Помоги проекту - поделись книгой:
В «Психологических типах» (1921) в перерисованной Юнгом географии человеческой души появляется четвертый элемент психики: самость.
«Но “Я”, будучи лишь центром сознательного поля, не смешивается с психикой во всей ее полноте; это только один комплекс среди многих других. Таким образом, есть причина различать “Я” и самость, потому что “Я” является лишь субъектом сознания, тогда как самость – субъект целого, включая бессознательное. В этом смысле самость станет (идеальной) величиной, которая вмещает в себя “Я”. Она легко сможет предстать в воображении бессознательного в качестве великой, идеальной личности, немного похожей на Фауста Гёте или Заратустру Ницше» [13].
Термин «самость», заимствованный из индуистской философии
«Индия является “допсихологической”, то есть говоря о самости, она устанавливает ее существование. Психология же этого
Я вернусь более подробно к этой концепции в рассказе о принципе индивидуации, краеугольным камнем которого она является.
Юнг замечает, что сознание и бессознательное редко совпадают в содержимом и направлениях. На самом деле бессознательное ведет себя по отношению к сознанию компенсаторным или взаимодополняемым образом. Юнг также констатирует, что у современного человека разрыв между сознанием и бессознательным становится все заметнее и ведет к неврозам и психозам. В то время как первый человек был, без сомнения, подчинен бессознательному и сознанию группы, человек современный, в какой-то степени, впал в другую крайность. «Этот уверенный, целенаправленный характер сознания – невероятно значимое приобретение, которым человечество овладело ценой великих жертв и которое, со своей стороны, оказало ему величайшую услугу. Без него наука, техника и цивилизация были бы невозможны, так как все они требуют устойчивости, регулярности, ориентации на цель психического процесса» [15], – пишет Юнг. Но он добавляет, что это преимущество представляет также огромное неудобство, исключая все психические элементы, которые могут повлиять на выбранное направление: «Наша сегодняшняя цивилизованная жизнь требует сознательной деятельности, сконцентрированной и направленной, создающей риск полного разрыва с бессознательным. Чем сильнее мы пытаемся отстраниться от бессознательного при помощи сконцентрированного функционирования, тем больше шансов создать контрпозицию, которая, взорвавшись, может принести губительные последствия» [16].
Для того чтобы уменьшить пропасть между сознанием и бессознательным, Юнг не прекращает задаваться вопросом, как можно построить диалог между двумя сторонами. Мы прежде видели, что этот диалог мог быть плодом активной деятельности, позволяющей раскрыть трансцендентность функции. Это сближение – сердце диалектики «Я» и бессознательного, и Юнг разрабатывает интроспективный метод, направленный на приостановку сознательного суждения, чтобы помочь проявлению бессознательного содержания психики. Этот метод он применит к самому себе во время противостояния своему бессознательному и в ходе работы над «Красной книгой», но также изучит и некоторых своих пациентов, чтобы помочь им развить собственный процесс индивидуации. Однако он предупреждает об опасностях, которые этот метод может представлять, и предлагает наблюдение психотерапевта. Так как, еще раз, необходимо, чтобы сознательное «Я» не было подавлено мощью бессознательного под угрозой диссоциации психики, самым пагубным проявлением которой является шизофрения и которую Юнг определяет как «“понижение психического уровня”, характеризующееся, с одной стороны, снятием нормального торможения, выполняемого психикой, а с другой, тем самым, запуском свободной игры доминант бессознательного» [17]. Для большинства людей, таким образом, аналитическое лечение будет лучшей основой для извлечения того содержимого, которое скрывает бессознательное, и включения его в сознательную часть психики.
С 1912–1913 годов Юнг включил в работу терапевтический метод, немного отличающийся от того, который предложил Фрейд и который был назван «аналитической психологией», чтобы отделить его от психоанализа. Вместо того чтобы положить пациента на кушетку, он предпочитает «глаза в глаза», лицом к лицу встретиться с пациентом. Психотерапевт при этом не должен быть простым слушателем или занимать более высокую позицию «знающего», но обязан сравнивать свою точку зрения с точкой зрения пациента и не должен скрывать свои аффекты. Интерпретация снов, оставаясь ценным инструментом диалога между сознанием и бессознательным, не использует больше метод свободных ассоциаций, предложенный Фрейдом, который, по мнению Юнга, слишком отдаляет интерпретацию от изначального материала сна. Речь идет скорее о сопоставлении картин, предложенных сном, и извлечении их с помощью диалога между врачом и пациентом, значимой и осмысленной интерпретации, без какой-либо предопределенной схемы. Юнг часто настаивает на том, что психотерапевту необходимо адаптироваться к каждому человеку, и это также предполагает большую гибкость морального суждения. «Мы знаем лишь поверхность вещей и тот аспект, в котором они нам показываются; это должно сделать нас более смиренными. Часто бывало, что я хотел убрать тенденцию, по моему мнению, совершенно губительную для больного, а после замечал, что в более глубоком смысле он имел полное право следовать ей» [18].
Самый важный элемент терапии – перенос: «Центральный вопрос, главная проблема медицинской психологии – это проблема
Юнг рассказывает на эту тему один из своих первых опытов переноса, который наблюдал еще начинающим врачом, и он был настолько сильным, что свидетели поверили в «волшебное» исцеление пациентки:
«Я вспоминаю о случае, когда женщина 60 лет ходила на костылях из-за необъяснимой боли в левом колене. Это было в то время, когда я руководил клиникой Фореля и лечил гипнозом и внушением, перед Первой мировой войной. Как только я сообщил ей, что собираюсь ее загипнотизировать, она без моего участия впала в гипнотический транс, из которого я с трудом смог ее вывести. Как только она пришла в себя, она вскочила на ноги и вскричала: “Я исцелилась!” Когда человек, сопровождавший ее, протянул ей костыли, она оттолкнула их и вернулась триумфально, без поддержки, к себе домой. Мои ученики впечатлились этим “чудом”. Причиной этого исцеления стало то, что у нее был сын, на которого она нацелила все свои амбиции, но который был психически болен и находился именно в этой клинике моего отделения, о чем я понятия не имел, так как она вышла замуж и сменила фамилию. Она нашла во мне своего успешного сына, поэтому и произошел перенос на меня. Исцеление было демонстрацией в мою пользу,
Юнг настаивает также на вопросе о тени, которая во время аналитического лечения мобилизует механизмы проекции: «Во время психологического лечения диалектические отношения логически ведут пациента к конфронтации со своей тенью, этой темной половиной души, от которой все пытаются избавиться с помощью проекций: обвиняем ли мы своих близких в пороках, свойственных нам самим, или переносим наши грехи на божественного посредника с помощью раскаяния» [22]. Доверительные отношения, сформировавшиеся между доктором и пациентом, позволяют последнему пройти через свою тень, познать и принять ту темноту, которую он носит внутри, и единственное, что может сделать в этом случае психотерапевт, объясняет Юнг, – это составить компанию без какого-либо морального суждения, с любовью, чтобы пациент и сам смог полюбить себя, включая это темное измерение: «Любовь, которую мы испытываем к человеку, делает его лучше, ненависть делает его хуже, даже когда этот человек – ты сам» [23]. Позже я вернусь к вопросу о тени.
Каким бы ни был используемый метод, для Юнга необходимо, чтобы внутренний диалог между сознанием и бессознательным, как личным, так и коллективным, был установлен, не только чтобы человек понял себя цельной личностью, но еще и для того, чтобы он научился общаться с другими и понимать их, несмотря на различия. Ведь как мы можем слушать других и жить с ними в мире, если мы неспособны установить диалог и гармонию между разными частями нашей собственной психики?
«Пугающе видеть, насколько неспособен человек принять аргументы другого, хотя это умение является фундаментальной и необходимой функцией любого сообщества, – пишет Юнг. – Это и является наибольшей сложностью, с которой должен считаться каждый, кто планирует подобную конфронтацию с самим собой. Таким же образом, как он не позволяет самовыражаться другим, он не признает возможности существования “другого” в самом себе. Способность к внешней объективности измеряется способностью к внутреннему диалогу» [24].
6
Восток и алхимия
После десятилетия споров со своим бессознательным Юнг чувствует в начале 1920-х годов необходимость наконец открыться и противопоставить себя внешнему миру. Он чаще участвует в конференциях и семинарах в Европе и Соединенных Штатах, совершает несколько значимых путешествий в восточные страны, открывает для себя буддистскую, китайскую, а затем и даосскую философию и средневековую алхимию, которые подтвердили его находки насчет бессознательного и предложили новые перспективы.
После Первой мировой войны, начав выходить из эпохи внутренней дезориентации, Юнг решает узнать больше о других культурах, не только западных. Он уже долгое время интересовался античными цивилизациями, но сейчас он желает установить прямой контакт с мужчинами и женщинами, живущими или думающими иначе, чем европейцы или американцы, поглощенные логической рациональностью и почти полностью направленные на материальный мир.
Весной 1920 года он приезжает в Тунис через Алжир. На протяжении нескольких недель путешествует по Тунису, едет через Сус, на муле отправляется в южные оазисы (конкретно в Тозёр). Он глубоко тронут потоками новых запахов и красок, а также чувством, тонким и настолько далеким от его европейских привычек, – чувством замедляющегося времени. Он позволяет себе жить каждым моментом, смаковать каждую находку, каждое маленькое удовольствие и чувствует себя так, словно вернулся в детство. Он наблюдает за мусульманским обществом, которое кажется ему основанным на Эросе, аффективном принципе отношений, в отличие от христианства, изначально основанном на Логосе, более рациональном принципе дифференциации. Понимая, что языковой барьер не позволит ему пройти дальше в изучении мусульманской культуры, он не углубляется в этот вопрос, но возвращается в Европу, очень впечатленный этим первым путешествием в восточный мир.
Несколькими годами позже Юнг ответил на приглашение друга из США приехать в Нью-Мехико, чтобы встретиться с индейским народом пуэбло. Юнг долго общается на английском (он бегло пишет и разговаривает на немецком, французском и английском) с одним из их вождей, Охвиай Биано, чье имя означает «Горное озеро». Это первая большая беседа, которую он провел с незападным человеком. Юнг особенно был поражен разговором, который он приводит в автобиографии:
«“Белые люди всегда чего-то хотят, они постоянно взволнованы, совсем не знают отдыха, – говорил Охвиай Биано. – Мы не знаем, чего они хотят. Мы их не понимаем и думаем, что они сумасшедшие!” Я спросил его, почему же он считает, что все белые люди сумасшедшие. Он ответил: “Они говорят, что думают головой”. – “Ну конечно! А чем же думаешь ты?” – спросил я, пораженный. “Мы думаем этим”, – сказал он, указывая на свое сердце. Я впал в глубокое размышление. Казалось, впервые в жизни кто-то дал мне правдивое описание белого человека. ‹…› То, что обозначено для нас колонизацией, миссией к язычникам, расширением цивилизации и т. д., имеет и другое лицо – лицо крайне напряженной хищной птицы, высматривающей свою следующую добычу, лицо, достойное расы мародеров и пиратов. Все орлы и прочие хищные звери, украшающие гербы, предстали передо мной соответствующими представителями нашей истинной природы» [1].
Еще одна идея этого вождя искренне заинтриговала Юнга: утверждение, что главная религиозная функция его народа заключается, через ритуалы и молитвы, в помощи Солнцу (они поклонялись ему как божеству) подниматься каждый день и пересекать небо до самого заката. Юнг в замешательстве: он никогда не видел и не читал такого в истории религий. Несмотря на то что все люди во времени и пространстве просили богов и старались обрести их милость через обряды и моления, никогда он до этого дня не видел, чтобы Бог или боги могли нуждаться в помощи людей. Имеет ли эта странная концепция смысл? Этот вопрос продолжал зреть в нем, и немногим позже, в новом путешествии по Африке, блистательный ответ пришел ему в голову.
С осени 1925 до весны 1926 года Юнг совершает почти шестимесячное путешествие в Африку: от Кении до Египта, проезжая через Уганду и Судан. Большую часть пути он прошел пешком, и его глубоко поразила встреча с бесконечностью африканской саванны. Он созерцает стада антилоп, зебр, гну и газелей, и неожиданно его посещает мысль, серьезное волнение:
«Это было молчание вечного начала, мир такой, каким он был всегда, в состоянии небытия; ведь до самой современности не было никого, чтобы узнать, что такое “этот мир”. Я замедлился до тех пор, пока мои компаньоны не ушли дальше и пока я не потерял их из вида. Я ощутил себя абсолютно одиноким. Я был первым человеком, который узнал, что это и был мир, и который своим знанием только что сделал его реальным. Именно здесь с ошеломляющей ясностью мне явилась космическая ценность сознания:
Юнг вспоминает диалоги с вождем пуэбло и убежденность индейцев, что они могут быть полезны своему отцу, Солнцу:
«Я завидовал полноте их смысла в безнадежном поиске нашего собственного мифа. Теперь я понял, и я знал, что человек нужен для совершенства творения, что, более того, он сам – второй творец мира; именно человек впервые дает ему объективное существование, без которого, никогда не услышанный, никогда не увиденный, молча пожирающий, рождающийся, умирающий, покачивающий головой на протяжении сотен миллионов лет, мир пребывал бы в самой глубокой ночи небытия, ожидая неопределенного конца. Человеческое сознание первым создало объективное существование и смысл, и именно так человек нашел свое незаменимое место в великом существовании бытия» [3].
Особенно я был поражен, когда, прочитав эти строки впервые в возрасте 15 или 16 лет, понял, что ощущал нечто похожее, будучи очень чувствительным к красоте мира. Мне пришла в голову та же самая мысль: изящество и аромат цветов, магия небесного свода или закат солнца над морем имели смысл только тогда, когда кто-то мог сознательно восхититься этим и ощутить радость и любовь.
Примерно десять лет спустя Юнг совершит другие дальние путешествия, в частности в Индию и Палестину, но именно эти три первых путешествия запомнятся ему сильнее всего и больше остальных повлияют на его видение мира.
Однако видение мира Юнга уже было расширено интеллектуальным открытием восточной философии и духовности, которое он сделал при помощи научных исследований и переводов главных текстов Индии. В «Метаморфозах и символах либидо» Юнг дает психологический комментарий к отрывкам из Ригведы и Упанишад, этих фундаментальных текстов индуизма. Он также отмечает в автобиографии, что во время Первой мировой войны, когда был поглощен эмоциями, он практиковал йогу, чтобы найти внутренний покой и продолжить встречу со своим бессознательным. Особенно в конце 1920-х годов он углубил свое знакомство с восточной философией, встречаясь с выдающимися специалистами, которые предложили ему написать психологический комментарий к великим священным текстам, которые они только что перевели: «Тайна золотого цветка», «Тибетская книга Великого Освобождения», «Тибетская книга мертвых», «Эссе о дзен-буддизме» и прочие.
Юнг утверждает, что самой важной встречей с ориенталистом стала встреча с Рихардом Вильгельмом, бывшим миссионером-протестантом, который совершенно привык к культуре Китая и подарил западной публике замечательный перевод «Ицзин» (Книга перемен), самой известной книги китайской мудрости, которой было уже несколько тысячелетий. Юнг уже читал эту книгу после Первой мировой войны в менее изысканном переводе, датированном концом XIX века. Открыв в начале 1920-х годов новый перевод Рихарда Вильгельма, он попросил его приехать и провести конференцию в Психологическом клубе Цюриха в 1923 году. Впоследствии Юнг не переставал расширять свои знания и практику использования старейшей книги гаданий в мире.
Наугад бросая стебли тысячелистника шесть раз подряд (Юнг заменит их стеблями тростника) или монетки, мы попадаем в одну из 64 гексаграмм, которые предлагает книга, и каждая из них предлагает мудрое решение типичной ситуации. Юнг вспоминает:
«Я часто сидел часами на солнце, под вековым грушевым деревом, открыв “Ицзин” рядом с собой, и практиковал эту технику, связывая между собой “оракулы”, и это в результате становилось игрой вопросов и ответов. Получались неопровержимые и замечательные результаты, относящиеся к моим мыслям в полной мере, – результаты, которые я не мог себе объяснить» [4].
Заинтригованный, Юнг предлагает нескольким пациентам этот опыт, и полученные результаты кажутся ему совершенно убедительными. Он описывает случай молодого человека с очень выраженным материнским комплексом, который сомневался, стоит ли жениться на девушке, так как боялся снова оказаться под властью доминирующей женщины. Ответ оракула был таким: «Девушка сильна. Не нужно жениться на этой девушке». То, что заинтересовало Юнга, кроме содержания ответа, – удивительное соответствие между заданным вопросом и полученным ответом. Так как не существует никакой причинной корреляции между ними, потому что стебли или монетки бросаются наудачу, Юнг выводит из этого опыта, что существует необъясненный пока феномен, из-за которого два события могут быть взаимосвязаны в беспричинной манере, но посредством смысла, который он назовет «синхронистичностью». Юнг уже отметил существование феноменов психологических параллелей без причинно-следственной связи: одновременное появление мыслей или символов, например, как во время того знаменитого сеанса психотерапии, когда золотой жук сел на стол именно в тот момент, когда пациентка рассказывала ему сон о жуке.
В следующей части я более подробно вернусь к фундаментальной теории синхронистичности, но я должен напомнить здесь, что загадка «Ицзин» – как и загадка астрологии, в которой Юнг также видел феномен синхронистичности [5], – сильнее всего подтолкнула Юнга к мыслям о том, что называется «счастливым совпадением» или «удивительной удачей». В итоге в находке самой старой книги Китая, вдохновившей Конфуция и Лао-цзы, больше всего его волнует близость с собственными исследованиями и открытиями. Он чувствует себя не таким одиноким, даже несмотря на то, что этот философский подход давно исчез на Западе: «Тот тип мышления, построенный на принципе синхронистичности, кульминацией которого является “Ицзин”, – это самое чистое выражение китайской философии в целом. Для нас этот образ мышления исчез из истории философии со времен Гераклита» [6].
В 1928 году Юнг нарисовал в «Красной книге» мандалу, изображающую золотой замок. Он удивился китайскому характеру своего рисунка, а несколько дней спустя получил манускрипт китайского трактата по алхимии, «Тайна золотого цветка», который его друг Рихард Вильгельм недавно перевел на немецкий. Он предложил цюрихскому психиатру написать психологический комментарий к этой книге, которая, казалось, пересекалась с его работами по глубинной психологии. Удивленный таким совпадением, Юнг знакомится с текстом, который выражает квинтэссенцию китайской души, и он поражается, что «его содержание предлагает одновременно – это чрезвычайно важно – живой параллелизм с тем, что происходит в эволюции психики моих пациентов, при том что ни один из них не является китайцем» [7].
Юнг видит в этом дополнительное подтверждение ценности его идей о коллективном бессознательном и архетипах: «Существование коллективного бессознательного – просто психическое выражение идентичности структуры мозга за пределами всех расовых различий. Так и объясняется аналогия и даже тождество мифических тем и их символов, а также в целом способность людей понимать друг друга» [8]. Он страстно увлекается этой книгой, которая открывает ему дверь в мир алхимии, но одновременно заставляет бросить писать «Красную книгу» ради того, чтобы посвятить себя целиком изучению алхимии.
Одновременно с открытием для себя алхимии Юнг продолжает на протяжении всех 1930-х годов исследование восточной философии и в особенности интересуется буддизмом, читая древние сутры Палийского канона и изучая дзен и тибетские традиции. Он поражен прагматичностью Будды, который, будучи врачом, искал прежде всего, вне всякой метафизики, возможность облегчить участь страдающего от своего состояния человека. Он также восхищается универсальным методом обучения этого великого знатока мудрости, который настолько опережал свое время, что был изгнан из Индии.
«Будда нарушил исторический процесс, вмешавшись в постепенное превращение богов в концепты, – пишет он. – Будда, духовный пионер всего мира, говорил – и старался претворить это высказывание в жизнь, – что человек просветленный является господином и искупителем богов (а не глупо отрицающим их, как утверждает западная философия Просвещения). Это явно было слишком для индийцев, которые совершенно не были готовы к интеграции с богами в том смысле, что психологически они будут зависеть от психического состояния человека. Как Будда сам смог достичь такого видения, не потеряв себя, это настоящее чудо. (Но любой гений –
Здесь снова можно увидеть, что в буддистской мысли Юнга больше всего увлекает подтверждение главного из его поисков: психологическое понимание религиозного феномена. В его комментарии к «Тибетской книге Великого Освобождения», переведенной и отредактированной тибетологом Уолтером Эванс-Венцем, он не перестает подчеркивать связь между процессом индивидуации, который он разработал, и процессом освобождения, который пропагандируют тибетские мудрецы. Также в комментарии к знаменитой «Бардо-Тхёдол», «Тибетской книге мертвых», Юнг отмечает, что «на самом деле очевидно, что вся книга была взята из архетипических представлений о бессознательном» [10]. Акцентируя сходство между его идеями и буддистской мудростью, он также напоминает, что эта мудрость привела его к лучшему, более глубокому пониманию человеческой сущности. Так он пишет:
«Со времени своей публикации “Бардо-Тхёдол” была для меня своего рода верным компаньоном, которому я обязан не только многими предложениями и открытиями, но еще и весьма важными идеями. В отличие от “Египетской Книги мертвых”, о которой можно сказать или очень мало, или слишком много, “Бардо-Тхёдол” содержит философию, понятную человеку и говорящую с человеком, а не с богами или примитивами. Эта философия – квинтэссенция психологической буддистской критики, и поэтому ее превосходство можно назвать удивительным» [11].
Юнг утверждал, что восточная психика по природе куда более интровертна, чем экстравертна, в отличие от западной психики, повернутой к внешнему миру. Это выражается на Востоке в философии «самоосвобождения», а на христианском Западе – в вере в божественное спасение или святость Церкви. «В то время как Запад хочет завершить смысл мира, Восток старается найти этот смысл в человеке, – пишет он. – Первый проектирует смысл, т. е. предполагает его в объектах; второй чувствует это в себе. Но смысл существует и извне, и внутри» [12]. Юнг подчеркивает также, что в обоих случаях человек движим жаждой покорения и доминирования: исследование и доминирование над собой у Востока, исследование и доминирование над миром у Запада.
«Тенденции экстравертности Запада и интровертности Востока имеют под собой одну очень важную цель: обе отчаянно стараются преодолеть совершенно естественный характер жизни. Это утверждение духа над материей,
Открытие восточной философии позволило Юнгу осуществить задачу, казавшуюся ему самой важной: развить сравнительную межкультурную философию внутреннего опыта, к которой я вернусь в последней части книги. «Западное сознание совсем не является сознанием в целом, – пишет он. – Скорее это историческая величина, ограниченная и обусловленная географически, представляющая лишь часть человечества» [14]. Встреча с восточной философией расширяет наш кругозор, позволяет понять человеческую психику более глобально. Это же я наблюдал во время учебы: после изучения западной философии в течение нескольких лет я ощутил необходимость расширить горизонт своего сознания с помощью восточных философов, и это привело меня к написанию докторской диссертации на тему встречи буддизма и Запада. Кроме того, меня всегда поражал тот факт, что даже сейчас большинство европейских философов в общем не знают незападную философию и что философия Индии и Китая не преподается в университетах, а если и преподается, то совершенно несерьезно.
Получается, что и здесь Юнг был настоящим пионером в осознании важности восточной мысли для Запада и сыграл важную историческую роль в познании философии и спиритуализма Востока на Западе, особенно благодаря своим сочинениям на тему «Ицзин» и буддизма. Он был настолько важен, что сразу после его смерти, в 1960-х годах, американское контркультурное движение, которое дало старт эпохе нью-эйдж и личностному развитию, сделает Юнга одним из своих главных вдохновителей… что дискредитировало бы его еще сильнее в университетских кругах! Однако Юнг был очень осторожен с восприятием восточной мысли на Западе и ее возможного использования. Возделывать и расширять психологическое знание – это одно, а перейти в религию, очень отдаленную от нашей культуры, принимая ее верования, символы, обычаи и практики, – другое. Особенно он опасался, и будущее показало его правоту, что обращение в восточные религии станет для множества западных людей экзотикой, искусственным подражанием и обнищанием и отрежет их от иудеохристианских корней, которые несут в себе символы их коллективного бессознательного. В 1929 году в Комментарии к «Тайне золотого цветка» Юнг предупреждает:
«Возрастающий интерес к спиритуальному Востоку должен был символизировать лишь то, что мы
Десятью годами позже, в Комментарии к «Тибетской книге Великого Освобождения», он заканчивает эту мысль:
«Вместо заучивания наизусть духовных техник Востока и их повторения ‹…› было бы куда важнее узнать, существует ли в бессознательном интровертная тенденция, подобно царящему на Востоке духовному принципу. Мы смогли бы тогда строить на нашей земле, нашими методами. Заимствуя что-то напрямую с Востока, мы лишь уступаем своей способности присваивать. Таким образом, мы подтверждаем лишний раз, что “все хорошее находится снаружи”, где и нужно искать, чтобы наполнить наши стерильные души» [16].
Спустя 30 лет после того, как Юнг написал эти строки, Чогьям Трунгпа Ринпоче стал первым тибетским ламой, приехавшим на Запад. Он провел конференцию в Боулдере, Калифорния, где повторил это утверждение перед аудиторией ошеломленных студентов, зайдя настолько далеко в осуждении «духовного материализма» западных людей, что сказал, будто они «потребляют» восточные духовные практики для насыщения своего Эго, как они потребляют и все остальное. С 1990-х годов сам Далай-лама, после многократно возросшей популярности буддизма на Западе, подхватывает идеи Юнга, подтверждая, что и психологически, и с духовной стороны менять религию губительно, и отвергает тех жителей Запада, которые желали принять тибетский буддизм, возвращая их к собственным духовным традициям. Это не мешает, уточняет он, обращаться к успокаивающим техникам, таким как йога или медитация, или принимать некоторые универсальные концепты буддийской философии.
Юнг также немного смягчит свои слова ближе к концу жизни и учтет, что некоторые люди, не напитанные собственной духовной традицией, могли найти вовне, а точнее, на Востоке, духовные учения и методы, которые, вероятно, помогли бы им жить лучше. В 1955 году в предисловии к книге Карла Ойгена Ноймана о послании Будды он подчеркивает, что буддийские учения «снаряжают западного человека возможностью дисциплинировать свою психическую жизнь, возможностью, которую, к сожалению, он так и не нашел за все время в различных вариантах христианства» [17].
Мы видели, что Юнг открыл для себя алхимию в 1928 году в даосском трактате «Тайна золотого цветка», к которому он написал психологический комментарий. Как часто происходило с ним, поворотным моментам жизни предшествовал наполненный символизмом сон. Так, в середине 1920-х ему приснилась целая цепочка снов, где он видел подвал своего дома, но никогда не мог войти в него. В последнем сне он все-таки заходит в этот загадочный дом и обнаруживает великолепную библиотеку, полную переплетенных и иллюстрированных книг XVI–XVII веков. Немногим позже, в 1926-м, ему снится, что он едет в карете с крестьянином и они прибывают во двор величественного дома. Вокруг них захлопываются решетки и крестьянин восклицает: «Вот мы и узники XVII века!» Обеспокоенный этими снами, Юнг исследовал историю религий и философии этого периода, но не нашел ничего важного. Чтение «Тайны золотого цветка» занимает его, в нем просыпается желание изучить алхимическую традицию Запада, и он просит продавца книг в Мюнхене предоставить ему все алхимические трактаты, которые ему попадутся. Так за короткое время он оказался в своей башне в Боллингене с огромной библиотекой переплетенных и иллюстрированных работ XVI–XVII веков и понял смысл своих снов. Затем он приступил к огромной работе по расшифровке этих латинских текстов, в которых, как он сам признает, сперва ничего не понимал. Ему понадобилось десять лет упорной работы, чтобы понять алхимию Средневековья и Возрождения. Также он обнаруживает упущенную им ранее историческую связь между гностицизмом Античности и его собственной глубинной психологией. Между 1918-м и 1926-м Юнг в действительности погрузился в изучение гностиков, этих мыслителей Античности, с которыми церковь боролась как с еретиками, потому что они искали и защищали спасение через знание, а не через веру, и Юнгу казалось, что они воспринимали мир через собственное бессознательное. Средневековая алхимия представлялась ему продолжением гностицизма внутри христианства: она компенсировала излишества Церкви, которая забыла о внутренней жизни и стала слишком однозначной, сохраняя закрытые духовные традиции и подчеркивая необходимость парадокса и противоположностей для более полного понимания реальности.
Алхимия фактически является и химической практикой (
«Только открыв для себя алхимию, я ясно понял, что бессознательное – это процесс и что отношения личности с бессознательным и его содержанием вызывают эволюцию, даже настоящую метаморфозу психики. ‹…› С помощью изучения индивидуальной и коллективной эволюции, через понимание алхимического символизма я пришел к ключевому пониманию всей моей психологии, всего
Трактат «Тайна золотого цветка» рождает преобразующее пламя, которое, в свою очередь, помогает прорасти семени, спящему на дне моря, дает рождение великому золотому цветку, подобному процессу индивидуации: «Тьма рождает свет, благородное золото вырастает из “свинца из области вод”, бессознательное становится сознанием в процессе жизни и роста» [19]. Глубокое изучение работ по европейской алхимии только убедило Юнга в правоте его интуиции: разные алхимические операции над материей – черная, белая и красная работы – казались ему этапами и глубокими символами процесса индивидуации, то есть успешными феноменами трансмутации сознания для достижения единения противоположностей – мужского и женского, сознания и материи, сознательного и бессознательного, – того, что алхимики называют «алхимической свадьбой», а Юнг – «реализацией самости».
«Я сразу заметил, что аналитическая психология имеет определенное совпадение с алхимией, – пишет Юнг в автобиографии. – Опыты алхимиков были моими опытами, а их мир был в определенном смысле моим миром. Для меня это стало идеальным открытием, потому что так я нашел исторический аналог психологии бессознательного. Отныне оно имело историческую основу. Возможность сравнения с алхимией, а также духовная преемственность, восходящая к гнозису, придали ему содержание. Изучая старые тексты, я понял, что все нашло свое место: мир образов воображения, тот эмпирический материал, который я собрал в своей практике, а также выводы, которые я сделал из них» [20].
В 1944 году Юнг публикует 700-страничный том «Психология и алхимия», в котором излагает квинтэссенцию своих исследований и старается продемонстрировать, что алхимики древних времен бессознательно работали над объединением психики с помощью работ с материей: «Работая над химическими опытами, последователь проживал определенные психические опыты, кажущиеся ему специфическими последствиями химического процесса. Так как речь шла о проекциях, алхимик, конечно, не осознавал, что его работа не имеет ничего общего с самой материей. Но переживаемое им было на самом деле его бессознательным» [21]. Наполненный 270 иллюстрациями, текст частично состоит из анализа 400 снов пациента, которому Юнг старается объяснить, что он молодой человек с научным образованием, не имеющий сознательного представления о большинстве символов, которые проходят через его сны (речь идет о физике Вольфганге Паули, лауреате Нобелевской премии 1945 года). Соответствие между этими символами и символами алхимии настолько поразило цюрихского психиатра, что он решил сделать их центральной темой своего исследования.
Открытие алхимии так много значило для Юнга, потому что оно было для него источником как вдохновения, так и конфирмации. Оно сподвигло его на главную идею процесса индивидуации и подтвердило его теории о коллективном бессознательном и архетипах, подарив им древнюю историческую основу. Однако эта работа не пользуется всеобщей популярностью. Спутница и ближайшая коллега Юнга, Тони Вольф, думает, что он потерял слишком много времени и запутался в старых гримуарах, полных предубеждений. Юнг отдаляется от нее, и только по настоянию жены, Эммы, которая стала Тони подругой, продолжает регулярно принимать ее в Кюснахте, как мне поведал их внук Андреас (в 2021 году ему было 80 лет).
Наконец в 1933 году Юнг находит бесценную поддержку в лице девушки 18 лет, отлично разбирающейся в классической литературе, – Марии-Луизы фон Франц. Она предлагает цюрихскому врачу помочь с переводом текстов с латыни, греческого и старофранцузского. Мария-Луиза фон Франц осталась главной соратницей Юнга до самой его смерти в 1961 году и жила совсем недалеко от Боллингена.
7
Конец насыщенной жизни
К концу Второй мировой войны Юнгу было 70 лет. Тогда он получил международное признание, и его работы распространились в самых разных кругах – академических, художественных, духовных, образовательных. Но за те 15 лет, которые ему осталось жить, у него возникли серьезные проблемы со здоровьем и ему пришлось столкнуться с противоречиями по поводу своего неоднозначного отношения к нацистскому режиму в период с 1933 по 1939 год. Тем не менее он чувствовал себя все более умиротворенным и с безмятежностью готовился к смерти в своих домах в Кюснахте и Боллингене, где продолжал свои научные изыскания и писал работы.
Идеи Юнга достаточно рано обрели международное влияние. В 1907–1908 годах его исследования ранней деменции (шизофрении), ассоциаций и комплексов принесли ему известность в европейских психиатрических кругах. В 1909-м поездка в Соединенные Штаты вместе с Зигмундом Фрейдом сделала его известным не только американским академическим кругам, но и культурной публике, интересующейся зарождающимся психоанализом. Именно поэтому множество американцев приезжают к нему в Швейцарию на терапию. Среди них Эдит Рокфеллер-МакКормик, дочь человека, считавшегося тогда самым богатым в мире. Она начала психотерапию с Юнгом в Нью-Йорке весной 1913-го и решила продолжить ее в Цюрихе, где поселилась со своими двумя детьми. Увлеченная юнгианскими теориями и, несомненно, очарованная самим Юнгом, она оставалась в Швейцарии до 1921-го. Юнг также анализировал ее мужа, а ее сын Фаулер впоследствии стал близким другом психолога (именно он, в частности, организовал его поездку в Нью-Мексико в 1925-м и в Индию в 1937-м).
Близость к семье Рокфеллер дала Юнгу значительное материальное преимущество. По сути, дочь американского миллиардера финансирует перевод и публикацию на английском языке его книг и делает пожертвование, которое сегодня эквивалентно примерно двум миллионам долларов, на покупку помещений (с конференц-залом), где пациенты Юнга могут встречаться, чтобы обсудить свой аналитический опыт: Цюрихский психологический клуб. 20 июля 1916 года в письме отцу она так обосновала эти расходы: «Эта работа уникальна в истории человечества, и ее далеко идущая значимость неоценима» [1]. Юнг также создал Ассоциацию аналитической психологии, которая позволила профессиональным психоаналитикам собраться вместе и поделиться результатами своих исследований. Во введении к «Красной книге» Сону Шамдасани объясняет:
«Конфронтация Юнга с бессознательным никоим образом не является одиночным предприятием, скорее наоборот: это коллективная работа, в которую он вовлекает своих пациентов. Окружающие его люди образуют вокруг него передовой круг, вовлеченный в коллективный опыт, который, как они ожидают, изменит их существование и жизнь их близких» [2].
В саркастичной биографии Юнга «Арийский Христос» Ричард Нолл скорее видит в этом круге пациентов и юнгианских аналитиков настоящее сообщество последователей и рисует портрет Юнга как пророка новой религии: «Размышляя о значительном влиянии Юнга на культуру и духовный ландшафт ХХ века, я пришел к выводу, что он оказал такое же влияние, как и римский император Юлиан Отступник (331–363 гг. н. э.) на эрозию институционального христианства и восстановление эллинистического политеизма в западной цивилизации» [3]. Хоть Юнг, несомненно, очаровал многих своих пациентов и коллег, а некоторые из них восприняли его учение как Евангелие, я не разделяю выводы Нолла: как мы увидим позже, Юнг скорее стремился переизобрести христианство, а не похоронить его; он открыл дверь тем, кто разочаровался в институциональной религии, вместо того чтобы добровольно стать ее могильщиком.
Со временем юнгианское движение продолжает развиваться и становится более структурированным. В 1948 году был создан Институт Юнга – исследовательская лаборатория, принимавшая студентов и ученых, а в 1955-м – Международная ассоциация аналитической психологии, которая намеревалась объединить различные клубы и общества юнгианского толка (сегодня в мире их насчитывается около 60). Юнг также откликнулся на приглашение престижных зарубежных университетов, которые все больше интересовались его работами: в 1936-м он приехал в Гарвард и получил звание почетного доктора; в следующем году он получил такую же награду в Йельском университете и в Индии, где он стал почетным доктором университетов Бенареса, Калькутты и Аллахабада. В конце Второй мировой войны в Базельском университете специально для него была создана кафедра медицинской психологии, но он преподавал там всего шесть месяцев из-за постоянных проблем со здоровьем (в основном с сердцем) и нелюбви к университетскому образованию. В течение двадцати лет, с 1933-го по 1953-й, Юнг также каждый год ездил в Аскону, на берег озера Маджоре, для участия в знаменитых «Встречах Эраноса», где он обсуждал с учеными высокого уровня все занимавшие его антропологические вопросы: мифологию (с Карлом Кереньи), историю религий (с Мирчей Элиаде), гнозис (с Жилем Киспелем), еврейский (с Гершомом Шолемом) или мусульманский мистицизм (с Анри Корбеном), египтологию (с Гельмутом Якобсоном), христианские символы (с Хуго Ранером), историю искусства (с сэром Гербертом Ридом) и т. д.
Во время его поездки в Соединенные Штаты в 1936 году в американском фрейдовском психоаналитическом сообществе раздались голоса против приезда Юнга в Гарвард, учитывая его сотрудничество с немецким психотерапевтическим журналом, возглавляемым нацистами. После Второй мировой войны были опубликованы статьи, в основном в США, в которых он открыто обвинялся в антисемитизме и симпатиях к нацистскому режиму в период с 1933-го по 1939-й. Эти обвинения вызвали полемику, которая не закрыта до сих пор, что серьезно подорвало его репутацию.
Так как предмет сложен и требует основательного и полного изучения, лишь отстраненная и глубокая биография Юнга позволит нам сформировать достоверное мнение по этому вопросу, вызывающему накал страстей и жаркие споры. К счастью, эта работа существует: биография Юнга объемом 1300 страниц, написанная Дейдре Бэйр и опубликованая в США в 2003 году, во Франции – в 2007 году, а затем в 2011 году в новом переработанном и расширенном издании. Бэйр, профессор сравнительной литературы Пенсильванского университета, была заинтригована вызывающим разногласия характером Юнга в американских психоаналитических и психиатрических кругах, где он был предметом как восхищения, так и ненависти. Заявляя, что у нее нет предубеждений по этому вопросу, движимая большим интеллектуальным любопытством, в течение восьми лет она проводила тщательное расследование и, в частности, получила доступ к семейным архивам Юнга, до этого момента закрытым для исследователей. Не найдя лучшего источника по этому вопросу, я попытаюсь подвести итоги ее работы на следующих страницах.
При чтении работы Бэйр кажется, что Юнг не был ни нацистом, ни антисемитом, но допустил несколько серьезных ошибок, проявляя гордость, безрассудство и наивность. Первоначально я согласился с этим мнением, но обращение к другим источникам, более критичным, чем биография Бэйр и некоторые непроцитированные тексты, заставляет меня сегодня более детально рассматривать этот вопрос. Хоть Юнг не был ни нацистом, ни ярым антисемитом (в таком случае я бы никогда не написал о нем книгу, каким бы живым ни был мой интерес к его идеям), он явно был временно увлечен нацизмом в начале 1930-х годов и однажды в статье, опубликованной в 1934-м, сделал замечания, которые можно назвать антисемитскими.
В 1930-м Юнг стал вице-президентом немецкой медицинской психотерапевтической ассоциации, целью которой было объединение всех течений – особенно фрейдистского, адлерианского и юнгианского: Allgemeine Ärtztliche Gesellschaft für Psychotherapie.
Эта ассоциация, штаб-квартира которой находилась в Берлине, издавала престижный медицинский журнал Zentralblatt für Psychotherapie, широко распространяемый в Европе. Как только Гитлер пришел к власти 30 января 1933 года, ассоциация и журнал были переданы под контроль нового режима через Маттиаса Геринга, немецкого психолога, члена ассоциации и двоюродного брата Германа Геринга, одного из главных нацистских лидеров. В июне 1933-го президент ассоциации и главный редактор журнала Эрнст Кречмер, еврей, подал в отставку в ответ на антисемитские меры, которые с февраля 1933-го начали ограничивать свободы евреев: санкционирование произвольных арестов, бойкот еврейского бизнеса, увольнение с государственной службы, исключение из университетов и т. д. 10 мая 1933 года по всей стране произошло ужасное сожжение книг: десятки тысяч книг – включая все работы Фрейда – были сожжены на площадях студентами-нацистами. В 1935-м законы о гражданстве рейха – жуткие Нюрнбергские законы, – которые были направлены на «защиту немецкой крови и чести», исключили из числа граждан евреев, которые мало-помалу были полностью маргинализированы и стигматизированы (J в паспорте, обозначающее
Согласно уставу ассоциации, Юнг как вице-президент был обязан сменить Кречмера, с чем он соглашается. Это решение будет подвергнуто критике, и некоторые уже увидят в нем доказательство его антисемитизма и попустительства нацистскому режиму.
Все куда сложнее. Кречмер сам подтолкнул Юнга принять предложение, думая, что швейцарец Юнг, не будучи евреем, добьется большего успеха, чем он, в предотвращении полного подрыва ассоциации и журнала нацистской пропагандой. Юнг разделяет эту точку зрения, и именно так он позже будет обосновывать свое решение. Бэйр приводит многочисленные документы, которые показывают убежденность Юнга в том, что он сможет спасти психотерапию в Германии, сотрудничая с нацистским режимом. Его первая задача – не допустить исключения еврейских врачей из ассоциации. Он навязал Герингу присутствие рядом с ним Рудольфа Аллерса, еврея, сотрудника, отвечавшего за рецензии на произведения в журнале. Но прежде всего ему удалось добиться изменения устава ассоциации юристом Владимиром Розенбаумом, чтобы его коллег-евреев не изгнали. Розенбаум и Юнг нашли уловку: поскольку еврейские психотерапевты были автоматически исключены из ассоциации в Германии из-за антисемитских законов, было необходимо структурировать ассоциацию в национальные группы, чтобы они могли присоединяться как отдельные лица через другую страну. Это позволило бы немецким еврейским психоаналитикам сохранить свой профессиональный статус и продолжать заниматься профессией.
Юнгу удалось навязать новые законы Герингу, и Бэйр сообщает, что спустя годы после этих событий Розенбаум все еще был доволен тем, что «заставил это сборище нацистов проглотить законы, подготовленные евреем!» [4]. За этим успехом следуют еще несколько, но в целом Юнгу приходится проглотить немало оскорблений, самое ужасное из которых – когда Геринг публикует, вопреки его согласию, в международном издании обзора редакционную статью, рекомендуя прочитать «Mein Kampf»[10] всем психотерапевтам. После этого оскорбления Юнг не решился уйти в отставку, но вновь подумал, что принесет больше пользы немецкой психотерапии, поддерживая диалог, а не осуждая открыто нацистский режим, которого он не придерживался. Об этом свидетельствуют частные и публичные показания, особенно во время его поездки в Соединенные Штаты в 1936 году, где он усилил свою критику Гитлера.
Зная о зверствах, совершенных нацистами, легко сказать в ретроспективе, что Юнгу никогда не следовало соглашаться на это сотрудничество. Но если мы поместим себя в контекст середины 1930-х, мы поймем, что великие демократии и Юнг делают одну и ту же ставку: пытаются поддерживать диалог с нацистским режимом в надежде успокоить его и спасти немецких евреев от антисемитского безумия. Многие, как Уинстон Черчилль, считали, что история еще не вынесла свой вердикт, – это подтверждается написанными им в 1935-м строками:
«Мы не можем сказать, является ли Гитлер тем, кто вновь ввергнет мир в новую войну, ведущую к непоправимому концу нашей цивилизации, или же он войдет в историю как человек, который восстановил честь и спокойствие великой немецкой нации, чтобы вернуть ее, безмятежную, полезную и сильную, в центр круга великой европейской семьи» [5].
Чтение диалогов между нацистскими высокопоставленными лицами, курировавшими ассоциацию и журнал, в частности Маттиасом Герингом и психиатром Эрнстом Цимбалом, даст нам понять, что они сделали ту же самую ставку в отношении Юнга. Путем компромисса они согласились работать с ним, надеясь, что он в конце концов примет их взгляды – они сами прекрасно осознавали, что он не разделял их и что им придется столкнуться с «огромными трудностями» [6], чтобы убедить его привести ассоциацию и журнал в соответствие с нацистской политикой, по словам Цимбала. В этом противостоянии в итоге верх одержали нацисты, и видя, что он больше не имеет никакого влияния на своих собеседников, чтобы попытаться спасти то, что еще осталось от психоанализа в Германии, Юнг в 1939 году ушел в отставку, а его произведения были внесены в «черный список» нацистского режима.
Именно публикация в декабре 1933-го в журнале Zentralblatt für Psychotherapie текста, подчеркивающего разницу между еврейской и арийской психикой, вызвала у читателей первые подозрения в антисемитизме Юнга. Однако и здесь стоит поместить эту цитату в общий контекст статьи и особенно в исторический контекст того времени, когда подобный тип анализа был обычным явлением.
На протяжении XIX века в Европе, и особенно в Германии, развивались исследования сравнительной филологии, стремившиеся понять языковые и культурные различия между народами. Так родились категории «индоарий» (мы сейчас говорим «индоевропеец») и «семит». Многие ученые, например Фридрих Макс Мюллер, выделяли особенности, специфичные для каждого народа (тогда народ называли «расой», но это слово не используется более в научном языке, поскольку оно применялось для легитимизации расовых теорий и нацистских преступлений). В начале ХХ века эти исследования были настолько популярны в Европе, что некоторые психологи использовали их для объяснения того, что психика человека отмечена его культурной принадлежностью. Эта культуралистская психология приводит их к утверждению, что существует особый «еврейский» менталитет, а также особый «арийский» (это слово единогласно использовалось в то время для описания древних европейских народов до того, как нацисты противопоставили его «еврейской расе»). Так, сам Фрейд писал своему ученику Ференци 8 июня 1913 года: «Что касается семитизма, то, конечно, существуют большие различия с арийским духом. Подтверждения этому мы получаем каждый день. Так что это, безусловно, приведет то здесь, то там к иным мировоззрениям и иному искусству» [7]. Фрейд и Юнг часто обсуждали этот вопрос, и в конечном итоге именно та же идея вытекает из рассматриваемой статьи. Напомнив, что целью журнала было беспристрастное сообщение о разнообразии точек зрения, Юнг подчеркивает «различия, которые на самом деле существуют и, более того, уже давно признаны проницательными людьми между германской и еврейской психологией».
Но мы уже не в начале ХХ века. В контексте яростного антисемитизма, свирепствующего в Германии, такое напоминание является крайне грубым, это серьезная ошибка. Юнг, должно быть, в некоторой степени осознавал это, поскольку сразу же добавил: «Речи не идет, конечно, и мне хотелось бы, чтобы это было официально сказано, о каком-либо обесценивании семитской психологии, равно как и об очернении китайской психологии, когда мы говорим о психологии, специфичной для жителей Дальнего Востока» [8]. Дейдре Бэйр отмечает:
«…выражение такой точки зрения в конце 1933 года в журнале, ориентированном на нацистскую идеологию, было невероятно наивно и, прежде всего, ошибочно на политическом уровне, но различия между нациями, племенами и народами были важным элементом психологии Юнга; лишь поэтому он сообщил об этом. Его недоброжелатели полностью проигнорировали его настойчивые утверждения об отсутствии “обесценивания семитской психологии”, и споры усилились» [9].
Густав Балли, психоаналитик-фрейдист из Цюриха, в феврале 1934-го резко атаковал Юнга в Neue Zürcher Zeitung и вызвал полемику, которая глубоко затронула швейцарского психиатра. Чувствуя преследование со стороны фрейдистов, Юнг опубликовал в Zentralblatt für Psychotherapie в апреле 1934-го худший текст, который он когда-либо писал, и единственный, насколько мне известно, который носит антисемитский характер. Бэйр утверждает, что перевод этой статьи, из которой она цитирует лишь краткий отрывок, был искажен противниками Юнга, когда в 1945-м снова начались споры. Это могло бы быть возможным, но недавно я ознакомился с оригинальным текстом и прочитал несколько переводов, которые ясно помогут установить серьезность замечаний Юнга [10].
«Еврей, обладающий чем-то вроде кочевой натуры, – пишет Юнг, – никогда не создавал и, вероятно, никогда не создаст оригинальную культуру, потому что инстинкты и дарования требуют для процветания более или менее цивилизованного, гостеприимного народа. Вот почему, по моему опыту, у еврейской расы есть бессознательное, которое можно сравнить с арийским только при определенных условиях. За исключением нескольких творческих личностей, средний еврей уже слишком сознателен и слишком дифференцирован, чтобы нести в себе ожидание грядущего будущего. Арийское бессознательное имеет больший потенциал, чем еврейское: таковы преимущества и недостатки юноши, пока еще близкого к варварству. Величайшей ошибкой медицинской психологии было без разбора применять еврейские категории, которые справедливы даже не для всех евреев, к славянам и немцам-христианам. В результате она увидела в самом сокровенном сокровище германских народов – их творческой и интуитивной душе – лишь топи инфантильных банальностей, а мои предостережения заподозрили в антисемитизме. Это подозрение исходило от Фрейда, который понимал германскую психику не больше, чем его немецкие ученики. Просветило ли их грандиозное явление национал-социализма, на которое с удивлением смотрит весь мир?» [11].
Как справедливо отмечает историк психоанализа Элизабет Рудинеско, «…именно в этом контексте он развился в сторону неравноправной концепции архетипической психики. До этого он фактически довольствовался простым дифференциализмом» [12]. Она также подчеркивает, говоря о публикации переписки Юнга с Эрихом Нойманном, что «антисемитизм Юнга является следствием этой адской психологии народов» [13]. Я бы добавил, что это также мотивировано мощным аффектом: глубокой обидой на Фрейда. Эта (взаимная) ненависть, которая только росла с годами после их разрыва, в конечном итоге овладела Юнгом, который, без сомнения, увидел в нападках Балли почерк своего бывшего наставника. Вероятно, желая отомстить Фрейду, который, по его словам, ничего не понимал в немецком бессознательном, он утверждал, что фрейдистский психоанализ, принимая во внимание все обстоятельства, остается еврейским делом – идея, с которой он сам тем не менее боролся четверть века назад, когда поддерживал Фрейда.
Мне кажется, что эта ненависть к Фрейду или соперничество с ним является темной стороной Юнга, тенью, которую он никогда по-настоящему не осознавал и которая заставила его совершить эту антисемитскую ошибку. Поэтому сложно утверждать, что Юнг был антисемитом до этого эпизода и остался им. Помимо того что впоследствии он решительно защищался, другие элементы также подтверждают, что у него не было враждебности по отношению к евреям и что он даже спас многих из них от нацистской угрозы. Действительно, благодаря Бэйр, имевшей доступ ко всей еще неопубликованной частной переписке Юнга, мы знаем, что начиная с 1934 года он отправлял многочисленные письма английским и американским друзьям, в которых просил их помочь тому или иному еврею, бежавшему из нацистской Германии. Бэйр также нашла нотариально заверенные документы, отправленные швейцарским иммиграционным властям, в которых Юнг обещал оказывать финансовую поддержку людям (в основном евреям), которые искали убежища в Швейцарии, чтобы сбежать от преследований со стороны нацистского режима. Наряду с именами многих неизвестных людей мы находим имена его подруг Иоланды Якоби и Аньелы Яффе (которая в конце его жизни станет его личным секретарем) или доктора Роланда Каэна, который станет его главным переводчиком на французский язык [14].
Фактически до конца жизни Юнг оставался в окружении многочисленных друзей-евреев, включая психологов Джеймса Кирша и Эриха Нойманна, которые эмигрировали в Палестину в 1933 году и стали пропагандистами юнгианской школы в Израиле. Юнг поддерживал регулярную переписку с Нойманном с 1933-го до смерти израильского психолога в 1960-м [15]. Кирш и Нойманн критиковали его за то, что он не ушел из Zentralblatt für Psychotherapie раньше, и за то, что случилось в 1934-м, но никогда не упрекали его в антисемитизме. Это касается и людей, знавших его между 1930-м и 1940-м, из которых 181 человек дал интервью на эту тему Джину Намече в период с 1968 по 1972 год в рамках проекта биографического архива Карла Густава Юнга. Но многие критиковали его за полное отсутствие политического чутья и безответственный характер его заявлений о различии между арийской и семитской психикой в контексте нацистского преследования евреев.
Процитированная выше статья 1934 года также показывает, что в начале 1930-х Юнг был впечатлен ростом национал-социализма и народным энтузиазмом, который он вызвал. Важно поместить и это отношение в контекст времени. С начала ХХ века Германия была заражена народным движением (
Война разгорается. Благодаря своему официальному нейтралитету Швейцария остается относительно защищенной от ужасного конфликта, который снова разрывает Европу на части. Летом 1942 года с Юнгом связался врач Гитлера, обеспокоенный его психическим здоровьем, и попросил его приехать для диагностики. Юнг отказался, боясь, что такой шаг будет неправильно истолкован или что его остановят нацисты: он находился в их черном списке с 1940 года. Однако вскоре немецкие эмиссары из секретной службы Гиммлера, во главе с Вальтером Шелленбергом, вновь попросили его приехать в Берхтесгаден, чтобы провести психиатрическую экспертизу фюрера. Юнг еще раз категорически отказывается и советует своим собеседникам сделать все, чтобы сосредоточить внимание Гитлера на России, иначе, по его мнению, он проиграет войну. История докажет его правоту.
В феврале 1943-го, когда немцы только что проиграли Сталинградскую битву, на этот раз с Юнгом связался агент американского Управления стратегических служб (УСС), дислоцированного в Швейцарии: Аллен Даллес. Он пытается собрать информацию, которая может быть полезна союзникам. Даллес слышал о теориях Юнга по немецкой психологии и о том, как их использовали его английские коллеги в Министерстве иностранных дел. Вот почему он желает получить от швейцарского психолога информацию о психологии нацистских лидеров и, в частности, фюрера. Даллесу сообщили о нападках на Юнга со стороны фрейдистских психоаналитиков, обвиняющих его в благосклонности к нацистскому режиму, и он запросил у своих служб полный отчет. Прочитанное убедило его в необоснованности этих обвинений, и после он начал очень тесное сотрудничество с Юнгом, продвигая таким образом «все еще экспериментальный союз шпионажа и психоанализа», как он выразился. Они виделись несколько раз в неделю до конца войны, и Даллес отправлял записки Юнга своему начальству, прося в телеграмме полковника Дэвида Брюса из УСС быть особенно внимательным к профилю Гитлера, который рисует швейцарский психиатр: он психопат, который пойдет, по его словам, до конца своего безумия, не стоит исключать даже «возможность самоубийства в минуту отчаяния» [17].
Записи Юнга были так высоко оценены американской разведкой, что в 1945 году генерал Эйзенхауэр, Верховный главнокомандующий объединенными силами союзников в Европе, попросил у него совета, как помочь немецкому населению смириться с поражением. Юнг отправил ему записку, в которой призывал его распространять послания среди гражданского населения Германии, взывая к «
В конце войны, когда он снова стал мишенью психоаналитиков-фрейдистов, обвинивших его в том, что он был нацистом, Юнг получил большую поддержку, в том числе от Даллеса из УСС, который подтвердил, что частое посещение швейцарского врача с 1942 года убедило его, что последний был «полностью и очевидно антинацистским и антифашистским как по своим идеям, так и по подходу к мировым проблемам» [19].
Поделиться книгой: