Помоги проекту - поделись книгой:
У городских ворот
ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ СТАРОЗАВОДСКЕ
Я родился в октябре 1925 года в маленьком городе Старозаводске, выросшем, как ясно из самого его названия, вокруг старого большого завода.
Завод находился в центре города. Кирпичные стены, окружавшие его, тянулись на многие километры. Заводские дворы нельзя было обойти за день. В пасмурную погоду свет заводских мартенов освещал облака. Рев и грохот завода были слышны в городе днем и ночью. По вечерам и завод и город сияли электрическим светом, ветер раскачивал тысячи ламп; на заводских дворах гудели маневровые паровозы. В саду играл оркестр. В маленьких домиках хозяйки, поглядывая на часы, ставили сковороды на огонь, самовары уже начинали шуметь. Мимо окон проходили гуляющие. Кусочек песни, взрыв смеха, обрывок фразы влетали в окно. Картошка дожарена, самовар закипел, шаги остановились у крыльца. Хозяин пришел о работы.
Прадед мой — Алексей Николаевич Федичев умер в 1917 году, за восемь лет до моего рождения. Он был крестьянином деревни Перечицы, находившейся километрах в ста от Старозаводска. После освобождения крестьян, оставшись с нищенским наделом, без лошади и коровы, он ушел в Старозаводск и поступил на завод чернорабочим. Жена его осталась в деревне и с трудом поддерживала убогое хозяйство. Когда подрос старший сын, прадед забрал его к себе. Младшего сына прабабка не отдала. Поэтому дед мой, Николай Алексеевич Федичев, вырос слесарем, коренным старозаводским рабочим, а брат его — Александр Алексеевич, дядя Саша, как все его называли у нас в семье, — был и остался крестьянином деревни Перечицы.
Летом нас, ребят, отправляли иногда к дяде Саше. У него было два сына, — мои дяди, причем младший был почти одного со мною возраста. Это были здоровые парни, большие знатоки грибов, рыбной ловли, техники разжигания костров и великого искусства игры в рюхи.
Дядя Саша был человек очень тихий, и в доме командовала его жена Авдотья Терентьевна. Все, что она делала и говорила, казалось дяде Саше замечательно умным. Сидит он, помню, за столом, допивая шестой стакан чая, а она судит и про правление, и про сельсовет, и про соседей. Дядя Саша молчит и только иногда посмотрит на меня и кивнет головой на жену, как будто хочет сказать: видел, какая?
Тем не менее, в важных вопросах выходило всегда как-то так, что решал дядя Саша. Тетка обо всем судит, все как будто решает, а потом замолчит и спросит совсем другим тоном, тихо, серьезно:
— Ты, Саша, как думаешь?
Дядя Саша помолчит минутку, погладит усы, как будто бы застесняется, и так же тихо ответит:
— Я, мол, думаю так-то и так-то.
И уж как он сказал, так тому и быть.
Добрая она была женщина, Авдотья Терентьевна. Бывало, вернемся мы с Сеней и Пашкой с рыбалки или с затянувшейся прогулки по лесу, грязные, черные, в разорванных штанах, в лохмотьях вместо рубашки, тетка набросится и начнет орать, что мы чуть-чуть не убийцы и уж во всяком случае скоро пойдем разбойничать, — а сама в это время суетится, носится взад и вперед, и, глядишь, на столе уже яичница с салом, творог, и сметана, и пироги, и новые штаны приготовлены, и в саду, в холодке, постланы всем троим мягчайшие и удобнейшие постели.
В последние годы, когда я туда приезжал, все уже несколько изменилось. Пашка женился на тихой и скромной девушке, и Авдотья Терентьевна кричала теперь не только на сына, но и на невестку, особенно когда появились внучата, — а они родились через год после брака и сразу двое — мальчик и девочка. Ужасно расходилась тетка, когда дело касалось внучат, тут уж голос ее гремел, как иерихонские трубы. «Детоубийца» — было, кажется, самым мягким словом, каким она награждала невестку, если, не дай бог, у Васи (так звали внучка) или у Танечки (так звали внучку) была мокрая пеленка или не спущен полог от мух. Впрочем, и теперь ни сын, ни невестка не боялись ее. Они были веселою дружною парой и спокойно выслушивали ее крик, зная, что зла в ней нет и кричит она для порядка.
Я вспоминаю уютный просторный дом на горушке над озером, огород, в котором мы, бывало, играли в разбойников, полянку, где происходили исторические состязания в рюхи. Тихими вечерами стол выносился и ставился под большой березою перед домом. Внизу, за озером, лес становился черным, темнота наступала со всех сторон; бабочки слетались на свет лампы; негромко шумел самовар; дядя Саша читал газету, чуть шевеля губами, а тетка, закончив все дела и накричавшись за день, штопала или шила. Я, бывало, сижу, клюю носом, и видится мне, что в лесу выходят из берлог страшные звери, и представляется мне, что я спасаю от этих зверей девушку неслыханной красоты. Вот начал я вспоминать и не могу оторваться, и снова становится мне как будто двенадцать лет, и снова хочется выйти на бой со страшными лесными зверями.
История заводской линии фамилии Федичевых — это обыкновенная история кадровой рабочей семьи. Жизнь в углу, субботняя выпивка, тоскливые песни под гармонь. Сходки, увольнения, забастовки, гулянья в саду, нищета, любовь, которую нечем украсить, тоска томительных вечеров, красный бант на гитаре, низкий потолок трактира, ржавая селедка; высокая верность товарищам, великие чувства, рожденные в густом дыму полпивной.
В свое время женился дед, родился мой отец, подрос, обучился делу, начал работать, женился.
Из особенно важных событий отмечу большую стачку, так называемую старозаводскую оборону, в которой участвовали три поколения моей семьи: прадед, дед и отец. Отцу было тогда девять лет, он был связным и проносил через полицейские кордоны важные донесения. Перед революцией Федичевы купили маленький домик на Ремесленной улице. В семнадцатом году родился мой старший брат Николай. В этот год погиб в уличном бою мой прадед, — уже глубокий старик, взявший винтовку, несмотря на старость. В этом же году отец мой ушел воевать, оставив жену с новорожденным мальчиком.
Мальчик этот был старший мой брат Николай.
Вернулся домой отец только в начале 1922 года. Коле шел в это время пятый год. Он встретил отца восторженно. Мать никак не могла притти в себя. Она то плакала, то начинала смеяться. Дед постарел. Он, впрочем, был попрежнему резок в разговоре, держался подтянуто и, несмотря на хмурый свой вид, любил пошутить.
Вечером собрались друзья. Отец рассказывал про гибель бронепоезда «Старозаводский рабочий», на котором он служил артиллеристом, про Ростов, про Батайск. Он рассказывал, опуская все тяжелое и печальное, останавливаясь больше всего на смешных и веселых случаях. Старозаводцы, перебивая друг друга, рассказывали про голод и про разруху и тоже вспоминали больше веселое и смешное. Мать слушала рассказы отца и смеялась вместе со всеми, а потом уходила в соседнюю комнату и плакала там одна, потому что она угадывала за веселыми рассказами отца бессонные ночи, смертную тоску, страшное напряжение воли. Про голод и про разруху, которые они пережили здесь, в Старозаводске, она все знала сама.
Брат Николай не ложился спать. В суматохе о нем забыли. Он тихонько сидел за столом, стараясь не обращать на себя внимания, и слушал рассказы отца. Хотя ему было только четыре года, он ясно запомнил этот вечер, керосиновую лампу на столе, воблу на тарелках, водку в стаканах и смеющиеся, веселые лица старозаводцев. Он уснул под рассказы, и ему свилась веселая война, смеющийся отец, веселая стрельба из нарядных пушечек.
Он не мог еще знать в четыре года, про какие тяжелые и страшные вещи можно рассказывать, весело смеясь.
В то время, как брат Николай сидел за столом и слушал рассказы отца, в соседней комнате на кровати спала маленькая двухлетняя девочка, спала и порою всхлипывала во сне. Это была Ольга, названная моя сестра, привезенная отцом с фронта. История ее такова. Когда отец служил в дивизии Котовского, был у него друг, одесский грузчик — Алексей Иванович Сошников. Это был огромный, широкоплечий парень, необычайной силы и храбрости. В свободные вечера, после походного дня, Сошников рассказывал отцу об Одессе, а отец Сошникову о Старозаводске. У Алексея Ивановича в Одессе осталась жена. Он показывал отцу ее фотографию. Это была маленькая худенькая женщина, гречанка, дочь одесского моряка и контрабандиста. Полюбив Алексея Ивановича, она бежала из отцовского дома, потому что отец не хотел ее выдавать за грузчика. Вечерами она сидела у мужа на коленях, прижимаясь головой к широкой его груди, и пела ему грустные и протяжные песни контрабандистов. Через год после брака она родила ему дочь, голубоглазую, как отец, темноволосую, как мать.
Сошников и отец сговорились, что если один из них погибнет — другой поможет семье погибшего.
В конце 1921 года Алексей был убит. Его похоронили у дороги, и Котовский помянул его перед строем.
Демобилизовавшись, отец прежде всего поехал в Одессу. Семью Алексея он нашел в ужасающей нищете. Жена была больна сыпным тифом и лежала в бреду. Дочку подкармливали соседки. На другой день больная умерла. Отец купил гроб, нанял телегу и один проводил покойницу на кладбище. В тот же день он выехал домой вместе с двухлетней девочкой. Он рассказал все это матери очень коротко, не вдаваясь в подробности, — отец не любил сентиментальных историй, — и, погладив девочку по голове, сказал: «Пускай растет — Кольке подруга будет». Мать не спорила. Очень скоро она и сама привязалась к девочке.
Когда я начинаю себя помнить, разница между родными детьми и приемной дочерью уже не чувствовалась ни в чем.
Недалеко от нашего дома было озеро, и метрах в двух или трех от берега из воды торчал остов полузатонувшей баржи. На палубе сохранилась будка шкипера, через люк можно было проникнуть в трюм, который только до половины был заполнен водой и поэтому в нем можно было тоже играть. Баржа эта служила местом игр нескольким поколениям мальчишек. В мое время, так же, как и раньше, стайки матросов десяти-одиннадцати лет отроду населяли призрачный этот корабль, совершали на нем путешествия, терпели кораблекрушения, сражались с пиратами. До сих пор, когда попадается мне в руки добротный, старый морской роман, я вспоминаю маленькое наше озеро, ровные убогие берега, поросшие тростником, и старую, полуразвалившуюся баржу, на которой я пережил столько замечательных приключений.
Насколько я сейчас вспоминаю, в этих играх Николай никогда не был коноводом. Придумывала все обычно Ольга или Пашка Калашников, сын главного механика. Брат был покладистый и веселый товарищ, но у него нехватало фантазии, он только добросовестно выполнял то, что ему говорили другие. Фантазия в избытке была у Ольги. Я помню ее запертой в трюме, поднимающей восстания пиратов против своего атамана, я помню ее на костре, бесстрашно смотрящей в глаза диким огнепоклонникам, собирающимся ее сжечь, и смелой разбойницей, и дочерью богатого Гациендадо. На Колю мы часто сердились. Ольга считала, что убивает он очень плохо и что ни одна красавица не испугается, когда он ее похищает, потому что чего же бояться человека с таким добродушным лицом? Николай, улыбаясь, выслушивал упреки, и неизгладимое добродушие сияло в его глазах.
Зато в спорте он был всегда первым. Спортивные состязания нравились ему больше, чем игры в разбойников и кораблекрушения.
Очень добрый он был человек. Впрочем, когда мне было лет восемь, я увидел его разъяренным и понял, какая сила скрывалась под его добродушием.
