Томас Рэндольф (1605–1635)
Даме, восхищенно глядящей на свое отражение в зеркале
На отраженье красоты Пленительной взираешь ты; Смотря в зеркальное стекло, Ты видишь чистое чело; Чету блистательных очей — Светлее утренних лучей; Атлас божественных ланит, Который свежесть роз хранит; Вишнево-алые уста… И полагаешь ты спроста, Что явленный в стекле двойник — Прекраснейший на свете лик? Милей всех прочих, и свежей — Юнцов отрада и мужей? О нет! В обман тебя ввело Сие зеркальное стекло, Лишь отразившее черты Непревзойденной красоты! О, снисходительнее будь, И не брани меня отнюдь: Ты в отраженье влюблена — Так рассуди: моя ль вина, Коль я в оригинал влюблен? Природа! Славлю твой закон: Как хорошо, что не вольны Мы зреть себя со стороны — Не то к себе самой же страсть Взяла бы над любимой власть! О, лучше страстью воспылай Ко мне! Открой мне двери в рай! Мои черты со стороны Очам возлюбленным видны. Иль зеркала глаголют ложь, Внушая мне, что я пригож?.. Перевод C. Александровского Ода, зовущая достойнейшего Энтони Стаффорда поторопиться в деревню
Скорей! В седло! Мне город опостылел — и зело. Уже с трудом Терплю и шум, и гам — какой содом! Сыскать себе покой В горячке городской — Ох, тяжело… Скорей в село! Прощайте, шут, крикун и свистопляс: Вы скоро ввергнете страну В гражданскую войну! Блажен могущий жить подалее от вас. В деревне — тишь. А Лондону показываю шиш! Мой труд и пот Не ценит горожанин-идиот. В деревню, Стаффорд мой, В село! Спешим домой, В простор лугов, Под мирный кров. Придет пора полезнейших бесед: Коль жить, не ведая забот, Неспешно речь течет, И в каждом слове — мысль, а скверных мыслей нет. Беспечно ведь С ветвей и грядок мы получим снедь; Понежим лень, В стогу душистом коротая день И томно глядя на девиц: О, столь задорных лиц Не встретишь здесь, Где правит спесь. Поцеловать крестьянку я не прочь (Хоть может чем-нибудь огреть) — И презираю впредь Банкирскую жену, торгашескую дочь! Не ставлю все ж Любовные забавы ни во грош. Влюбляться? Нет, Своим досугом дорожит поэт! Жениться? Нет, жена Поэту не нужна: Поэту брак — Кромешный мрак. Пусть выводок детей про старость лет Бездарный порождает шут! Наследники умрут — А стихотворный мой бессмертен в мире след. Но пóлно!.. В сад Пойдем с тобой, плоды со всех подряд Вкушать ветвей. Засвищет нам волшебник соловей, И приклонить главу Приляжем на траву. О, тишь да гладь — И благодать! А Филомеле вторит хор пичуг — Зарянка, зяблик, певчий дрозд… О! Радостен и прост, Уютен сельский быт, и мир царит округ. На зайцев, лис Охотиться бы мы с тобой взялись; И гончих псов Пустили рыскать в глубине лесов… Да впрочем, нет, едва ль: Зверье поэту жаль; Пускай живет Лесной народ! Глаголет Муза: ты — Природы царь, А не безжалостный дикарь, В котором пышет ярь! Негоже без нужды губить живую тварь. Немало чар Осушим: нам любезен Вакхов дар. Давай вдвоем Во здравье Беркли кубок разопьем! И, пьяный, буду рад Фригийский страстный лад На флейте взять. Но вскоре — глядь — Покажется постылым дикий звук. И, постепенно присмирев, Дорический напев Я заведу… Скорей в деревню, добрый друг! Перевод С. Александровского Стихи в благодарность мистеру Бену Джонсону, объявившему их автора своим сыном
Я не наследник муз, и Геликон Не мне отписан. На Парнасский склон Ни род, ни титул не дают мне права. Поэзии священная дубрава — Владенье не мое: с трудом я мог Здесь под жилье арендовать клочок. Зато теперь, тобой усыновленный, Я часть свою возьму как сын законный, С героями сроднясь, и сверх того, С богами чрез тебя войдя в родство. Орфей, Мусей, Гомер и римских граций Друзья: Назон, Вергилий и Гораций — Он как никто из всей большой семьи С тобою схож, — вот дядюшки мои. Коль ты отец мне, Аполлона следом Я смело назову приемным дедом, Для девяти же муз, его сестер, Племянник я внучатый с этих пор. Вы, кто своей кичится родословной, Кто хвалится породой чистокровной, Величьем предков, древностью герба (Со слов герольда), — ваша мне судьба Нисколько не завидна. Что за дело, Хотя бы со щита у вас глядела Горгона, в предках числился Пегас, — Я по отцу не худородней вас! Мне скромность не пристала, и повсюду Таким отцом я похваляться буду: Твоим решеньем принят в сыновья, Не похотью — любовью создан я. И впрямь я сын твой, Бен, и верю свято: Все лучшее во мне тобой зачато. Огонь, что теплится в душе моей, Я у тебя украл, как Прометей, И коли мне забыть о том случится, Пусть выклюет мне печень злая птица! Есть ярче луны у тебя, чем я, Что свет заемный вкруг себя струя, Словечком не помянут кредитора, Но я свои долги признал без спора. Скажи: богатств убудет ли в Перу, Коль я там горстку злата наберу? Иль оскудели бы Пактол и Тахо Без тех крупиц, что я намыл из праха? Неужто пожалел бы Алкиной Мне черенка иль веточки одной Для будущего сада? От тебя же Огонь возжег я, в том не видя кражи. И всё ж я признаю свою вину, И долг сыновний я тебе верну, Моя же муза жаждет лишь смиренно Перед тобою преклонить колена: Сочтешь ли, что она дурная дочь — Ее с проклятьем отошлю я прочь. Теперь лишь об одном прошу я Феба: Свой жар лечебный пусть прольет он с неба И паралич твой будет исцелен, — Иль я скажу, что скверный лекарь он И трав не знает. Лавра ветвь нетленной Он сделал ради Дафны незабвенной: Ужель не заслужил любимый жрец Бессмертья больше, чем его венец? Но и от смерти ты воспрянешь скоро, Чтоб сочинять для ангельского хора. Перевод М. Бородицкой На потерю мизинца
Я девять цифр подряд могу назвать, А вот и девять пальцев, им под стать. Десятый — ноль: точна сия наука, Мизинец левый мой — тому порука. А что за палец был! Хотя и мал, В людей не тыкал, не блудил, не крал, Вперед не лез, а что ушел до срока — Так это знак: во тьму по воле рока Уйдут и локоть, и плечо, и грудь, И всем нам предстоит сей скорбный путь. Кто мне теперь, скользя по строчкам шибко, Укажет, что закралась в них ошибка? Довольно и пропажи пальца, чтоб В стихе не досчитаться стоп… Прощай, дружок! Твое пустует место. Не ждал я от судьбы такого жеста. Перевод М. Бородицкой На свой портрет
Когда к себе грядущему дойду, Пропаханную временем бразду Опознавая в собственной морщине, Зальдится кровь, виски обложит иней, И смерть на щеку мне надышит след, И мне тогда расскажет мой Портрет Не то, что есть, а то, что миновало, — Кто будет лгать: картина иль зерцало? Я стал другим, а мирный сон холста Невозмутим, и рамка точно та, В какую вправили; доселе четки Кровинка на щеке и блик на подбородке; И гладь бровей, и ясность юных глаз Пребудут жить, как живы посейчас. Неужто люди тверже всех созданий, Коль наша Тень — владельца постоянней? Перевод Г. Зельдовича На смерть соловья
Прощай, злосчастнейший из всех лесов! Сорочья трескотня да крики сов, Да карканье ворон, — вот вся отныне Твоя музыка: ты мертвей пустыни. Нет больше вдохновенного певца, Что бури укрощал, смирял сердца, И ангелы, забыв свои услады, Слетали с неба на его рулады. Душа твоя ушла: ступай за ней В Элизиум блаженный, в край теней, Там прорасти, и если возвратится Под сень твою божественная птица, — Влюбленных стайки, позабывши страх, Гнездиться станут на твоих ветвях. Перевод М. Бородицкой John Milton (1608–1674)
L’Allegro
Hence loathed Melancholy, Of Cerberus, and blackest Midnight born, In Stygian cave forlorn, ’Mongst horrid shapes, and shrieks, and sights unholy; Find out some uncouth cell, Where brooding Darkness spreads his jealous wings, And the night-raven sings; There under ebon shades, and low-brow’d rocks, As ragged as thy locks, In dark Cimmerian desert ever dwell. But come thou goddess fair and free, In heav’n yclep’d Euphrosyne, And by men, heart-easing Mirth, Whom lovely Venus at a birth With two sister Graces more To Ivy-crowned Bacchus bore; Or whether (as some sager sing) The frolic wind that breathes the spring, Zephyr, with Aurora playing, As he met her once a-Maying, There on beds of violets blue, And fresh-blown roses wash’d in dew, Fill’d her with thee, a daughter fair, So buxom, blithe, and debonair. Haste thee nymph, and bring with thee Jest and youthful Jollity, Quips and cranks, and wanton wiles, Nods, and becks, and wreathed smiles, Such as hang on Hebe’s cheek, And love to live in dimple sleek; Sport that wrinkled Care derides, And Laughter holding both his sides. Come, and trip it as ye go On the light fantastic toe, And in thy right hand lead with thee, The mountain-nymph, sweet Liberty; And if I give thee honour due, Mirth, admit me of thy crew To live with her, and live with thee, In unreproved pleasures free; To hear the lark begin his flight, And singing startle the dull night, From his watch-tower in the skies, Till the dappled dawn doth rise; Then to come in spite of sorrow, And at my window bid good-morrow, Through the sweet-briar, or the vine, Or the twisted eglantine; While the cock with lively din, Scatters the rear of darkness thin, And to the stack, or the barn door, Stoutly struts his dames before; Oft list’ning how the hounds and horn Cheerly rouse the slumb’ring morn, From the side of some hoar hill, Through the high wood echoing shrill. Sometime walking, not unseen, By hedge-row elms, on hillocks green, Right against the eastern gate, Where the great Sun begins his state, Rob’d in flames, and amber light, The clouds in thousand liveries dight. While the ploughman near at hand, Whistles o’er the furrow’d land, And the milkmaid singeth blithe, And the mower whets his scythe, And every shepherd tells his tale Under the hawthorn in the dale. Straight mine eye hath caught new pleasures Whilst the landskip round it measures, Russet lawns, and fallows gray, Where the nibbling flocks do stray; Mountains on whose barren breast The labouring clouds do often rest; Meadows trim with daisies pied, Shallow brooks, and rivers wide. Towers, and battlements it sees Bosom’d high in tufted trees, Where perhaps some beauty lies, The cynosure of neighbouring eyes. Hard by, a cottage chimney smokes, From betwixt two aged oaks, Where Corydon and Thyrsis met, Are at their savoury dinner set Of herbs, and other country messes, Which the neat-handed Phyllis dresses; And then in haste her bow’r she leaves, With Thestylis to bind the sheaves; Or if the earlier season lead To the tann’d haycock in the mead. Sometimes with secure delight The upland hamlets will invite, When the merry bells ring round, And the jocund rebecks sound To many a youth, and many a maid, Dancing in the chequer’d shade; And young and old come forth to play On a sunshine holiday, Till the live-long daylight fail; Then to the spicy nut-brown ale, With stories told of many a feat, How Faery Mab the junkets eat, She was pinch’d and pull’d she said, And he by friar’s lanthorn led, Tells how the drudging goblin sweat, To earn his cream-bowl duly set, When in one night, ere glimpse of morn, His shadowy flail hath thresh’d the corn That ten day-labourers could not end; Then lies him down, the lubber fiend, And stretch’d out all the chimney’s length, Basks at the fire his hairy strength; And crop-full out of doors he flings, Ere the first cock his matin rings. Thus done the tales, to bed they creep, By whispering winds soon lull’d asleep. Tower’d cities please us then, And the busy hum of men, Where throngs of knights and barons bold, In weeds of peace high triumphs hold, With store of ladies, whose bright eyes Rain influence, and judge the prize Of wit, or arms, while both contend To win her grace, whom all commend. There let Hymen oft appear In saffron robe, with taper clear, And pomp, and feast, and revelry, With mask, and antique pageantry; Such sights as youthful poets dream On summer eves by haunted stream. Then to the well-trod stage anon, If Jonson’s learned sock be on, Or sweetest Shakespeare, Fancy’s child, Warble his native wood-notes wild. And ever against eating cares, Lap me in soft Lydian airs, Married to immortal verse, Such as the meeting soul may pierce In notes with many a winding bout Of linked sweetness long drawn out, With wanton heed, and giddy cunning, The melting voice through mazes running, Untwisting all the chains that tie The hidden soul of harmony; That Orpheus’ self may heave his head From golden slumber on a bed Of heap’d Elysian flow’rs, and hear Such strains as would have won the ear Of Pluto, to have quite set free His half-regain’d Eurydice. These delights if thou canst give, Mirth, with thee I mean to live. Il Penseroso
Hence vain deluding Joys, The brood of Folly without father bred, How little you bested, Or fill the fixed mind with all your toys; Dwell in some idle brain, And fancies fond with gaudy shapes possess, As thick and numberless As the gay motes that people the sunbeams, Or likest hovering dreams, The fickle pensioners of Morpheus’ train. But hail thou goddess, sage and holy, Hail divinest Melancholy, Whose saintly visage is too bright To hit the sense of human sight; And therefore to our weaker view, O’er-laid with black, staid Wisdom’s hue; Black, but such as in esteem, Prince Memnon’s sister might beseem, Or that starr’d Ethiop queen that strove To set her beauty’s praise above The sea nymphs, and their powers offended. Yet thou art higher far descended, Thee bright-hair’d Vesta long of yore, To solitary Saturn bore; His daughter she (in Saturn’s reign, Such mixture was not held a stain) Oft in glimmering bow’rs and glades He met her, and in secret shades Of woody Ida’s inmost grove, While yet there was no fear of Jove. Come pensive nun, devout and pure, Sober, stedfast, and demure, All in a robe of darkest grain, Flowing with majestic train, And sable stole of cypress lawn, Over thy decent shoulders drawn. Come, but keep thy wonted state, With ev’n step, and musing gait, And looks commercing with the skies, Thy rapt soul sitting in thine eyes: There held in holy passion still, Forget thyself to marble, till With a sad leaden downward cast, Thou fix them on the earth as fast. And join with thee calm Peace, and Quiet, Spare Fast, that oft with gods doth diet, And hears the Muses in a ring, Aye round about Jove’s altar sing. And add to these retired Leisure, That in trim gardens takes his pleasure; But first, and chiefest, with thee bring Him that yon soars on golden wing, Guiding the fiery-wheeled throne, The cherub Contemplation; And the mute Silence hist along, ’Less Philomel will deign a song, In her sweetest, saddest plight, Smoothing the rugged brow of night, While Cynthia checks her dragon yoke, Gently o’er th’ accustom’d oak. Sweet bird that shunn’st the noise of folly, Most musical, most melancholy! Thee, chauntress, oft the woods among, I woo to hear thy even-song; And missing thee, I walk unseen On the dry smooth-shaven green, To behold the wand’ring Moon, Riding near her highest noon, Like one that had been led astray Through the heav’ns wide pathless way; And oft, as if her head she bow’d, Stooping through a fleecy cloud. Oft on a plat of rising ground, I hear the far-off curfew sound, Over some wide-water’d shore, Swinging slow with sullen roar; Or if the air will not permit, Some still removed place will fit, Where glowing embers through the room Teach light to counterfeit a gloom, Far from all resort of mirth, Save the cricket on the hearth, Or the bellman’s drowsy charm, To bless the doors from nightly harm. Or let my lamp at midnight hour, Be seen in some high lonely tow’r, Where I may oft out-watch the Bear, With thrice great Hermes, or unsphere The spirit of Plato, to unfold What worlds, or what vast regions hold The immortal mind that hath forsook Her mansion in this fleshly nook: And of those dæmons that are found In fire, air, flood, or under ground, Whose power hath a true consent With planet, or with element. Sometime let gorgeous Tragedy In sceptr’d pall come sweeping by, Presenting Thebes’, or Pelop’s line, Or the tale of Troy divine, Or what (though rare) of later age, Ennobled hath the buskin’d stage. But, O sad Virgin, that thy power Might raise Musæus from his bower, Or bid the soul of Orpheus sing Such notes as, warbled to the string, Drew iron tears down Pluto’s cheek, And made Hell grant what love did seek. Or call up him that left half told The story of Cambuscan bold, Of Camball, and of Algarsife, And who had Canace to wife, That own’d the virtuous ring and glass, And of the wond’rous horse of brass, On which the Tartar king did ride; And if aught else, great bards beside, In sage and solemn tunes have sung, Of tourneys and of trophies hung, Of forests, and enchantments drear, Where more is meant than meets the ear. Thus, Night, oft see me in thy pale career, Till civil-suited Morn appear, Not trick’d and frounc’d as she was wont, With the Attic boy to hunt, But kerchief’d in a comely cloud, While rocking winds are piping loud, Or usher’d with a shower still, When the gust hath blown his fill, Ending on the rustling leaves, With minute-drops from off the eaves. And when the Sun begins to fling His flaring beams, me, goddess, bring To arched walks of twilight groves, And shadows brown that Sylvan loves, Of pine, or monumental oak, Where the rude axe with heaved stroke, Was never heard the nymphs to daunt, Or fright them from their hallow’d haunt. There in close covert by some brook, Where no profaner eye may look, Hide me from Day’s garish eye, While the bee with honied thigh, That at her flow’ry work doth sing, And the waters murmuring With such consort as they keep, Entice the dewy-feather’d sleep; And let some strange mysterious dream, Wave at his wings, in airy stream Of lively portraiture display’d, Softly on my eye-lids laid. And as I wake, sweet music breathe Above, about, or underneath, Sent by some spirit to mortals good, Or th’ unseen Genius of the wood. But let my due feet never fail To walk the studious cloister’s pale, And love the high embowed roof, With antique pillars massy proof, And storied windows richly dight, Casting a dim religious light. There let the pealing organ blow, To the full-voic’d quire below, In service high, and anthems clear, As may with sweetness, through mine ear, Dissolve me into ecstasies, And bring all Heav’n before mine eyes. And may at last my weary age Find out the peaceful hermitage, The hairy gown and mossy cell, Where I may sit and rightly spell Of every star that Heav’n doth shew, And every herb that sips the dew; Till old experience do attain To something like prophetic strain. These pleasures, Melancholy, give, And I with thee will choose to live. Song on May Morning
Now the bright morning Star, Day’s harbinger, Comes dancing from the East, and leads with her The Flowry May, who from her green lap throws The yellow Cowslip, and the pale Primrose. Hail bounteous May that dost inspire Mirth and youth, and warm desire, Woods and Groves, are of thy dressing, Hill and Dale, doth boast thy blessing. Thus we salute thee with our early Song, And welcome thee, and wish thee long. On Shakespeare
What needs my Shakespear for his honour’d Bones, The labour of an age in piled Stones, Or that his hallow’d reliques should be hid Under a Star-ypointing Pyramid? Dear son of memory, great heir of Fame, What need’st thou such weak witnes of thy name? Thou in our wonder and astonishment Hast built thy self a live-long Monument. For whilst to th’ shame of slow-endeavouring art, Thy easie numbers flow, and that each heart Hath from the leaves of thy unvalu’d Book, Those Delphick lines with deep impression took, Then thou our fancy of it self bereaving, Dost make us Marble with too much conceaving; And so Sepulcher’d in such pomp dost lie, That Kings for such a Tomb would wish to die. To the Nightingale
O nightingale that on yon blooming spray Warblest at eve, when all the woods are still, Thou with fresh hopes the Lover’s heart dost fill, While the jolly Hours lead on propitious May. Thy liquid notes that close the eye of Day, First heard before the shallow cuckoo’s bill, Portend success in love. O if Jove’s will Have linked that amorous power to thy soft lay, Now timely sing, ere the rude bird of hate Foretell my hopeless doom, in some grove nigh; As thou from year to year hast sung too late For my relief, yet had’st no reason why. Whether the Muse or Love call thee his mate, Both them I serve, and of their train am I. On His Being Arrived to the Age of Twenty-Three
How soon hath Time, the subtle thief of youth, Stolen on his wing my three and twentieth year! My hasting days fly on with full career, But my late spring no bud or blossom shew’th. Perhaps my semblance might deceive the truth, That I to manhood am arrived so near, And inward ripeness doth much less appear, That some more timely-happy spirits indu’th. Yet be it less or more, or soon or slow, It shall be still in strictest measure even To that same lot, however mean or high, Toward which Time leads me, and the will of Heaven, All is, if I have grace to use it so, As ever in my great Task-master’s eye. When The Assault Was Intended To The City
Captain or Colonel, or Knight in Arms, Whose chance on these defenceless dores may sease, If ever deed of honour did thee please, Guard them, and him within protect from harms, He can requite thee, for he knows the charms That call Fame on such gentle acts as these, And he can spred thy Name o’re Lands and Seas, What ever clime the Suns bright circle warms. Lift not thy spear against the Muses Bowre, The great Emathian Conqueror bid spare The house of Pindarus, when Temple and Towre Went to the ground: And the repeated air Of sad Electra’s Poet had the power To save th’ Athenian Walls from ruine bare. On the Lord Gen. Fairfax at the Siege of Colchester
Fairfax, whose name in armes through Europe rings Filling each mouth with envy, or with praise, And all her jealous monarchs with amaze, And rumors loud, that daunt remotest kings, Thy firm unshak’n vertue ever brings Victory home, though new rebellions raise Their Hydra heads, & the fals North displaies Her brok’n league, to impe their serpent wings, O yet a nobler task awaites thy hand; Yet what can Warr, but endless warr still breed, Till Truth, & Right from Violence be freed, And Public Faith cleard from the shamefull brand Of Public Fraud. In vain doth Valour bleed While Avarice, & Rapine share the land. To the Lord General Cromwell
Cromwell, our chief of men, who through a cloud Not of war only, but detractions rude, Guided by faith and matchless fortitude, To peace and truth thy glorious way hast plough’d, And on the neck of crowned Fortune proud Hast rear’d God’s trophies, and his work pursu’d, While Darwen stream with blood of Scots imbru’d, And Dunbar field, resounds thy praises loud, And Worcester’s laureate wreath; yet much remains To conquer stilname = "note" peace hath her victories No less renown’d than war. New foes arise Threat’ning to bind our souls with secular chains: Help us to save free Conscience from the paw Of hireling wolves whose gospel is their maw. On the Late Massacre in Piedmont
Avenge, O Lord, thy slaughtered saints, whose bones Lie scattered on the Alpine mountains cold, Even them who kept thy truth so pure of old, When all our fathers worshiped stocks and stones; Forget not: in thy book record their groans Who were thy sheep and in their ancient fold Slain by the bloody Piedmontese that rolled Mother with infant down the rocks. Their moans The vales redoubled to the hills, and they To Heaven. Their martyred blood and ashes sow O’er all th’ Italian fields where still doth sway The triple tyrant; that from these may grow A hundredfold, who having learnt thy way Early may fly the Babylonian woe. On His Blindness
When I consider how my light is spent Ere half my days in this dark world and wide, And that one talent which is death to hide Lodg’d with me useless, though my soul more bent To serve therewith my Maker, and present My true account, lest he returning chide, “Doth God exact day-labour, light denied?” I fondly ask. But Patience, to prevent That murmur, soon replies: “God doth not need Either man’s work or his own gifts: who best Bear his mild yoke, they serve him best. His state Is kingly; thousands at his bidding speed And post o’er land and ocean without rest: They also serve who only stand and wait”. To Mr. Cyriack Skinner Upon His Blindness
Cyriack, this three years day these eys, though clear To outward view, of blemish or of spot; Bereft of light thir seeing have forgot, Nor to thir idle orbs doth sight appear Of Sun or Moon or Starre throughout the year, Or man or woman. Yet I argue not Against heavns hand or will, nor bate a jot Of heart or hope; but still bear vp and steer Right onward. What supports me, dost thou ask? The conscience, Friend, to have lost them overply’d In libertyes defence, my noble task, Of which all Europe talks from side to side. This thought might lead me through the world’s vain mask Content though blind, had I no better guide. On His Deceased Wife
Methought I saw my late espoused Saint Brought to me like Alcestis from the grave, Whom Joves great Son to her glad Husband gave, Rescu’d from death by force though pale and faint. Mine as whom washt from spot of child-bed taint, Purification in the old Law did save, And such, as yet once more I trust to have Full sight of her in Heaven without restraint, Came vested all in white, pure as her mind: Her face was vail’d, yet to my fancied sight, Love, sweetness, goodness, in her person shin’d So clear, as in no face with more delight. But O as to embrace me she enclin’d I wak’d, she fled, and day brought back my night. Джон Мильтон (1608–1674)
L’Allegro[16]
Печаль-губительница, прочь! Ужасный призрак, Тьмой бездонной В стигийской пропасти от Цербера рожденный, Там, где лишь стон теней глухую будит ночь, Ступай в пустыни Киммерии, Где крылья мрак простер над сумрачной страной, Где ворон каркает ночной, Где все мертво, лишь гор сухие скаты От терниев, как ты, косматы, — Уйти туда, во льды, в снега немые! Ты ж, Эвфрозина, ты в мой дом Сойди прекрасным божеством И в сердце радость лей без меры. Сестра двух граций, дочь Венеры, Которую застиг врасплох Венчанный хмелем пьяный бог, Иль ветер (по словам поэта) Весной, в туманный час рассвета, Когда Аврора с высоты Сошла на луг сбирать цветы, Там, среди роз и незабудок, Девичий усыпил рассудок И стал отцом тебе, чей нрав, Как ветер, легок и лукав. Приди, о нимфа! С громким смехом Влеки веселье вслед потехам, — И танцев шум, и вихрь проказ, И спор, и сговор быстрых глаз, И песнь, и шутки и остроты — Врагов морщинистой заботы, И все, что в ямочках таит Близ губ соперница Харит. Стопой воздушной, будто в пляске, Приди, полна разгульной ласки, И в наш разгульный юных хор Введи Свободу — нимфу гор. Когда ж вам почести воздам я, Прими певца под ваше знамя, Дай мне прожить остаток дней Средь вольных нег с тобой и с ней, — Следить, как жаворонок вьется, Как тьмы ночной завеса рвется, И он, приветствуя восход, С дозорной вышки песнь поет; Как в тусклом блеске перламутра, Печали враг, восходит утро И мне сквозь плющ и виноград В окно кидает первый взгляд, А уж петух, вдогонку ночи Прокукарекав что есть мочи, Ведет кудахтающих дам К желтеющим вдали скирдам И медлит, важно ставя ногу, — Блуждать, прислушиваясь к рогу И к лаю отдаленных псов Во мгле разбуженных лесов, Или брести по мшистым склонам, Стеною вязов затененным, Туда, к восточной стороне, Где небосвод уже в огне И, под лучами солнца тая, Редеет легких тучек стая. А в поле пахарь уж свистит И плугом землю бороздит, Косарь уж косу точит бодро, В село несет доярка ведра, Пастух на тонкий звук рожка Коров выводит из леска. Как на ладони вся округа: Лиловость рощи, зелень луга Да белизна овечьих стад — Все очаровывает взгляд. Ты видишь гор наги кручи, Где в складках отдыхают тучи, Уют ручьев, реки простор, Покосов блекнущий ковер, И башни на холмах лесистых, Да замок средь аллей тенистых, Где бродит дева-красота, Соседа юного мечта… Дымит под старым темным кленом Очаг в домишке трехоконном, И, кухни запахом пленен, Торопит Тирзу Коридон. Обед, хотя простой, но вкусный, Филида им рукой искусной Сварила и, прибрав весь дом, Снопы вязать ушла потом, Как шла косить в исходе мая, За Фестилидой поспевая. Но вот и отдыху черед, Воскресный колокол зовет К иным отрадам миротворным. Уже с утра в селенье горном Трехструнка, лихо зазвенев, Скликает юношей и дев Плясать и петь в лесок дубовый. И стар и млад играть готовы И тешить праздничную лень, Покуда длится летний день. Но вот огни зажглись в деревне. Пора потолковать в харчевне. Вчера у кузнеца весь хлеб И сливки съела фея Мэб, Тот черта разглядел в бучиле, Ту тискали, щипали, били. А тот видал, как домовой, Оброк сдавая годовой, Пудовый цеп спроворил где-то, Промолотил всю ночь до света, Набил зерном полста мешков, Как десять дюжих батраков, Опорожнил, мохнач, бутылку, Решив поспать, залез в сушилку, Вскочил, заслышав петухов, Собрал свой харч — и был таков. Но полночь. Кружки опустели. Зовут рассказчиков постели. А мы с тобою — в мир другой, К отрадам жизни городской, Где присмиревшие бароны Теперь к турнирам мирным склонны В кругу прекрасных дам, чей взор Сулит им славу иль позор. Когда умы в пылу сраженья Ждут, как мечи, ее решенья. Сюда в одежде древних дней Приходит часто Гименей С пирами, с факелами, в пляске, Ведя языческие маски, Как в роще майской над ручьем Мечтает юный бард о нем. Тут сходит к нам с подмостков бурных Ученый Джонсон на котурнах. Воображенью дав полет, Шекспир лесную песнь поет. Назло бытийственным досадам Пьяни мой дух, лидийским ладом Беспечно-буйных строф своих, И пусть широкий, плавный стих, В самом спокойствии мятежный, Своею точностью небрежной Сближая дерзость и расчет, Путем извилистым течет, Твоих, Гармония святая, Волшебных уз не разрывая. Верь, сам Орфей, когда бы он Сквозь элизийский томный сон Услышал вдруг такие звуки, Проснулся бы для новой муки, Как прежде, в Орк сойти готов, Чтоб волшебством бессмертных строф Склонить подземного владыку Вернуть под солнце Эвридику. За эти блага бытия, О Радость, твой до гроба я! Перевод В. Левика Il Penseroso[17]
О лживые утехи, прочь! Отродья глупости безмужней, Нелепый выводок! Что может быть ненужней, Чем вы, бессильные сознанию помочь! Пустыми душами владея, Навейте им своей бессмысленной игрой Фантазий разноцветный рой; Пылинки в солнечном луче, — живите Неверными пажами в свите Капризного бездельника Морфея! Тебе, кого священней нет, Прекрасная Печаль, привет! Твой лик сияет горним светом, Но людям не узнать об этом: Узревши твой исконный лик, Они б ослепли в тот же миг, О потому златым и черным Он явлен их очам покорным; Ты благородна и смугла — Мемнону быть сестрой могла, И красотой с тобой сравнится Лишь Эфиопская царица, Что рассердила нереид — О чем преданье говорит; Но нет, намного выше место Твое: божественная Веста Тебя Сатурну родила (Хоть дочерью его была: Никто во времена Сатурна Не полагал, что это дурно); Он много раз ее встречал На узких тропках между скал Просторной Иды, в чаще леса — И не было еще Зевеса. Приди, монашенка Печаль, Со взором, устремленным вдаль, Благоговейным, чистым, скромным; Средь слуг послушных, в платье темном; Одела кипрская парча Твои прекрасные плеча. Приди, как прежде — тихой, кроткой, Непоспешающей походкой; Святою страстью полный взор В небесный устремив простор; Глаза твои — застывший пламень, Ты, мнится, обратилась в камень, — Но вот, очнувшись от мечты, К земле глаза опустишь ты; Приди, прекрасная подруга Уединенного Досуга, Пускай ко мне войдут с тобой И Тишь, и сладостный Покой, И скромный Пост приходит следом: Земной порок ему неведом, Но он любуется порой Камен божественной игрой, Питается бессмертной пищей, Хотя по виду — жалкий нищий; Чредой пришли они — и вот Свой изумительный полет Стремит в немыслимом сиянье Божественное Созерцанье — Золотокрылый херувим; Грядет молчание за ним, — Лишь где-то средь ветвей запела Пленительная Филомела, И замедляет бег луна Над дубом, где поет она Всех птиц нежней и музыкальней, Всех сладостнее, всех печальней! О Филомела, в забытьи Я песни слушаю твои, — Умолкнешь ты, моя подруга, — Вдоль гладко скошенного луга Гулять пойду, бродить в лесах, Смотреть на месяц в небесах, Что, как неведомый прохожий, Среди небесных бездорожий, Склоняя голову слегка, Кивает мне сквозь облака. Порою с колокольни дальной Звучит вечерний звон печально: Внимаю, как над гладью вод С протяжным гулом он плывет; А в ночь суровой непогоды Легко забуду все невзгоды, Следя, как тлеет камелек — И от меня весь мир далек, — Со мной, в особняке старинном, Сверчок, поющий за камином, Да слышно — в сумраке ночном Бормочет сторож за окном. Иль, позабыв уют домашний, С вершины одинокой башни Следить созвездья в вышине; С Гермесом быть наедине; Внимать учению Платона И размышлять уединенно: Где он теперь, в каких мирах Живет, земной покинув прах? Иль — думать о незримых силах, О Духах — тайных, легкокрылых, — Что над стихиями царят И мир собой животворят. Пусть о сраженьях справедливых, О Трое, о Прекрасных Фивах Трагедия ведет рассказ, Ко мне сойдя в урочный час, Иль познакомит с действом новым, Достойным зваться этим словом. О стань, Печаль, моей судьбой, Мусея приведи с собой Иль в жизни вызови Орфея, — И он, любовью пламенея, Так чисто, сладостно споет, Что сам Плутон слезу прольет. Иль призови того, кто рано Умолк, о жизни Камбускана Повествованье оборвав: О том, как медный конь стремглав Летел, о Триамонде славном, Что победил в бою неравном И удостоился любви, — Великих бардов прозови, Что пели в царственных напевах О рыцарях, о чистых девах, О чудодейственной траве, О волшебстве, о колдовстве.. По счастью, ночь уйдет не скоро — Пока на смену ей Аврора На побледневший небосвод В простой одежде не придет, Накинув тучи покрывало — Как будто в поисках Кефала; Нисходит утренняя тишь, Лишь падает с высоких крыш, Сухие капли задевая, За каплей капля дождевая. От солнца, от его огня, Богиня, уведи меня Туда, где меж дерев — поляна, Приют могучего Сильвана, Что всей природе господин; В страну непуганых ундин, Где человек не трогал грубо Секирой ни сосны, ни дуба. Там, в темной чаще, у ручья, На время зноя скроюсь я От ослепительного Ока, Внимая, как жужжит высоко Трудолюбивая пчела; И плеск воды, и полумгла Своей волшебной, нежной силой Ко мне приманят влажнокрылый Спокойный Сон, и пусть во сне, Легко ложась на вежды мне, Спустится Греза, как живая, Меня крылами овевая. Проснусь — кругом все тот же лес, Но льется музыка с небес, Ниспосланная серафимом Иль неким Гением незримым. И пусть не утомлюсь вовек Бродить в стенах библиотек, Подолгу не спуская взора С колонн старинного собора, Любуясь, как лучи, дрожа, Играют в стеклах витража; И глас могучего органа Пускай рокочет неустанно, Вливая в кровь мою экстаз, — И свет Небес коснется глаз Моих, сверкая горней славой В час литургии величавой. И в старости, в далеком дне, Жилищем келья станет мне, Одеждой станет власяница, И зренье духа прояснится, И я слова произнесу О зелени, что пьет росу, О звездах — и в уединенье Впаду в пророческое рвенье. Дай мне забвенье, дай покой — И я, Печаль, навеки твой! Перевод Е. Витковского Майское утро
Вот ясная звезда, что день нам возвещает, Зажглася в небесах, и светлый май за ней Идет, и буквицу, и кашку рассыпает Он щедрою рукой по зелени полей. Веселый, ясный Май, ты возвращаешь нам Любви, и юности, и счастья наслажденье, Зеленую одежду ты даришь лугам, Леса и рощицы — твое благословенье! Приветствуем тебя мы песней в ранний час: Привет тебе, привет! Подольше будь у нас! Перевод Д.К. Петрова Шекспиру
Достойно ли Шекспира поклоненье, Коль целый ряд грядущих поколений Воздвигнет пирамиду, чей гранит Свою вершину к звездам устремит? Для памяти великого поэта Лишь суета, ничтожество все это. В восторге, в удивленье нашем сам Ты памятник воздвиг назло векам. С твоей свободной песнью что сравнится? А в наши дни искусству только мнится Свободным быть. Из драгоценных книг Твой дух глубоко в сердце нам проник. Твоих дельфийских строк очарованье Из нас творит немые изваянья. Вот честь достойней царского венца! Вот слава, что не ведает конца! Перевод С. Протасьева К соловью
Среди ветвей цветущих соловей, В лесу, притихшем на закате дня, Надеждой новой осыпай меня, Коль Май благоволит — пой, щёлкай, бей, Вот око дня — закрой его скорей, Кукушки раньше спой, ко мне склоня Мою любовь. Когда бы Зевс — не я — Соединил смысл песенных затей И этот пыл … Спой прежде, чем она Мне час несчастный предречёт сейчас. Не раз ведь ненависть её, сполна, И по твоей вине, лилась на нас. Любовь ли, Муза будь тебе верна, — Обеих их я выполню приказ. Перевод А. Прокопьева На достижение мною двадцати трёх лет
Как быстро Время, ловкий юнокрад, На крыльях двадцать три уносит года! Но мчатся дни — а всё скудна природа Весны моей, что медлит невпопад. И — внешне юн — себя на мрачный лад Настраиваю — не к лицу ль невзгода, Коль внутренняя зрелость и порода Не так в чести, как мужественный взгляд? Но — больше, меньше ль мужества, но — скор Иль робок шаг мой к зрелости, измерен Он в соответствии с судьбою строго, Высокой или нет, но я уверен, Что Провиденье с Временем сей спор Решат: урок мой пред очами Бога. Перевод А. Прокопьева В ожидании штурма Лондона
Кто б ни был ты, в броне иль на коне, Полковник, капитан, чье дело — честь, Не позволяй же гнев на мне отвесть Солдатам, озверевшим на войне, Но защити сей хрупкий дом, зане Поступок благородный превознесть И славою покрыть, минуя лесть, Поэт бы смог, где солнце б только не Взошло. Не оскверняй жилища Муз: Сам Александр дом защитил Пиндара, Когда на Фивы лег отмщенья груз. А тот, творец «Электры» грустной? — Кара Таких минует. От жестоких уз Афины спас, кто удостоен дара. Перевод А. Прокопьева Генералу лорду Ферфаксу в дни осады Колчестера
Мой Ферфакс, чьё прославленное имя В Европе будит и восторг, и страх, Так что в медвежьих струсили углах Иные короли и иже с ними, — Твой твёрдый дух ещё несокрушимей, Хотя мятеж о многих головах Растёт, и, Лигу попирая в прах, Неверный Север, словно Змей, тугими Крылами бьёт. И всё ж перед тобою Сложнее цель, чем просто победить (Война сумеет лишь войну родить), Но правда с правом не равны разбою, И Доблести там кровь напрасно лить, Где за ценою не стоят любою. Перевод А. Прокопьева Лорду-генералу Кромвелю
Кромвéль, наш вождь, чрез тучи клеветы, Чрез беды войн, несокрушимо, смело, Стремясь к тому, что Божество велело, Достиг ты славы, мира, правоты. Сломив тирана, стяг ты чистоты Воздвиг и совершил Господне дело, И слава о тебе в Дунбаре прогремела; Красны в Дарвене воды и густы. Пал Ворчестер, но подвигов немало Тебе свершить — победы мирных дней Славнее битв. Наемники грозней Душам готовят плен. Тебе пристало Спасти свободу веры от оков; Корысть — завет для этих злых волков. Перевод С. Протасьева По поводу пьемонтских избиений
Отмщенье, Боже, за святых тиранам, За муки павших от савойских свор За кровь хранивших правду с давних пор, Когда у нас молились истуканам! О, не забудь! Воздай слезам и ранам Овец из стад Твоих! Склони Свой взор На муки сброшенных с Альпийских гор Детей и женщин. Стон к небесным странам С вершин взвился, возникнув в глубине. Усеял пепел, кровь их оросила Италию, где царствует втройне Проклятый деспот. Во сто крат их сила Умножит верных. Слыша Божий зов, Они уйдут от вавилонских ков. Перевод С. Протасьева * * *
Когда придет мне в мысль, что я лишен очей, Едва к полупути приблизившись на свете, Что дар, ниспосланный мне до кончины дней, В бездействии, хоть на душе одно в предмете — Служить Творцу, когда вдруг память прошлых лет Мне раскрывает жизнь мою — я повторяю: Трудиться ли тому, чьим вздорам свету нет? Но дерзкий ропот свой мгновенно укрощаю. В раскаянье живом я мыслю: «Нет, не мог В творенье рук людских нуждаться вечный Бог! Кто терпеливее несет ярмо на вые, Тот и угоден Вышнему. Он Царь. Пред ним От суши, от морей сонм слуг всегдашний зрим». И я служу; я жду — настанут дни благие. Перевод Н. Рудыковского Сириаку
Взгляни, мои глаза, как будто чисты, ясны, Ни пятнышка на них, но вот уж третий год Я немощный слепец: под бременем работ Потух мой светлый взор. Ни солнца ливень страстный, Ни звезды, ни луна на синеве прекрасной Не усладят очей; незрим и мой народ… Но воли Господа, подателя невзгод, Не оскорблю хулой безумной и напрасной. Я слепотой горжусь: надорванный трудом, Я зренье погубил, свободу защищая, Я спавших разбудил, и, точно Божий гром, Глагол мой прогремел, Европу потрясая. Теперь я одинок, — но с совестью вдвоем, Как с вожаком, пройду весь мир, не унывая. Перевод А. Облеухова О моей усопшей жене
Жена приснилась мне, была чиста, — Что Алкестида, отнятая силой Гераклом у Танатоса, — могилы Разнявши мрак, бледна, слаба, свята, От мук родильных чистой отнята, Как ей Закон велит. И видеть милой Черты я мог: она не говорила, Хранила в святости свои уста, Как чистый дух. Вся в белом, но вуаль Скрыть не могла — что было добрым знаком — Любовь, заботу, нежность и печаль, Их не сыскать в лице любом и всяком, Но ах! Шагнув ко мне — умчалась в даль, И, днём проснувшись, вновь объят я мраком. Перевод А. Прокопьева Sir John Suckling (1609–1642)
A Candle
There is a thing which in the light Is seldom used, but in the night It serves the maiden female crew, The ladies, and the good-wives too. They use to take it in their hand, And then it will uprightly stand; And to a hole they it apply, Where by its goodwill it would die; It spends, goes out, and still within It leaves its moisture thick and thin. A Soldier
I am a man of war and might, And know thus much, that I can fight, Whether I am in the wrong or right, Devoutly. No woman under heaven I fear, New oaths I can exactly swear, And forty healths my brain will bear Most stoutly. I cannot speak, but I can do As much as any of our crew, And, if you doubt it, some of you May prove me. I dare be bold thus much to say, If that my bullets do but play, You would be hurt so night and day, Yet love me. The Metamorphosis
The little boy, to show his might and power, Turn’d Io to a cow, Narcissus to a flower; Transform’d Apollo to a homely swain, And Jove himself into a golden rain. These shapes were tolerable, but by the mass He’s metamorphosed me into an ass. Upon My Lady Carlisle’s Walking in Hampton Court Garden
thom.: Didst thou not find the place inspired, And flowers, as if they had desired No other sun, start from their beds, And for a sight steal out their heads? Heardst thou not music when she talked? And didst not find that as she walked She threw rare perfumes all about, Such as bean-blossoms newly out, Or chafed spices give? — j. s.: I must confess those perfumes, Tom, I did not smell; nor found that from Her passing by ought sprung up new. The flowers had all their birth from you; For I passed o’er the self-same walk And did not find one single stalk Of anything that was to bring This unknown after-after-spring. thom.: Dull and insensible, couldst see A thing so near a deity Move up and down, and feel no change? j. s.: None, and so great, were alike strange; I had my thoughts, but not your way. All are not born, sir, to the bay. Alas! Tom, I am flesh and blood, And was consulting how I could In spite of masks and hoods descry The parts denied unto the eye. I was undoing all she wore, And had she walked but one turn more, Eve in her first state had not been More naked or more plainly seen. thom.: ’Twas well for thee she left the place; There is great danger in that face. But hadst thou viewed her leg and thigh, And upon that discovery Searched after parts that are more dear (As fancy seldom stops so near), No time or age had ever seen So lost a thing as thou hadst been. j. s.: I must confess those perfumes, Tom, I did not smell; nor found that from Her passing by ought sprung up new. The flowers had all their birth from you; For I passed o’er the self-same walk And did not find one single stalk Of anything that was to bring This unknown after-after-spring. Upon T.C. Having the Pox
Troth, Tom, I must confess I much admire Thy water should find passage through the fire; For fire and water never could agree: These now by nature have some sympathy: Sure then his way he forces, for all know The French ne’er grants a passage to his foe. If it be so, his valour I must praise, That being the weaker, yet can force his ways; And wish that to his valour he had strength, That he might drive the fire quite out at length; For, troth, as yet the fire gets the day, For evermore the water runs away. The Deformed Mistress
I know there are some fools that care Not for the body, so the face be fair; Some others, too, that in a female creature Respect not beauty, but a comely feature; And others, too, that for those parts in sight Care not so much, so that the rest be right. Each man his humour hath, and, faith, ’tis mine To love that woman which I now define. First I would have her wainscot foot and hand More wrinkled far than any pleated band, That in those furrows, if I’d take the pains, I might both sow and reap all sorts of grains: Her nose I’d have a foot long, not above, With pimples embroider’d, for those I love; And at the end a comely pearl of snot, Considering whether it should fall or not: Provided, next, that half her teeth be out, Nor do I care much if her pretty snout Meet with her furrow’d chin, and both together Hem in her lips, as dry as good whit-leather: One wall-eye she shall have, for that’s a sign In other beasts the best: why not in mine? Her neck I’ll have to be pure jet at least, With yellow spots enamell’d; and her breast, Like a grasshopper’s wing, both thin and lean, Not to be toucht for dirt, unless swept clean: As for her belly, ’tis no matter, so There be a belly, and a cunt below; Yet, if you will, let it be something high, And always let there be a timpany. But soft! where am I now? here I should stride, Lest I fall in, the place must be so wide, And pass unto her thighs, which shall be just Like to an ant’s that’s scraping in the dust: Into her legs I’d have love’s issues fall, And all her calf into a gouty smalname = "note" Her foot both thick and eagle-like display’d, The symptoms of a comely, handsome maid. As for her parts behind, I ask no more: If they but answer those that are before, I have my utmost wish; and, having so, Judge whether I am happy, yea or no. To a Lady That Forbade to Love before Company
What! no more favours? Not a ribband more, Not fan nor muff to hold as heretofore? Must all the little blisses then be left, And what was once love’s gift become our theft? May we not look ourselves into a trance, Teach our souls parley at our eyes, not glance, Not touch the hand, not by soft wringing there Whisper a love that only yes can hear? Not free a sigh, a sigh that’s there for you? Dear, must I love you, and not love you too? Be wise, nice, fair; for sooner shall they trace The feather’d choristers from place to place, By prints they make in th’ air, and sooner say By what right line the last star made his way That fled from heaven to earth, than guess to know How our loves first did spring, or how they grow. Love is all spirit: fairies sooner may Be taken tardy, when they night-tricks play, Than we. We are too dull and lumpish rather: Would they could find us both in bed together! * * *
Why so pale and wan, fond lover? Prithee, why so pale? — Will, when looking well can’t move her, Looking ail prevail? Prithee, why so pale? Why so dull and mute, young sinner? Prithee, why so mute? — Will, when speaking well can’t win her, Saying nothing do’t? Prithee, why so mute? Quit, quit, for shame! this will not move, This cannot take her — If of herself she will not love, Nothing can make her: The Devil take her! Farewell to Love
Well-shadowed landskip, fare-ye-welname = "note" How I have loved you, none can tell, At least so well As he that now hates more Then e’er he loved before. But my dear nothings, take your leave; No longer must you me deceive, Since I perceive All the deceit, and know Whence the mistake did grow. As he whose quicker eye doth trace A false star shot to a marked place Does run apace, And thinking it to catch A jelly up does snatch, So our dull souls, tasting delight Far off, by sense, and appetite, Think that is right And real good, when yet ’Tis but the counterfeit. Oh, how I glory now that I Have made this new discovery! Each wanton eye Enflamed before; no more Will I increase that score. If I gaze now, ’tis but to see What manner of death’s-head ’twill be, When it is free From that fresh upper skin, The gazer’s joy, and sin. The gum and glistening which with art And studied method in each part Hangs down the hair —‘t Looks just as if that day Snails there had crawled the hay. The locks that curled o’er each ear be Hang like two master-worms to me, That (as we see) Have tasted to the rest Two holes, where they like ’t best. A quick corse methinks I spy In every woman; and mine eye, At passing by, Checks, and is troubled, just As if it rose from dust. They mortify not heighten me; These of my sins the glasses be: And here I see How I have loved before. And so I love no more. A Ballad upon a Wedding
I tell thee, Dick, where I have been, Where I the rarest things have seen, O, things without compare! Such sights again cannot be found In any place on English ground, Be it at wake or fair. At Charing Cross, hard by the way Where we, thou know’st, do sell our hay, There is a house with stairs; And there did I see coming down Such folks as are not in our town, Forty at least, in pairs. Amongst the rest, one pest’lent fine (His beard no bigger, though, than thine) Walked on before the rest: Our landlord looks like nothing to him; The King (God bless him!) ’twould undo him, Should he go still so dressed. At course-a-park, without all doubt, He should have first been taken out By all the maids i’ th’ town: Though lusty Roger there had been, Or little George upon the Green, Or Vincent of the Crown. But wot you what? the youth was going To make an end of all his wooing; The Parson for him stayed. Yet, by his leave, for all his haste, He did not so much wish all past, Perchance, as did the maid. The maid (and thereby hangs a tale), For such a maid no Whitsun-ale Could ever yet produce; No grape that’s kindly ripe could be So round, so plump, so soft, as she, Nor half so full of juice! Her finger was so small the ring Would not stay on, which they did bring; It was too wide a peck: And to say truth (for out it must), It looked like a great collar (just) About our young colt’s neck. Her feet beneath her petticoat, Like little mice, stole in and out, As if they feared the light: But oh! she dances such a way, No sun upon an Easter Day Is half so fine a sight! He would have kissed her once or twice, But she would not, she was so nice, She would not do ’t in sight: And then she looked as who should say “I will do what I list today, And you shall do ’t at night”. Her cheeks so rare a white was on, No daisy makes comparison, (Who sees them is undone), For streaks of red were mingled there, Such as are on a Catherine pear, (The side that’s next the sun). Her lips were red, and one was thin Compared to that was next her chin, — (Some bee had stung it newly); But, Dick, her eyes so guard her face, I durst no more upon them gaze Than on the sun in July. Her mouth so small, when she does speak Thou’dst swear her teeth her words did break, That they might passage get; But she so handled still the matter, They came as good as ours, or better, And are not spent a whit. If wishing should be any sin, The Parson himself had guilty been, (She looked that day so purely); And, did the youth so oft the feat At night, as some did in conceit, It would have spoiled him surely. Just in the nick, the cook knocked thrice, And all the waiters in a trice His summons did obey. Each servingman, with dish in hand, Marched boldly up, like our trained band, Presented, and away. When all the meat was on the table, What man of knife or teeth was able To stay to be entreated? And this the very reason was, Before the parson could say grace, The company was seated. The business of the kitchen’s great, For it is fit that man should eat; Nor was it there denied. Passion o’ me, how I run on! There’s that that would be thought upon, I trow, besides the bride. Now hats fly off, and youths carouse, Healths first go round, and then the house: The bride’s came thick and thick; And when ’twas named another’s health, Perhaps he made it hers by stealth. And who could help it, Dick? O’ th’ sudden, up they rise and dance; Then sit again and sigh and glance; Then dance again and kiss. Thus several ways the time did pass, Whilst every woman wished her place, And every man wished his! By this time all were stolen aside To counsel and undress the bride; But that he must not know; And yet ’twas thought he guessed her mind, And did not mean to stay behind Above an hour or so. When in he came, Dick, there she lay Like new-fallen snow melting away (’Twas time, I trow, to part). Kisses were now the only stay, Which soon she gave, as one would say, “God-be-with-ye, with all my heart”. But, just as Heavens would have, to cross it, In came the bridesmaids with the posset: The bridegroom ate in spite; For, had he left the women to ’t, It would have cost two hours to do ’t, Which were too much that night. At length the candle’s out, and now All that they had not done they do; What that is, who can tell? But I believe it was no more Than thou and I have done before With Bridget and with Nell. Сэр Джон Саклинг (1609–1642)
Свеча
Сей нужный в доме атрибут При свете редко достают; Но стоит сумеркам сгуститься — Спешит матрона иль девица Извлечь его; и тверд и прям, Белеет он в руках у дам. Засим его без промедленья Вставляют ловко в углубленье, Где он смягчится, опадет И клейкой влагой изойдет. Перевод М. Бородицкой Солдат
Вояка я, крещен в огне И дрался честно на войне, На чьей бы ни был стороне, В чьем войске. От чарки я не откажусь, Кто носом в стол — а я держусь, И с дамами я обхожусь По-свойски. До болтовни я не охоч, Но вам, мадам, служить не прочь Хоть ночь и день, хоть день и ночь Исправно. Пока полковники мудрят, Я, знай, пускаю в цель снаряд, И раз, и двадцать раз подряд — Вот славно! Перевод М. Бородицкой Метаморфозы любви
Не превращал ли коварный божок Ио в корову, Нарцисса — в цветок? Феба он сделал простым пастухом, Зевса расплавил в дожде золотом. Нет Купидоновым шуткам числа. Вот и меня превратил он в осла. Перевод В. Васильева По поводу прогулки леди Карлейль в парке Хэмптон-корт
Диалог Т. К. и Дж. С. Том. Ты видел? Лишь она явилась — Как все вокруг одушевилось! Цветы, головки приподняв, Тянулись к ней из гущи трав… Ты слышал? Музыка звучала, Она, ступая, источала Тончайший, чудный аромат, Медвяный, точно майский сад, И пряный, как мускат… Джон. Послушай, Том, сказать по чести, Я не заметил в этом месте Ни благовонных ветерков, Ни распушенных лепестков — По мне, там ни одно растенье Не помышляло о цветенье! Все эти призраки весны Твоей мечтой порождены. Том. Бесчувственный! Как мог ты мимо Пройти, взглянув невозмутимо Живому божеству вослед! Джон. Невозмутимо? Вот уж нет! Мы слеплены из плоти грешной — И я не слеп — и я, конечно, Сам замечтался, как и ты, Но у меня — свои мечты. Я ловко расправлялся взглядом С ее затейливым нарядом: Слетал покров, за ним другой, Еще немного — и нагой Она предстала бы, как Ева! …Но — скрылась, повернув налево. Том. И вовремя! Сомненья нет, Ты избежал ужасных бед: Когда бы ты в воображенье Успел открыть ее колени — Пустился бы наверняка И дальше, в глубь материка, И заплутал бы, ослепленный, Жестокой жаждой истомленный. Джон. Едва ль могли б ее черты Довесть меня до слепоты! Грозишь ты жаждой мне? Коль скоро И впрямь прельстительна опора, То бишь колонны, что несут Благоуханный сей сосуд, — Не столь я глуп, чтоб отступиться: Добрался — так сумей напиться! А заблудиться мудрено, Где торный путь пролег давно. Перевод М. Бородицкой По случаю дурной болезни Т. К
Дружище Том! Я слышал, бедолага, Что сквозь огонь твоя проходит влага: Так две стихии в вечной их борьбе Опять сошлись благодаря тебе. С огнем же сим не заключить союза, Ведь гонор у него, как у француза; Его противник, тонкий ручеек, Не промах тоже, коль пробиться смог. Ему желаю силы и напора И верю, злой огонь погаснет скоро: Хоть нынче жжется он — что за нужда! Всё вынесет текучая вода. Перевод М. Бородицкой
