* * *
Seated between the old world and the new A land there is no other land may touch, Where reigns a queen in peace and honour true; Stories or fables do describe no such. Never did Atlas such a burthen bear As she in holding up the world oppressed, Supplying with her virtue everywhere, Weakness of friends, errors of servants best. No nation breeds a warmer blood for war, And yet she calms them with her majesty. No age hath ever wit refined so far, And yet she calms them by her policy. To her thy son must make his sacrifice, If he will have the morning of his eyes. * * *
Happy were he could finish forth his fate In some unhaunted desert, most obscure From all societies, from love and hate Of worldly folk; then might be sleep secure; Then wake again, and give God ever praise, Content with hips and haws and bramble-berry; In contemplation spending all his days, And change of holy thoughts to make him merry; Where, when he dies, his tomb may be a bush, Where harmless robin dwells with gentle thrush. Роберт Девере, граф Эссекс (1566–1601)
* * *
Направо — Старый Свет, налево — Новый, И нет границы посуху ни с кем. Согласья здесь незыблемы основы, И всякий враг пред Королевой нем. В ее решеньях не найти изъяна. В трудах она не покладает рук И верховодит миром, несмотря на Бессилие друзей и глупость слуг. Пускай Атланту много легче было, — Заслуг ее не описать пером. Захватчикам она заслон чинила Своим всепроницающим умом. Всечасно уроженцы здешних мест Готовы за нее пойти на крест. Перевод М. Калинина * * *
Он с легким сердцем мир покинул сей, В пустыне подвизавшись, в отдаленье От общества, от суетных страстей Обычных смертных. Каждое мгновенье Усердно он молился Богу сил, Питался большей частью ежевикой, К небесному раздумья возносил И благости исполнился великой. Означит нам его трудов конец Надгробье — куст, а на кусту скворец. Перевод М. Калинина William Alabaster (1567–1640)
* * *
Jesus is risen from the infernal mire: But who art thou that say’st Jesus arose? Such holy words are only fit for those Whose souls with Christ above the heavens aspire. But if thou hast not raisèd thy desire From earth to heaven, but in the world dost close Thy love which unto heaven thou shouldst dispose, Say not that Christ is yet ascended higher, But yet within thy heart he lieth dead, And by the devil is impoisonèd. Rejoice not then in vain of his ascent; For as his glorious rise doth much augment All good men’s hopes, so unto those that tread False paths, it is a dreadful argument. Уильям Алабастер (1567–1640)
* * *
Христос воскрес из мертвых, смерть поправ; Тебе ли говорить, что Он воскрес? Лишь те достойны сих святых словес, Кто рвётся к Богу, небеса избрав. А если ты не обуздал свой нрав, Превыше тверди не желал небес, И в мире дольнем твой порыв исчез — Не говори: «Воскрес Он». Ты неправ: Безжизнен в сердце у тебя Христос, Диавол благодать Его унёс. Итак, не будь на ликованье скор: Надежду в чуде праведных собор Обрёл, а те, чей путь и крив, и кос, Услышали суровый приговор. Перевод А. Серебренникова Henry Wotton (1568–1639)
On His Mistress, the Queen of Bohemia
You meaner beauties of the night, That poorly satisfy our eyes More by your number than your light; You common people of the skies; What are you when the moon shall rise? You curious chanters of the wood, That warble forth Dame Nature’s lays, Thinking your passions understood By your weak accents; what ’s your praise, When Philomel her voice shall raise? You violets that first appear, By your pure purple mantles known Like the proud virgins of the year, As if the spring were all your own; What are you when the rose is blown? So, when my mistress shall be seen In form and beauty of her mind, By virtue first, then choice, a Queen, Tell me if she were not designed The eclipse and glory of her kind? Upon the Sudden Restraint of the Earl of Somerset, Then Falling From Favour
Dazled thus with height of place, Whilst our Hopes our wits Beguile, No man marks the narrow space ‘Twixt a Prison and a Smile. Then since Fortunes favours fade, You that in her arms do sleep, Learn to swim and not to wade; For the Hearts of Kings are deep. But if Greatness be so blind, As to trust in Towers of Air, Let it be with Goodness lin’d, That at least the Fall be fair. Then though darkned you shall say, When Friends fail and Princes frown, Vertue is the roughest way, But proves at night a Bed of Down. The Character of a Happy Life
How happy is he born and taught That serveth not another’s will; Whose armour is his honest thought, And simple truth his utmost skill; Whose passions not his masters are; Whose soul is still prepared for death, Untied unto the world by care Of public fame or private breath; Who envies none that chance doth raise, Nor vice; who never understood How deepest wounds are given by praise; Nor rules of state, but rules of good; Who hath his life from rumours freed; Whose conscience is his strong retreat; Whose state can neither flatterers feed, Nor ruin make oppressors great; Who God doth late and early pray More of his grace than gifts to lend; And entertains the harmless day With a religious book or friend. This man is freed from servile bands Of hope to rise or fear to falname = "note" Lord of himself, though not of lands, And, having nothing, yet hath all. Генри Уоттон (1568–1639)
Поэт — о своей госпоже, королеве Богемии
О, бесприданницы ночей, Вы только множеством сильны, М сотни пристальных очей Простонародьем пленены, Пока на небе нет луны! Певички милые лесов, Вам любо щебетать резвей На сотни слабых голосов, Пока молчит среди ветвей Непобедимый соловей! Фиалки, раннею весной Державный пурпур вам идет, Но станет шуткой площадной И жалкой тряпкой опадет, Как только роза расцветет! Признайте, правдой дорожа, И правду слова моего: Что эта наша Госпожа — Для рода женского всего Несчастье, но и торжество! Перевод В. Перелешина На внезапное падение графа Сомерсета
Если праздник и сиянье Наша жизнь — забыли мы, Как ничтожно расстоянье От улыбки до тюрьмы. Глубже, чем любая заводь, Королевские сердца: Это значит — надо плавать Лучше всякого пловца. Лицезреньем или слухом Вознесенный от земли, Ты под башней землю пухом Пощедрее устели. Пусть монарх тебя осудит, Друг отступится, губя, — Доброкачественность будет Мягким ложем для тебя! Перевод В. Перелешина Тот, кто владеет сам собой
Сколь счастлив тот, кто не желает Служить другим, кривить душой, Кого лишь честность защищает, Кто ловок только прямотой, Кто сам своей хохяин страсти, Кто к смерти каждый миг готов, Не связан с миром жаждой власти Иль путами земных трудов, Кому ничто земная слава, Коль путь окольный к ней ведет, Кто не блюдет закон державы — Зато закон добра блюдет, Кого злословье не тревожит, Кто верен совести своей, Кого возвысить льстец не может И уничтожить лиходей, Кто с чистой молится душою, У Бога не прося услуг, Проводит с книгой дни в покое Иль с другом делит свой досуг, — Так, не страшась интриг злодея, Не алча славы и наград, Собой, а не землей владея, Он и в нужде всего богат. Перевод Г. Бена Hugh Holland (1569–1633)
Upon The Lines and Life of The Famous Scenic Poet Master William Shakespeare
Those hands which you so clapp’d, go now and wring, You Britons brave; for done are Shakespeare’s days; His days are done that made the dainty plays, Which made the Globe of heaven and earth to ring: Dried is that vein, dried is the Thespian spring, Turn’d all to tears, and Phoebus clouds his rays: That corpse, that coffin, now bestick those bays, Which crown’d him poet first, then poets’ king. If tragedies might any prologue have, All those he made would scarce make one to this; Where Fame, now that he gone is to the grave — Death’s public tiring-house — the Nuntius is: For, though his line of life went soon about, The life yet of his lines shall never out. Хью Холланд (1569–1633)
На строки и жизнь прославленного драматического поэта мастера Уильяма Шекспира
Британцы! Хватит нам плесканий рук; Их заломите — ведь угас Шекспир, Своими пьесами потрясший мир, Весь шар земной и весь небесный круг. Иссяк Кастальский ключ; теперь вокруг Потоки слез; Феб потускнел и сир; Венчайте лавром гроб — вкушает мир В нем тот, кто стал царем поэтов вдруг. Раз у трагедий должен быть пролог, То труд Шекспира за пролог сойдет, Что Слава — раз Шекспир в могилу лег, За смертные кулисы — вслух прочтет. Пусть жизненная кончилась строка, Жизнь строк его — на вечные века. Перевод А. Серебренникова Thomas Heywood (ca. 1573–1641)
* * *
Pack, clouds, away, and welcome day, With night we banish sorrow; Sweet air blow soft, mount larks aloft To give my Love good-morrow! Wings from the wind to please her mind, Notes from the lark I’ll borrow; Bird, prune thy wing, nightingale sing, To give my Love good-morrow; To give my Love good-morrow Notes from them both I’ll borrow. Wake from thy nest, Robin-redbreast! Sing, birds, in every furrow; And from each hill, let music shrill Give my fair Love good-morrow! Blackbird and thrush in every bush, Stare, linnet, and cock-sparrow! You pretty elves, amongst yourselves Sing my fair Love good-morrow; To give my Love good-morrow Sing birds, in every furrow! From “An Apology for Actors”
The world’s a theater, the earth a stage, Which God and nature doth with actors filname = "note" Kings have their entrance in due equipage, And some there parts play well, and others ill. The best no better are (in this theater), Where every humor’s fitted in his kinde; This a true subiect acts, and that a traytor, The first applauded, and the last confin’d; This plaies an honest man, and that a knave, A gentle person this, and he a clowne, One man is ragged, and another brave: All men have parts, and each man acts his owne. She a chaste lady acteth all her life; A wanton curtezan another playes; This covets marriage love, that nuptial strife; Both in continual action spend their dayes: Some citizens, some soldiers, borne to adventer, Sheepheards, and sea-men. Then our play’s begun When we are borne, and to the world first enter, And all finde exits when their parts are done. If then the world a theater present, As by the roundnesse it appears most fit, Built with starre galleries of hye ascent, In which Jehove doth as spectator sit, And chiefe determiner to applaud the best, And their indevours crowne with more then merit; But by their evill actions doomes the rest To end disgract, whilst others praise inherit; He that denyes then theaters should be, No theater He may as well deny a world to me. Томас Хейвуд (ок. 1573–1641)
* * *
Да сгинет прочь глухая ночь! Пусть день приходит ясный. Зефир повей, пой соловей Привет моей прекрасной. Мне песню дай, весёлый май, Пусть грянет хор согласный. Призыв дрозда летит с гнезда: Проснись, мой друг прелестный, Вставай, мой друг прелестный, Тебя ждёт день чудесный! Свистит скворец, что тьме конец, Угрюмой и ненастной. Со всех сторон пусть льётся он, Привет моей прекрасной. И звонкий чиж, и быстрый стриж, И голубь сладострастный — Все шлют привет тебе, мой свет, Тебе, мой друг прелестный. Проснись, мой друг прелестный, Щебечет хор небесный. Перевод Т. Грингольц Вступление к «Апологии актеров»
Весь мир — театр, подмостки — белый свет, Актеров Бог и мирозданье множат; Играет свита королям вослед, Один — талант, другой — играть не может. На сцене всякий сам себя найдет, Здесь явлен человек во всяком нраве: Вот честный муж с предателем идет — Тому — почет, а этому — бесславье. Кто доблестный герой, а кто — подлец, Кто князя представляет, кто — плебея; Кто жалкий трус, кто удалой храбрец — У всех есть роль, и все мы лицедеи. У этой целомудрен каждый шаг, А эта — развращенная блудница, Кто хочет замуж, кто — разрушить брак, В игре нельзя на миг остановиться. Кто селянин, торговец иль солдат, Кто горожанин… Мы игру заводим, Едва на мир направив первый взгляд; Роль отыграем — и со сцены сходим. Мир кругл и от театра не далек, Им не найти сравнения иного; Светила — к небу поднятый раек, А в ложе восседает Иегова. Вознаградить кого настал черед Иль покарать — решает главный Зритель, Он верно злым и добрым воздает: Вот проигравший, вот же — победитель… Тот, кто меня лишить захочет сцены, Тот лучше пусть лишает всей вселенной. Перевод А. Серебренникова Richard Barnfield (1574–1620)
* * *
My flocks feed not, my ewes breed not, My rams speed not, all is amiss. Love is dying, faith’s defying, Heart’s denying causer of this. All my merry jigs are quite forgot, All my lady’s love is lost, God wot. Where her faith was firmly fixed in love, There a nay is placed without remove. One seely cross wrought all my loss — O frowning fortune, cursed fickle dame! For now I see inconstancy More in women than in men remain. In black mourn I, all fears scorn I, Love hath forlorn me, living in thrall. Heart is bleeding, all help needing — O cruel speeding, freighted with gall. My shepherd’s pipe can sound no deal, My wether’s bell rings doleful knell, My curtal dog that wont to have played Plays not at all, but seems afraid, With sighs so deep procures to weep In howling wise to see my doleful plight. How sighs resound through heartless ground, Like a thousand vanquished men in bloody fight! Clear wells spring not, sweet birds sing not, Green plants bring not forth their dye. Herd stands weeping, flocks all sleeping, Nymphs back peeping fearfully. All our pleasure known to us poor swains, All our merry meetings on the plains, All our evening sport from us is fled, All our love is lost, for love is dead. Farewell, sweet lass, thy like ne’er was For a sweet content, the cause of all my moan. Poor Corydon must live alone, Other help for him I see that there is none. * * *
As it fell upon a day In the merry month of May, Sitting in a pleasant shade Which a grove of myrtles made, Beasts did leap, and birds did sing, Trees did grow, and plants did spring; Every thing did banish moan, Save the nightingale alone: She, poor bird, as all forlorn, Lean’d her breast up-till a thorn, And there sung the dolefull’st ditty, That to hear it was great pity: ’Fie, fie, fie!’ now would she cry; ’Tereu, Tereu!’ by and by; That to hear her so complain, Scarce I could from tears refrain; For her griefs, so lively shown, Made me think upon mine own. Ah! thought I, thou mourn’st in vain, None takes pity on thy pain: Senseless trees they cannot hear thee, Ruthless beasts they will not cheer thee: King Pandion he is dead, All thy friends are lapp’d in lead, All thy fellow birds do sing Careless of thy sorrowing. Even so, poor bird, like thee, None alive will pity me. Whilst as fickle Fortune smil’d, Thou and I were both beguil’d. Every one that flatters thee Is no friend in misery. Words are easy, like the wind; Faithful friends are hard to find: Every man will be thy friend Whilst thou hast wherewith to spend; But if store of crowns be scant, No man will supply thy want. If that one be prodigal, Bountiful they will him call, And with such-like flattering, ’Pity but he were a king’. If he be addict to vice, Quickly him they will entice; If to women he be bent, They have him at commandement: But if Fortune once do frown, Then farewell his great renown; They that fawn’d on him before Use his company no more. He that is thy friend indeed, He will help thee in thy need: If thou sorrow, he will weep; If thou wake, he cannot sleep: Thus of every grief in heart He with thee does bear a part. These are certain signs to know Faithful friend from flattering foe. * * *
If music and sweet poetry agree, As they must needs, the sister and the brother, Then must the love be great ’twixt thee and me, Because thou lov’st the one and I the other. Dowland to thee is dear, whose heavenly touch Upon the lute doth ravish human sense; Spenser to me, whose deep conceit is such, As passing all conceit, needs no defence. Thou lov’st to hear the sweet melodious sound That Phœbus’ lute, the queen of music, makes; And I in deep delight am chiefly drowned Whenas himself to singing he betakes: One god is god of both, as poets feign, One knight loves both, and both in thee remain. Ричард Барнфилд (1574–1620)
* * *
Нет для стад Былых отрад И сам не рад Я ничему; Ничто не мило, Стрась изменила И погрузила Весь мир во тьму. Танцы я забыл; где ты, резвость ног? Где ее любовь? Знает только Бог. Где внимал словам любви не раз, Слышу я теперь глухой отказ. Исток тот звук Для прочих мук О Фортуна, твой обманчив вид! Змей женщин всех На ложь и грех Яблоком неверности манит. Не скрою я, С тоскою я, Лишь боль тая, Смотрю на мир. Сердце, бейся, Кровью излейся, Но не надейся На счастья пир! Где мой рожок? Безмолвен он. Колокольцев печален звон. Мой верный пес поиграть хотел, Но сел у ног и присмирел. Ах, то мой вздох Ему помог Горе прочесть в чертах моего лица. Вздохи могли б Каменных глыб Жаром своим, как воск, растопить сердца! Высох ручей; Птичьих речей, Звездных ночей Более нет. Лес и долы Стали голы; Где веселых Нимф привет? Все забавы бедных пастухов, Все веселье наше средь лугов, Всех бесед и песен всех слова, — Все исчезло, раз любовь мертва. Прости же! Ах, Лишь на словах Страстью пылать, видно, умела, ты. О Коридон! Отныне он Жить одиноким должен, забыв мечты. Перевод Т. Знамеровской * * *
Был веселый месяц май, Звонкий голос птичьих стай Славил вешнюю красу. Звери прыгали в лесу И, ликуя, из земли Травы свежие росли. Всюду жизнь, веселье, смех, Соловей лишь чужд утех. Он один в вечерней мгле, Грудь свою прижав к игле, Грустно так поет бедняжка, Что внимать напеву тяжко. «Фи, фи, фи», — рыдает он, «Теру, теру» — льется стон. Слез сдержать не в силах я, — Нежный голос соловья, Зазвеневший в тишине, Боль мою напомнил мне. Ах, напрасно он поет. Кто печаль его поймет? Глухи камни и растенья, Звери чужды сожаленья, Пандион-король погиб. Птицы песнь понять могли б, Но в весны пьянящей дни Слишком веселы они. Средь живущих, как и он, Я сочувствия лишен. Знать, судьба, слепа и зла, Нас обоих обошла. Кто сплетает лести круг, В горе тот тебе не друг. Часто встретишь лесть и ложь, Друга ж редко ты найдешь. Каждый слыть за друга рад, Коли щедр ты и богат, Но лишь крон запас иссяк, Отвернется тотчас всяк. Если кто беспечный мот, Сразу хор друзей найдет, Что и мудр и славен он, И занять достоин трон; Коль влечет его порок, Развратят в кратчайший срок; Женщин любит он, — ему Приведут распутниц тьму. Но судьба нахмурит бровь И прощай друзей любовь; Прежний льстец и подхалим Не желают знаться с ним. Друг же искренний тебе Не изменит и в борьбе С отвернувшейся судьбой; Разделить он рад с тобой Груз своих тяжелых дней. В жизни ты всегда сумей Эти признаки учесть, Чтоб не спутать с дружбой лесть. Перевод Т. Знамеровской * * *
О, если б с музыкой по воле муз Поэзия сроднилась, как с сестрою, Нас сблизил бы их родственный союз: Одну ты любишь, я пленен другою. Мне дорог Спенсер за его мечты, За глубину, за дум его размах; Тебе же дорог Доуленд, чьи персты Гармонию рождают на струнах. Ты любишь уносящееся в небо Звучанье лютни Фебовой внимать; Милее песни самого мне Феба, В слова вникая, сердцем понимать. Феб — бог искусств обоих, и слита В тебе одной вполне их красота. Перевод Т. Знамеровской Joseph Hall (1574–1656)
Satire II
Whilom the sisters nine were vestal maides, And held their temple in the secret shades Of fair Parnassus, that two-headed hill, Whose ancient fame the southern world did fill; And in the stead of their eternal fame, Was the cool stream that took his endless name, From out of fertile hoof of winged steed: There did they sit and do their holy deed, That pleased both Heav’n and Earth — till that of late Whom should I fault? or the most righteous fate, Or Heav’n, or men, or feinds, or ought beside, That ever made that foul mischance betide? Some of the sisters in more secret shades Defloured were…………… And ever since, disdaining sacred shame, Done ought that might their heav’nly stock defame. Now is Parnassus turned to a stewes, And on bay stocks the wanton mirtle grewes; Citeron hill’s become a brothrel-bed, And pyron sweet turn’d to a poison’d head Of coal-black puddle, whose infectious stain Corrupteth all the lovely fruitful plain. Their modest stole, to garrish looser weed, Decked with love-favours, their late whoredoms meed; And where they wont sip of the simple flood, Now toss they bowls of Bacchus’ boiling blood. I marvell’d much, with doubtful jealousie, Whence came such litters of new poetrie; Methought I fear’d, lest the horse-hoofed well His native banks did proudly over-swell In some late discontent, thence to ensue Such wondrous rabblements of rhymesters new; But since I saw it painted on Fame’s wings, The Muses to be woxen wantonings. Each bush, each bank and each base apple-squire Can serve to sate their beastly lewd desire. Ye bastard poets, see your pedigree, From common trulls and loathsome brothelry! Джозеф Холл (1574–1656)
Сатира II
Невинны были Музы в прежни дни, Их храм в укромной прятался сени Густых лесов двуглавого Парнаса, Чья слава повсеместно разнеслася; Поныне в том святилище бежит Прохладный ключ, забивший от копыт Крылатого коня, чье носит имя; Там девять дев деяньями своими Несли восторг земле и небесам, Пока однажды — как? не знаю сам, Кого винить, какую злую силу: Людей? богов? судьбу, что попустила? — В глухом углу иные из сестер Лишились девства………… И с этих пор они, не зная сраму, Один позор себе творят упрямо. Парнас борделем стал, лавровый ствол Распутным цветом миртовым расцвел; И Цитерон стал похотливым ложем, И ядом чистый Пир потек, похожим На смоль густую, порчу он навёл На весь чудесный плодородный дол. Сменилось платье, скромное когда-то, Кричащими нарядами разврата; Хрустальный ключ забыт — из буйных чаш Пьют Бахусову кровь, вошедши в раж. Не раз гадал ревниво я: откуда Явились нынешние рифмоблуды? Мне представлялось, что Пегасов ключ Волной поднялся, грозен и могуч, И хлынул на брега — из грязной пены И вышел цвет поэзьи современной; Но донесла молва мне пересуд: Теперь, де, Музам дорог только блуд. В кустах, на бережку или в таверне — Везде готовы предаваться скверне. Увы, поэты-байстрюки, ваш род На деле от бордельных шлюх идет! Перевод Д. Манина Edmund Bolton (ca. 1575 — ca. 1633)
A Palinode
As withereth the primrose by the river, As fadeth summer’s sun from gliding fountains, As vanisheth the light-blown bubble ever, As melteth snow upon the mossy mountains: So melts, so vanishes, so fades, so withers The rose, the shine, the bubble and the snow Of praise, pomp, glory, joy — which short life gathers — Fair praise, vain pomp, sweet glory, brittle joy. The withered primrose by the mourning river, The faded summer’s sun from weeping fountains, The light-blown bubble, vanishéd for ever, The molten snow upon the naked mountains, Are emblems that the treasures we up-lay Soon wither, vanish, fade and melt away. For as the snow, whose lawn did overspread The ambitious hills, which giant-like did threat To pierce the heaven with their aspiring head, Naked and bare doth leave their craggy seat; Whenas the bubble, which did empty fly The dalliance of the undiscernéd wind, On whose calm rolling waves it did rely, Hath shipwreck made, where it did dalliance find; And when the sunshine, which dissolved the snow, Coloured the bubble with a pleasant vary, And made the rathe and timely primrose grow, Swarth clouds withdrawn (which longer time do tarry) — Oh, what is praise, pomp, glory, joy, but so As shine by fountains, bubbles, flowers or snow? Эдмунд Болтон (ок. 1575 — ок. 1633)
Палинодия
Как у потока вянет первоцвет, Как рвутся пузыри в ветрах летучих, Как над водáми меркнет солнца свет, Как тает снег на мхом поросших кручах, Так тают, рвутся, гаснут, увядают Цветы, сиянья, пузыри и снег; Так слава, пышность, радость, лесть являют Тщету, непрочность, лживость, краткий век. Увядший над рекою первоцвет, Пузырь, разорванный в ветрах летучих, Над плачущей водой померкший свет И снег, растаявший на голых кручах, Собой мирской обозначают клад — Его гниенье, тлен, раскол, распад. Коль снег, собой заполонивши сам Холмы, что, горделивы как титаны, Подъяв чело, грозили небесам, Нагими сделал каменные страны; Коль пузырек, забавою пустой Служивший ветру, пролетел, как судно, Над медленно катившейся волной — Разбившись, позабавился он чудно; Коль солнце, истребивши снега след, Одело пестротой пузырь летучий И возрастило ранний первоцвет, И разогнало грозовые тучи, — То чем же славу, пышность, радость, лесть Как не сияньем вод, цветов, снегов нам счесть? Перевод А. Серебренникова Bartholomew Griffin (? — 1602)
* * *
Venus with Adonis sitting by her, Under a Myrtle shade, began to wooe him, She told the youngling how god Mars did try her, And as he fell to her, she fell to him. Even thus (quoth she) the warlike god embrac’t me: And then she clipt Adonis in her armes: Even thus (quoth she) the warlike god unlac’t me, As if the boy should use like loving charmes: Even thus (quoth she) he seized on my lips, And with her lips on his did act the seizure: And as she fetched breath, away he skips, And would not take her meaning nor her pleasure. Ah, that I had my Lady at this bay: To kiss and clip me till I run away. * * *
Compare me to the child that plays with fire! Or to the fly that dieth in the flame! Or to the foolish boy that did aspire To touch the Glory of high heaven’s frame! Compare me to leander struggling in the waves, Not able to attain his safety’s shore! Or to the sick, that do expect their graves! Or to the captive crying evermore! Compare me to the weeping wounded hart, Moaning with tears the period of his life! Or to the boar that will not feel the smart, When he is stricken with the butcher’s knife! No man to these, can fitly me compare: These live to die! I die to live in care! Бартоломью Гриффин (? — 1602)
* * *
Раз у ручья, сгорая страстью томной, Адониса Венера захотела Разжечь о том историей нескромной, Как Марс влюбленный действовал умело. «Так заключал он в жаркие объятья», — И юношу руками обвила; «Вот так на мне расстегивал он платье», — И плащ с него проворно сорвала; «А так вот целовали мы друг друга», — К его губам приникла поцелуем. Но мальчик был лобзанием испуган И убежал, желаньем не волнуем. О, если б вплоть до бегства так же я Был милой зацелован у ручья! Перевод Т. Знамеровской * * *
Cравни меня с зарвавшимся глупцом, Задумавшим тягаться с небесами; С мальчишкой, заигравшимся огнем; С капустницей, кидающейся в пламя; С уделом неумелого пловца, Который не достигнет мелководья; С калекою, заждавшимся конца; С колодником, забывшим о свободе; С оленем, что, от слабости дрожа, Трубит, в крови, перед последней схваткой; С подсвинком, не почуявшим ножа, Засевшего с размаха под лопаткой, — Ни с кем моих страданий не сравнить: Им — умереть, мне — умерев, любить. Перевод Г. Русакова Robert Burton (1577–1640)
The Author’s Abstract of Melancholy
When I go musing all alone, Thinking of divers things fore-known, When I build castles in the air, Void of sorrow and void of tear Pleasing myself with phantasms sweet, Methinks the time runs very fleet. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. When I lie waking all alone Recounting what I have ill done, My thoughts on me then tyrannize, Fear and sorrow me surprise, Whether I tarry still or go, Methinks the time moves very slow. All my griefs to this are jolly, Naught so sad as melancholy. When to myself I act and smile, With pleasing thoughts the time beguile, By a brook side or wood so green, Unheard, unsought for, or unseen, A thousand pleasures do me bless, And crown my soul with happiness. All my joys besides are folly, None so sweet as melancholy . When I lie, sit, or walk alone, I sigh, I grieve, making great moan, In a dark grove, or irksome den, With discontent and furies then, A thousand miseries at ones Mine heavy heart and soul ensconce. All my griefs to this are jolly, None so sour as melancholy. Methinks I hear, methinks I see Sweet music, wondrous melody, Towns, palaces and cities fine; Here now, then there; the world is mine, Rare beauties, gallant ladies shine, Whate’er is lovely or divine. All my joys to this are folly, None so sweet as melancholy. Methinks I hear, methinks I see Ghosts, goblins, fiends, my fantasy Presents a thousand ugly shapes, Headless bears, black men and apes, Doleful outcries, and fearful sights, My sad and dismal soul affrights. All my griefs to this are jolly, None so danm’d as melancholy. Methinks I court, methinks I kiss, Methinks I now embrace my mistress. O, blessed days, O, sweet content, In Paradise my time is spent. Such thoughts may still my fancy move, So may I ever be in love. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. When I recount love’s many frights, My sighs and tears, my waking nights, My jealous fits; O, my hard fate I now repent, but ‘tis too late. To torment is so bad as love, So bitter to my soul can prove. All my griefs to this are jolly, Naught so harsh as melancholy. Friends and companions get you gone, ‘Tis my desire to be alone; Ne’er well but when my thoughts and I Do domineer in privacy. No Gem, no treasure like to this, ‘Tis my delight, my crown, my bliss. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. ‘Tis my sole plague to be alone, I am a beast, a monster grown, I will no light, nor company, I find it now my misery, The scene is turned, my joys are gone, Fear, discontent and sorrows come. All my griefs to this are jolly, Naught so fierce as melancholy. I’ll not change life with any King, I ravisht am: can the world bring More joy, than still to laugh and smile, In pleasant toys thine to beguile? Do not, O, do not trouble me, So sweet content I feel and see, All my joys to this are folly, None so divide as melancholy. I’ll change my state with any wretch, Thou canst from gaol or dunghill fetch: My pain’s past cure, another hell, I may not to this torment dwell! Now desperate I hate my life. Lend me a halter or a knife; All my griefs to this are folly, Naught so damn’d as melancholy. Роберт Бертон (1577–1640)
Суть меланхолии, кратко изложенная автором
Когда гуляю праздно И думаю о разном, Когда без горя и тревог Воздушный строю я чертог, И радость Время мне сулит — Мне кажется, оно летит. Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда покоя нет с утра От зла, что сделал я вчера, Когда туманит мыслей груз — Над всеми страхами смеюсь. Хоть время как всегда идёт, Мне кажется, оно ползёт. Эти страхи — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда в лесу иль у ручья Тихонько улыбаюсь я, Блуждая в сладостных мечтах В чужих, невиданных краях; Сто удовольствий, как в раю, Венчают счастьем жизнь мою — Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда в убежище своём Хандрю, вздыхая день за днём, Когда в безрадостном лесу Я безутешно грусть несу, И сотни бедствий в тишине Пронзают болью сердце мне — Эти страхи — чушь, не более. Нет глупее меланхолии. Мне кажется: со всех сторон Я сладкой музыкой пленён. Дворцы я вижу, города, Каких не видел никогда. Весь мир со мной во всей красе, И в нём прекрасны дамы все… Эта радость — чушь, не более. Нет прелестней меланхолии Мне кажется, я вижу их: Чертей, ужасных духов злых; Ведь страхов целый хоровод Моя фантазия даёт. Уродцы, звери без голов… Мне страшен их истошный рёв… Эти страхи — чушь, не более. Нет глупее меланхолии. Мне чудится: я счастлив вновь. Объятья, поцелуй, любовь… О, славный день! О, сладкий час! При жизни я в раю сейчас. Вперёд, воображенья пыл! О, если б вечно я любил!.. Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Любовь! О, сколько я страдал, Рыдал, вздыхал, ночей не спал!? А ревность? А коварства сеть? Скорблю, да поздно сожалеть. От пыток, что любовь сулит, Душа изныла и болит… Эти страхи — чушь, не более. Нет противней меланхолии. Подите прочь, мои друзья. Хочу теперь остаться я С моими мыслями вдвоём, И в мире властвовать моём. Вот радость, власть и торжество! Не надо в мире ничего. Эта радость — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. О, одиночество. Чума! Я — зверь лесной. Я — грусть сама. Я света дружбы не хочу, Уныло жизнь свою влачу. Мне счастья не вернуть назад, Лишь страх, печаль, в душе разлад. Эти страхи — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. Мне жизнь свою не изменить. Всего лишён я, подарить Ужель она не сможет мне Хоть каплю счастья в тишине? Меня оставьте поскорей: Блаженный мир в душе моей. Эта радость — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. Меняюсь я судьбой своей С тобой, бедняк, с тобой, злодей. О, ран моих не залечить. В аду не стану больше жить! Я ненавижу всё, устал! Скорей верёвку мне, кинжал!.. Эти страхи — чушь, не более. Проклинаю меланхолию. Перевод Ю. Брызгалова John Fletcher (1579–1625)
The drinking song
Drink to-day, and drown all sorrow, You shall perhaps not do it to-morrow. Best, while you have it, use your breath; There is no drinking after death. Wine works the heart up, wakes the wit; There is no cure ’gainst age but it. It helps the headache, cough, and tisic, And is for all diseases physic. Then let us swill, boys, for our health; Who drinks well, loves the commonwealth. And he that will to bed go sober, Falls with the leaf still in October. Aspatia’s Song
Lay a garland on my hearse, Of the dismal yew, Maidens, willow branches bear, Say I died true. My love was false, but I was firm From my hour of birth; Upon my buried body lie Lightly, gentle earth. Weep no more
Weep no more, nor sigh, nor groan; Sorrow calls no time that ’s gone; Violets plucked the sweetest rain Makes not fresh nor grow again; Trim thy locks, look cheerfully; Fate’s hid ends eyes cannot see; Joys as winged dreams fly fast, Why should sadness longer last? Grief is but a wound to woe; Gentlest fair, mourn, mourn no moe. Джон Флетчер (1579–1625)
Выпей, друг!
Выпей, друг, залей печали, Завтра будешь пить едва ли; Не мешкай, пей, пока живешь, Ведь после смерти не попьешь! Налей-ка чашу пополней, Дух будет тверже, ум светлей, — Нет средства слаще и полезней От старости и от болезней. Так пей же, пей свое лекарство, Кто пьет, тот любит государство; Кто трезвым век проводит свой, Падет в траву, как лист сухой! Перевод Д. Смирнова-Садовского Песня Аспасии
Нежной ивою увей Тисовый венок! Ах, зачем, любимый мой, Ты ко мне жесток? Верною тебе всегда Я была, мой милый, И теперь, как пух, земля Над моей могилой. Перевод Д. Смирнова-Садовского Что грустишь?
Что грустишь, вздыхаешь снова? Не вернуть тоской былого — Если сорван твой цветок, Ни к чему дождей поток; Не губи свой облик юный, Знай, извилист путь Фортуны — Краток радости полет, Но и грусть твоя пройдет. Скорбь терзает, как палач; Полно, милая, не плачь! Перевод Д. Смирнова-Садовского