Дело было так. Мы играли на барже в «Невесту солнца». Нас было очень мало, кажется, человек пять. Коли не было. Он ушел смотреть заводские состязания по легкой атлетике. Совершенно неожиданно на нас напала ватага ребят из деревни Тулино, — эта деревня находилась километрах в двух от нашего города. Они давно уже сидели в тростниках, наблюдая за нашей игрой. Среди них были здоровые парни лет по семнадцати. Ольга и Пашка Калашников сумели вывести их из терпения. Особенно Ольга была остра на язык. Парни всерьез обозлились и, невзирая на принадлежность Ольги к слабому полу, дали ей парочку макарон, — так назывался удар по шее. Ольга в ответ изловчилась и очень больно дернула одного из них за ухо. Они стали ее бить уже всерьез. Ольга терпела молча, сжав зубы, хотя слезы текли по ее лицу. И тогда на баржу ворвался Николай. Никто из нас не заметил, как он вышел на берег и как прошел по тоненьким дощатым мосткам. Он сразу приступил к делу. Он заехал в ухо тому парню, который бил Ольгу, с такой неожиданной силой, что тот секунд десять не мог понять, что произошло. Второго он сбросил в воду. Тут на него набросились все сразу. Он бился руками, ногами и головой. Я никогда не видел у него такого лица. Он стиснул зубы, и глаза у него стали холодные и жестокие, и самое удивительное, что вся ватага деревенских ребят, тренированных и здоровых, ничего не могла с ним поделать. Он, казалось, не замечал боли. Скоро еще один полетел в воду. Другому он подбил глаз, так что тот заскулил и выбыл из сражения. В это время мы ободрились и ринулись Николаю на помощь. Следует, однако, сказать, что в сущности победа была одержана им одним. Тулинские удалились с позором, осыпая нас бессильными проклятьями. Николай смотрел им вслед, тяжело дыша, еще сжимая кулаки. Но очень скоро он отошел и улыбнулся немного смущенной улыбкой.
Учился Николай в ФЗУ. День, когда он впервые, в качестве ученика, пришел в механический цех, был в нашем доме отмечен пиршеством. Зарезали поросенка, собрались товарищи отца и товарищи деда, был провозглашен тост за нового слесаря, и дед, растрогавшись, произнес речь. Он говорил о фамильной чести, о добром имени рода Федичевых, которое должен поддержать Николай. Николаю налили стопку водки, и он осушил ее, не моргнув глазом. Мать пришла в ужас, а товарищи отца заявили, что в парне видна порода и что из него будет толк. Николай был очень смущен и, кажется мне, счастлив. Ответная речь его была коротка. Он сказал, что отец хороший мастер и дед хороший мастер, так что, если они ему помогут, он надеется чему-нибудь научиться.
Гости давно разошлись, и мать убрала со стола, а отец и Николай долго ходили по двору и разговаривали, как два товарища. Я не знаю, о чем они говорили, но помню, как шагали они в ногу, оба широкоплечие, коренастые. Помню ласковые нотки в голосе отца, которые можно было уловить, хотя его голос еле до меня доносился.
Одна только фраза неприятно прозвучала в этот вечер, и сказана она была Ольгой. Когда выпили за будущего слесаря, Ольга вдруг спросила отца:
— А разве, папа, ты не хочешь, чтобы Николай учился?
— То есть как не хочу? — удивился отец. — Ему еще много придется учиться. На хорошего слесаря совсем не так легко выучиться.
Ольга наморщила лоб, — у нее была манера как-то особенно морщить лоб, когда она чего-нибудь не понимала или не могла что-нибудь объяснить.
— Я не об этом, — сказала она. — Неужели ты не хочешь из него сделать более… более…
Она запуталась и смутилась. Гости и отец строго смотрели на нее. Они очень хорошо поняли, что она хотела сказать.
— Быть слесарем, — сухо сказал отец, — это и трудно, и почетно, и важно. Ни я, ни мой отец, ни мой дед, никогда не стыдились своей работы.
И сразу же перевел разговор на другую тему.
Я помню свой восторг, когда Ольга и Николай впервые взяли меня с собой на вечеринку. Мне было в это время четырнадцать лет, и я учился в шестом классе средней школы. Костюма у меня еще не было, я носил толстовку, но Николай дал мне крахмальный воротничок и повязал галстук радужной расцветки. Отец очень интересовался нашими сборами, внимательно оглядел Ольгу в новом шелковом платье, решил, что у меня очень солидный вид, расспрашивал, много ли будет народу и кто именно, посоветовал Николаю, как лучше направить бритву.
В девять часов за нами зашли Колины друзья, и мы отправились. Вечеринка была у Калашниковых. Отец Пашки уехал в командировку, и Пашка выпросил у матери разрешение собрать гостей. У них была большая квартира в новом доме ИТР, с балконом, стенными шкафами, мусоропроводом и еще какими-то чудесами техники, которыми Пашка невероятно хвастал. Ребята его дразнили за хвастовство, но он не смущался. Впрочем, главным предметом его гордости было не это. У него был заграничный патефон и много заграничных пластинок. Гости были одеты очень нарядно, в пестрых галстуках и крахмальных воротничках. Я не узнавал наших заводских ребят. Они были необычайно торжественны, подчеркнуто вежливы с девушками и танцовали удивительно плавно. Я, по молодости лет, думал, что нам, рабочим, так вести себя не полагается, поэтому я держал себя нарочито грубовато, и остальные смотрели на меня удивленно. Впрочем, бо́льшую часть вечера я молчал и только раза два или три открыл рот. Когда Пашка Калашников, торжественно распахнув дверь, галантно сказал: «Пожалуйте, товарищи, ужинать» и, предложив Ольге руку, проследовал с ней в столовую, я вдруг, неожиданно сам для себя, сказал сиплым басом: «Ну, что же, пошамаем» — и тотчас же подумал, как в сущности хорошо было бы провалиться сквозь землю. За ужином я попробовал ухаживать за соседкой и, страшно покраснев, сказал: «Водки выпьем?» Я собирался произнести эти слова басом, но сорвался на дискант. В этом возрасте никогда нельзя ручаться за собственный голос. Я так смутился, что отвернулся, и до сих пор не знаю, что мне ответила соседка. Когда я в следующий раз на нее посмотрел, она, смеясь, чокалась с Ваней Андроновым и, кажется, обо мне и думать забыла. С горя я придвинул чайный стакан, твердой рукой налил его до половины водкой, залпом выпил — и сразу охмелел. Я еще не отнял стакана ото рта, когда раздался испуганный голос Ольги: «Леша, что ты делаешь?» Но мне уже было море по колено. Я крякнул, как крякал, бывало, дед после чарки, и потянулся через весь стол доставать собственной вилкой из селедочницы кусок селедки. Локоть я окунул в соус, но не смутился. Мне вдруг пришло в голову, что все эти люди, сидящие за столом, — просто буржуи какие-то и что, чорт подери, не стану же я к ним подлаживаться. Я вспоминаю, что я объяснял кому-то, что, мол, по-нашему, по-рабочему… что именно по-рабочему, я уже не помню. Может быть, я сам добрался до дивана в соседней комнате, а может быть, Николай и Ольга довели меня до него. Я заснул и проспал, видимо, часа два. Проснулся я от острого чувства стыда, которое, кажется, мучило меня и во сне. Осторожно приоткрыв глаза, я увидел, что лежу на диване, в комнате, застланной большим ковром, освещенной лампой под оранжевым абажуром.
В соседней комнате играл патефон и танцовали. На другом конце дивана сидели Ольга и Пашка Калашников. Я вспомнил свой позор и снова закрыл глаза, боясь, как бы они не увидели, что я проснулся.
«Чорт с ними, — думал я. — Нужны они мне все!» Я представил себе, как я кончаю школу, поступаю на завод, изобретаю двадцать новых машин, и Пашкин отец умоляет меня притти к нему в гости, но я говорю, что, к сожалению, занят, нет у меня времени шататься по гостям.
В это время я услышал негромкую фразу Ольги:
— Пусти, слышишь!
— Оля, — сказал Пашка и замолчал.
Я их не видел. Если можно так выразиться, я слышал как они молчали. Потом я услышал вздох Ольги. Она встала и вышла на середину комнаты. Я теперь видел ее. Она стояла, невысокая, тоненькая, в черном шелковом платье, и впервые в жизни я понял, как она хороша.
— Оля, — повторил Пашка, вставая с дивана.
Он подошел к ней и обнял ее за талию. Она отвела его руку.
— Оля, — опять повторил Пашка и замолчал. У него перехватило дыхание.
С тех пор прошло уже много лет, но я до сих пор помню то чувство ужаса, которое охватило меня. Я был очень скромный мальчишка и впервые услышал в голосе Ольги и в Пашкином голосе, что-то еще непонятное мне, но страшно меня взволновавшее.
— Оля, — сказал Пашка, — ты поедешь со мной.
— Ерунда, — ответила Оля, — никуда я с тобой не поеду.
Пашка обнял ее и поцеловал в висок.
Ольга стояла молча, полуотвернувшись от Пашки. А я в страхе закрыл глаза. Это был безотчетный страх, как будто я взглянул на мир сквозь какое-то стеклышко и увидел, что мир не тот, что мир страшный и незнакомый. Я лежал, зажмурив глаза, и молил судьбу, чтобы ничего не слышать и не видеть, и действительно ничего не слышал, но почувствовал вдруг, как что-то в комнате изменилось. Я открыл глаза. В дверях стоял Николай.
— Василий говорит, что здесь пластинки, — сказал Николай немного неискренним голосом, взял пластинки со столика и вышел.
— Он ничего не заметил, — сказал не совсем уверенно Пашка.
Ольга повела плечами, рукой поправила волосы, повернулась к Пашке и сказала с тоскою в голосе:
— Неужели ты не понимаешь, что он просто боится, чтоб нам не было неприятно.
Она вышла в соседнюю комнату, и Пашка выскочил вслед за ней.
Я еще полежал полчаса или час, попрежнему мучаясь стыдом и раскаянием, пока Николай и Ольга не растолкали меня. Я сделал вид, что проснулся. Они постарались смягчить тяжесть моего положения. Я думаю, что из-за меня они задержались и уходили последними. Пашка тоже куда-то скрылся, чтоб меня не смущать.
Мы вышли на улицу втроем. Была ясная звездная ночь. На крылечках, обнявшись, сидели пары. Где-то далеко-далеко еще играл гитарист. Негромко и монотонно гремел завод. Николай и Ольга подшучивали надо мной, но очень мягко, так что я уже в середине пути перестал считать себя опозоренным. Нам открыла дверь заспанная мать, мы с Николаем простились с Ольгой, пошли к себе в комнату, и я моментально уснул, так что не знаю — хорошо ли спал в эту ночь Николай.
В 1939 году Пашка Калашников кончил электротехнический институт, за несколько лет перед этим созданный при нашем заводе, и уехал в Тбилиси — строить электростанцию. Следующим летом он приехал в отпуск. Он был великолепен — в туфлях, сделанных не то из рыбьей чешуи, не то из кожи молодого мамонта, и в шляпе, привезенной, по его словам, из Буэнос-Айреса. При всем том он был попрежнему славным парнем, очень веселым и легкомысленным. Отпускные деньги он спустил в первую же неделю и потом занимал у всех, кто попадался под руку. В этом, впрочем, не было ничего дурного, потому что, пока у него еще были деньги, он так же и угощал всех, кто попадется. У нас он бывал часто, — опять пошли вечеринки, каждый вечер все мы ходили в сад, танцовали и пили пиво. Пашкины сверстники окружали его толпой, и он очень смешно им рассказывал про тбилисские шашлычные и вообще про южную жизнь. Потом он уехал, и жизнь пошла, как говорится, своим чередом, — немного однообразная, скромная жизнь нашей семьи. Ольга училась в геологическом институте и жила в областном центре в общежитии института. Хотя до областного центра от нас было сто двадцать километров и поезд шел четыре часа, она приезжала к нам каждую субботу и гостила до утра понедельника. И каникулы, разумеется, проводила у нас. От Пашки приходили письма. Николай их всегда аккуратно складывал на Ольгином столике. В Ольгиной комнате все сохранялась так, как будто Ольга еще продолжает с нами жить, — стояла ее кровать, ее столик. Однажды, я помню, Ольга долго разговаривала с отцом в его комнате, они говорили очень тихо, но голос отца звучал грустно, а потом он поцеловал Ольгу, и она вышла с заплаканными глазами. В другой раз, придя домой, я застал Ольгу с матерью. Они сидели, обнявшись, в темноте, хотя было уже поздно, и, когда я вошел, Ольга целовала мать и тормошила ее, а мать сказала: «Дай тебе бог, Оленька», вытерла глаза фартуком, шмыгнула носом и пошла ставить самовар.
Единственный человек, — кроме меня, разумеется, — который казался непосвященным в суть этих разговоров, был Николай. Он, повидимому, ничего не знал и не замечал. Меня очень обижало, что я оставлен в стороне и что со мной не считают нужным советоваться, поэтому, предполагая, что Николай, который находится в одинаковом со мной положении, тоже должен обидеться, я решил с ним заключить союз. Однажды вечером мы возвращались с ним из кино, и я спросил:
— Слушай, Коля, ты замечаешь, что у нас как будто с Ольгой что-то не в порядке?
Николай внимательно посмотрел на меня.
— То есть, как это не в порядке?
Я рассказал о ее разговоре с отцом и о разговоре с матерью и изложил целый ряд своих наблюдений, казавшихся мне очень тонкими. Коля выслушал меня, не перебивая, и потом долго молчал.
— Коля! — окликнул я его. Он рассеянно на меня посмотрел. Он, кажется, глубоко задумался.
— Ерунда все это, Леша, — сказал он. — Мало ли о чем могла Ольга говорить с родителями. Нас, мужчин, это не касается.
«Нас, мужчин», — польстило мне до такой степени, что я потерял интерес ко всему остальному и совершенно согласился с Николаем.
Прошло две недели, и все разрешилось самым неожиданным образом. В субботу приехала Ольга, и мы сели обедать. Я заметил, что Ольга не такая, как всегда. Отец, отправляя в рот ложку за ложкой, спросил, что за неделю произошло в институте. Она отвечала коротко и больше занималась супом, а потом вдруг положила ложку и сказала подчеркнуто безразличным тоном:
— Между прочим, пришла разверстка на практику.
Николай быстро поднял глаза на нее и сразу же опустит их опять. Отец продолжал есть суп, как будто его не интересовало Ольгино сообщение. Поэтому я понял, что произошло что-то очень важное. Не мог отец не обратить внимания на такую новость. Я посмотрел на мать и увидел, что по ее лицу текут слезы.
— Ну, — спросил отец, — куда же тебя назначили?
Он смотрел в тарелку, и я, еще не понимая, в чем дело, почувствовал неловкость и тоже опустил глаза.
— В Тбилиси, — услышал я голос Ольги.
— Ну, что ж, — ласково сказал отец, — проведешь лето на юге, загоришь. Природа там, говорят, красивая.
Он взял графин, налил водки деду, Николаю, себе, потом покачал головой и сказал:
— По такому случаю всем надо выпить.
Он достал еще три рюмки и налил всем. Мы чокнулись, и мать вдруг обняла Ольгу и поцеловала. Тут уж слезы полились у нее в три ручья, и от волнения она пролила водку. Отец налил ей снова, чокнулся и выпил.
Тогда Ольга протянула рюмку Николаю. Николай все это время сидел молча, но тут он поднял свою рюмку, посмотрел Ольге прямо в глаза и сказал:
— Желаю тебе счастья, Оленька.
Он чокнулся, улыбнулся и выпил, а Ольга вдруг поставила рюмку на стол и заплакала. Сначала все старались не замечать ее слез, думали — она успокоится, да куда там! Она и рыдала, и улыбалась, и потом, сквозь рыдания, сказала:
— Вы простите, я что-то разволновалась, — и ушла к себе в комнату.
Все сделали вид, что ничего тут особенного нет; доели суп, съели второе. Мать отложила Ольге котлет, сказав:
— Успокоится и поест. А то устала, бедная. Как их там, в институте, гоняют!..
Дед пошел к себе — тачать сапоги. Отец сказал, что он хочет прилечь, мать ушла на кухню. Николай походил по комнате, а потом постучал к Ольге в дверь. И Ольга сразу ответила, как будто ждала его:
— Да, Коля, войди.
Поделиться книгой: