Помоги проекту - поделись книгой:
Иван Сергеевич Шмелев
Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений
Том 3 (дополнительный). Часть 1
Предисловие, подготовка текста и комментарий: А. А. Голубковой, О. В. Лексиной, С. А. Мартьяновой, Л. В. Хачатурян.
«Труднейшее из искусств…»
О творчестве Ивана Сергеевича Шмелева написаны монографии, сборники статей, составлены библиографии[1]. Это немало, если понимать под творчеством не процесс создания, а только его результат — окончательный вариант произведения, оптимальный текст. Но если представить себе работу писателя как непрерывное движение, начинающееся задолго до появления первого варианта текста и не останавливающееся даже после его публикации, то об этом мы не знаем почти ничего. Почти ничего, потому что дневниковые записи, редакции, черновые варианты и большая часть литературной переписки не изданы (собственно — и не известны) и представляют собой темную подводную часть айсберга, «сверкающей вершине» которого посвящено столько литературоведческих работ. С этой точки зрения переписка с О. А. Бредиус-Субботиной, вольно или невольно, переносит вопрос о творчестве Шмелева в несколько иную плоскость: письма представляют жизнь писателя как создание текста, фиксируя замысел (упоминание о нем еще «случайно»), его развитие и изломы, переплетение с «обстоятельствами жизни», и наконец, передают нам черновые редакции — ступеньки, по которым автор шел к своим книгам.
Немалую роль сыграла здесь и личность его корреспондентки. В течение переписки, длившейся двенадцать лет, их отношения прошли несколько стадий: писателя и читательницы, писателя и его любимой, писателя и ученика, и, в завершение, — писателя и критика. В зависимости от того, к «какой» Ольге Субботиной обращался Шмелев, он наполнял письма лирикой и шуточными четверостишьями, детальным разбором классики и своих произведений, творческими планами, полемикой, иногда очень и очень резкой.
Первое произведение, отправленное И. С. Шмелевым О. А. Бредиус-Субботиной, — очерк «Свете тихий», было, скорее, завуалированным признанием. Тогда, летом — осенью 1941 г., Шмелев видит в ней героиню своих книг, будущих и, как ни парадоксально, уже написанных. Героиню «Путей небесных».
В июне 1936 г., после смерти жены, И. С. Шмелев прекращает работу над второй книгой «Путей» и безуспешно пытается найти «новую» героиню — центральный образ, к которому сходятся все сюжетные линии произведения. Осенью 1941 г. он возвращается к работе. Шмелев отправляет О. А. Бредиус-Субботиной планы романа, фрагменты глав, зарисовки. «Я написал тебя, тебя не зная, написал женщину-дитя, просветленную небесным светом, сквозящую этим светом, — и — все же, повинную греху, страстям… и — нетленную. Да, я счастлив, что предвосхитил тебя… нашел намек на тебя… и — нашел настоящую Тебя Да, Дари осложнилась. Во мне. Она теперь живет во мне живою, полною несказанной прелести!»
В декабре 1941 г. — январе 1942 г. Шмелев создает для О. А. Бредиус-Субботиной очерк «История одной души», полностью завершенное произведение, не вошедшее ни в один из сборников писателя. Параллельно она посылает ему автобиографическую «Повесть жизни». Первая часть — описание детства — представляет ее как начинающую писательницу, чей художественный мир созвучен самому Шмелеву. С этого момента он начинает раскрывать О. А. Бредиус-Субботиной секреты писательского мастерства. «Творчество словом — труднейшее из искусств. Большие поэты начинали рифмой… и, зрея, чувствовали, что мало свободы, переходили к ритму… прозой! Да, свободы больше, но… слово — тончайший из предателей. С ним — осмотрительно! В свободе можно разнуздаться. Не всегда „слово-ритм“ удавалось Пушкину. Гоголю — удалось, почти. Лермонтову тоже, лучший образец его — „Тамань“, это еще Чехов отмечал[2]. Шмелеву стало удаваться во второй половине творчества. Он познал тайну, многие ее оттенки…»[3] В 1942–1943 гг. Шмелев перепечатывает для нее, одновременно объясняя и исправляя, рассказ «Куликово поле» и главы романа «Лето Господне». Незначительная, на первый взгляд, правка возвращает Шмелева к более серьезной работе над этими произведениями.
В январе 1943 г. писатель завершает главу «Именины» и переписывает первую часть, правя и дополняя ее. В это же время (ноябрь 1942 — январь 1943) он работает над главой «Михайлов день». Несмотря на почти одновременную правку и той, и другой главы, значимость исправлений в «Михайловом дне» и в «Именинах» далеко не равноценна. Если в «Именинах» мы встречаемся в основном с немногочисленной стилистической правкой, то переработку «Михайлова дня» с полным правом можно назвать новой редакцией.
В январе 1935 г. в «Возрождении» появился очерк «День ангела» (первоначальное название главы «Михайлов день» —
Перерыв между работой над второй и третьей частью романа был длительным — последний раз Шмелев возвращался к тексту в декабре 1939 г., когда была написана глава «Рождество». В июне 1942 г. Шмелев сообщает Ольге Бредиус-Субботиной о своем желании продолжать роман. Чтобы настроиться на работу, почувствовать «живой пульс» произведения, он перечитывал уже написанные главы. Его внимание привлек «Михайлов день»: «Ах, как я дал „зима стала“ — в очерке „Лета Господня“ — „Михайлов день“! (Именины Горкина!) Нигде так не давал зиму! Читала? Хочешь — перепишу для тебя?»[7]
Переписывая главу для Ольги Бредиус-Субботиной, И. С. Шмелев перерабатывает ее, создавая, по сути, новую редакцию. Основной акцент правки направлен на смену рассказчика в произведении. Теперь это уже не пожилой человек, вспоминающий свое детство, а маленький мальчик, с которым все происходит «здесь и сейчас»: и праздники, и радости, и скорби. Временное пространство главы перемещается из прошедшего в настоящее. Писатель снимает фрагмент, превращающий рассказ мальчика в воспоминания старика: «Где вы, спутники детских лет? Сколько любви я видел и в нашем старом, милом, простом дворе с покривившимися сараями! сколько корявых рук нежно меня ласкали, вытирали слезинки жестким, мозолистым пальцем… Ангелы охраняли вас, неотрывно ходили за вами, с вами… Пропали Ангелы?»[8] Подобную правку мы встретим и в главе «Именины». Здесь вычеркнуто: «Это был наш последний парадный ужин. Но тогда и не думалось: папашеньке и сорока лет не было тогда»[9].
С этой правкой связана стилизация повествования под речь ребенка (речь, в которой большинство слов воспроизводится маленьким Ваней со слуха), где много заимствований из народного языка, ведь основной его собеседник — плотник Горкин. Так, правильные названия — иорданский, иерусалимский, Гефсиманский, — заменены на «разговорный» вариант: ерданский, ерусалимский, Ефсиманский.
Перепечатывая очерк, Шмелев значительно увеличивает его. Он сообщает об этом О. А. Бредиус-Субботиной 22 января 1943 г.: «Этот рассказ расширен, — в думах и сердце с тобой, — может быть на 20–25 %». В редакции 1942 г. появляются пространные описания: фруктового сада, катка в зоологическом саду, лужи во дворе дома и т. д.[10] Однако объем рассказа увеличивается не за счет добавления развернутых описаний, а использованием новых эпитетов, придающих большую выразительность уже найденным образам. В целом редакция 1942 г. по глубине и яркости языка близка к окончательному варианту «Михайлова дня» (издание 1948 г.).
Предложение И. С. Шмелева переписать «Михайлов день» совпало с сообщением О. А. Бредиус-Субботиной о выздоровлении. «Необъяснимая» болезнь, то уходившая, то возвращавшаяся, становится постоянной темой их писем. Болезнь была настолько странной, что ни один из докторов не смог дать исчерпывающего заключения и предложить действенный метод лечения. «Избавление» от недуга пришлось на день, близкий к дню архангела Михаила, и Шмелев, увидевший в этом мистический смысл, посвятил главу О. А. Бредиус-Субботиной. «Олюнке пошлю мой „ангельский“ дар, — ангелу моему далекому! Это тебе мой братский поцелуй, на выздоровление»[11]. Именно тогда он окончательно изменил первоначальное название — «День ангела» на «Михайлов день».
С августа 1943 г. писатель втягивается в работу над последней частью «Лета Господня». Автор планировал закончить роман смертью отца. Оставалась ненаписанной третья, трагическая часть произведения — описание болезни отца и его смерти.
Роман разрастался на глазах. Первоначально, к уже написанным 15 главам второй части, Шмелев планировал добавить еще 3–4 — «болезнь, кончина отца, похороны, поминки». Однако уже в середине августа 1943 г., после того как была написана первая глава, ему стало ясно, что до конца романа еще далеко: «Вижу, что помимо пугливого хотенья-воли моих приходится давать болезнь отца очень медленно разворачивающейся, как это и было… — опасения, надежды, опасения, улучшение, ухудшение… — и все нужно — ибо во всем этом проявляются души окружающих»[12]. Почти вся третья часть романа была написана И. С. Шмелевым на одном дыхании: с 19 по 22 августа — глава «Святая радость», к 25 августа — «Живая вода», к 5 сентября — «Москва».
3 сентября 1943 г. Париж подвергся налету англо-американских самолетов. Бомба задела и дом, в котором снимал квартиру Шмелев. Сам писатель почти не пострадал, но у него на глазах был разрушен соседний дом, и погибла молодая женщина с ребенком нескольких дней от роду. Бессмысленная гибель произвела сильное впечатление на Шмелева. Постоянно размышляя о случившемся, он приходит к переосмыслению целей «Лета Господня». В романе появляется мысль о необходимости Божьего предопределения, каким бы жестоким оно ни казалось людям. Программной в реализации этой мысли становится глава «Серебряный сундучок», первая написанная после бомбардировки (с 11 по 13 сентября). И. С. Шмелев вводит в нее случай, рассказанный старым богомольцем о «милосердии ко праведной кончине»[13].
К октябрю 1943 г. осталось написать наиболее сложные главы — о смерти и похоронах отца. Главу «Кончина» Шмелев писал долго: начатая в первых числах октября, она была завершена только к концу ноября. Свою роль сыграло и решение включить в роман главу о соборовании отца, которую Шмелев писал одновременно с «Кончиной». Переживания мешают автору воспринимать роман только как художественное произведение. В конце декабря 1943 г. он писал О. А. Бредиус-Субботиной: «Кажется, на последней главе „Кончина“ и закончу „Лето Господне“. Не буду писать „Похороны“, — тяжело, не могу!»[14] Однако, в январе 1944 г. он пересиливает себя и пишет главу, заканчивая ей роман.
Первоначально писатель планировал назвать все произведение «Лето Господне. Праздники», что вызвало критику И. А. Ильина: «Обе части „Лета Господня“[15] написаны
Критику Ильина вызвал и художественный аспект романа. В конце 1946 г. он писал Шмелеву: «Вторая часть —
Ко времени отдельного издания романа (1948) текст неоднократно дорабатывался автором: в 1946 году, для пересылки последних глав И. А. Ильину, в 1947 — при подготовке текста к изданию. Но, единожды сложившись, замысел романа не изменялся. Последний штрих — мысль 1943 г. о Божественном предопределении, — завершает картину: отдельные фрагменты идеально сложились в единое целое. Как будто чувствуя, что лучше того, что уже создано, ему не написать, Шмелев в 1946–1947 гг. вносит лишь небольшую стилистическую правку, не затрагивающую структуру романа. После издания 1948 г. автор больше не возвращается к работе над ним. Теперь его мысли занимает «Куликово поле».
«Куликово поле», пожалуй, одно из самых спорных произведений И. С. Шмелева. До сих пор существуют различные точки зрения относительно его жанровой принадлежности[19]. Не менее сложно складывалась и его творческая история: трудно указать какое-либо другое произведение И. С. Шмелева (за исключением романа «Пути небесные»), редакции которого столь существенно отличаются друг от друга.
Впервые как самостоятельное издание оно было опубликовано в 1958 г., уже после смерти И. С. Шмелева[20]. Публикация была подготовлена Ю. А. Кутыриной. Точнее, она воспроизвела редакцию февраля — марта 1947 г. Богатейший архив И. С. Шмелева в то время не был разобран. Тем более далек от реальности был вопрос об истории текста и сопоставлении различных редакций. С самого начала «самостоятельного бытия» произведения оно было представлено только одной из редакций, при этом — не окончательной.
Первая редакция «Куликова поля» (тогда еще — рассказа) была завершена автором в феврале 1939 г. и опубликована в газете «Возрождение»[21]. В январе — феврале 1942 г., по просьбе О. А. Бредиус-Субботиной, И. С. Шмелев переслал ей рассказ в пяти письмах[22]. Перепечатывая текст, Шмелев создал не точную копию (для писателя его склада это было невозможно), а еще один вариант произведения. Находящаяся в РГАЛИ рукопись — это авторский список, в котором рассказ еще раз выверен и выправлен стилистически: изменена разбивка на абзацы, сделан другой выбор слов-синонимов. Сам Шмелев неоднократно называл сделанную правку редакцией, хотя это и не совсем точно: «…Это последняя редакция, самая окончательная, для тебя и печати». «Пусть эта последняя ред „Куликова Поля“ (я опять местами правил и пополнял) будет истинной, помни!»[23].
Перепечатка рассказа послужила импульсом его будущей серьезной переработки. Уже в начале 1942 г. Шмелев занят не столько правкой, сколько размышлениями о поэтике произведения. «Рассказ постепенно становится углубленней. Моя главная цель — показать, что для духа нет ограничений во времени и пространстве: все есть и всегда будет, — нет границы между здесь и — там»[24]. В это же время возникает замысел опубликовать рассказ отдельным изданием. «И первой моей заботой, как только наступит возможность издания… — „Куликово Поле“! Я подберу к нему — что подобает, что достойно — рядом. А лучше — издать только это одно, издать молитвенно, очень чистым томиком, малого формата, как издают стихи… — ибо этот „святой рассказ“ — стоит особняком во всем моем, как и во всей русской литературе»[25]. Однако осуществить издание невозможно (идет Вторая мировая война), и переработку «Куликова поля» заслоняют другие произведения — «Лето Господне» и «Пути небесные».
К своему замыслу И. С. Шмелев возвратился нескоро. 18 февраля 1947 г. он коротко сообщил О. А. Бредиус-Субботиной о переработке произведения. Именно тогда была создана опубликованная редакция февраля — марта 1947 г. На следующий день он отправляет вторую редакцию «Куликова поля» ей и И. А. Ильину«…в новом списке, очень развернутом, в 1,5 раза»[26]. Чем же отличалась эта редакция от первой, 1939 года?
«„Куликово Поле“ — раздвинулось» — очень точно охарактеризует новую редакцию автор. В первую очередь, укрупнены образы героев и персонажей, появляются биографические подробности (это — отличительная черта второй и последующих редакций), добавлены характерные детали. Более того, нарушая почти житийный, «сказовый» лад «Куликова поля», начинает звучать многоголосие окружающего мира, ранее бывшего только фоном для речей и явлений четырех главных героев. Постепенно из рассказа о явлении святого формируется совсем другое произведение. Во вторую редакцию активно введены цитаты из работ И. А. Ильина «О сопротивлении злу силой» и «Основы художества». Именно эти фрагменты Ольга Бредиус-Субботина назовет «публицистикой», и в опубликованном варианте И. С. Шмелев частично от них откажется, а в окончательной редакции полностью исключит, заменив ссылками на «Три разговора» Вл. Соловьева и «Бесы» Ф. М. Достоевского. «Публицистические» нотки звучат и далее. Если в первой редакции подчеркнуто только совпадение двух дат — обретения креста на Куликовом поле и явления преподобного в Сергиевом Посаде, то в февральской редакции 1947 г. впервые появляется второй план — совпадение в 1925 г. Дмитриевской Родительской субботы и субботы 7 ноября, годовщины Октябрьских событий[27]. «Особенно поражало нас в нами воссозданном, „суббота 7 ноября“, сомкнувшаяся со „святой субботой“, ею закрытая»[28]. Более того, этот «второй план» делается все более и более весомым, и в финале повести становится основным: «И стало понятно, почему притекали в эту тихую вотчину, под эти розовые стены, чего искали»[29].
Тем не менее, сказовые и житийные формы не исчезают окончательно из дальнейших редакций «Куликова поля». Пытаясь использовать все грани излюбленного художественного приема, И. С. Шмелев меняет речь преподобного Сергия, вводя церковно-славянские и устаревшие обороты. В первой редакции преподобный говорит привычным бытовым языком («…Крест нашел… Как же ты думаешь…»), во второй редакции его слова звучат иначе: «Крест Христов обрел, радуйся. Чесо же смущаешися, чадо?»[30]. «Сказ» о Куликовом поле подчеркнет и разбивка второй редакции на 12 глав, для которой И. С. Шмелев нарушает первоначальное деление.
Тем не менее, сам И. С. Шмелев считал работу незавершенной. В мае 1947 г. он создает новую, по-видимому, окончательную редакцию «Куликова поля».
Продолжая переработку повести, И. С. Шмелев следует пути, намеченному еще во второй редакции. Появляются новые подробности и сюжетные линии, персонажи и герои, явление святого становится частью более развернутого повествования. С другой стороны, по мере доработки повести язык преподобного будет приближаться к церковно-славянскому, и автор станет вновь и вновь перебирать фразы, чтобы сказать «проще, сильней и глубже».
В эту редакцию И. С. Шмелев вводит диалог Следователя с Олей Средневой, в котором даны два совершенно разных описания одного и того же креста. Первое — только что найденного Василием Суховым на Куликовом поле, второе — принесенного преподобным в Сергиев Посад. «Сухов мне говорил, что Крест был темный… Светилась только царапина!» — «Нет, как раз наоборот: где посечено — окись, черно-зеленое, а ве Крест совершенно ясный, как новенький»[31]. И далее: «Крест был как живой!.. В Нем, будто, светилось Не чувствовалось „материи“, металла, меди»[32].
«Обновление креста» окончательно утверждает «Куликово поле» как многоплановое произведение. В нем сочетаются детективная фабула, сказ о явлении святого, «документальное свидетельство» об обращении «невера». И на этом, тщательно подобранном автором фоне, звучит новая и главная тема повести — евангельская тема Распятия и Воскресения России. То, что занимало мысли И. С. Шмелева во время Второй мировой войны, то, в чем он видел основное, «скрытое» движение истории.
Эта тема заставляет автора отказаться от «сказания в двенадцати главах», идеально соответствовавшего архаичной речи преподобного[33]. В окончательном варианте повести 15 глав. «Куликово поле» включает в себя все новые подробности следствия. «Хотя… зачем так уж необходимо было гостю пролезать через цепляющийся малинник, когда можно было пройти через калитку?.. оберегать от воров, когда ворам открыта дорога! Я чувствовал мистическое нечто, близость тайны, — священной тайны! — чувствовал, что меня коснулось, что я… — именно, вовлечен»[34]. В повести появляются три новых персонажа. Собственно, они не присутствуют в тексте, возникая непосредственно в восприятии читателя: Следователь по Особо Важным Делам (разнящийся со следователем рассказа), преступник и угадывающийся за ним Судья. «Вы — следователь. И должны ясно видеть, кто преступник. Народ вне дела».
Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной вводит произведения Шмелева в контекст важнейших событий жизни писателя. В их творческую историю активно вмешиваются и перипетии личных отношений, и события «внешние». Век Шмелева пришелся на «историческое время», всю жизнь писатель находился между уничтожающими друг друга силами. Даже далекие от публицистики произведения Шмелева несут на себе «шрамы истории» — следы мучительных раздумий автора о правых и неправых, жертвах, вине и смерти. Более того, жесткость времени «выталкивает» его в творчество: пик писательства зрелого Шмелева приходится на 1942–1944 гг. Именно в то время, когда голод и холод оккупированного Парижа должны были сжать жизнь писателя до узко-бытовых рамок, им создаются «Лето Господне», две редакции «Путей небесных», новая версия «Куликова поля», рассказы.
Середина 1940-х годов — время переосмысления Шмелевым своих произведений, создания «последнего» текста, последней правки. Третья, трагическая часть «Лета Господня», принесшая в идиллию очерков-воспоминаний тему смерти, создала лучший из романов Ивана Шмелева. С этой темой неразрывно связана другая тема творческого пути Шмелева — вечного возрождения жизни, объединившая «Куликово поле» и «Пути небесные». Ей посвящен более поздний период творчества писателя, 1947–1950 гг.
От составителей
В настоящий том включены письма И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной, не вошедшие в основное издание, и неизвестные редакции его произведений 1942–1948 гг.
При передаче текста писем составители следовали принципам, указанным в предисловии к основному изданию. Поскольку дополнительный том предназначен для специалистов, в комментарий не включены имена и события, являющиеся общеизвестными. При упоминании художественных произведений указывается только дата создания.
Комментарий к письмам расположен в конце текста, для избежания путаницы использована сквозная нумерация сносок (1, 2, 3…). Чтобы не разрывать текст писем, справочная информация (адреса, архивный шифр, исполнение документа) перенесена в конец издания и расположена непосредственно перед примечаниями к данному письму. Текстуальные примечания расположены внизу страницы (i, ii, iii…), кроме того, в тексте сохранены авторские сноски (*).
При публикации текстов произведений сохранены все интонационные знаки (разрядка, разбивка слов на слоги, дефисы, отточия) и ритмическая пунктуация (строчная буква после восклицательного знака, авторские новообразования (?!..!.. и пр.)), авторское употребление строчных и прописных букв. Это связано с тем, что ритм и интонация играют особую роль в системе художественной выразительности И. С. Шмелева. Авторская правка (в т. ч. пунктуационная) отражена в текстуальных примечаниях. Для передачи зачеркнутого текста используются следующие обозначения:
Сохранены фрагменты, воспроизведенные писателем для связки одного отрывка с другим при пересылке текста в разных конвертах.
Творческая группа, работавшая над подготовкой издания, благодарит всех, оказавших помощь при подготовке «Романа в письмах» и поддержавших дальнейшую работу над третьим (дополнительным) томом. Выражаем отдельную благодарность за помощь в подготовке третьего тома Григорию Максимовичу Бонгард-Левину, Владимиру Николаевичу Захарову, Сергею Дмитриевичу Шелову, Георгию Федоровичу Добровольскому, сотрудникам Библиотеки-фонда «Русское зарубежье» Олегу Анатольевичу Коростелеву и Олегу Тимофеевичу Ермишину, Директору Дирекции Президентских программ Российского Фонда Культуры Елене Николаевне Чавчавадзе и сотрудникам Фонда, директору Рыбинского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника Сергею Дмитриевичу Черкалину, заведующему экспозиционным отделом Сергею Николаевичу Овсянникову, библиографам и сотрудникам отдела русского зарубежья Государственной публичной исторической библиотеки и всем исследователям творчества И. С. Шмелева, поддержка которых содействовала изданию этой книги.
Письма
23. IX.39
Un cadeau modeste pour votre fête (de patron) prochaine.
Je pense souvent avec de grands soucis à vous.
Votre Olga Alexandrovna Bredius[35]
27. Х.39
Дорогой Иван Сергеевич!
В ответ на Ваше душевное письмо сегодня, я посылаю Вам большое письмо1. И в ответ, и частью самостоятельно. И именно потому, что оно большое, боюсь не пропало бы. Потому, хотя бы этой открыткой, хочу Вас от всего сердца поблагодарить за Ваше участие. Вы меня очень тронули. Я в письме уже Вам сообщила, что на этих днях получила разрешение моим родным. Это было равносильно чуду, т. к. никому не делали исключений. Голландия, когда-то очень гостеприимная, теперь принуждена обстоятельствами быть очень строгой. Я очень много пережила за это время. Как часто я думала о Вас, о Горкине, о Вере сильной, простой, детской. Если бы я могла говорить с Вами лично, то многое могла бы сказать о том, чему в этот месяц я научилась. Очень надеюсь, что письмо все же дойдет, — было бы досадно, если бы оно пропало. Но если оно Вам чем-либо не понравится, то простите. М. б. нехорошо так много говорить о своей семье и о себе. Как удивительно сердечно, тонко и душевно Вы утешаете меня в Вашем письме! Да, мы Русские знаем, что такое _к_у_л_ь_т_у_р_а! И да сохранит Господь Бог всех, зажигающих и несущих этот светоч культуры! Напишите мне, как живете Вы?! Если можете — пишите! И хоть Вы мне и не позволили Вас так называть, но я все же скажу: Вы — учитель наш, Вы тот, кто освещает путь к Богу! Вам нельзя умолкать. Подумайте, если бы все потонуло в этом материальном, гремящем пустой бочкой2, мире? Что бы тогда было с нами? Нет, Бог да осенит Вас тишиной и оградит от злобы мира! Пойте Прекрасному! Пойте о Прекрасном! Будьте здоровы! Как и где Ваш племянник? Да сохранит его Господь для Вас. Я понимаю, как тяжело Вам писать, но все-таки пойте! Мой душевный привет Вам!
Ваша Ольга Бредиус
18. I.40
Дорогой Иван Сергеевич! По моей вине так надолго задержались весточки от Вас, т. к. я сама не писала до русского Рождества. Теперь мне так грустно и тревожно абсолютно ничего не знать о том, что с Вами. Как провели Вы Праздник Рождества Христова? Праздники всегда обычно тяжелое время у нас, изгнанников. Остро чувствуется утрата _п_р_а_з_д_н_и_к_а. Боже, Боже, бедная Россия! Бедные русские воины3, безвинно посланные на убой, рабы сатанинского владычества. Нет, я не могу спокойно слышать об этих десятках тысяч братьев, в своем большинстве таких же как и все мы, истребляемых и пулями, и голодом, и холодом. А о русской душе трактуется на перекрестках как попало и что попало, русская честь заплевывается, мажется для «красного словца» в бойком фельетоне и т. п. На днях я горько страдала от бессилия что-либо сделать против прочитанной мной клеветы на всю Россию, —
Ваша Ольга Бредиус
[На полях: ] Черкните, если можно!
О моих очень беспокоюсь.
4. IV.40
Я чувствовала, что получу от Вас сегодня весточку5, дорогой Иван Сергеевич! Какое Вам за нее большое спасибо! Я с воскресенья начала вставать, — вернее, доктор заставил для пробы. В понедельник ко мне приезжал батюшка из Гааги6 и приобщил меня Св. Тайн. Ничего еще неизвестно что со мной, — доктор «не хочет делать мне иллюзий» и не исключает возможности повторения, т. к. причина неизвестна. Если Бог поможет, то хотим для диагноза привлечь очень хорошего специалиста, и для этого я хочу лечь в клинику и сделать рентгеновский снимок. По анализу до сих пор оказалось, что никаких указаний на заболевание почек нет абсолютно. Можно бы предполагать какое-то механические повреждение, но странно, что не было боли совершенно. Т. к. я сама около десяти лет работала в клинике медицинской ассистенткой и, благодаря тесному сотрудничеству с очень хорошим врачом7 (русский!!), я много всего видела и знаю. Часто я даже ему на пробу высказывала свои диагнозы, и очень часто правильно, и самые необычайные заболевания мы обсуждали вместе и т. п. Всю аналитику я знаю как свои 5 пальцев, а потому и страдаю самыми ужасными предположениями, а также очень неудовлетворена лечением и отношением врача к такому серьезному делу. Очень жалею, что не удосужилась завести для себя маленькой лаборатории, что давно хотела сделать. Но я так устала от моей очень тяжелой работы в клинике и от людского горя, что хотела хоть немного отдохнуть без болезней и всего, что их напоминает. Работать приходилось от 8 ч. утра до 11 ч. вечера без перерыва, работать не автоматом, а со всем сердцем и душой. Всякое новое открытие я должна была провести на опытах, а кроме того еще вести курсы для врачей и учениц-лаборанток. Я столько видела смерти и горя, что у меня не оставалось веры в здоровую жизнь. Но достаточно об этом… Милый, родной, любимый Иван Сергеевич, я Вас очень за все благодарю. «Родное» у меня есть, — не высылайте. Я о Вас очень часто думаю, а милую Дариньку люблю всем сердцем. «Пути Небесные» мы перечитываем все. Как много хочется Вам сказать! Все мы шлем Вам привет!
Ваша Ольга Бредиус
[На полях: ] Когда-нибудь (?) я напишу Вам о том, как я живу и думы о детках. Странно, что Вы это угадали затронуть.
Я очень слаба, не могу ходить.
3. V.40[37]
Дорогой Иван Сергеевич!
Сию секунду получила Вашу открыточку8 и… в тревоге и горе пишу Вам, прося помолиться обе мне, ибо я опять больна, — через 1 Ґ часа везут в Амстердам в больницу. На Пасхе во вторник у меня снова случилось кровоизлияние, и доктора настаивали на немедленной операции (м. б. вынут всю почку), так меня запугали, что я вся уничтожилась. В среду меня приобщал батюшка наш и утешил, а муж мой был у большой знаменитости по почкам, который хочет еще снова исследовать и такого страха не внушает, как другие 2 доктора. Мой первый врач — хирург и, не зная точно что у меня, хочет делать операцию, т. к. считает рискованным оставлять дальше, а домашний врач только его слова повторяет.
Теперь буду ждать, что скажет «знаменитость». Я очень измучилась. Помолитесь! Хирург-то ведь тоже считается тут хорошим врачом, и поневоле считаешься и с его словами. Он думает, что это опухоль у меня, которую он сперва принял за воспаление. Боюсь очень! Помолитесь!
Пасху мы встретили чудно. Причащались тоже в Великую Субботу.
Думала о Вас.
Будьте здоровы. Ваша Ольга Бредиус
30. VII.40[38]
Поделиться книгой: