Помоги проекту - поделись книгой:
Неуверенный, что найдет Вас мое письмо, все же пишу Вам, душа не терпит — узнать, как Ваше здоровье, милый друг Ольга Александровна. Последняя Ваша открытка была помечена 3.V: написали, что опять больны и через 1 Ґ часа Вас везут в клинику на операцию, в Амстердам. Ответьте, милая. Хочу верить, что Вы живы, оправились, душа моя говорит, — да. Дай, Господи! Я тогда буду счастлив, хоть и никогда не видел Вас, моего друга-читателя. Ваши письма раскрыли мне Вашу светлую душу. Я получил Ваши цветы на Пасху. Живите, с верой глядите на мир! Храни Вас Бог. Я живу покойно, но не пишу, а созерцаю величайшие сдвиги в мире. Помните тютчевское: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…». А я..? Полное одиночество. Но мой Ивик жив, далеко, в Пиренеях. Целую Вашу руку. Ваш Ив. Шмелев
[март — апрель 1941 г.][39]
Каждую минутку думая о Вас и всей душой будучи с Вами, шлю Вам мой сердечный привет, дорогой и неоценимый Иван Сергеевич!
Как-то Вы себя чувствуете! Как идет Ваша работа? Как здоровье?
Без конца задаю себе эти вопросы и стараюсь угадать ответ.
С какой радостью я повидала бы Вас! На душе так много всего, что не выразить письмом. Время летит, все как-то быстро, беспокойно, — нельзя сосредоточиться. У меня очень часто бывает как-то мутно, тоскливо на душе; — жизнь сложна (разумею я, конечно, не внешние трудности, не общественные события и т. д., а внутреннее состояние), а я так несовершенна и так очевидно еще мало самостоятельна, что во многом не могу разобраться.
Мне так не хватает водительства Вашего. Хочется хоть раз выслушать Ваш суд над собой и взять его в основу пути. И сколько раз я собиралась написать Вам подробнее, но убедилась, что это невозможно. И язык-то человеческий беден, а уж об его письменном изложении и говорить не приходится.
И все какая-то суета, не дающая душе отдыха. Теперь у нас масса дел по сельскому хозяйству, но к сожалению все они неприятного, административного, так сказать, характера: борьба с жульничеством работника, который, видимо, задался целью мужа выпустить в трубу. Ну, Бог помогает. Все эти недели мы прямо как в угаре из-за этих дел. А идет пост[40] и так бы хотелось тишины… Я непрерывно думаю о Вас и мысленно говорю с Вами, очень, очень желая увидеть Вас… Очень возможно, что мы переселимся в большой барский дом в имении9 (рядом с нашим хутором снимем его возможно). Сегодня мы там были — чудесно хорошо. Я все-таки мечтаю Вас вытащить на отдых к нам. Возможно это? Подумайте! Там тишина, как на острове, птицы поют, кругом парк, а подальше яблони.
Мне так хочется Вам что-нибудь приятное доставить!
Милый Иван Сергеевич, я посылаю Вам очень маленькую «посылочку»[41] — хотелось бы все это устроить иначе; — м. б. что-нибудь Вы сами придумаете, чем бы отметили себе Пасху, на память обо мне хоть цветочек себе поставьте. Я верю, что Вы не рассердитесь на это. Фотографию хотела свою послать, но ничего, кроме любительской из последнего времени не нашла.
Самый мой душевный Вам привет! Будьте здоровы и Богом хранимы! Ваша Ольга Б.
[Черновик]
[24–25. VIII. 1941]
Когда красиво небо или слышно птички пенье, иль просто кузнечики стрекочут ночью и звезды светят, — я думаю о Вас… Перед отъездом из «W.»; как-то, было так чудесно… был свет закатный, розовый и золотой, был им весь парк наполнен. Я вышла в сад и замерла от очарования. Весь запад неба румянился нежнейшим светом, от пурпура до розоватости перламутра, переходя в оттенки чайной розы. Напротив, на востоке все было чисто, чисто и голубело нежно и прозрачно. И был контраст тот так необычаен и обаятелен, до целомудренного трепета…
А вдалеке уж, где-то на горизонте туман спускался тонкой сеткой, скрывая резкость очертаний и уводя куда-то дали. А парк дышал под перламутром неба, и зелень казалась майски-яркой. И тишина… Казалось будто сон все это, виденье, и неживые на лугу коровы…
Иван Сергеевич Ольга Ольга Ольга Оля Ольга
4. IX.41
Вдруг неотрывно потянуло перекинуться с Вами словечком, мой дорогой, далекий друг! У меня масса дела, неинтересного, все с пыльными вещами возня и т. п., — писать большое письмо потому все еще не соберусь. Для него я хочу покоя… Но вот сейчас прямо не могла молчать, бросила все и… думаю о Вас… Как Вы живете? Вы такой скромный, — чуть начнете что-нибудь о себе, как сейчас и оговоритесь, и извинитесь за это. А я ведь только и жду когда Вы о себе что-нибудь скажете! Ах, как прямо физически больно сознание расстояния… Ну неужели же я не могу Вас увидеть!? Я не могу этого себе представить… Мне кажется иногда, что я бы не пережила от радости этой встречи. Вы для меня действительно — Пророк. Ну, не бранитесь! — Какое небо сегодня голубое, как тихо, как ласкает солнце! — Паутинки уже летают и ласково щекочут глаза и щеки. А по утрам туман и так прохладно… Петух сейчас пропел, и дети кричат, идя из школы. Такие радостные звуки. И солнце так ласкает, — как поцелуй перед разлукой… И это уже… осень. Рябины уж розовеют. Мой милый Вы, чудесный, далекий, родной и близкий, — чем мне обрадовать Вас? Что я могла бы для Вас сделать?! Мне так хочется все время хоть что-нибудь для Вас придумать, — хорошее, радостное, светлое… Вы мне так много дали жизни, и вот Вы (а не я Вам) дали мне новую жизнь. Я преклоняюсь перед Вами. Вы какой-то необычайный!
Вашей письма и «Неупиваемая чаша» у меня в ночном столике, и я их всегда читаю. Помню еще давно, когда я прочла «Неупиваемую чашу», мне как-то вдруг стало тепло, почувствовалось Святое. Я удивилась помню, что в наше время пишут еще такое. Но «Пути Небесные» непревзойденны, ни Вами и никем! «Пути» — это действительно все, для чего стоит совершить свой путь в нашем жестоком мире!
Вам, автору их, целую руку, писавшую их! Благоговейно, преклоняясь… Привет душевный от О. Б. С.
[На полях: ] Газету получила10. Но, милый, я ее имею. Т. е. не прямо я.
Получила письмо от М-me Земмеринг11. Ваша знакомая?
Пришлете Ваш портрет?
12. IX.41
1 ч. дня
Светлая моя, сегодня посылаю Вам заказное письмо (8 стр.), там «Свете тихий»12, — как Вы хотели. Пусть эта картинка будет для Вас толчком — писать. Перестаньте трусить! Роман пишите, хоть о себе, — _н_а_й_д_е_т_е. Вы всегда во мне. Помните это! Я уже не могу помыслить, что моя жизнь может быть _в_н_е_ Вас. Если не увидите меня — живым, увидите портрет, — последний. Но я все же надеюсь, иначе — для чего же все шло _т_а_к, как шло?! из письма Вы _в_с_е_ поймете. М. б. оно покажется Вам — бредом, но ныне и бред — для меня счастье. Верю, хочу верить, — не посягну ни на единую слезинку Вашу, ни на единый вздох Ваш! Как я жду писем! Такого — никогда еще в жизни не было со мной! В чем такая _с_и_л_а_ Ваша? В огромном _с_е_р_д_ц_е, в безмерном богатстве души Вашей. Вы отдадите его творчеству. На Ваши письма (от 27.VII и 24–26.VIII13) — отвечу. На днях м. б. вольюсь в «Пути Небесные». Но сердце так _и_з_г_о_л_о_д_а_л_о_с_ь..! Да что же это, или я милостыни прошу? Ни-когда! Ваш Ив. Шмелев
Если это День ангела Вашего папы — молюсь с Вами!
Да благословит он Вас!
13. IX.41
Милая, только что получил (10 ч. утра) Ваше письмо, 31.VIII14. Пойте, светлая моя, ласточка… пойте! Я счастлив Вашей светлой радостью. Это _ч_у_д_о, что сейчас получил Ваше письмо. Что было бы, если бы не получил! Я чуть было не отправил уже готовое, горькое для меня — и для Вас! — письмо: я навоображал безысходность, что Вы не знаете, как отмахнуться от «похвал», я смутил Ваш покой… — и на прощание посылал «Свете тихий» (про-чте-те!!! — нашел!) — ту всенощную _в_м_е_с_т_е, чего хотели Вы. Теперь я _в_с_е_ знаю. Милая, пойте. Знайте: Вы — бесспорны! Узнаете — и будете _т_в_о_р_и_т_ь. Не бойтесь жизни. Вы — сами Жизнь! Пишите, что хотите, — о себе, _с_в_о_е, большое. Как Вы богаты!! Вам не нужны этюды. _В_с_е_ скажу, и Вы — познаете себя. Вы вся — артист!! О, как я счастлив, я знаю, я Вам дорог. Верю. А _к_а_к_ Вы мне дороги, Свет мой немеркнущий! будьте смелы! _В_с_е_ пишу Вам. Как я страдал! Но Вы воссияете. Ваш Ив. Шмелев
Все Ваши письма получил.
13 сент. 41 г. 12–2 ч. ночи
Дорогой Иван Сергеевич, милый мой, каким ударом сегодня Ваша открытка мне явилась (от 27.VIII15)! Я положительно не знаю, что думать, что делать, утратила слова и дар речи.
Будто после исполнения чудесной симфонии кто-то оборвал струны…
И вот, совсем просто… неужели Вы серьезно думаете и верите, что Ваше _м_о_л_ч_а_н_и_е_ даст мне покой? Что же, неужели Вы вправду верите, что я вот так возьму да и забуду Вас, перестану думать о Вас, не будете писать и… я буду весела и беззаботна… Да? Вы, верно, сами смеетесь, читая это?
Иван Сергеевич, все мои письма Вам шли из души и сердца, где не было места ни экзальтации, ни какой-либо другой раздутой неправде. Не зная Вас, я неудержимо почувствовала острое желание писать Вам… Вы отбранили меня и за Учителя, и за Пророка. Но что же мне делать, что это так. Понимаете, без истерии, а глубоко верно. Не зная даже Вас, я рвалась уже сердцем к Вам, а потом все время тревожилась за Вас, проникнутая постоянным желанием хоть что-нибудь для Вас сделать. Повторю еще: я никогда, никому не писала, никакой знаменитости.
Не отношу себя к тем дамам, которые «бегают» за художниками, музыкантами, писателями.
Ведь знаете же Вы отлично, что сердцем я Вам писала. И разве легче лишить себя возможности хоть изредка слушать Вас? Отойти к тому же первоначальному исходу, к 9.VI.39; ну и что же? Тогда я тоже не могла молчать! —
У меня для Вас в сердце такое чудесное, святое, светлое чувство, что не ему лишить меня покоя. Я не хочу и не могу анатомически дробить мое чувство к Вам скальпелем. Скажу только, что Вы дали мне столько Света, Веры, вытолкнули меня на солнце и дали юношеские грезы. Да, Вы, говорящий о годах! —
Я понимаю, что Вы меня быть может не совсем всерьез берете и думаете, что я уж слишком молода. Помилуйте — 37 лет! Но я не убеждаю. Ах, но к чему же я все время о себе. Что я? Мучительно думать, что я покой у Вас нарушила. И м. б. мне писать к Вам не надо? Не знаю, что думать и как выразить. Ваше недавнее: «живу от письма до письма (конечно Вашего)»16. — Я писала, но м. б. не надо было _т_а_к_ писать?!
Ах, я чувствовала раньше, что Вас _у_т_р_а_ч_у.
Помните? Я Вам писала.
Послушайте, если Вы говорите: «не лучше ли будет для Вашего спокойствия — перестать мне писать Вам?» Если для моего, то нет, не лучше… Нет, нет. Я жду Ваших писем каждое утро. И вот теперь, когда Вы научаете меня начинать верить в себя?! — Теперь перестать?? Но, нет, для меня ничего не надо. _Ж_е_р_т_в_ не хочу. Мне Ваш покой всего дороже. Нужно Вам молчать, — …ужасно, горько, больно мне, — но разве смею я просить? —
И все же я прошу: — пишите… _м_и_л_ы_й… Я не настаиваю, но просьбу эту скрыть не могу. Но как хотите. Понимайте, для Вас как хотите, как лучше Вам.
Вы сетуете на нецельность сердца моего Вам. Я понимаю. Но все же это как-то и не так. Я перед Вами преклоняюсь слишком, Вы для меня единственный в веках. Вы же сами должны знать, что Вас второго нет. Разве я виновата, что я все сердце свое и душу в Вас нашла? Все то, о чем десятки лет молилась. Я не грешу ни перед кем, и я покойна. Т. е. что значит покой? Какой покой нам нужен? И нужен ли покой?
Что я бледнею и т. д.? Я мучилась тогда от ожиданий Ваших писем!! Но разве с радости и счастья нельзя худеть? И разве не умирают даже от радости? Но впрочем, я не могу все ясно высказать. Говорить словами было б легче.
Ах, да, но не во мне ведь [дело]! Я понимаю, Вам больно. Ужасно это! Но разве так уж больно, что лучше разойтись и в письмах? Скажите!
А помните: «я в ужас прихожу от мысли, что мог бы Вас не встретить, хотя бы в письмах» (не точно м. б., но смысл такой). Я ничего не знаю больше. — Скажите мне, что лучше! Я все для Вашего спокойствия приму, как бы больно мне это ни было. Мне больно Ваше: «мне только полезно „броженье“, для „Путей Небесных“»… Но все же я никакого упрека не сделаю. Но, помните, я Вам писала, что если заняты Вы будете, то хоть 2 слова пишите, что Вы здоровы. Я чувствовала, что Вы болели. Берегитесь: осень и весна опасны для ulcus[42].
Я не верю, что Вы не хотите писем.
А Ваше: Анастасия — Ольга?
Что же все это? «Чудесная игра»… или уж нет ее? Знаете, я с каждым письмом Вашим переворачивала новую горящую страницу какой-то дивной, Божественной комедии. —
И Ваши просьбы писать Вам чаще? —
Вы ждали, значит, писем… А теперь? А я не смею ждать от Вас? Вам трудно, родной?
Я плачу, я не могу больше ничего понять. Удерживаю слезы платком, чтоб не оставить «дешевых» пятен.
Я все просила встречи для нас у Вас и у судьбы, но… зачеркните все о ней в моем письме последнем. Вы не хотите, рана — больно. Не надо ее…
Писать я ничего не буду.
Продолжаю утром. Всю ночь горела и не спала. Задремала к утру и ехала… в Париж.
Да, я писать не буду. Писала бы я только для Вас. И даже — уже писала. Я рассказала Вам мою большую драму, 10 лет ровно тому назад. И потому о ней, что это было то же, что и с Вами, хоть и другая была причина. Я узнаЮ ее, мою судьбу, мою, особую, всегда одну и ту же.
Я не пошлю Вам это повествование. Сегодня утром я трезвее. Не надо. И было бы больно не получить на нее от Вас ответа.
Иван Сергеевич, я все вдруг понимаю. Ничего не понимаю (приписка после). Ум понимает, но не сердце!
У меня к Вам просьба: не вкладывайте меня и _м_о_е_г_о_ в «Пути Небесные». Это было бы жаль для романа. Он для меня божественен. Себя же я не ценю. Одешевился бы мною (для меня) роман… Если Вам бы хотелось излить Ваше, прекрасное, то пишите в думах о неизвестной, сжигая и расточая в ветер, если бы неизвестная стала мною. Меня никому не надо. Я не хочу лжи о себе, не надо мне чужих, пусть очень красивых, перьев!
Цветок Ваш передо мной всегда. Люблю его. Это махровая бегония — цветок, культивированный особенно в Голландии. Здесь он особенный, красивый. Бывают прямо сказочные экземпляры. Я рада, что он растущий. Розы «говорят» больше, — но они уже давно опали бы. Этот цветок сказал и говорит мне больше розы. А теперь все так мне непонятно. Простите мне мазню. Я вытравила чернила, т. к. написала вздор, сгоряча, как обиженный ребенок. И вот ниже за это просьба о прощении. Эта вставка сделана после, — мне стыдно стало моей горечи (я не смею Вам так писать). И потому некоторая неувязка в последовательности текста дальше.
Я замолчу тогда… Простите, простите меня! Умоляю, ради всего Святого! Простите мне мою жесткость. Я не могу больше! Я все хочу понять Вас и не могу. Перечитываю Ваши письма все, ища ответа…
Как, неужели Вы не будете мне писать??
Но о «Путях Небесных» все серьезно… Не надо меня. «Глаза» я Вам пришлю17 после вашего портрета. Вы в долгу же у меня. Почему не хотите?
Я Вас не понимаю, милый.
9 июня «Рожденье»? Рожденье в муку? Кто же этого тогда хотел. Не может этого быть.
Вы претворите «броженье» в творчество. Вообразите образ _н_е_и_з_в_е_с_т_н_ы_й, а О. Б. зачеркните. Пусть я послужу для этого в искусстве. Больше мне ничего не надо. Писать я _н_и_ч_е_г_о_ не буду без Вашего солнца. И «золотое» мое письмо18 проклясть мне? Я слишком волнуюсь, чтобы писать на все ответ. Скажу лишь, что Ваш «Человек из ресторана» был Ваш не первый. И потом мужчине — другое дело. «Мой профессор» говорил мне еще совсем недавно, что лишь к 60-ти годам почувствовал в себе на высшей точке силу творчества. Какой он тоже вечно-юный, сколько в нем шарма! Он вас любит и ценит. Я ведь его дочка (посажёная), и зовет меня он просто «Олечка».
Ах, нет, не надо муки. Помните, как ясно и чудесно все было в наших письмах. Откуда мука. Мы только в письмах, — зачем же мука?? Я не поеду, я не увижу Вас, но Ваш портрет пришлите! Сердцем Вас обнимаю.
Ваша О. Б.
[На полях: ] Перечитала письмо и… все не то! Все, все не то. Но Вы поймете. _П_и_ш_и_т_е! Это — все!
Письмом я не довольна, но шлю. Молюсь каждый день о Вас, родной мой.
Напишите мне хоть еще один разочек и портрет! Скажите, кто издает «Неупиваемую чашу»? Кто переводит Вас в Голландии?
Странное письмо от г-жи Земмеринг я получила. Она знакома Вам давно?
Первое письмо с «драмой» моей19 было лучше, но я теперь боюсь его, как и «золотого»!
[Приписка: ] Вот еще пара слов о Вашем здоровье: берегитесь ради Бога! Осенью особенно диета, тепло и спокойствие. Нервность то же, что нарушение диеты, даже хуже. Нельзя резкость движений допускать, много ходить и главное — не волноваться. Диета — молоко и масло. Можно это? Как бы я рада была иметь Вас здесь — у нас свое, отличное молоко. Кашки, пюре всякие. Но Вы, конечно, давно все это знаете. Я работала в специальной клинике для желудка. Знаете Вы, между прочим, что язва желудка и двенадцатиперстной кишки — типичная болезнь молодых? Молодые страдают ею обычно, а к старости она проходит. Сколько я этого видала. Вы слишком кипите! Вот и результаты. Мы много опытов делали. Всякое волнение, эмоции и т. д. отражаются на ulcus. Помню как один пациент (мой большой приятель) лежал с зондом в duodenum’e[43], все шло как по маслу. Но меня просил доктор взять у него немного сока (желчи). Когда пришла я, и мы шутливо, мило перекинулись словечком, — то вдруг, — все насмарку — желчь перестала идти, а все заполнилось желудочным соком. И бедному пришлось лежать еще 2 часа лишних. Шеф смеялся и ходил за соком сам. Радость пациента от встречи заставила желудок усиленно работать. Понимаете, от того и аппетит и т. п. Одним словом павловские открытия рефлекса.
Не волнуйтесь! — Обо мне не беспокойтесь. Я здорова. Мучаюсь только от неизвестности о Вас. Поступайте как это Вам лучше. Я по-прежнему живу мыслью о Вас. В моих письмах Вы достаточно найдете о моем к Вам чувстве. Разве Вы не знаете? А теперь — бодро и весело творите. «Пути Небесные» ждут Вас!
Поделиться книгой: