концов тот же земной, пошлый Бог под другим лицом, ибо самолюбие имеет много форм и, погибнув, видимо, под одной, оно появляется вновь под другой488.
Об интенсивности его занятий эзотерикой в эти месяцы свидетельствуют записи в дневнике: «Сегодня говорил с Армянином о Кришнамурти» (3.01), «…пробовал медитировать о эзотеризме. С Божьей помощью понял, что Космическое сознание 7, а самосознание 4. Потом Блаватскую раньше этого» (06.01), «Кое о чем поговорили, о Бёме» (07.03), «Очень спорил с Залесским о Рудольфе Штейнере» (12.03), «Читал Якоба Бёме489. Пришел папа, и я пошел в церковь слушать Всенощную. <…> …у Волкова взял Ледбитера, очерки теософии. Прочел» (13.03), «Читал Блаватскую. Молился» (03.04), «Сел читать на улице. Потом читал Штейнера и писал правила поведения» (05.05), «Вечером читал Штейнера и переписывал правила поведения» (06.05), «…читал Рудольфа Штейнера» (07.05), «Суббота. Утром не молился. <…> обедал под палаткой и говорил о Гурджиеве» (08.05), «Кажется, суббота. Сегодня утром на палубе. Потом днем усыпил себя на кресле, пробегая систему „Спящего и проснувшегося“. Потом говорил о Гурджиеве с Португаловой490…» (21.05, уже на пароходе), «На палубе днем заговорил с Зелюком491. Говорил об Учителе492» (23.05, на пароходе)493.
Таких записей много, 17-летний Борис Поплавский спорит о карме и астрале, пробует медитировать, много читает (ср. запись от 28.01: «…прочел до гностиков»494, указывающую на чтение какого-то курса истории религии или философии)… Особенно интересны упоминания о встречах с жившим в то время в Константинополе П. Д. Успенским (1878–1947), писателем, путешественником, одним из наиболее влиятельных русских эзотериков, создателем системы «Четвертого пути» и знатоком Таро. «Потом пошел на лекцию Успенского. Думаю, что впервые появился отблеск эфирного зрения. Часто вижу частицы в воздухе, движущиеся как молекулы» (12.02), «Был на лекции. Говорил с Успенским. Муравьев мне достал карты Таро» (15.03), «Слушал Успенского относительно множественности. <…> с Елизаветой X. разговаривал о буддизме Успенского» (05.04), «…пошли слушать Успенского. Очень хорошо он кончает» (30.04), «Пошел в город. Был на лекции. Шел обратно. Проводил Успенского. Милый, но странный человек» (07.05), «Успенский был очень интересен. Говорил о этажах личности» (10.05), – записывает Поплавский495. Авторитетный учитель-эзотерик и просто яркая личность, Успенский произвел на Поплавского большое впечатление, хотя в дневнике заметны и критические нотки в его адрес. Поплавский дважды упоминает разговор об учителе Успенского, вероятно, самом известном российском эзотерике Г. И. Гурджиеве (1866/77–1949), который как раз в это время организовал в Константинополе «филиал» своего Института гармонического развития личности, – однако едва ли он присутствовал (подобно, скажем, В. В. Шульгину) на его занятиях или спектаклях: этот факт наверняка бы нашел отражение в дневнике496.
26 мая 1921 года Поплавские прибывают в Париж. Дневниковые записи Бориса в последующие полгода пестрят упоминаниями о теософии и различных оккультных занятиях и встречах. Очевидно, что он считал себя теософом, даже официально не будучи членом Общества. «Долго говорил о теософии» (04.06), «Выставка замечательная. Обратно шел с евреем. Потерял бумажник. Много говорили о теософии» (15.06), «Читали Блаватскую о Монако Дуадентриаде497» (24.06), – записывает он тогда498. Наконец 11 июля 1921 года Борис Поплавский вступает в теософскую организацию:
Утром пришел к подъезду, меня не пустили. Вышла Маня, вошел внутрь и заплакал (дико зарыдал, затрясся от счастья, страха, не могущий молвить слова, от счастья, что они: Безант и Кришнамурти – здесь). Повела меня в сад, успокоила, приняла в члены, написала карту. Я вышел499.
Из дневниковых записей, впрочем, остается непонятным, стал ли он членом именно Теософского общества или же связанного с Кришнамурти Ордена Звезды на Востоке500. По мнению Е. Менегальдо, он состоял в обеих организациях, причем в Орден он вступил еще в Константинополе, а к Теософскому обществу присоединился в Париже501. Это вполне вероятно, если принять во внимание дневниковые записи Поплавского от 22 и 23 февраля 1921 года:
Сегодня утром помог Смыслову502 написать Воззвание «Звезды на Востоке». <…> Писал на машинке Воззвание «Звезды на Востоке». Рисовал виньетку503.
Впрочем, две эти организации были очень близки друг к другу: точнее, Орден, созданный в 1911 году Правлением Теософского общества в Адьяре (под руководством его президента Анни Безант), был своего рода ответвлением Теософского общества, призванным начать подготовку к пришествию «Мирового Учителя». Поплавский, вероятно, гордился своим членством в Обществе и носил специальный значок («Доктор увидел, что я теософ (по звездочке в петлице)»504).
Судя по дневникам, во второй половине 1921 года Поплавского продолжают волновать проблемы теософии («С Шаршуном505 говорили о теософии», 11.09; «…списал книжку о теософии», 12.09506), он посещает заседания Теософского общества в Париже («В воскресенье утром поехал в русскую церковь <…>. Затем к Грегори507 и в Теософическое общество», 26.09)508, однако впоследствии, с отъездом в Берлин и после возвращения в Париж, юношеский энтузиазм в отношении теософии, особенно ее формальной, «церковной» стороны, несколько ослабевает. Ее упоминания практически исчезают из дневников, однако темы, которые поднимаются в «Тайной Доктрине», «Разоблаченной Изиде», сочинениях А. Безант, продолжают волновать его, о чем свидетельствует, в частности, письмо к Илье Зданевичу (середина 1920‐х) с рассуждениями о Браме, Парабрамане, Логосе и значении печати Соломона, которые, несомненно, восходят к теософской классике509.
Поплавский соблазнен традиционными формами мистики, которые играли огромную роль в христианстве, но ближе к неоплатонизму, стоицизму и буддизму и имеют не евангельские источники, —
отмечал Бердяев510. И действительно, многолетнее чтение теософской литературы сильно повлияло на устойчивый интерес Поплавского к восточной, азиатской мистике, буддизму, индуизму, а также древней и восточной магии – темам, обсуждение которых выходит за рамки нашего исследования511. К образам из «Изиды» и к оккультно-теософским интерпретациям карт Таро в духе Элифаса Леви, возможно, восходят и некоторые стихотворения Поплавского, в частности «Астральный мир»512, «Lumière Astrale», включенные в сборник «Флаги» (1931). Наконец, теософская проблематика в двух романах Поплавского не вызывает никаких сомнений.
Какие чувства Поплавский испытывал к Блаватской в последние годы жизни? Благодарность? Ученическое почтение? Трудно сказать, но в его комнате на столе находилась фотография основательницы Теософского общества, своего рода икона, с которой у него были странные отношения. Вот что записывает он в дневнике 3–4 марта 1933 года:
Яркий свет на белой клеенке. Страшная, таинственная фотография Блаватской на столе. <…> Не смею даже смотреть в глаза этой картинке. Тяжесть дремоты после медит[ации]… <…> После стольких молитв на полу, искоченев, слёз [нрзб.] с истертым лицом и мокрыми волосами, заснул, отказавшись от гимнастики, положив под подушку «образ» Блаватской, который я поставил на стол, садясь писать, но так его боялся, что убрал прочь…513
Судя по рукописям теоретических текстов и неопубликованным дневникам, он продолжал тщательно изучать, конспектировать и обдумывать «Тайную Доктрину» до последних своих дней. Некоторые его поздние работы так и озаглавлены – «Блаватская», «О Блаватской», а в 1933 году в одном месте он замечает:
Все в Т[айной] Д[октрине] самое важное находится в скобках и примечаниях514.
Вряд ли стоит удивляться, что Поплавский имел потребность делиться своими мыслями о «тайных науках» с друзьями, а то и попытаться организовать какие-то совместные проекты по изучению эзотерических знаний. В 1931 году он создал для этой цели некий «Мистический комитет», участниками собраний которого в парижском кафе «Ротонда» были близкие ему люди, вероятно обладавшие сходными интересами: Д. Г. Шрайбман, Н. И. Столярова, Н. Д. Татищев, Б. Г. Закович, А. С. Штейгер, Л. Б. Савинков, В. Л. Андреев, В. С. Варшавский…515 Рукописные программные документы этого «комитета» (списки членов, анкеты-вопросники и т. п.) сохранились в частном архиве в Париже, а о его собраниях оставил краткие, но очень личные воспоминания один из его участников, поэт Анатолий Сергеевич Штейгер (1907–1944):
Пишите, пункт девятый: «
– Мироощущение собаки, которая вращается вокруг шара…
– Какого шара? Какой собаки? Господа, мы условились, чтобы не было этих вечных смешков.
– Ничего смешного тут нет.
– А что же такое шар в таком случае?
– Христианство…
– Миф о потерянном рае…
Учредительное собрание Мистического Комитета происходит на Монпарнассе, в Ротонде, в малом зале, где за угловым столиком всегда сидит знаменитая Кики, окруженная художниками и американскими снобами.
Поплавский предлагает, чтобы
Секретарь Мистического Комитета на бумаге с заголовком Ротонды продолжает записывать пункты «конституции», что ему диктуют, споря, все присутствующие.
– За неимением веры в счастье надо довольствоваться самообманом. Искренность при этом восхитительна…
– Искренность обязательна, – требует С.
– Попробуй, обяжи…517
Завершить наш краткий обзор эзотерических интересов Бориса Поплавского мы хотели бы небольшим эпизодом, о котором вспоминает подшучивавший над своим другом Николай Татищев. Он относится, скорее всего, к 1929–1930 годам, поскольку именно в 1929 году Орест Зелюк издал в Париже «Агни Йогу» Рерихов:
Ужасно люблю оккультную макулатуру, – говорит Борис, появляясь в кафе «Ротонда». – Вот унес у Зелюка книгу «Агни-Йоги». Шестьсот страниц барахла, но шесть стоящих. Что значит чушь (сердится он на возражение). Вспомни, что Блаватская писала об электричестве, это целое откровение! А все эти понятия – Кама-лока, астральный свет… не ругай старуху… Много мы получили от нее в подарок, да и сами Индусы тоже, вероятно…518
Глава 5
Борис Поплавский и каббала
…признаюсь, мне лично какой-нибудь хасидский иллюминант, оборванный, фанатический и даже нетерпимый, кажется гораздо ближе к современности, чем элегантный неверующий и добрый европеец519.
5.1. Каббала, каббалистика и карты Таро
Как и в случае с Андреем Белым, не так и просто понять, что имеет в виду Поплавский, в различных своих сочинениях и записях упоминая о каббале, ее отдельных понятиях, заявляя о своем интересе к ней. Хотя источники его познаний в этой области необходимым образом должны были в основном принадлежать к сочинениям уже упомянутых выше европейских оккультистов, его трактовки нередко выходят за рамки распространенных в теософских, антропософских, мартинистских, розенкрейцерских и других школах конца XIX – начала XX века представлений о каббале как универсальном тайном знании, восходящем к глубокой древности. В любом случае прочитанное о еврейской каббале было тщательно им обдумано, продумано и трансформировано в собственную, оригинальную мифологию. Рукописное наследие Поплавского имело сложную, почти детективную судьбу, до сих пор не опубликованы, не разобраны, а частично – не найдены многие его тексты, дневниковые записи, теоретические работы. Пока что остается непроясненной судьба основных работ Поплавского о каббале, а потому любые наши соображения на сей счет неизбежно окажутся сугубо предварительными.
С ранней юности увлеченный эзотерическими учениями, Поплавский, по нашему мнению, сравнительно поздно начинает всерьез интересоваться каббалой. Скорее всего, это происходит в 1929 году.
В настоящее время погружен в изучение мистических наук, например, каббалы, —
пишет он в уже упомянутом выше письме к Ю. П. Иваску от 19 ноября 1930 года520. В 1981 году А. Н. Богословский расспрашивал об этих занятиях Поплавского Наталью Ивановну Столярову (1912–1984), его невесту и ближайшего друга:
– Судя по дневникам, Поплавский все глубже и глубже увлекался каббалой, может быть, это обратное влияние Дины521? Изучала ли каббалу Дина? В дневнике (март 1934) есть заметка о каком-то спиритическом сеансе у Татищевых, на котором был и Борис522. Не связано ли увлечение каббалистикой с попыткой войти в масонскую ложу?
– Каббалой, конечно, увлекался сам Поплавский и ввел в нее не только Дину. Не думаю, чтобы она ее изучала, но спиритизмом вся эта компания занималась. <…> Жалею, что нельзя Вас перенести в подвальное помещение в пригороде Парижа, где находится еще в девственном виде архив Бориса Поплавского. <…> Главным была философия, жизнь духа, религиозность, каббала и т. д. и т. д.523
Так или иначе, период углубленного изучения каббалы приходится на начало 1930‐х годов, время завершения первого и написания второго романа Поплавского. Православный христианин Николай Татищев жаловался в августе 1932 года Дине Шрайбман:
Но «боюсь учить… Что я знаю?..» Христа. Все остальное – в лучшем случае шутка. Лишь здесь сохранение целостности своей жизни, а не прустовское распыление ее. Это распыление (раздвоение в N-ой степени) переживает Бобик524, так как он занялся какой-то чепухой, вроде Каббалы, о которой без смеха серьезный христианин не может слушать. От измышлений Якова Бёме меня, признаться, всегда тошнило. То же и от «оккультизма» всех видов. Приобретение космического чувства не дается игрою и книгами. Играть этим – большой грех; это, так сказать, добровольное, сознательное кощунство525.
Что же это была за
Поделиться книгой: