John Webster (ca. 1580 — ca. 1632)
Cornelia’s Song (from “The White Devil”)
Call for the robin-red-breast and the wren, Since o’er shady groves they hover, And with leaves and flow’rs do cover The friendless bodies of unburied men. Call unto his funeral dole The ant, the field-mouse and the mole, To rear him hillocks that shall keep him warm, And (when gay tombs are robbed) sustain no harm, But keep the wolf far thence, that’s foe to men, For with his nails he’ll dig them up again. Джон Уэбстер (ок. 1580 — ок. 1632)
Песня Корнелии (из трагедии «Белый дьявол»)
Просите снегиря и королька (В тени кладбищенской они летают, Листом цветами укрывают, кого Не погребла друзей рука), Пусть позовут в последние врата Полевку, муравья, крота, Насыпать горку и его согреть Чтобы (ведь грабят пышный гроб!) от зла беречь! Но прогоните волка, он злодей, Костями вырывает он людей. Перевод И. Аксенова Richard Corbet (1582–1635)
An Epitaph on Doctor Donne, Dean of St. Paul’s
He that would write an epitaph for thee, And do it well, must first begin to be Such as thou wert; for none can truly know Thy worth, thy life, but he that hath lived so. He must have wit to spare, and to hurl down; Enough to keep the gallants of the town. He must have learning plenty; both the laws, Civil and common, to judge any cause; Divinity, great store above the rest, Not of the last edition, but the best. He must have language, travel, all the arts, Judgment to use, or else he want thy parts. He must have friends the highest, able to do, Such as Maecenas, and Augustus too. He must have such a sickness, such a death, Or else his vain descriptions come beneath. Who then shall write an epitaph for thee, He must be dead first! Let it alone, for me. Nonsense
Like to the thund’ring tone of unspoke speeches, Or like a lobster clad in logick breeches, Or like the gray freeze of a crimson cat, Or like a moon-calf in a slipshoo hat, Or like a shadow when the sunne is gone, Or like a thought that neere was thought upon, Even such is man, who never was begoten Untill his children were both dead and rotten. Like to the fiery touchstone of a cabbage, Or like a crablouse with his bagge and baggage, Or like th’ abortive issue of a fizle, Or like the bagge-pudding of a plowmans whistle, Or like the foure square circle of a ring, Or like the singing of hey downe a ding, Even such is man, who, breathles without doubt, Spake to smal purpose when his tongue was out. Like to the greene fresh fading withered rose, Or like to rime or verse that runs in prose, Or like the humbles of a tinder-box, Or like a man that’s sound, yet hath the poxe, Or like a hobnaile coyn’d in single pence, Or like the present preterperfect tense, Even such is man, who dy’d and then did laffe To see such strange lines writ on ‘s Epitaph. Ричард Корбет (1582–1635)
Эпитафия доктору Донну, настоятелю собора Святого Павла
Кто надпись пожелает начертать, Во всем тебе подобным должен стать; Лишь тот напишет точно о тебе, Кто подражал во всем твоей судьбе. Он должен быть и милостив и строг, Чтоб волокитам преподать урок; Он должен досконально знать закон, Чтоб справедливо суд был совершен; Он должен быть ученый богослов, В суждениях изряден, а не нов; Глупцом, невеждой быть ему не след, Он должен бы объехать целый свет, Быть дружным с тем, кто знатен и богат, Как новый Август или Меценат. Болеть он должен, должен в гроб сойти — Ведь сходства без того не обрести. Твой воспеватель должен быть вполне Умершим! Но оставь сей жребий мне. Перевод А. Серебренникова Небылица
Как грохот слов, что вовсе не слышны, Как рак, одетый в логики штаны, Как инеем убранный алый кот, Как с туфлей вместо шляпы идиот, Как тень от солнца в полуночный час, Как дума, что не думалась ни раз, — Таков тот муж, что начал жить на свете, Когда в гробу его истлели дети. Как огненный оселок кочана, Как вши лобковой тяжки бремена, Как мертвое потомство пердежа, Как пироги пастушьего гужа, Как безупречный в круглоте квадрат, Как «динь-динь-динь», пропетое сто крат, — Таков тот муж, что, высунув язык, Мысль высказал, где разум невелик. Как изумрудный цвет увядшей розы, Как вирши, неразличные от прозы, Как требуха зажженных очагов, Как зачумленный, что всегда здоров, Как гвоздь сапожный, крепко вбитый в темя, Как предпрошедше-будущее время, — Таков тот муж, что из могилы встал И эту чушь на камне прочитал. Перевод А. Серебренникова Wiliam Basse (ок. 1583 — ок. 1653)
Angler’s Song
As inward love breeds outward talk, The Hound some praise, and some the Hawk Some, better pleas’d with private sport, Use Tennis; some a Mistress court: But these delights I neither wish, Nor envy, while I freely fish. Who hunts, doth oft in danger ride; Who hawks, lures oft both far & wide; Who uses games, may often prove A loser; but who falls in love, Is fettered in fond Cupid’s snare: My Angle breeds me no such care. Of Recreation there is none So free as fishing is alone; All other pastimes do no less Than mind and body both possess; My hand alone my work can do. So I can fish and study too. I care not, I, to fish in seas. Fresh rivers best my mind do please. Whose sweet calm course I contemplate. And seek in life to imitate; In civil bounds I fain would keep And for my past offenses weep. And when the timorous Trout I wait To take, and he devours my bait. How poor a thing, sometimes I find, Will captivate a greedy mind; And when none bite, I praise the wise Whom vain allurements ne’er surprise. But yet, though while I fish I fast, I make good fortune my repast; And thereunto my friend invite, In whom I more than that delight: Who is more welcome to my dish. Then to my Angle was my fish. As well content no prize to take, As use of taken prize to make; For so our Lord was pleased, when He Fishers made Fishers of men; Where (which is in no other game) A man may fish and praise his name. The first men that our Saviour dear Did choose to wait upon him here, Blest Fishers were; and fish the last Food was, that he on earth did taste: I therefore strive to follow those Whom he to follow him hath chose. Уильям Басс (ок. 1583 — ок. 1653)
Песня рыболова
Кто тайной страстию горит, О ней открыто говорит: Охота с гончей или с птицей, Игра с мячом — или с девицей… Но мне не надо тех услад — Я только лишь рыбачить рад. Охотник гибель вдруг найдет, А сокол в дебри заведет, Играешь — будешь разорен, Влюбился — шустрый Купидон Тебя легко заманит в сети… Рыбак — счастливей всех на свете! Нет, не уступит ничему Сидеть рыбачить одному; По мне, любой другой досуг — Неволя головы и рук; А я одной рукой ужу, Другою книжку я держу. Я не хочу в простор морской — Доволен свежею рекой, На тихие взираю воды И тихо доживаю годы; Приличья правила иначу, О прегрешеньях горько плачу. Я жду пугливую форель, Пока не клюнет — в этом цель, И мыслю: «Жадный дурачок, Скажи, зачем тебе крючок?». А коль не клюнет — молодец, Соблазнов избежал мудрец! Во время ловли я пощусь, Уловом позже угощусь, Ко мне придет любезный друг, И весел будет с ним досуг; Друзьям — радушнее прием, Чем рыбе на крючке моем. Сама добыча не важна — В добыче польза нам нужна; Ведь сотворило Божье слово Ловца людей из рыболова, И долг подобного ловца — Удить и прославлять Творца. Кто первые ученики Христа? Одни лишь рыбаки. Он был в последний ужин Свой Насыщен рыбною едой; За образец я непроста Избрал избранников Христа. Перевод А. Серебренникова Francis Beaumont (1584–1616)
On the Tombs in Westminster Abbey
Mortality, behold and fear! What a change of flesh is here! Think how many royal bones Sleep within this heap of stones: Here they lie had realms and lands, Who now want strength to stir their hands: Where from pulpits seal’d with dust They preach, “In greatness is no trust”. Here’s an acre sown indeed With the richest, royall’st seed That the earth did e’er suck in Since the first man died for sin: Here the bones of birth have cried — “Though gods they were, as men they died”. Here are sands, ignoble things, Dropt from the ruin’d sides of kings; Here’s a world of pomp and state, Buried in dust, once dead by fate. Sic Vita
Like to the falling of a star, Or as the flights of eagles are, Or like the fresh spring’s gaudy hue, Or silver drops of morning dew, Or like a wind that chafes the flood, Or bubbles which on water stood, — Even such is man, whose borrowed light Is straight called in, and paid to-night. The wind blows out, the bubble dies, The spring entombed in autumn lies, The dew dries up, the star is shot, The flight is past, — and man forgot! A Sonnet
Flattering Hope, away and leave me, She’ll not come, thou dost deceive me; Hark the cock crows, th’ envious light Chides away the silent night; Yet she comes not, oh! how I tire Betwixt cold fear and hot desire. Here alone enforced to tarry While the tedious minutes marry, And get hours, those days and years, Which I count with sighs and fears Yet she comes not, oh! how I tire Betwixt cold fear and hot desire. Restless thoughts a while remove Unto the bosom of my love, Let her languish in my pain, Fear and hope, and fear again; Then let her tell me, in love’s fire, What torment’s like unto desire? Endless wishing, tedious longing, Hopes and fears together thronging; Rich in dreams, yet poor in waking, Let her be in such a taking: Then let her tell me in love’s fire, What torment’s like unto desire? Come then, Love, prevent day’s eyeing, My desire would fain be dying: Smother me with breathless kisses, Let me dream no more of blisses; But tell me, which is in Love’s fire Best, to enjoy, or to desire? Фрэнсис Бомонт (1584–1616)
На гробницы в Вестминстерском аббатстве
О смертный! В ужасе гляди, Что тебя ждет впереди! В этой каменной могиле Кости королей почили; Управители державы Лежат бессильны и безглавы. С амвонов гибели и тлена Рекут они: «Величье бренно». Здесь земли английской пядь Удостоилась приять Семя, лучшее из всех, С тех пор, как погубил Адама грех. Кости знати вопиют: «Богами были, но людьми умрут». Персти смертной здесь удел, Здесь распад истлевших тел, Здесь по манию судьбы Владыки ввергнуты в гробы. Перевод А. Серебренникова Sic Vita[13]
Как огонек звезды падучей Или орла полет могучий, Как весен пышные красы Или жемчужинки росы, Как ветр, вздымающий потоки, Как пузырьки на водостоке, Проходит жизнь; но звезд лучи Уж меркнут в сумрачной ночи, Ни пузырька, ни дуновенья, Весну сменил обман осенний, Трава суха, орел убит, И человек навек забыт! Перевод Д. Смирнова-Садовского Сонет
Прочь, печаль! Надежды, где вы? Нет со мной любимой девы! Не кричи, петух, уймись, Ночь будить не торопись! Но всё сильней мои терзанья — И страха лёд, и жар желанья! Я один и предо мною Мчатся скучной чередою Миг, и час, и день, и год, И тоска меня гнетёт, Но всё сильней мои терзанья — И страха лёд, и жар желанья! Если чувств моих потоки Деве выскажу жестокой, Расскажу, как я страдал, Как надеялся и ждал, Услышу ль про её терзанья, Томленья боль и жар желанья? Вновь мученья и страданья, Страхи, боль и ожиданье, Вновь надежды и мечты… Если б так страдала ты, Познав и муки, и терзанье, Томленья боль и жар желанья! И, раскрыв свои объятья, Став моею без изъятья, Друг, услышу ль от тебя, Что, наслаждение любя, Для нас важнее ожиданья, Томленья боль и жар желанья? Перевод Д. Смирнова-Садовского George Wither (1588–1667)
A Christmas Carol
So now is come our joyful’st feast, Let every man be jolly; Each room with ivy leaves is drest, And every post with holly. Though some churls at our mirth repine, Round your foreheads garlands twine; Drown sorrow in a cup of wine, And let us all be merry. Now every lad is wondrous trim, And no man minds his labor; Our lasses have provided them A bagpipe and a tabor. Young men and maids and girls and boys Give life to one another’s joys, And you anon shall by their noise Perceive that they are merry. Rank misers now do sparing shun, Their hall of music soundeth; And dogs thence with whole shoulders run, So all things here aboundeth. The country folk themselves advance, For Crowdy-mutton’s come out of France; And Jack shall pipe, and Jill shall dance, And all the town be merry. Ned Swash hath fetched his bands from pawn, And all his best apparel; Brisk Nell hath bought a ruff of lawn With droppings of the barrel. And those that hardly all the year Had bread to eat or rags to wear, Will have both clothes and dainty fare, And all the day be merry. The wenches with their wassail-bowls About the street are singing; The boys are come to catch the owls The wild mare in is bringing. Our kitchen-boy hath broke his box; And to the dealing of the ox Our honest neighbors come by flocks, And here they will be merry. Then wherefore in these merry days Should we, I pray, be duller? No: let us sing our roundelays To make our mirth the fuller; And whilest thus inspired we sing, Let all the streets with echoes ring: Woods, and hills, and everything Bear witness we are merry. When We Are Upon the Seas
On those great waters now I am, Of which I have been told, That whosoever thither came Should wonders there behold. In this unsteady place of fear, Be present, Lord, with me; For in these depths of water here I depths of danger see. A stirring courser now I sit, A headstrong steed I ride, That champs and foams upon the bit Which curbs his lofty pride. The softest whistling of the winds Doth make him gallop fast; And as their breath increased he finds The more he maketh haste. Take Thou, oh Lord! the reins in hand, Assume our Master’s room; Vouchsafe Thou at our helm to stand, And pilot to become. Trim Thou the sails, and let good speed Accompany our haste; Sound Thou the channels at our need, And anchor for us cast. A fit and favourable wind To further us provide; And let it wait on us behind, Or lackey by our side. From sudden gusts, from storms, from sands, And from the raging wave; From shallows, rocks, and pirates’ hands, Men, goods, and vessel save. Preserve us from the wants, the fear, And sickness of the seas; But chiefly from our sins, which are A danger worse than these. Lord! let us also safe arrive Where we desire to be; And for Thy mercies let us give Due thanks and praise to Thee. The Prayer of Old Age
As this my carnal robe grows old, Soil’d, rent, and worn by length of years, Let me on that by faith lay hold Which man in life immortal wears: So sanctify my days behind, So let my manners be refined, That when my soul and flesh must part, There lurk no terrors in my heart. So shall my rest be safe and sweet When I am lodgèd in my grave; And when my soul and body meet, A joyful meeting they shall have; Their essence then shall be divine, This muddy flesh shall starlike shine, And God shall that fresh youth restore Which will abide for evermore. Джордж Уитьер (1588–1667)
Рождественская песнь
Вот мы дождались Рождества! Пусть песнь из глóток льется, Плюща зеленая листва Пускай по стенам вьется. Хоть брови хмурят старики, Давайте пить им вопреки! Живей, сплетем себе венки И будем веселиться. Из ближних сёл толпу крестьян Привлек французский балаган; Весь город нынче будет пьян, Все будут веселиться. Эдвард свой выкупил наряд К рождественской неделе; Кусок батиста, говорят, Себе купила Нелли. Кто хлеб один имел в обед И был лишь рубищем согрет, Сегодня будет сыт, одет И всласть повеселится. Девицы с песнями бегут И эль разносят сладкий, Играют дети там и тут В горелки или в прятки. Все разоделись в пух и прах, Забот забыты раны, У молодых парней в руках Волынки, барабаны. Вся молодежь наперебой, Тревожа стариков покой, Хохочет, подымает вой, Спешит повеселиться. У бедных тоже пир идет, И музыка играет; От них, набивши мясом рот, Собаки выбегают. Велел накрыть нам повар стол; Дрожит повсюду в доме пол, — То полк соседей к нам пришел, Чтоб здесь повеселиться. А нам в такие дни сидеть Ужель с лицом угрюмым? Нет, лучше будем песни петь И веселиться с шумом. И грому нашей кутерьмы Пусть вторят рощи и холмы, Чтоб небу доказать, что мы Умеем веселиться. Перевод О. Румера На море
Вокруг меня пучина вод. Я слышал от людей, Что чудеса увидит тот, Кто взглянет в очи ей. Над этой бездной будь ко мне, Отец Небесный, благ! Я чую, в зыбкой глубине Таится грозный враг. Я на коне сижу лихом, Что мчится, как стрела, И яростно вспененным ртом Кусает удила. Он сразу на дыбы встает, Лишь дунет ветерок, И через миг опять вперед Несется без дорог. Возьми в Свою святую длань Поводья, мой Господь, У нашего кормила встань, Чтоб волны побороть. Прямее паруса поставь И в этот грозный час Нас на надежный путь направь И якорь брось за нас. Попутным прикажи ветрам Нам тихо в спину дуть И по встревоженным волнам Прокладывать нам путь. От бурь, и отмелей, и скал, И от пиратских рук Спаси, как и досель спасал, Твоих смиренных слуг. От тошноты, от страшных снов, Господь, нас охрани, Но особливо от грехов: Всего страшней они. Дай в гавань из пучины злой Прибыть нам, наконец, И благодарною хвалой Почтить Тебя, Отец. Перевод О. Румера Молитва старика
Покров мой плотский, что ни год, Всё боле стар, поношен, рван. Пора в иной облечься — в тот, Что в жизни вечной будет дан. Остаток скудных дней моих Пусть будет благостен и тих, Чтоб в час прощания с душой Плоть ощущала лишь покой. И мирно будет почивать В обители могильной плоть. А в день, когда ее опять С душой соединит Господь, — Тлен отряхнувши навсегда, Я воссияю, как звезда, И до скончания времен Пребуду в юность облечен. Перевод О. Румера Francis Quarles (1592–1644)
An Ecstasy
E’en like two little bank-dividing brooks, That wash the pebbles with their wanton streams, And having ranged and search’d a thousand nooks, Meet both at length in silver-breasted Thames, Where in a greater current they conjoin: So I my Best-belovèd’s am; so He is mine. E’en so we met; and after long pursuit, E’en so we joined; we both became entire; No need for either to renew a suit, For I was flax, and He was flames of fire: Our firm-united souls did more than twine; So I my Best-belovèd’s am; so He is mine. If all those glittering Monarchs, that command The servile quarters of this earthly ball, Should tender in exchange their shares of land, I would not change my fortunes for them alname = "note" Their wealth is but a counter to my coin: The world’s but theirs; but my Belovèd’s mine. Hos ego versiculos
Like to the damaske rose you see, Or like the blossome on the tree, Or like the daintie flower of May, Or like the Morning to the day, Or like the Sunne, or like the shade, Or like the Gourd which Jonas had; Even such is man whose thred is spun, Drawn out and cut, and so is done. The Rose withers, the blossome blasteth, The flowre fades, the morning hasteth: The Sunne sets, the shadow flies, The Gourd consumes, and man he dies. Like to the blaze of fond delight; Or like a morning cleare and bright; Or like a frost, or like a showre; Or like the pride of Babel’s Tower; Or like the houre that guides the time; Or like to beauty in her prime; Even such is man, whose glory lends His life a blaze or two, and ends. Delights vanish; the morne o’ercasteth, The frost breaks, the shower hasteth; The Tower falls, the hower spends; The beauty fades, and man’s life ends. Фрэнсис Куорлз (1592–1644)
Божественный экстаз
Как два крутобережных ручейка, Что весело по камешкам бегут И, дольний путь пройдя издалека, К груди сребристой Темзы нежно льнут, Где плещутся в струящейся волне: Так я Любезному принадлежу; Любезный — мне. Вот так нашлись мы; обойдя весь свет, Вот так слились мы, стали заодно; Нужды уж нет возобновлять завет, Зане Он — пламя, я же — волокно; Мы душами переплелись вполне: Так я Любезному принадлежу; Любезный — мне. Когда б Цари высокие, чья власть Раскинулась во всяк земной предел, Сулили мне своих владений часть, — Иной бы доли я не восхотел; Их роскошь не чета моей казне: Пускай мир им принадлежит; Любезный — мне. Перевод В. Вотрина Hos ego versiculos[14]
Как розы алые в садах, Или как дерево в цветах, Иль как боярышник весной, Или как первый луч дневной, Или как солнце, или тень, Иль краткая Ионы сень, Так человек, — нить спрядена, И уж обрезана она. Все розы вянут, цвет редеет, Весна проходит, день темнеет, Садится солнце, тень бежит, Сень гинет, век людской изжит. Как чувственной услады миг, Или как утра яркий блик, Или как дождь, или мороз, Иль Вавилонской башни нос, Иль как минуты, иль часы, Или расцвет младой красы, Так человек, — за жизнь венец Раз-два примерил — и конец. Услады минут, блик темнеет, Морозы сходят, дождь редеет, Во прахе башня, час-беглец, Краса увянет — и конец. Перевод В. Вотрина Robert Sempill of Beltrees (ca. 1595 — ca. 1663)
Life and the Death of the Piper of Kilbarchan, Habbie Simpson
The Epitaph of Habbie Simpson Who on his Dron bore bonny Flags He made his Cheeks as red as Crimson, And babbed when he blew his Bags. Kilbarchan now may say alas! For she hath lost her game and grace: Both Trixie and the Maiden-trace But what remeed; For no man can supply his place Hab Simpson`s dead, Now who shal play the day it daws, Or hunts-up when the Cock he craws; Or who can for our Kirk-towns Cause stand us instead? On Bag-pipes new no body blaws, Sen Habbi’s dead. Or who shall cause our Shearers shear? Who will bend up the Brags of weir? Bring in the Bells, or good play Meir, In time of need Hab Simpson could what need you speir, But now he’s dead. So kindly to his Neighbours neist, At Beltan and Saint Barchan’s Feast, He blew and then held up his Breast, As he were weid, But now we need not him arreist; For Habbie’s dead. At Fairs he play’d before the Spear-men All gayly graithed in their Gear-men Steel Bonnets, Jacts and and Swords so clear then Like any Bead, Now who will play before such weir-men Sen Habbie`s dead. At Clark-plays when he wont to come His pipe play’d trimly to the Drum: Like Bikes of Bees he gart it bum, And run`d his Reed. Now all out pipers may sing dumb Sen Habbie`s dead. And at Horse-races many a day, Before the Black, the Brown and Gray, He gart his pipe when he did play, Both skirl and skried: Now all such pastim’s quite away Sen Habbbie`s dead. He counted was a wail’d wight Man, And fiercely at Foot-baill he ran; At every Game the gree he wan, For pith and speed? The like of Habbie was not then, But now he’s dead. And than beside his valiant Acts, At Brydels he wan many placks He babbed ay behind Folks Backs, And shook his Head, Now we want many merry Cracks, Sen Habbie’s dead. He was convoyer of the Bride, With Kittock hanging at his side, About the Kirk he thought a pride, The Ring to lead? But now she may go but a Guide? For Habbie’s dead. So well’s he keeped his Decorum, And all the steps of Whig- meg-morum He slew a Man, and wo’s me for him, and bare the seed. But yet the man wan Hame before him and was not dead. Ay when he play’d the Lasses leugh, To see him toothless, old and teuch? He wan his pipe beside Barheugh Withoutten dread? Which after wan him Gear enough But now he’s dead. Alas! for him my heart is sare, For of his Springs I got a Share, At every play, Race, Feast and Fair But guile or Greed? We ned not look for piping mair, Sen Habbies’s dead. Epitaph on Sanny Briggs, Nephew to Habbie Simson, and Buttler the Laird of Kilbarchan
Alake for evermare and wae! To wha shall I whan drouthie gae? Dool, sturt and sorrow will me slae Without remeid, For hardship; and alake a day! Since Sanny’s dead. O’er buffet-stools, and hassocks tumble, how he gart the jutters jumble, And glowren fow both reel and rumble, And clour their head. Now they may gape, and girn, and grumble, Since Sanny’s dead. And how he gart the carles clatter, And blirten fow their bowspreets batter, Laughen to see them pitter-patter, Naivel and bleed? He was a deadly fae to water, But now he’s dead. Wha’ll jaw ale on my drouthy tongue, To cool the heat of light and lung? Wha’ll bid me when the kafll-bell’s rung, To board me speed? Wha’ll set me by the barrel-bung, Since Sanny’’s dead? Wha’ll set me dribbling be the tap; While winking I begin to Napp, Then lay me down and well me happ, And binn my head? I need na think to get ae drap, Since Sanny’s dead. Well did the master-cook and he, With giff-gaff courtesie agree, While tears as fast as kitchen-fee Drapt frae his head. Alake a day! though kind to me, Yet now he’s dead. It very muckle did me please, To see him howk the Holland cheese: I kend the clinking o’ his kies In time of need. Alake a day! though kind to me, Yet now he’s dead. He was as stout as was his steel, And gen ye’ll trow he cou’d fu’ well At wapenshaws tlie younkers dreill, And bra’ly lead, Baith to the field and frae the field, But now he’s dead. When first I heard the woeful knell, And dool-ding o’s passing bell, It made me yelp, and yeul, and yell, And skirl and skreed. To pantrie-men I bid farewell, Since Sanny’s dead. Fast is he bunn, baith head and feet, And wrapped in a winnen sheet: Now cou’d I sit me down and greet, But what’s the need? Shou’d I like a bell’d-wadder bleet, Since Sanny’s dead? Postscript The chiel came in his room, is bauld; Sare be his shins, and’s kail ay cauld; Which gars us ay pray for the auld, With book and beid. Now Lord hae mercy on his saul, For now he’s dead. Роберт Семпилл из Белтриза (ок. 1595 — ок. 1663)
Жизнь и смерть Габби Симпсона, Волынщика из Килбархана
Глянь, путник, на могилу эту: Здесь Габби Симпсон кончил путь. Он был едва ль известен свету, Зато умел в волынку дуть. Килбархан, собирай поминки! Рыдай да сетуй по старинке: Всяк, и в харчевне, и на рынке, Скорбит сугубо; Умолк могучий глас волынки: Дал Габби дуба! Забыть ли «Песню пастуха» Или «Побудку петуха»? Кто вякнет — песня, мол, плоха — Гуляй без зуба! В волынках спущены меха: Дал Габби дуба. Припомните! Друзей — обяжете, А недругов — обескуражите: Как бацал он «Родные пажити», — Да всё, что любо! Сыграл бы все, что не прикажете: Да выдал дуба. Он развлекал нас непрестанно У церкви, у костра Бельтана, Эх, мы просили старикана: Уймись, голуба! Теперь об этом вспомнить странно: Дал Габби дуба. Когда на ярмарках вояку Зовут на показную драку: Чем распотешить забияку, Головоруба? А кто ж теперь пойдет в атаку?.. Дал Габби дуба. Где праздник — там его успех, Кто ж так сумел бы без помех, Явить, задувши воздух в мех, Всю мощь раструба? А нынче что? Лишь смех да грех. Дал Габби дуба. Дудеть на скачках — счастье вящее: Жокеи, скакуны храпящие — Вот было дело настоящее Для жизнелюба! А нынче дни пошли ледащие: Дал Габби дуба. Речь про футбол решишь завесть — Так лучше в спор тебе не лезть, Чуть не один, спасал он честь Родного клуба! Кому ж позор теперь отвесть?.. Дал Габби дуба. А хороводы? Вот морока: В них без волынки много ль прока? И он пыхтел — так краснощёко, Так толстогубо! Ох, как же стало одиноко: Дал Габби дуба. Хозяева какой усадьбы Его посмели не позвать бы? Пусть будут праздники да свадьбы, А не прелюба! Ох, нынче и не танцевать бы: Дал Габби дуба. Кто ж восстановит статус кво? Унес в могилу мастерство: Так как же не почесть его За душегуба? Не обучивши никого, Дал Габби дуба! Смеялись девушки тишком — Над ним, костявым стариком: А он, сражался с мундштуком, Дудел беззубо! Он жил совсем не бедняком — Да выдал дуба. Кончайтесь, праздник, суматоха: Ушел наш Габби-выпивоха: Ворчать — что, мол, сбежал, пройдоха — Не смейте грубо! На сердце горестно и плохо: Дал Габби дуба. Перевод Е. Витковского Надгробное слово Сэнни Бриггзу, племяннику Габби Симсона и управляющему Килбарханского владетеля
Чем опишу печаль мою, И чем с друзьями боль залью: Себя понятно, не убью, Но тем не мене Я нынче скорби не таю: Ведь умер Сэнни! Он мог лупить по черепушкам И пьяницам и потаскушкам: Коль не ведешь подсчета кружкам — Бряк на колени! Увы! Теперь — лафа пьянчужкам: Ведь умер Сэнни. Не можешь пить — тебе, уроду, По морде хрясть, и быстро — ходу! Наш Сэнни соблюдал методу, Не зная лени! О как он ненавидел воду!.. Жаль! умер Сэнни. …Ночная стража бьет в трещотку — А мне б еще хлебнуть в охотку, Утешит кто меня, сиротку, Кто от сухмени Спасет мою больную глотку?.. Ах! умер Сэнни! Бывает, мучишься похмельем, Видать, пересолил с весельем. Сочтешь заменой всем постелям Ночлег на сене. Кто на ночь даст мне кружку с элем?.. Нет больше Сэнни! Придя на кухню, поварам Вчинить умел он тарарам, Кто грязь развел — за этот срам Сгорит в геенне! …Он честен был, зато и прям, Покойный Сэнни. Он был в амбарах командиром Над ветчиной, голландским сыром Он охранял кадушки с жиром, Запас корений. Увы и ах! Покойся с миром, Наш добрый Сэнни. Его не зря боялись тати: Как славно он умел ристати! Он шел на рать — не подобрати Тому сравнений! — И гордо воззвращался с рати! Жаль, умер Сэнни. О горе! Слышу не впервые Я перезвоны гробовые, Но нет пути мне в кладовые Ни на полпенни. Склоним же горестные выи! Ведь умер Сэнни. Выходит, что ни за понюх Он испустил свой мощный дух! Рыданья пусть не ранят слух, Бесплодны пени: Не стану блеять, как валух, Что умер Сэнни. Постскриптум Без пользы суп капустный стынет, Молитвенник рука придвинет: Сей жребий никого не минет, И — нота бене: Господь его да не отринет, Беднягу Сэнни. Перевод Е. Витковского Charles I (1600–1649)
* * *
Great monarch of the world, from whose power springs The potency and power of kings, Record the royal woe my suffering sings; And teach my tongue, that ever did confine Its faculties in truth’s seraphik line, To track the treasons of thy foes and mine. Nature and law, by thy divine decree, (The only root of righteous royaltie) With this dim diadem invested me: With it, the sacred scepter, purple robe, The holy unction, and the royal globe: Yet am I levell’d with the life of Job. The fiercest furies, that do daily tread Upon my grief, my grey discrowned head, Are those that owe my bounty for their bread. They raise a war, and christen it the Cause, While sacrilegious hands have best applause, Plunder and murder are the kingdom’s laws; Tyranny bears the title of taxation, Revenge and robbery are reformation, Oppression gains the name of sequestration. My loyal subjects, who in this bad season Attend me (by the law of God and reason), They dare impeach, and punish for high treason. Next at the clergy do their furies frown, Pious episcopacy must go down, They will destroy the crosier and the crown. Churchmen are chain’d, and schismaticks are freed, Mechanicks preach, and holy fathers bleed, The crown is crucified with the creed. The church of England doth all factions foster, The pulpit is usurpt by each impostor, Extempore excludes the Paternoster. The Presbyter, and Independent seed Springs with broad blades. To make religion bleed Herod and Pontius Pilate are agreed. The corner stone’s misplac’d by every pavier: With such a bloody method and behavior Their ancestors did crucifie our Saviour. My royal consort, from whose fruitful womb So many princes legally have come, Is forc’d in pilgrimage to seek a tomb. Great Britain’s heir is forced into France, Whilst on his father’s head his foes advance: Poor child! He weeps out his inheritance. With my own power my majesty they wound, In the king’s name the king himself uncrown’d; So doth the dust destroy the diamond. With propositions daily they enchant My people’s ears, such as do reason daunt, And the Almighty will not let me grant. They promise to erect my royal stem, To make me great, t’ advance my diadem, If I will first fall down, and worship them! But for refusal they devour my thrones, Distress my children, and destroy my bones; I fear they’ll force me to make bread of stones. My life they prize at such a slender rate, That in my absence they drew bills of hate, To prove the king a traytor to the state. Felons obtain more privilege than I, They are allow’d to answer ere they die; ’Tis death for me to ask the reason, why. But, sacred Saviour, with thy words I woo Thee to forgive, and not be bitter to Such, as thou know’st do not know what they do. For since they from their lord are so disjointed, As to contemn those edicts he appointed, How can they prize the power of his anointed? Augment my patience, nullify my hate, Preserve my issue, and inspire my mate; Yet, though we perish, bless this church and state. Карл I (1600–1649)
* * *
О Вседержитель, от десницы чьей Нисходит власть и право королей, Внемли стенаньям горести моей! И дай мне силу, истину любя. Врагов деянья описать, скорбя, Предавших долг, отчизну и Тебя. Рождение и Твой благой закон (Источник правой власти только он) Мне даровали сей державы трон. Я благодать помазанья приял, Облекся багряницей, скипетр взял, А ныне все, как Иов, потерял. Неблагодарные, что хлеб вкушали свой Из рук моих, глумятся надо мной, Сорвав корону с головы седой. Хвалою святотатцев почтены Зачинщики неправедной войны. Грабеж законом мы считать должны. Денной разбой слывет у них «таксацией», Братоубийство стало «реформацией», А произвол зовется «секвестрацией». И тем, кто верность королю хранит, Как разум учит и Господь велит, — Как за измену, плахой суд грозит. На Божью церковь рушатся гоненья, Достойных пастырей ждет низложенье, Ведь твердость в вере ныне — преступленье. И праведные в тюрьмах изнывают, А самозванцы проповедь читают — Молитве брань они предпочитают. На поруганье преданы святыни, Единства церкви нету и в помине, Раскол и ересь торжествуют ныне. В упадке вера, и закон распят. Так плевелы нечестия растят Сдружившиеся Ирод и Пилат. А государства рушатся основы, И злобное нечестье тщится снова Надеть на праведность венец терновый. А где моя супруга, королева, Чье в браке было плодоносно чрево? В изгнанье, жертва зависти и гнева. Наследнику пришлось искать приют Во Франции. О, сколько слез прольют Его глаза, когда меня убьют! Меня гнетут, мою же взявши власть. Король во имя трона должен пасть. На целое здесь посягнула часть. Соблазнами прельщают мой народ. Разумный вмиг лукавство их поймет, Во мне их ложь поддержки не найдет. И мне давали обещаний много: Трон поддержать, во всем мне быть подмогой, Коль, павши ниц, им поклонюсь, как Богу. Ответил я, как должно королю. За мой отказ я злобу их терплю. В опасности все те, кого люблю. Как видно, близок мой последний час. Изменником клеймит меня указ. Повсюду слышен ненависти глас. На оправданье право даже вор Имеет, мне ж вершится приговор Неправедный, безжалостен и скор. Прости им, Боже, — я слова одни Твои твержу в лихие эти дни — Не ведают бо, что творят они. Коль Твой закон они смогли забыть, — Как им благоразумье сохранить, Чтоб Твоего помазанника чтить? Тебе я, Боже, душу предаю. Наставь и защити мою семью! Спаси и сохрани страну мою! Перевод А. Петровой Martin Parker (ca. 1600 — ca. 1656)
On the Defacing of Whitehall, Or When the King Enjoys His Own Again
What Booker doth prognosticate Concerning kings’ or kingdoms’ fate? I think myself to be as wise As he that gazeth on the skies; My skill goes beyond the depth of a pond, Or rivers in the greatest rain, Thereby I can tell all things will be well When the King enjoys his own again. There’s neither swallow, dove, nor dade, Can soar more high, or deeper wade, Nor show a reason from the stars What causeth peace or civil wars; The Man in the Moon may wear out his shoon By running after Charles his wain: But all’s to no end, for the times will not mend Till the King enjoys his own again. Though for a time we see Whitehall With cobwebs hanging on the wall Instead of silk and silver brave, Which formerly it used to have, With rich perfume in every room, Delightful to that princely train, Which again you shall see, when the time it shall be, That the King enjoys his own again. Full forty years the royal crown Hath been his father’s and his own; And is there any one but he That in the same should sharer be? For who better may the sceptre sway Than he that hath such right to reign? Then let’s hope for a peace, for the wars will not cease Till the King enjoys his own again. Till then upon Ararat’s hill My hope shall cast her anchor still, Until I see some peaceful dove Bring home the branch I dearly love; Then will I wait till the waters abate Which now disturb my troubled brain, Else never rejoice till I hear the voice That the King enjoys his own again. A True Tale Of Robin Hood
Both gentlemen and yeomen bold, Or whatsoever you are, To have a stately story told Attention now prepare: It is a tale of Robin Hood, Which I to you will tell; Which, being rightly understood, I know will please you well. This Robin (so much talked on) Was once a man of fame, Instilled earl of Huntington, Lord Robin Hood by name. In courtship and magnificence His carriage won him praise And greater favor with his prince Than any in those days. In bounteous liberality He too much did excell, And loved men of quality More than exceeding well. His great revenues all he sold For wine and costly chear; He kept three hundred bow-men bold, He shooting lov’d so dear. No archer living in his time With him might well compare; He practis’d all his youthfull prime That exercise most rare. At last, by his profuse expence, He had consumd his wealth, And being outlawed by his prince, In woods he liv’d by stealth. The abbot of Saint Maries rich, To whom he mony ought, His hatred to this earle was such That he his downefall wrought. So being outlawed, as ’tis told, He with a crew went forth Of lusty cutters, stout and bold, And robbed in the North. Among the rest, one Little John, A yeoman bold and free, Who could, if it stood him upon, With ease encounter three. One hundred men in all he got, With whom the story sayes, Three hundred common men durst not Hold combate any wayes. They Yorkshire woods frequented much, And Lancashire also, Wherein their practises were such That they wrought mickle woe. None rich durst travell to and fro, Though nere so strongly armd, But by these theeves, so strong in show, They still were robd and harmd. His chiefest spight to the clergie was, That lived in monstrous pride; No one of them he would let passe Along the high-way side, But first they must to dinner goe, And afterwards to shrift; Full many a one he served so, Thus while he livd by theft. No monkes nor fryers he would let goe, Without paying their fees; If they thought much to be usd so, Their stones he made them leese. For such as they the country filld With bastards in those dayes; Which to prevent, these sparkes did geld All that came by their wayes. But Robbin Hood so gentle was, And bore so brave a minde, If any in distresse did passe, To them he was so kinde That he would give and lend to them, To helpe them at their neede: This made all poore men pray for him, And wish he well might speede. The widdow and the fatherlesse He would send meanes unto, And those whom famine did oppresse Found him a friendly foe. Nor would he doe a woman wrong, But see her safe conveid; He would protect with power strong All those who crav’d his ayde. The abbot of Saint Maries then, Who him undid before, Was riding with two hundred men, And gold and silver store. But Robbin Hood upon him set With his couragious sparkes, And all the coyne perforce did get, Which was twelve thousand markes. He bound the abbot to a tree, And would not let him passe Before that to his men and he His lordship had sayd masse. Which being done, upon his horse He set him fast astride, And with his face towards his arse He forced him to ride. His men were faine to be his guide, For he rode backward home; The abbot, being thus vilified, Did sorely chafe and fume. Thus Robbin Hood did vindicate His former wrongs receav’d; For ‘twas this covetous prelate That him of land bereav’d. The abbot he rode to the king With all the haste he could, And to his Grace he every thing Exactly did unfold. And say’d if that no course were tane, By force or stratagem, To take this rebell and his traine, No man should passe for them. The king protested by and by Unto the abbot then That Robbin Hood with speed should dye, With all his merry men. But ere the king did any send, He did another feate, Which did his Grace much more offend; The fact indeed was great. For in a short time after that, The king’s receivers went Towards London with the coyne they got, For’s Highnesse northerne rent. Bold Robbin Hood and Little John, With the rest of their traine, Not dreading law, set them upon, And did their gold obtaine. The king much moved at the same, And the abbot’s talke also, In this his anger did proclaime, And sent w яord to and fro, That whosoe’re, alive or dead, Could bring him Robbin Hood, Should have one thousand markes, well payd In gold and silver good. This promise of the king did make Full many yeomen bold Attempt stout Robbin Hood to take, With all the force they could. But still when any came to him, Within the gay greene wood, He entertainement gave to them, With venson fat and good. And shewd to them such martiall sport, With his long bow and arrow, That they of him did give report, How that it was great sorow, That such a worthy man as he Should thus be put to shift, Being late a lord of high degree, Of living quite bereft. The king, to take him, more and more Sent men of mickle might: But he and his still beate them sore, And conquered them in fight. Or else, with love and courtesie, To him he won their hearts: Thus still he lived by robbery, Throughout the northerne parts. And all the country stood in dread Of Robbin Hood and’s men; For stouter lads nere liv’d by bread, In those dayes nor since then. The abbot which before I nam’d Sought all the meanes he could To have by force this rebell tane, And his adherents bold. Therefore he arm’d five hundred men, With furniture compleate, But the outlawes slew halfe of them, And made the rest retreate. The long bow and the arrow keene They were so us’d unto That still they kept the forest greene, In spight o’th’ proudest foe. Twelve of the abbot’s men he tooke, Who came him to have tane; When all the rest the field forsooke, These he did entertaine With banquetting and merriment, And, having us’d them well, He to their lord them safely sent, And will’d them him to tell That if he would be pleas’d at last To beg of our good king That he might pardon what was past, And him to favour bring, He would surrender backe agen The money which before Was taken by him and his men, From him and many more. Poore men might safely passe by him, And some that way would chuse, For well they knew that to helpe them He evermore did use. But where he knew a miser rich, That did the poore oppresse, To feele his coyne his hand did itch; Hee’de have it, more or lesse. And sometimes, when the high-way fayld, Then he his courage rouses; He and his men have oft assayld Such rich men in their houses. So that, through dread of Robbin then And his adventurous crew, The mizers kept great store of men, Which else maintayn’d but few. King Richard, of that name the first, Sirnamed Cuer de Lyon, Went to defeate the Pagans curst, Who kept the coasts of Syon. The Bishop of Ely, chancelor, Was left as vice-roy here, Who like a potent emperor Did proudly domminere. Our chronicles of him report That commonly he rode With a thousand horse from court to court, Where he would make abode. He, riding downe towards the north, With his aforesayd traine, Robbin and his did issue forth, Them all to entertaine. And, with the gallant gray-goose wing, They shewed to them such play, That made their horses kicke and fling, And downe their riders lay. Full glad and faine the bishop was, For all his thousand men, To seeke what meanes he could to passe From out of Robbins ken. Two hundred of his men were kil’d, And fourescore horses good; Thirty, who did as captives yeeld, Were carryed to the greene wood. Which afterwards were ransomed, For twenty markes a man; The rest set spurres to horse, and fled To th’town of Warrington. The bishop, sore enraged then, Did, in King Richards name, Muster a power of northerne men, These outlawes bold to tame. But Robbin, with his courtesie, So wonne the meaner sort, That they were loath on him to try What rigor did import. So that bold Robbin and his traine Did live unhurt of them, Untill King Richard came againe From faire Jerusalem. And then the talke of Robbin Hood His royall eares did fill; His Grace admir’d that i’th’ greene wood He thus continued still. So that the country farre and neare Did give him great applause; For none of them neede stand in feare, But such as broake the lawes. He wished well unto the king, And prayed still for his health, And never practised any thing Against the common wealth. Onely, because he was undone By th’crewell clergie then, All meanes that he could thinke upon To vex such kinde of men He enterprized, with hatefull spleene; In which he was to blame, For fault of some, to wreeke his teene On all that by him came. With wealth which he by robbery got Eight almes-houses he built, Thinking thereby to purge the blot Of blood which he had spilt. Such was their blinde devotion then, Depending on their workes; Which, if ’twere true, we Christian men Inferiour were to Turkes. But, to speake true of Robbin Hood, And wrong him not a jot, He never would shed any mans blood That him invaded not. Nor would he injure husbandmen, That toyld at cart and plough; For well he knew, were’t not for them, To live no man knew how. The king in person, with some lords, To Notingham did ride, To try what strength and skill affords To crush these outlawes pride. And, as he once before had done, He did againe proclaime, What whosoere would take upon To bring to Notingham, Or any place within the land, Rebellious Robbin Hood, Should be prefered in place to stand With those of noble blood. When Robbin Hood heard of the same, Within a little space, Into the towne of Nottingham A letter to his Grace He shot upon an arrow-head, One evening cunningly; Which was brought to the king, and read Before his Majesty. The tennour of this letter was That Robbin would submit, And be true leigeman to his Grace, In any thing that’s fit, So that his Highnesse would forgive Him and his merry men all; If not, he must i’th’ greene wood live, And take what chance did fall. The king would faine have pardoned him, But that some lords did say, “This president will much condemne Your Grace another day”. While that the king and lords did stay Debating on this thing, Some of these outlawes fled away Unto the Scottish king. For they suppos’d, if he were tane, Or to the king did yeeld, By th’commons all the rest on’s traine Full quickely would be quell’d. Of more than full a hundred men But forty tarryed still, Who were resolvd to sticke to him, Let fortune worke her will. If none had fled, all for his sake Had got their pardon free; The king to favour meant to take His merry men and he. But ere the pardon to him came, This famous archer dy’d. His death, and manner of the same, I’le presently describe. For, being vext to thinke upon His followers revolt, In melancholly passion He did recount their fault. “Perfideous traytors!” sayd he then, “In all your dangers past Have I you guarded as my men To leave me thus at last?” This sad perplexity did cause A fever, as some say, Which him unto confusion drawes, Though by a stranger way. This deadly danger to prevent, He hide him with all speede Unto a nunnery, with intent For his healths sake to bleede. A faithless fryer did pretend In love to let him blood; But he by falshood wrought the end Of famous Robbin Hood. The fryer, as some say, did this To vindicate the wrong Which to the clergie he and his Had done by power strong. Thus dyed he by trechery, Who could not dye by force; Had he liv’d longer, certainely, King Richard, in remorse, Had unto favour him receav’d; He brave men elevated; ’Tis pitty he was of life bereav’d By one which he so hated. A treacherous leech this fryer was, To let him bleed to death; And Robbin was, me thinkes, an asse, To trust him with his breath. His corpes the priores of the place, The next day that he dy’d, Caused to be buried, in mean case, Close by the high-way side. And over him she caused a stone To be fixed on the ground; An epitaph was set thereon, Wherein his name was found. The date o’th’ yeare, and day also, Shee made to be set there, That all who by the way did goe Might see it plaine appeare That such a man as Robbin Hood Was buried in that place; And how he lived in the greene wood, And rob’d there for a space. It seems that though the clergy he Had put to mickle woe, He should not quite forgotten be, Although he was their foe. This woman, though she did him hate, Yet loved his memory; And thought it wondrous pitty that His fame should with him dye. This epitaph, as records tell, Within this hundred yeares By many was discerned well, But time all things outweares. His followers, when he was dead, Were some received to grace; The rest to forraigne countries fled, And left their native place. Although his funerall was but meane, This woman had in minde Least his fame should be buried cleane From those that came behind. For certainely, before nor since, No man ere understood, Under the reigne of any prince, Of one like Robbin Hood. Full thirteene yeares, and something more, These outlawes lived thus, Feared of the rich, loved of the poore, A thing most marvelous. A thing unpossible to us This story seemes to be; None dares be now so venturous; But times are chang’d, we see. We that live in these latter dayes Of civill government, If neede be, have a hundred wayes Such outlawes to prevent. In those dayes men more barbarous were, And lived lesse in awe; Now, God be thanked! people feare More to offend the law. No roaring guns were then in use, They dreamt of no such thing; Our English men in fight did chuse The gallant gray-goose wing. In which activity these men, Through practise, were so good, That in those dayes non equal’d them, Specially Robbin Hood. So that, it seems, keeping in caves, In woods and forrests thicke, Thei’d beate a multitude with staves, Their arrowes did so pricke. And none durst neare unto them come, Unlesse in courtesie; All such he bravely would send home, With mirth and jollity. Which courtesie won him such love, As I before have told; ’Twas the cheefe cause that he did prove More prosperous than he could. Let us be thankefull for these times Of plenty, truth and peace, And leave our great and horrid crimes, Least they cause this to cease. I know there’s many fained tales Of Robbin Hood and’s crew; But chronicles, which seldome fayles, Reports this to be true. Let none then thinke this a lye, For, if ’twere put to th’ worst, They may the truth of all discry I th’raigne of Richard the first. If any reader please to try, As I direction show, The truth of this brave history, Hee’le finde it true I know. And I shall thinke my labour well Bestowed to purpose good, When’t shall be sayd that I did tell True tales of Robbin Hood. Мартин Паркер (ок. 1600 — ок. 1650)
Запустение Уайтхолльского дворца, или День возвращения короля
Что прорицает звездочет, О царствах, тронах речь ведет? Я тоже сам не так-то прост, Мудрей, чем наблюдатель звезд; Зрю я всегда глубже пруда Иль рек, нахлынувших в поля. Минует беда; минует когда? В день возвращенья короля. Нет ласточек иль голубков, Парящих выше облаков, Светила не подскажут нам, Быть миру или мятежам; Зол на язык лунный мужик, Срамя монарха и хуля, Но будет и он превозможен В день возвращенья короля. Теперь заброшен Уайтхолл, Он паутиной изошел, Где было злато и шелка, Теперь обитель паука. Средь пышных палат плыл аромат, Собою свиту веселя… Всё это вернем прекраснейшим днем — Днем возвращенья короля. Носили сорок лет венец Король и короля отец; Найдется ли хотя б один Другой законный властелин? Один только он получит свой трон, Займет он место у руля; «Вернулся к нам мир», воскликнет весь мир В день возвращенья короля. Надежды якорь нужно мне На Араратской вышине Держать, покуда голубь мой Мне ветвь не принесет домой; Я ждать буду, чтоб отхлынул потоп И вновь очистилась земля; Нет для меня желаннее дня — Дня возвращенья короля. Перевод А. Серебренникова Правдивая история Робин Гуда
Читатель, йомен ты иль лорд, Где б ни был ты сейчас, О тех, кто горд и духом тверд, Послушай славный сказ. Предмет нерядовой возьму: О Робин Гуде речь; Авось, придется по уму И сможет поразвлечь. А был изрядно славен он, И правил графский суд Как эрл законный Хантингтон, Прозваньем Робин Гуд. Имел учтивость, стать и пыл, Не прятался в тени В чести у сюзерена был Неслыханной в те дни. Будь то богач или бедняк, Был Робин всех щедрей, Ценил превыше прочих благ Отчаянных парней. Любя пиры, легко мотал Немалый свой доход И метких лучников держал Не менее трехсот. Но ни один в забаве сей Сравниться с ним не мог, Искусный был с младых ногтей Из лука он стрелок. Но вот в итоге разорясь, В долги большие влез, Фавора был лишён тотчас И скрылся в темный лес. Аббат Сент-Мэри был богат И зол на должника, И Робина сгубил аббат, Отмстив наверняка. Тогда, переступив закон, Отверженный изгой, С ватагой лесорубов он Отправился в разбой. Был Крошка Джон один из них, Ему не прекословь: Легко он побивал троих, Когда взыграет кровь. Их было ровным счетом сто, И каждый был смельчак, Их не сломил бы ни за что И троекратный враг. Они шерстили Ланкашир И в Йоркширских лесах Гуляли, весь окрестный мир Вводя в немалый страх. Там без охраны нипочем Не смела ездить знать, А все ж разбойники и днем Могли их пощипать. Попов же более всего Он не любил за спесь, Не пропускал ни одного, Что проезжали здесь. Сперва он вел их на обед, На исповедь потом; И угостил за много лет Их тьмы таким путем. Священник иль монах не мог Уйти, не разорясь: На четки Робин ввел налог И пошлину брал с ряс. И видя, что страна в те дни Полна детей-сирот Всех оскопляли впрок они Попавших в оборот. Но коль к кому пришла беда, Тех Робин Гуд жалел, Ведь сердцем добр он был всегда, Душой широк и смел. Помочь он делом мог за так И денег дать добром; Молился за него бедняк И пособлял тайком. Он слал дары, любя сирот И ободряя вдов; Кого в баранку голод гнет, Врагом был их врагов. Ни пальцем он не трогал дам, И, не жалея сил, Он помогал всем тем, кто сам Подмоги попросил. Однажды ехал, говорят, Аббат Сент-Мэри злой, С ним в двести человек отряд С богатою казной. И Робин, подстерегши их В лесу в ночной часок, Двенадцать тысяч золотых В добычу уволок. Аббата к дубу привязал (Надежен крепкий ствол) И, усмехнувшись, приказал, Чтоб мессу им прочел. Затем на лошади верхом Пустил его домой, Но к заду конскому лицом И к голове спиной. И дал людей в поводыри, Чтоб путь найти назад. Кипел от злости до зари Униженный аббат. Так был наказал алчный поп, А виноват он в том, Что земли Робина загреб Предательским путем. И вот аббат, не ев, не спав, Лелея в сердце месть, Помчался к королю стремглав, Чтоб жалобу принесть. И говорил, что дерзкий тать Разбойничать горазд, И коль живьем его не взять, Он продыху не даст. На это возразил король, Что мерзкий Робин Гуд Не даст покою им, доколь Злодея не убьют. Но прежде, чем король успел Послать за ним людей, Наделал Робин новых дел, И дерзче, и буйней. В те дни как раз случился срок Чтоб дань платить с земли, И с севера гонцы налог В столицу повезли. А Робин Гуд и Крошка Джон С ватагой удальцов, Презрев порядок и закон, Ограбили гонцов. Немало короля потряс Сей дерзостный налет, И вот на всю страну указ Он грозный издает: «Того, кто Гуда привезет Хоть мертвым, хоть живым, От королевских мы щедрот За службу наградим». Немало йоменов, такой Наградой соблазнясь, Пошли на Робина войной, Чтоб выполнить заказ. Но там, где Робин Гуда дом, Густого леса сень, Их ждал приветливый прием И жареный олень. И так их Робин восхищал Искусством звонких стрел, Что йомен слухи распущал Повсюду, как умел: Мол, жаль, что этот бывший граф, Столь честен и незлобен, Лишенный всех земель и прав, Скрываться должен Робин. Меж тем, на Робина озлясь, Король в его оплот Отряды слал за разом раз, Но отбивался тот. И, дружелюбен и учтив, Он находил порой Ответный в их сердцах порыв — И уводил с собой. Так жили грабежом они На страх округе всей, Ведь крепче не было в те дни И нынче нет парней. Однако, и аббат пока Не забывал вражду, Мечтая взять бунтовщика И всю его орду. Пятьсот бойцов он снарядил На Робина напасть, Но тот часть в бегство обратил, Другую выбил часть. Стрелкам привычен долгий лук И стрел тугой колчан, И лес зелёный был им друг, Надёжный дом и стан. Аббатских дюжину людей В плен Робин захватил — Из тех, кто бился похрабрей — И пир им закатил. И эль, и пение баллад, И коромыслом дым, Потом отправил их назад С посланием таким: «Мол, если соблаговолит Он короля просить, Чтоб прежний был раздор забыт, Чтоб Робина простить Он cмог и снова взять в фавор, Тогда ему вернут Награбленное до сих пор, Не будь я Робин Гуд». Не сторонился лишь бедняк Глухих лесных дорог; Шел сам, бывало, нищ и наг, Чтоб Робин Гуд помог. Но коль скупец и самодур Был с бедняками крут, Таких ощипывал, как кур Разбойник Робин Гуд. А если был негуст улов С дороги столбовой, То к богачам без лишних слов Являлись и домой. Так припекло их наконец, Что Робина страшась, Охрану должен был скупец Усилить в десять раз. А Ричард вел в ту пору рать, Король Кёр-де-Лион[15], В святой поход, дабы забрать У нехристей Сион. Епископу отдал король Роль вице-короля; Такого деспота дотоль Не видела земля. Когда передвигался меж Дворцов епископ Или, Любил, чтоб тысячный кортеж В дорогу снарядили. Таким макаром ехал поп На север — вдруг навстречь Стрелки и Робин вышли, чтоб Их малость поразвлечь. Такой устроили тотчас Веселый праздник стрел, Что на конях, пошедших в пляс, Никто не усидел. Скакал епископ наугад Через разбойный лес, И ноги унести был рад, Со свитой или без. Из них две сотни полегли И сотня лошадей, И в плен сдалось десятка три Епископских людей. Недолог с ними разговор: За жизнь плати залог; А прочие во весь опор Пустились наутёк. Епископ, злобой обуян, Во имя короля Сбирал отряд из северян, Злодеям смерть суля. Но Робин был любим среди Отчаянных голов, И на него войной идти Никто был не готов. И продолжал дела свои Наш Робин, невредим, Покуда Ричард вел бои За Иерусалим. Про Робина прослышал он, Лишь воротясь домой, И был немало восхищен Разбойничьей судьбой, Что он любим во всех краях Был многие года, Преступникам внушая страх, А честным — никогда, Что почитал он короля, Хотя и не был льстив, И, Бога за него моля, Не шел насупротив. И лишь в одном он был неправ: От злобного попа Изрядно в прошлом пострадав, — Ведь ненависть слепа — Свое направил удальство И острый ум на месть И за злодейство одного Всех норовил известь. Чтоб грех с души кровавый снять, Разбойный свой доход Пустил он в ход, построив пять Приютов для сирот. Вот благочестье прежних дней! Коль это не обман, В сравненьи с ними мы, ей-ей, Не лучше басурман. Но мы напраслиной его Зазря не очерним: Не погубил он никого, Кто б сам не вторгся к ним. Ни пастуха, ни плугаря Не трогал Робин Гуд, Ведь только им благодаря Все прочие живут. Король, взяв лордов, в Ноттингам Отправился скорей — Ужель ему не по деньгам Отвадить бунтарей? Как прежде, он издал указ: Мол, если Робин Гуд Доставлен будет в добрый час На королевский суд, Кто приведет его живьём, Пусть и крестьянский сын, Тот будет принят королем, Как кровный дворянин. И вскоре, будто бы само, Привязано к стреле, Влетевши в Ноттингам, письмо Лежало на земле. От Робин Гуда письмецо! Подняв его с земли, Скорее слуги пред лицо Монарха принесли. Там Робин Гуд ему писал, Что сдастся не за страх И будет преданный вассал Во всех его делах, Когда король его к себе Приблизит и простит; А нет, так покорясь судьбе, В лесу пересидит. Его простить король бы рад, Но разгорелся спор: «Сей случай, — лорды говорят, — Не встал бы Вам в укор». Не в силах дело разобрать, Дебаты вел синклит, А часть разбойников уж, глядь, В Шотландию бежит, Ведь если к Ричарду уйдет Иль будет схвачен Гуд, Тогда на них пойдет народ, И всех их перебьют. Осталось их из ста стрелков Не боле сорока, Кто был связать судьбу готов С судьбою вожака. Король же ради Робина Их миловать хотел, Благоволя особенно К умельцам звонких стрел. Но не успел узнать о том, Сам Робин Гуд, увы! Погиб он, а каким путем, Сейчас поймете вы. Он тем был сильно удручен, Что утекли друзья, Тоска взяла его в полон, И жаля, и грызя. «Предатели!» — он горько рек, Судьбу свою кляня, — «Ведь я от худа вас берег, Вы ж бросили меня». И от таких душевных мук, Как люди говорят, Его неведомый недуг Бросал то в жар, то в хлад. Того гляди, загонит в гроб. И Робин поспешил К монахиням в обитель, чтоб Пустили кровь из жил. Да только, другом притворясь, Коварный брат-чернец Столь крови выпустил зараз, Что уморил вконец. По слухам, отомстил монах За то, что много лет Он с вольницей своей в лесах Чинил священству вред. Изменой был стрелок сражен, Не побежден в бою; А проживи подольше он, Король ему свою, Конечно б, милость даровал И братии лесной; Как жаль, что от руки он пал Столь злостной и дурной. Сей врач его в могилу свел, И скажем по уму, Что Робин, право, был осел, Доверившись ему. Он похоронен был потом По слову аббатисы У тракта в край, в гробу простом, Сколоченном из тиса. Поставив камень в головах, Означили, что тут Покоится смиренный прах, Что звался Робин Гуд. И месяц, и число, и год, Чтоб путник мог прочесть, Коль мимо едет иль идёт, Кто похоронен здесь, Как промышлял он грабежом В теченье многих лет, И лес зеленый, верный дом, Хранил его от бед. И хоть священству он претит, Поскольку был им враг, Негоже, чтоб он был забыт Навеки ни за так. Был аббатисе Робин мил, Хоть злы его дела; Хотелось ей, пусть он почил, — Но чтоб молва жила. За дни, что с этих пор прошли, — Сто лет, за годом год — Ту надпись многие прочли, Но время все сотрет. Из тех, кто грабил с ним, одни Всё ж были прощены, Иные же скончали дни Вдали родной страны. Была та женщина умна: Пускай его могила И грубовата, и скромна, Но славу сохранила. Года бежали и бегут, Сменялись короли, Но больше нет таких, как Гуд, Их времена прошли. Тринадцать лет гуляли так Они, уйдя в леса: Дрожал богач, плясал бедняк — Ну просто чудеса! Все так и было, верь — не верь, А верить мудрено: Другие времена теперь, Бедовых нет давно. Закон главенствует у нас, И коли есть нужда, Разбойников возьмем сейчас Мы к ногтю без труда. Народ тогда ещё был дик И страхом не стеснен, А нынче слушаться привык И почитать закон. Им незнаком был пушек гром — С певучею стрелой, С гусиным трепетным пером, Ходил наш предок в бой. Но в целом свете никого Не сыщется покуда, Кто превзошел бы мастерство Стрелков из братьи Гуда. И коль, щетинясь лесом пик, Толпа б на них пошла, Ее рассеяли бы вмиг — Так жалила стрела. Никто не смел им сделать зло, Но если шли с добром, Таких всегда ждало тепло, Радушный ждал прием. Так он любовь среди людей Стяжал, а коли б нет, Не мог бы с вольницей своей Держаться столько лет. А нам бы надо наш ценить Достаток и покой И грех от сердца отженить Уверенной рукой. Да, басен вздорнейших не счесть, Про то, каким был Гуд, Но летописи тоже есть, Они же редко лгут. И кто воскликнет «Это ложь!», Душой не покривив? Ведь эдак до того дойдешь, Что Ричард — тоже миф. Читатель, если есть нужда, Проверишь мой рассказ, И убедишься сам тогда: Правдив он без прикрас. Я знаю: не напрасен пыл И не пропал мой труд, Коль скажут: да, таким и был Разбойник Робин Гуд! Перевод Д. Манина Thomas Randolph (1605–1635)
To a Lady Admiring Herself In a Looking-Glass
Fair lady, when you see the grace Of beauty in your looking-glass; A stately forehead, smooth and high, And full of princely majesty; A sparkling eye no gem so fair, Whose lustre dims the Cyprian star; A glorious cheek, divinely sweet, Wherein both roses kindly meet; A cherry lip that would entice Even gods to kiss at any price; You think no beauty is so rare That with your shadow might compare; That your reflection is alone The thing that men most dote upon. Madam, alas! your glass doth lie, And you are much deceived; for I A beauty know of richer grace (Sweet, be not angry), ’t is your face. Hence, then, O, learn more mild to be, And leave to lay your blame on me: If me your real substance move, When you so much your shadow love, Wise nature would not let your eye Look on her own bright majesty; Which, had you once but gazed upon, You could, except yourself, love none: What then you cannot love, let me, That face I can, you cannot see. Now you have what to love, you ’ll say, What then is left for me, I pray? My face, sweet heart, if it please thee; That which you can, I cannot see, So either love shall gain his due, Yours, sweet, in me, and mine in you. An Ode To Master Anthony Stafford, To Hasten Him Into The Country
Come, spur away! I have no patience for a longer stay; But must go down, And leave the chargeable noise of this great town. I will the country see, Where old simplicity, Though hid in gray, Doth look more gay Than foppery in plush and scarlet clad. Farewell, you city-wits that are Almost at civil war; ’Tis time that I grow wise, when all the world grows mad. More of my days I will not spend to gain an idiot’s praise; Or to make sport For some slight puny of the Inns of Court. Then, worthy Stafford, say, How shall we spend the day? With what delights Shorten the nights? When from this tumult we are got secure, Where mirth with all her freedom goes, Yet shall no finger lose; Where every word is thought, and every thought is pure. There from the tree We’ll cherries pluck; and pick the strawberry; And every day Go see the wholesome country girls make hay, Whose brown hath lovelier grace Than any painted face That I do know Hyde Park can show. Where I had rather gain a kiss, than meet (Though some of them in greater state Might court my love with plate) The beauties of the Cheap, and wives of Lombard Street. But think upon Some other pleasures; these to me are none. Why do I prate Of women, that are things against my fate? I never mean to wed, That torture to my bed: My Muse is she My Love shall be. Let clowns get wealth, and heirs; when I am gone, And the great bugbear, grisly Death, Shall take this idle breath, If I a poem leave, that poem is my son. Of this, no more; We’ll rather taste the bright Pomona’s store. No fruit shall ’scape Our palates, from the damson to the grape. Then, full, we’ll seek a shade, And hear what music’s made: How Philomel Her tale doth tell; And how the other birds do fill the quire; The thrush and blackbird lend their throats, Warbling melodious notes; We will all sports enjoy, which others but desire. Ours is the sky, Where at what fowl we please our hawk shall fly; Nor will we spare To hunt the crafty fox, or timorous hare; But let our hounds run loose In any ground they’ll choose; The buck shall fall, The stag, and all. Our pleasures must from their own warrants be, For to my Muse, if not to me, I’m sure all game is free; Heaven, earth, are all but parts of her great royalty. And when we mean To taste of Bacchus’ blessings now and then, And drink by stealth A cup or two to noble Berkeley’s health: I’ll take my pipe and try The Phrygian melody, Which he that hears, Lets through his ears A madness to distemper all the brain. Then I another pipe will take And Doric music make, To civilize with graver notes our wits again. A Gratulatory to Mr. Ben. Johnson for his adopting of him to be his Son
I was not borne to Helicon, nor dare Presume to thinke my selfe a Muses heire. I have no title to Parnassus hill, Nor any acre of it by the will Of a dead Ancestour, nor could I bee Ought but a tenant unto Poetrie. But thy Adoption quits me of all feare, And makes me challenge a childs portion there. I am a kinne to Hero’s being thine, And part of my alliance is divine. Orpheus, Musaeus, Homer too; beside Thy Brothers by the Roman Mothers side; As Ovid, Virgil, and the Latine Lyre, That is so like thy Horace; the whole quire Of Poets are by thy Adoption, all My uncles; thou hast given me pow’r to call Phoebus himselfe my grandsire; by this graunt Each Sister of the nine is made my Aunt. Go you that reckon from a large descent Your lineall Honours, and are well content To glory in the age of your great name, Though on a Herralds faith you build the same: I do not envy you, nor thinke you blest Though you may beare a Gorgon on your Crest By direct line from Perseus; I will boast No farther then my Father; that’s the most I can, or should be proud of; and I were Unworthy his adoption, if that here I should be dully modest; boast I must Being sonne of his Adoption, not his lust. And to say truth, that which is best in mee May call you father, ’twas begot by thee. Have I a sparke of that coelestiall flame Within me, I confesse I stole the same Prometheus like, from thee; and may I feed His vulture, when I dare deny the deed. Many more moones thou hast, that shine by night, All Bankrups, wer’t not for a borrow’d light; Yet can forsweare it; I the debt confesse, And thinke my reputation ne’re the lesse. For Father let me be resolv’d by you; Is’t a disparagement from rich Peru To ravish gold; or theft, for wealthy Ore To ransack Tagus, or Pactolus shore? Or does he wrong Alcinous, that for want Doth take from him a sprig or two, to plant A lesser Orchard? sure it cannot bee: Nor is it theft to steale some flames from thee, Grant this, and I’le cry guilty, as I am, And pay a filiall reverence to thy name. For when my Muse upon obedient knees, Askes not a Fathers blessing, let her leese The fame of this Adoption; ’tis a curse I wish her ’cause I cannot thinke a worse. And here, as Piety bids me, I intreat Phoebus to lend thee some of his own heat, To cure thy Palsie; else I will complaine He has no skill in hearbs; Poets in vaine Make him the God of Physicke; ’twere his praise To make thee as immortall as thy Baies; As his owne Daphne; ’twere a shame to see The God, not love his Preist, more then his Tree. But if heaven take thee, envying us thy Lyre, ’Tis to pen Anthems for an Angels quire. Upon the Loss of His Little Finger
Arithmetique nine digits, and no more Admits of, then I still have all my store. For what mischance hath tane from my left hand, It seemes did only for a Cipher stand. But this I’le say for thee departed joynt, Thou wert not given to steale, nor pick, not point At any in disgrace; but thou didst go Untimely to thy Death only to show The other members what they once must doe; Hand, arme, legge, thigh, and all must follow too. Oft didst thou scan my verse, where if I misse Henceforth I will impute the cause to this. A fingers losse (I speake it not in sport) Will make a verse a Foot too short. Farewell deare finger, much I greive to see How soone mischance hath made a Hand of thee. Upon His Picture
When age hath made me what I am not now, And every wrinkle tells me where the plow Of time hath furrowed; when an ice shall flow Through every vein, and all my head wear snow; When death displays his coldness in my cheek, And I myself in my own picture seek, Not finding what I am, but what I was, In doubt which to believe, this or my glass: Yet though I alter, this remains the same As it was drawn, retains the primitive frame And first complexion; here will still be seen Blood on the cheek, and down upon the chin; Here the smooth brow will stay, the lively eye, The ruddy lip, and hair of youthful dye. Behold what frailty we in man may see, Whose shadow is less given to change than he! On the Death of a Nightingale
Goe solitary wood, and henceforth be Acquainted with no other Harmonie, Then the Pyes chattering, or the shreeking note Of bodeing Owles, and fatall Ravens throate. Thy sweetest Chanters dead, that warbled forth Layes, that might tempests calme, and still the North; And call downe Angels from their glorious Spheare To heare her Songs, and learne new Anthems there. That soule is fled, and to Elisium gone; Thou a poore desert left; goe then and runne, Begge there to stand a grove, and if shee please To sing againe beneath thy shadowy Trees; The soules of happy Lovers crown’d with blisses Shall flock about thee, and keepe time with kisses.
