У городских ворот

Он вошел и оставался там очень долго — часа два, наверное. Уже отец проснулся, дед кончил сапог, мать принесла самовар, и все сели пить чай. Тогда отворилась дверь, и вышли Ольга и Николай. Коля был такой же спокойный, как всегда, а Ольга возбужденная, раскрасневшаяся… Много смешного рассказывала про институт, потом вдруг меня обняла и поцеловала, так что я даже обиделся: как будто я маленький. Оказывается, она привезла деду какую-то мазь, а отцу — крючки для рыбной ловли. Начиналась весна, и она думала, что отец захочет половить рыбки.

Ольга решила лететь в Тбилиси. Почему именно лететь, было неясно, но она страшно увлеклась этой идеей и уговаривала отца, что самолет будет стоить чуть ли не дешевле поезда. Отец сделал вид, что поверил, и согласился. К тому времени я уже знал, что Ольга выходит замуж за Пашку Калашникова и едет к нему. Постепенно об этом стали говорить откровенней и откровенней, все как-то привыкли к этой мысли, отец шутя звал Ольгу невестой, мать беспокоилась о платьях и туфлях, а дед смотрел на Ольгу сурово и иногда грозился свернуть голову Пашке, если что-нибудь будет не так.

И вот день прощанья! Длинный и бестолковый день. Дома сидеть тяжело. Мы ходим по городу, разговариваем, смотрим, молчим. Нам не о чем говорить, и всем неловко. Иногда мы стараемся казаться оживленными, но это выходит фальшиво, и мы замолкаем снова. Мы берем лодку и выезжаем на широкую воду озера. На берегах качаются камыши, болотные травы шуршат за бортом лодки. Старая баржа торчит из воды. Мы объезжаем вокруг нее и молчим, вспоминая время игр и драк, «Невесту солнца» и приключения на море. Потом мы плывем маленькой речкою мимо школы, в которой учились Ольга и Николай, в которой теперь учусь я. Маленькие домики стоят вдоль берега, огороды спускаются к самой воде. Потом мы обедаем в городском саду, и каждый из нас долго выбирает блюда, и Ольга ужасается, сколько Николай тратит денег, и хочет заплатить сама.

— Мне не нужно много денег, — говорит она, — ведь мне только на дорогу.

И вдруг вспыхивает: не следовало напоминать Николаю, что она уже Пашкина, что у них уже общие деньги.

Но Николай, наверное, не расслышал. Он платит за обед и щедро дает на чай, и торопливо уходит, потому что ему нужно достать для Ольги билет. Мы остаемся о Ольгой вдвоем. У нас много времени. Только через два часа мы должны встретиться с Николаем. Ольга старается шутить, но я молчу. Я видел по спине Николая, по его походке, каким несчастным он уходил по садовой аллее. Я мечтаю о том, как Николай становится знаменитейшим человеком, а Пашка оказывается прохвостом и дураком, как Ольга приходит к Николаю просить о помощи, и он помогает ей, но, к сожалению, много времени уделить ей не может, потому что у него свидание с самой замечательной в мире красавицей, которая умоляет его жениться на ней.

Ольга не понимает, почему я мрачен. Ей хочется развеселить меня. Она ведет меня в лучшее кафе Старозаводска.

Мы входим в тихий подвал. Вдоль стен, в ложах желтой карельской березы стоят столики. Белые гипсовые медведи на гипсовых льдинах поднимают кверху грустные морды. Девушка в белом переднике приносит нам необыкновенное кофе, — холодное, как лед, с шапкою белой пены, трубочки с кремом, миндальные кружки, пышные и ломкие «наполеоны». Но я побеждаю в себе чревоугодника и мрачно говорю, что ничего не хочу, — пусть Ольга ест сама, если ей нравится, а я выпью стакан воды.

Тогда Ольга кладет локти на стол, смотрит мне прямо в глаза и говорит очень решительно:

— Ты на меня сердишься, Леша? Давай говорить, как взрослые люди. Скажи — за что?

«Взрослые люди» — на этот раз не подкупают меня.

— Я не злюсь, — говорю я. — За что мне на тебя злиться? Я очень рад, что ты уезжаешь и что мы с тобой уже не увидимся.

— Ой, — жалобно говорит Ольга, — Леша, что с тобою?

Я уже не могу удержаться, ком подкатывает к моему горлу, и я говорю, не выбирая слов, торопясь и обрывая фразы:

— Ты думаешь, я не вижу… Я все вижу. Все равно Коля лучше твоего Пашки. И умней, и честней. Он, может быть, сам не захотел быть инженером. Отец хоть и слесарь, а все его уважают… и можешь ехать, пожалуйста…

Мимо ходят девушки в белых передниках, разносят, тарелочки и бокалы; тихо разговаривают люди в ложах желтой карельской березы, а у Ольги дрожат губы и слезы текут из глаз и падают в бокал, чуть приминая белую пену необыкновенного кофе.

— Господи, Леша, — говорит Ольга, — что ты говоришь, подумай сам!

Я сам чувствую, что сказал нехорошо, и замыкаюсь в угрюмом молчании.

Тогда, чтоб загладить резкость своих слов, я милостиво съедаю одно пирожное и вытягиваю через соломинку три глотка необыкновенного кофе. Мы выходим и мрачно шагаем по залитым солнцем панелям. Переулками мы проходим к реке, идем над берегом, уродливые лодки плывут по грязной воде, и я думаю о том, что все равно, пусть она говорит, что угодно, Коля будет знаменитый человек и я буду знаменитый человек, и отец, и дед, а Пашку выгонят с работы и он умрет под забором. Пускай она знает. И вдруг Ольга хватает меня за руку и втаскивает в калитку.

— Лешка, — говорит она, — глупый ты человек, — и всхлипывает и плачет. — Все ты наврал, слышишь, дурак? Ведь ты же мне брат, Лешка!

Она обнимает меня и целует, и я сразу становлюсь весь мокрый от ее слез. И это хорошо, потому что благодаря этому не видно, что и я тоже плачу.

— Ну, вот, — говорит Ольга, — и кончено. И помирились.

Я что-то ей говорю басом, и она вытирает слезы, и мы выходим на улицу. Солнце сияет во-всю, веселые прохожие ласково смотрят на нас, нарядные лодочки тихо плывут по речке.

В шесть часов мы стоим на углу и ждем Николая. Он прибегает, немного опоздав, взволнованный, но торжествующий, с билетом в руке, и мы идем сниматься. Происходит чудо: фотограф соглашается сделать фотографию через три часа. Правда, Ольге пришлось упрашивать его двадцать минут. Мы опять направляемся в городской сад. Николай и Ольга танцуют на танцовальной площадке, мы качаемся на качелях, дурачимся, бегаем друг за другом, а потом едим шашлык и пьем красное вино в тихом, маленьком ресторанчике, в самой глубине сада. Получив фотографию, мы долго шутим над тем, какой у всех у нас смешной вид, и усталые идем наконец домой.

В пять утра начинается суета. Мать жарит лепешки, Николай завязывает чемодан, Ольга теряет билет каждые три минуты. Все-таки мы выбираемся во-время и успеваем вскочить в автобус аэропорта. Проплывает Ленинская, наша главная улица, уходит назад и становится маленькой огромная заводская труба, мелькают ветки, нависшие над заборами маленьких садиков, сверкнула река, и автобус прогрохотал по деревянному мосту. Мы пытаемся шутить, но шутки не удаются. Проплывают дома, огороды, качели, кусты сирени, занавески и фикусы в окнах, деревья бульвара, новый, недостроенный еще клуб. Совсем рядом по насыпи бегут поезда, тоскливо гудят паровозы. Асфальтовая лента стелется по гладкому полю. Город отходит назад, заводские корпуса как будто врастают в землю. Машина заворачивает. Мы въезжаем в аэропорт.

Еще полчаса суеты. Ревет самолет, Ольга поднимается в кабину по откидной лесенке, Николай подает ей чемодан. Ветер от пропеллера рвет с головы кепку и развевает волосы. Разговаривать нельзя, — все равно ничего не слышно. Улыбаться без конца невозможно… Наконец машина трогается, бежит по полю, подпрыгивая, как насекомое, и поднимается вверх. Всё. Ольга уехала. Мы с Николаем остаемся вдвоем на большом, пустынном поле аэропорта.

Я перестаю сердиться на Ольгу

Мы вышли из ворот аэропорта. Перед нами лежало прямое шоссе.

— Ты устал? — спросил Николай.

— Нет.

— Хочешь, пройдемся пешком?

— Пойдем.

Мы зашагали по узенькой земляной дорожке рядом с шоссе. Один за другим навстречу нам мчались автомобили. Было воскресенье, и все, кто имел возможность, спешили за город, к дальней, чуть видной вдали полоске леса. Порой мы сторонились, пропуская велосипедистов, они с силой налегали на педали. Дорога до самого горизонта была совершенно прямой.

Мы молчали. Николай шагал неторопливо и ровно, рассеянно глядя на равнину, лежащую перед нами, на разбросанные по ней группы зданий и заводы.

В сущности говоря, некрасив и уныл этот пейзаж промышленного района России. Ни деревца, ни кустика. Ровная, невспаханная земля, поросшая убогой, пыльной травой, пересеченная железнодорожными насыпями и шоссейными дорогами. Порой посреди ровного поля торчат два-три новых корпуса и дымные трубы завода, порой несколько домиков собрались вместе и, кажется, удивляются, почему, собственно, их построили здесь, а не на берегу реки, не около леса, не в красивом, удобном для жилья месте. Около домиков огромные лужи, — здесь почва болотистая и лужи долго не высыхают. По луже путешествуют двое мальчишек на самодельном плоту. Куча мусора, в которой роются несколько тощих собак, и вдруг огороженная невысоким заборчиком маленькая клумба, на которой растет несколько чахлых цветов — жалкая попытка приукрасить неприглядный пейзаж. Земля здесь полита машинным маслом, пропитана бензином, засыпана шлаком из паровозных топок. Железнодорожные насыпи и шоссейные дороги переплелись такой густой сетью, что кажется — равнина нарезана на маленькие кусочки. По насыпям ползут поезда, насыпи перекрещиваются, поезда идут друг над другом, сходятся вместе, идут совсем рядом и расходятся далеко-далеко, в разные концы страны. Здесь не осталось величия и красоты природы и еще не созданы величие и красота места, обжитого человеком. А вдали дымят трубы, и только у самого горизонта видна узенькая полоска леса, напоминающая об иной, по-своему тоже хорошей, но чуждой нам, лесной деревенской жизни.

Некрасива эта равнина, но для нас, ее жителей, выросших здесь, она дышит особым, неповторимым обаянием, она кажется уютной и обжитой и полна воспоминаний. Сюда я, мальчишкой, бегал играть с ребятами, а там лежал мой дед, зарывшись в землю, когда белогвардейские части подходили к Старозаводску. Я знаю здесь все: каждый домик, каждую насыпь. И эта земля, пахнущая бензином и маслом, поросшая чахлой травой, — худая она или хорошая — она моя, родная земля.

Я посмотрел на Николая. Он шел, немного втянув голову в плечи, немного согнувшись, и очень уныло выглядела его широкоплечая невысокая фигура. Снова он показался мне очень несчастным, и мне стало жалко его, и Ольга мне опять показалась чужаком, несправедливо обижающим наших, старозаводских, — может быть, не очень красивых, не очень блестящих, но милых мне, честных и мужественных людей.

— А ты, Коля, — сказал я, не успев подумать о том, что говорю, — напрасно все Ольге прощаешь.

Не переставая шагать, Коля посмотрел на меня, и я заговорил торопливо, взволнованно, стремясь скорее объяснить ему то, что я чувствую.

— Ей просто нравится, что Пашка инженер, и не нравится, что ты слесарь. Ну и пусть! Чорт с ней, раз она такая!

Николай остановился и молча посмотрел на меня.

— Ты ей тоже высказывал эти свои соображения об инженере и слесаре? — спросил он.

Несмотря на мягкость его тона, я испугался. Мне показалось, что Николай взбешен. Я отвернулся. Николай постоял еще несколько секунд и потом зашагал по-прежнему молча, и я поплелся рядом с ним, стараясь смотреть в другую сторону и чувствуя себя очень несчастным.

Снова навстречу нам промчалось несколько легковых машин и прогрохотал грузовик с железным ломом. Бесконечный товарный состав тащился по насыпи, и паровоз гудел тоскливо и долго, и клубы дыма длинным хвостом тянулись за паровозом.

— Видишь ли, Леша, — вдруг заговорил Николай, и я сразу понял, что он на меня не сердится. — Я думаю, ты не прав, когда обвиняешь Ольгу. Часто, когда человек поступает не так, как тебе хочется, ты злишься и тебе кажется, что он поступает нехорошо. А ты попробуй, посмотри с его точки зрения, — может быть, это не он не прав, а ты?

— Я вижу, что́ вижу, — буркнул я упрямо.

— Видеть мало, — сказал Николай, — надо еще и думать. Так нельзя, Леша, у нас у всех плохие характеры, и нам всегда хочется быть правыми. Сделаешь что-нибудь неправильно и начинаешь себя оправдывать. И уже кажется, что ты прав и сделал это потому, что так справедливо и нужно.

— Вот пусть бы Ольга и думала, — сказал я.

— Оставим сейчас разговор об Ольге. Мы с тобой вообще давно не разговаривали. Мне это время приходилось трудновато. Настроение было скверное, и все такое… Так вот, понимаешь, о мысли и чувстве. Собака, например, если ты оставишь ее возле еды, приготовленной для нескольких собак, съест все и еще огрызнется, если другие собаки попробуют получить свое, а человек, — если ему объяснить, что это, скажем, для пятерых, — съест одну пятую, а четыре пятых оставит. Как ты думаешь, почему это? Я думаю, тут дело в том, что собака думает только за себя. Ей хочется все съесть, она все и ест. А человек думает и за других тоже: он понимает, что остальные четверо тоже голодны. И поэтому собака — только собака, а человек — человек.

Я посмотрел на Николая удивленно.

— Ты, что же, толстовец? — спросил я.

Николай засмеялся.

— Обязательно ты на меня ярлычок хочешь наклеить. Нет, я как раз думаю, что к человеку необходимо применять насилие, когда он действует, как собака. Я говорю о другом. Есть разница, сделал ли человек подлость или просто поступил не так, как тебе хочется. Надо не только свои желания понимать, но и чужие. А то, знаешь, — Николай усмехнулся, — часто злишься по-собачьи. Я, мол, хочу съесть его кость, а он ее сам ест. А людям жить вместе, Леша, и, значит, каждому надо за других тоже думать. Я взял себе такую привычку: если начинаю очень злиться на человека, — стараюсь поставить себя на его место. Почувствовать, что он чувствует.

Николай как будто рассуждал сам с собой. Он говорил, кажется, не столько для меня, сколько для себя самого. Поэтому я так верил тому, что говорил Николай.

Мы шли попрежнему неторопливо, но теперь нас одна за другой обгоняли машины. Они мчались так быстро, что казалось, они не двигаются, а просто появляются и исчезают. Николай вдруг остановился и, прищурясь, посмотрел на шоссе.

— Смотри, как странно, — сказал он. — Еще только час дня, а почти все машины едут обратно в город. — Он посмотрел на небо. — И дождя как будто бы не предвидится.

Мы долго шли, неторопливо и мерно шагая. Приближался Старозаводск. Мы уже видели корпуса завода, деревья нашего парка, красные крыши домов, окруженных зеленью палисадников.

Николай улыбнулся.

— Знаешь, Леша, — сказал он, — у меня исправляется настроение. Прямо тебе скажу — мне эта история трудно давалась.

Он снял кепку, и свежий ветерок пошевелил его волосы.

— Все-таки сестра у нас с тобой, Леша, славная. Нечего бога гневить. Нам бы с тобой порадоваться, что сестренка замуж выходит за хорошего человека, а мы ей вон сколько огорчений нагородили. Верно ведь? Давай, по этому случаю, пробежимся на выдержку.

Не ожидая ответа, он сунул кепку в карман, согнул руки в локтях и побежал, быстро и ровно переставляя ноги. Я помчался за ним и сразу же обогнал его.

— Пыхтишь, тяжеловоз? — крикнул я, обернувшись.

Николай улыбался, не разжимая рта, и смотрел на меня насмешливо. Я бежал дальше, земля летела под моими ногами и казалась легкой, как пух. Нас обогнал велосипедист. Мне было смешно смотреть, как он с хмурым и деловым видом нажимал на педали и какое у него было мрачное при этом лицо.

— Лошадиная сила! — крикнул я ему.

Он посмотрел на меня, как будто я был деревом или камнем. Наверное, у него были какие-нибудь серьезные неприятности. А я бежал, и у меня было удивительно хорошо на душе. Я с нежностью думал об Ольге и о Николае. Мне хотелось скорее попасть домой, увидеть мать и отца, чтобы они поняли, какая ерунда все неприятности и как можно прекрасно жить, если хорошо относиться друг к другу.

Старозаводск был уж совсем близко. Уже по сторонам дорога начали попадаться дома, уже собака бросилась на нас из подворотни, уже мы должны были увидеть почтенных горожан, читающих газету на крылечках по случаю воскресного дня или обсуждающих заводские новости. Но нет, — крылечки были пусты, и пары не прогуливались по тротуарам. Я запыхался, бежал медленнее и медленнее и за спиной все время слышал ровное дыхание Николая. Я оглянулся. Он бежал, попрежнему не торопясь и явно нагоняя меня. Мне стало смешно, когда он подмигнул мне вызывающе и хитро. Я рассмеялся и почувствовал, что бежать больше не магу. Я сгибался от смеха, а он пробежал мимо меня и кинул мне:

— Выдохся, балаболка?

— Сдаюсь! — крикнул я ему.

Он остановился и подождал, пока я подошел. Он ровно дышал, и лицо у него было довольное и веселое.

— Учись у меня, старика, — сказал он, — а то вечно вы, молодежь, нашуметь нашумите, а дела не видно.

Он обнял меня за плечи, и мы пошли, согласно покачиваясь на ходу, шагая в ногу и негромко напевая:

Был на дальней улице Деревянный дом, С полусгнившей крышею И кривым окном.

Возле щита с газетой Коля остановился.

— Сегодняшняя московская, — сказал он. — Посмотрим, что пишут.

Пока он читал международные известия, я лениво скользнул глазами по строчкам четвертой страницы, прочел, что в Ломже развернулось большое строительство, и потянул Николая за рукав. Он кивнул головой:

— Пойдем, ничего интересного.

Он снова обнял меня, и мы зашагали, напевая:

В этом доме издавна Доживал свой век Маленький и слабенький, Старый человек.

Мы вышли на Ремесленную, и вдали показался наш дом.

— Слушай, Коля, — сказал я, немного смущаясь, — давай сегодня вечером напишем Ольге письмо.

— Решено, — сказал Николай. — Пишем и поздравляем с законным браком.

Он оглянулся, на улице никого не было. Быстро наклонившись, он обхватил мои колени, одним движением подсадил меня к себе на плечо и опять запел:

Вечерами длинными, С важностью в лице, Он любил посиживать На кривом крыльце.

Сидя на широком его плече, рукой держась за его голову, я продолжал песню:

Мимо шли прохожие, Псы брехали вздор, На соседней улице Пел печально хор.

Я соскочил с его плеча. Мы были уже у наших дверей. Коля поднял руку и три раза отчетливо постучал. Нам открыла мать.

— Наконец-то! — сказала она. — Куда вы исчезли?

У нее было очень взволнованное лицо.

— Что случилось? — спросил Николай.

— Война, — сказала мать. — Немцы на нас напали.

Война в тишине

Когда я вспоминаю первые месяцы войны, перед моими глазами встает наш город, ничуть внешне не изменившийся, наш дом, такой же, каким он был всегда. Утром начинает возиться мать. Мужчины идут на работу. Вечером пьем чай, тикают часы на стене, — внешне никакого отличия от мирного времени. И тем не менее я до сих пор помню то чувство мучительной, бесконечной тоски, которое не отпускало меня ни на одну минуту.

Прежде всего вспоминаю я тишину. Она звучит день и ночь, монотонная, как звон в ушах, неумолкающая и бесконечная. Отчего происходило это странное чувство тишины?

В нашей жизни многое изменилось. Работы стало неизмеримо больше, и мужчины приходили поздно и очень усталые. По вечерам мимо окон маршировали отряды всевобуча, и в рядах можно было увидеть почтенного бухгалтера в пенсне, у которого на плече висела винтовка, а к поясу был привязан заслуженный канцелярский портфель.

Конечно, обыкновенные житейские дела, казавшиеся недавно очень важными, — быт, квартира, отпуск, покупка костюма, — вдруг стали казаться нелепостью и ерундой.

Конечно, за каждой фразой, даже за каждой веселой шуткой невидимо стояла тема войны. Завод наш бронировал своих рабочих, и от нас сравнительно мало людей ушло на фронт. Но все-таки и у нас были прощанья и проводы, и пожеланья победы, и тоска родных по ушедшим.

Но наряду с этим торговали магазины, лодочная станция на озере выдавала напрокат лодки, и юноши в белых рубашках катали в сумерки девушек по гладкой озерной воде. Утром по улицам толпами шли рабочие, торопясь на завод. По ночам над рекой играли гармонисты и девушки пели приглушенными чистыми голосами грустные, протяжные песни.

И странным казалось именно это, — то, что не изменилось. Все перемены казались естественными, мы ждали их и не замечали, а то, что внешне осталось прежним, резало глаз, казалось странным и удивительным, запоминалось. Внутренним слухом слышали мы рев и скрежет грандиозных танковых битв, оглушительный гул эскадрилий, непрестанное уханье артиллерии. И по контрасту с этой, ясно нами ощущавшейся, какофонией тишина, царившая в нашем городе, казалась противоестественной, навязчивой, непереносимой.

Утро начиналось курантами. Они звучали в репродукторе спокойно и монотонно, и в квартире была мертвая тишина. Я приоткрывал глаза. Уже совсем светло. Николай лежит, вытянувшись на постели. В соседней комнате ровно дышат отец и мать. В комнате деда не слышно храпа, можно догадаться, что дед не спит. Да и все лежат слишком тихо, слишком неслышно дыша. Но вот куранты кончили бить. Пауза. «Внимание! Говорит Москва». И вот диктор, начинает очередную сводку: