Приди и будь моей навек, И мы вкусим от всех утех, Что щедро нам дарит земля, Долины, горы и поля. Увидим мы с вершин холма, Как пастухи пасут стада У вод, которым мадригалы Поют певцов пернатых стаи; На ложе роз ты будешь спать И аромат цветов вдыхать; Венок и плащ тебе сплету, И мирта листьями затку: Рубашку дам тебе и плат Из нежного руна ягнят; К зиме сошью тебе на ножки На пряжках золотых сапожки; Я пояс из плюща совью, Янтарной пряжкою скреплю; Пленися сладостью утех, Приди и будь моей навек! Плясать и петь придут весной Пастушки резвою толпой. Склонись на зов простых утех, Приди и будь моей навек! Перевод Н. Войтинской William Shakespeare (1564–1616)
Sonnets
1
From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die, But as the riper should by time decease His tender heir might bear his memory: But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel. Thou that art now the world’s fresh ornament, And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content, And, tender churl, mak’st waste in niggarding. Pity the world, or else this glutton be, To eat the world’s due, by the grave and thee. 2
When forty winters shall besiege thy brow And dig deep trenches in thy beauty’s field, Thy youth’s proud livery, so gazed on now, Will be a tattered weed of small worth held. Then, being asked where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days; To say within thine own deep-sunken eyes, Were an all-eating shame, and thriftless praise. How much more praise deserved thy beauty’s use, If thou couldst answer, “This fair child of mine Shall sum my count, and make my old excuse”, Proving his beauty by succession thine. This were to be new made when thou art old, And see thy blood warm when thou feel’st it cold. 18
Shall I compare thee to a summer’s day? Thou art more lovely and more temperate. Rough winds do shake the darling buds of May, And summer’s lease hath all too short a date. Sometime too hot the eye of heaven shines, And often is his gold complexion dimmed; And every fair from fair sometime declines, By chance, or nature’s changing course, untrimmed; But thy eternal summer shall not fade, Nor lose possession of that fair thou ow’st, Nor shall death brag thou wand’rest in his shade, When in eternal lines to Time thou grow’st. So long as men can breathe, or eyes can see, So long lives this, and this gives life to thee. 20
A woman’s face with Nature’s own hand painted Hast thou, the master-mistress of my passion; A woman’s gentle heart, but not acquainted With shifting change, as is false women’s fashion; An eye more bright than theirs, less false in rolling, Gilding the object whereupon it gazeth; A man in hue, all hues in his controlling, Much steals men’s eyes and women’s souls amazeth. And for a woman wert thou first created; Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting, And by addition me of thee defeated, By adding one thing to my purpose nothing. But since she prick’d thee out for women’s pleasure, Mine be thy love and thy love’s use their treasure. 25
Let those who are in favour with their stars Of public honour and proud titles boast, Whilst I, whom fortune of such triumph bars, Unlook’d for joy in that I honour most. Great princes’ favourites their fair leaves spread But as the marigold at the sun’s eye, And in themselves their pride lies buried, For at a frown they in their glory die. The painful warrior famoused for fight, After a thousand victories once foil’d, Is from the book of honour razed quite, And all the rest forgot for which he toil’d: Then happy I, that love and am beloved Where I may not remove nor be removed. 33
Full many a glorious morning have I seen Flatter the mountain-tops with sovereign eye, Kissing with golden face the meadows green, Gilding pale streams with heavenly alchemy; Anon permit the basest clouds to ride With ugly rack on his celestial face, And from the forlorn world his visage hide, Stealing unseen to west with this disgrace: Even so my sun one early morn did shine With all-triumphant splendor on my brow; But, out, alack! he was but one hour mine, The region cloud hath mask’d him from me now. Yet him for this my love no whit disdaineth; Suns of the world may stain when heaven’s sun staineth. 35
No more be grieved at that which thou hast done: Roses have thorns, and silver fountains mud; Clouds and eclipses stain both moon and sun, And loathsome canker lives in sweetest bud. All men make faults, and even I in this, Authorizing thy trespass with compare, Myself corrupting, salving thy amiss, Excusing thy sins more than thy sins are; For to thy sensual fault I bring in sense — Thy adverse party is thy advocate — And ’gainst myself a lawful plea commence: Such civil war is in my love and hate That I an accessary needs must be To that sweet thief which sourly robs from me. 55
Not marble, nor the gilded monuments Of princes shall outlive this powerful rhyme, But you shall shine more bright in these contents Than unswept stone, besmeared with sluttish time. When wasteful war shall statues overturn, And broils root out the work of masonry, Nor Mars his sword, nor war’s quick fire shall burn: The living record of your memory. ’Gainst death, and all-oblivious enmity Shall you pace forth, your praise shall still find room, Even in the eyes of all posterity That wear this world out to the ending doom. So till the judgment that your self arise, You live in this, and dwell in lovers’ eyes. 60
Like as the waves make towards the pebbled shore, So do our minutes hasten to their end, Each changing place with that which goes before, In sequent toil all forwards do contend. Nativity once in the main of light, Crawls to maturity, wherewith being crowned, Crooked eclipses ’gainst his glory fight, And Time that gave, doth now his gift confound. Time doth transfix the flourish set on youth, And delves the parallels in beauty’s brow, Feeds on the rarities of nature’s truth, And nothing stands but for his scythe to mow. And yet to times in hope, my verse shall stand Praising thy worth, despite his cruel hand. 64
When I have seen by Time’s fell hand defac’d The rich proud cost of outworn buried age; When sometime lofty towers I see down-ras’d And brass eternal slave to mortal rage; When I have seen the hungry ocean gain Advantage on the kingdom of the shore, And the firm soil win of the wat’ry main, Increasing store with loss and loss with store; When I have seen such interchange of state, Or state itself confounded to decay; Ruin hath taught me thus to ruminate, That Time will come and take my love away. This thought is as a death, which cannot choose But weep to have that which it fears to lose. 66
Tired with all these for restful death I cry, As to behold desert a beggar born, And needy nothing trimmed in jollity, And purest faith unhappily forsworn, And gilded honour shamefully misplaced, And maiden virtue rudely strumpeted, And right perfection wrongfully disgraced, And strength by limping sway disabled And art made tongue-tied by authority, And folly (doctor-like) controlling skill, And simple truth miscalled simplicity, And captive good attending captain ill. Tired with all these, from these would I be gone, Save that to die, I leave my love alone. 71
No longer mourn for me when I am dead Than you shall hear the surly sullen bell Give warning to the world that I am fled From this vile world with vilest worms to dwelname = "note" Nay, if you read this line, remember not The hand that writ it, for I love you so, That I in your sweet thoughts would be forgot, If thinking on me then should make you woe. O! if, I say, you look upon this verse, When I perhaps compounded am with clay, Do not so much as my poor name rehearse; But let your love even with my life decay; Lest the wise world should look into your moan, And mock you with me after I am gone. 76
Why is my verse so barren of new pride, So far from variation or quick change? Why with the time do I not glance aside To new-found methods, and to compounds strange? Why write I still all one, ever the same, And keep invention in a noted weed, That every word doth almost tell my name, Showing their birth, and where they did proceed? O! know sweet love I always write of you, And you and love are still my argument; So all my best is dressing old words new, Spending again what is already spent: For as the sun is daily new and old, So is my love still telling what is told. 80
O, how I faint when I of you do write, Knowing a better spirit doth use your name, And in the praise thereof spends all his might, To make me tongue-tied speaking of your fame. But since your worth, wide as the ocean is, The humble as the proudest sail doth bear, My saucy bark, inferior far to his, On your broad main doth wilfully appear. Your shallowest help will hold me up afloat, Whilst he upon your soundless deep doth ride; Or, being wracked, I am a worthless boat, He of tall building, and of goodly pride. Then if he thrive and I be cast away, The worst was this: my love was my decay. 106
When in the chronicle of wasted time, I see descriptions of the fairest wights, And beauty making beautiful old rhyme, In praise of ladies dead, and lovely knights, Then in the blazon of sweet beauty’s best, Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow, I see their antique pen would have expressed, Even such a beauty as you master now. So all their praises are but prophecies Of this our time, all you prefiguring, And for they looked but with divining eyes, They had not skill enough your worth to sing: For we which now behold these present days, Have eyes to wonder, but lack tongues to praise. 130
My mistress’ eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips’ red; If snow be white, why then her breasts are dun; If hairs be wires, black wires grow on her head. I have seen roses damasked, red and white, But no such roses see I in her cheeks; And in some perfumes is there more delight Than in the breath that from my mistress reeks. I love to hear her speak, yet well I know That music hath a far more pleasing sound; I grant I never saw a goddess go; My mistress, when she walks, treads on the ground. And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare. 144
Two loves I have of comfort and despair, Which like two spirits do suggest me still, The better angel is a man right fair: The worser spirit a woman coloured ill. To win me soon to hell my female evil, Tempteth my better angel from my side, And would corrupt my saint to be a deviname = "note" Wooing his purity with her foul pride. And whether that my angel be turned fiend, Suspect I may, yet not directly tell, But being both from me both to each friend, I guess one angel in another’s hell. Yet this shall I ne’er know but live in doubt, Till my bad angel fire my good one out. 147
My love is as a fever, longing still For that which longer nurseth the disease, Feeding on that which doth preserve the ill, Th’ uncertain sickly appetite to please. My reason, the physician to my love, Angry that his prescriptions are not kept, Hath left me, and I desperate now approve Desire is death, which physic did except. Past cure I am, now reason is past care, And frantic-mad with evermore unrest; My thoughts and my discourse as madmen’s are, At random from the truth vainly expressed: For I have sworn thee fair, and thought thee bright, Who art as black as hell, as dark as night. Уильям Шекспир (1564–1616)
Сонеты
1
Пусть только наилучшее растёт! И не погибнет роза красоты, когда цветы умрут, но в свой черёд их обессмертят юные цветы. А ты, влюблённый в собственную стать, горишь самоубийственным огнём, в пиру предпочитаешь голодать, чтоб жертвой стать себе и палачом. В тебе — весь мир, ты — юности венец, весны герольд, но свой богатый клад в себе ты прячешь, милый мой скупец, и в то же время тратишь невпопад. Не ешь того, что всем принадлежит, не то тебя убьёт твой аппетит. Перевод Ю. Лифшица 2
Когда твой лоб обложат сорок зим И лягут рвы в красы твоей жнивье, Весь твой наряд, что днесь неотразим, Падет в цене, как старое тряпье. И если спросят, где твоя краса, Где все богатство дней твоей гульбы, Чем озаришь ты впалые глаза — Огнем стыда и жалкой похвальбы? О, был бы ты рачительней стократ, Коль мог сказать бы: «Вот дитя мое, В нем — мой итог и ссуд моих возврат», Красу вложив в наследие ее. Тогда, старея, вновь ты был бы млад, Зря теплой кровь, в которой чуешь хлад. Перевод А. Гуревича 18
Сравню ли я тебя с днем светлым лета? Милей его ты, кротче и нежнее. Холодный ветер — злобный враг расцвета, Дни летние могли бы быть длиннее. Порою око неба слишком знойно, Иль золото его закрыто тучей, И красота боится беспокойно Природы иль случайности летучей. Твое лишь лето вечное не минет, И красота не будет скоротечность. Смерть с похвальбой тень на тебя не кинет, Когда в стихе изведаешь ты вечность. Пока есть люди и пока есть зренье, Жив будет стих и ты, его творенье. Перевод Б. Бера 20
Под женское Природа расписала Твое лицо, мой царь, моя царица, Но женским быть и сердцу приказала, Что женщинам лукавым не приснится. Твой ясный взор нелжив и постоянен: Взгляни — и всё вокруг позолотеет. Мужчина сам, мужчине ты желанен, А женщина от восхищенья млеет. Быть женщиной — такое назначенье Готовила тебе сама Природа, Но увлеклась и, сделав добавленье, Из моего изъяла обихода. Так, женщинам принадлежа по праву, Дай мне любовь, а им — любви забаву. Перевод В. Перелешина 25
Пусть баловни изменчивых планет Бахвалятся своим везеньем бренным, — Я, у кого удач и званий нет, Тайком горжусь, но самым драгоценным. К ногам князей былинка склонена, Ничтожество пред солнцем величавым, Спесь глубоко внутри погребена, Но хмурый взгляд — конец непрочным славам. Победами воитель был велик До первого несчастного похода, И вот уже он вычеркнут из книг И выброшен из памяти народа. А там, где я люблю и где любим, Я не тесню — и сам неоттесним. Перевод В. Перелешина 33
Не раз я видел солнце в блеске славы, Ласкало горы царственное око, В лугах улыбкой целовало травы, Рядило в золото струи потока; А иногда божественное лико Презренным тучам затмевать давало Свое величье и с тоской великой На запад, в тучи прячась, поспешало. Так и мое торжественно светило Однажды утром солнце надо мною. Увы! Моим оно недолго было И скрылось вдруг за темной пеленою. И все ж его люблю я. Мне понятна Мгла солнца жизни: на небесном пятна. Перевод Б. Бера 35
Не вспоминай, чего ты натворил: Простительны у ручейков осадки, У роз шипы, затменья у светил И тощий червь, который гложет грядки. Мы все грешны, и нынче я грешу, Сравненьями виновность упрощая: Виня себя, помочь тебе спешу, Твой рецидив заранее прощая. Грех чувственный я чувством объясню, В защитники судья пойдет незлобный, А я его по праву обвиню В неистовствах войны междоусобной — И выступлю пособником того, Кто обокрал меня же самого. Перевод В. Перелешина 55
Ни мрамор статуй, ни дворцов гранит Не смогут пережить могучий стих; Сонет тебя во блеске сохранит, А камни скроет мох веков иных. Свергает изваянья злоба смут, Война сжигает здание дворца; Разящий меч и пламя не возьмут Нетленное творение певца. Но смерти вопреки, назло вражде Все громче зазвенит тебе хвала, Сердца пленяя всюду и везде, Покуда мир износится дотла. Ты в судный день восстанешь, а пока Живи строкой, пронзающей века. Перевод С. Александровского 60
Как волны набегают на каменья, И каждая там гибнет в свой черед, Так к своему концу спешат мгновенья, В стремленьи неизменном — все вперед! Родимся, мы в огне лучей без тени И в зрелости бежим; но с той поры Должны бороться против злых затмений, И время требует назад дары. Ты, время, юность губишь беспощадно, В морщинах искажаешь блеск красы, Все, что прекрасно, пожираешь жадно, Ничто не свято для твоей косы. И все ж мой стих переживет столетья: Так славы стоит, что хочу воспеть я! Перевод В. Брюсова 64
Когда я вижу, как съедает гниль Цветок, вчера струивший аромат, Бессмертья медь, поверженную в пыль, В руинах стены мраморных громад; Когда я вижу: жадно океан Съедает сушу, вожделенья полн, И груди скал расселинами ран Угрюмо покрывает ярость волн; Изменчивость заметив бытия И разрушенья гибельную власть, Во всем предупрежденье вижу я, Что смерть должна любовь мою украсть. О знаю я, что мне не избежать, Тебя имея, за тебя дрожать. Перевод Т. Знамеровской 66
Измучась всем, я умереть хочу. Тоска смотреть, как мается бедняк, И как шутя живется богачу, И доверять, и попадать впросак, И наблюдать, как наглость лезет в свет, И честь девичья катится ко дну, И знать, что ходу совершенствам нет, И видеть мощь у немощи в плену, И вспоминать, что мысли замкнут рот, И разум сносит глупости хулу, И прямодушье простотой слывет, И доброта прислуживает злу. Измучась всем, не стал бы жить и дня, Да другу трудно будет без меня. Перевод Б. Пастернака 71
Когда я выйду из земных оков, поплачь, пока не скажет скорбный звон, что я, покинув мерзкий из миров, в мерзейший мир червей переселён. Не вспоминай при виде этих строк их автора, что из души твоей, любовь моя, исчез бы, если б мог забрать с собою груз твоих скорбей. А если вспомнишь о моих стихах, когда суглинку стану я сродни, не беспокой словами бедный прах — свою любовь со мной похорони. Но не стенай, иначе вся страна поднимет на смех наши имена. Перевод Ю. Лифшица 76
Зачем сонет мой бедный столь не нов, Не гибок, и чуждается свободы? Зачем я избегаю свежих слов — Замены прежним, вышедшим из моды? Зачем я повторяюсь в сотый раз, И стих обрек испытанным оковам Так, что открыт источник этих фраз, И автор выдается каждым словом? Знай: не могу не петь на прежний лад; Любовь и ты — я пленник темы этой. Для старых слов иной ищу наряд, И вновь плачу истраченной монетой. Как солнцу не сменить свой вечный путь, Так мне с пути любви не повернуть. Перевод С. Александровского 80
О, как мне страшно о тебе писать, Узнав, что лучший дух тебя возносит И силится мои хвалы попрать! Но раз дары твои свободно носят, Как океан безбрежный, все равно И бедное, и мощное ветрило, Мой жалкий челн — пускай слабей его! — Направит вдаль упрямое правило. Спасешь — и полечу по гребню волн, Пока он ждет над бездной молчаливой. Дашь гибель — значит, я негодный челн, А он могуч в постройке горделивой. И если рок судил мне пораженье, В моей любви гнездилось уж паденье… Перевод М. И. Чайковского 106
Когда я занят древних хроник чтеньем И нахожу хвалу красавиц там Иль старый стих читаю, с восхваленьем Красы умерших рыцарей и дам, — Я вижу, как тогда хвалить умели Красу рук, ног, и все лица черты, И мнится мне: достойно бы воспели Они красу, какой владеешь ты. Так, о тебе пророчествуя сладко, Поэзия красу превознесла! Но гимны те — лишь слабая догадка: Ты выше все ж, чем древних вся хвала. Когда умели петь, — тебя не знали; Пришел твой век, — и песни слабы стали! Перевод Н. Холодковского 130
Взор госпожи моей — не солнце, нет, И на кораллы не походят губы; Ее груди не белоснежен цвет; А волосы, как проволока, грубы. Я видел много белых, алых роз, Но их не вижу на ее ланитах, И не сравнится запах черных кос С усладой благовоний знаменитых; Мне речь ее мила, но знаю я, Что музыка богаче благостыней; Когда ступает госпожа моя, Мне ясно: то походка не богини; И все же, что бы ни сравнил я с ней, Всего на свете мне она милей. Перевод О. Румера 144
Отчаянье и радость утешений — Два духа, два любви моей крыла. Он — белокур, мужчина, добрый гений; Она — злой дух, лицом мрачна, смугла. Чтоб в ад меня скорей увлечь, дух черный Склонил к разлуке доброго со мной И, соблазняя наглостью упорной, Старается, чтоб стал и он иной. Быть может, ангел мой уже низринут, — Не знаю, но могу подозревать. И если я обоими покинут, То ангел мой в аду. Увы, узнать Могу тогда ту правду, что хоронят, Когда злой демон ангела прогонит. Перевод А. Федорова 147
Моя любовь сходна так с лихорадкой: Желает лишь того, что ей вредит, И этой пищей гибельной, но сладкой, Болезненный питает аппетит. Рассудок, врач любви, меня оставил, Советами его я пренебрег, И к гибели, забыв ряд мудрых правил, Стремлюсь в огне желаний и тревог. Нет, я неизлечим. Мой ум сурово Заботы бросил. Грудь полна тоски. Как бред безумный, мысль моя и слово От истины и смысла далеки. Что ты чиста, светла — я клясться рад, А ты черна как ночь, мрачна как ад. Перевод В. Шуфа Thomas Bastard (1565/6 — 1618)
De puero balbutiente
Methinks ‘tis pretty sport to hear a child, Rocking a word in mouth yet undefiled. The tender racket rudely plays the sound, Which weakly banded cannot back rebound, And the soft air the softer roof does kiss, With a sweet dying and a pretty miss, Which hears no answer yet from the white rank Of teeth, not risen from their coral bank. The alphabet is searched for letters soft, To try a word before it can be wrought, And when it slides forth, it goes as nice, As when a man does walk upon the ice. De sua clepsydra
Setting mine hourglass for a witness by To measure study as the time did fly: A ling’ring muse possessed my thinking brain: My mind was reaching, but in such a vein, As if my thoughts by thinking brought a sleep, Wingless and footeless, now like snails did creep, I eyed my glass, but he so fast did run That ere I had begun, the hour was done. The creeping sands with speedy pace were fleet, Before one reason crept out of my wit. When I stood still I saw how time did fly. When my wits ran, time ran, more fast then I, Stay here, ile change the course, let study pass And let time study while I am the glass. What touch ye sands? are little mites so fleet? Can bodies run so swift which have no feet? Ad lectorem de subiecto operis sui
The little world the subject of my muse, Is an huge task and labour infinite; Like to a wilderness or masse confuse, Or to an endless gulf, or to the night, How many strange Meanders doe I find? How many paths do turne my straying pen? How many doubtful twilights make me blind, Which seek to lim out this strange All of men? Easy it were the earth to portray out, Or to draw forth the heaven’s purest frame, Whose restless course, by order whirls about Of change and place, and still remains the same, But how shall men’s, or manner’s form appear, Which while I write, do change from that they were? * * *
Our fathers did but use the world before And having used did leave the same to us. We spill what ever resteth of their store. What can our heirs inherit but our curse? For we have sucked the sweet and sap away, And sowed consumption in the fruitful ground: The woods and forests clad in rich array, With nakedness and baldness we confound. We have defaced the lasting monuments And caused all honour to have end with us: The holy temples fell our ravishments. What can our heirs inherit but our curse? The world must end, for men are so accursed, Unless God end it sooner: they will first. * * *
Never so many masters any knew, And so few gentlemen in such a crew, Never so many houses, so small spending, Never such store of coin, so little lending. Never so many cousins, so few kind. Goodmorrows plenty, good wills hard to find, Never so many clerks, ne’er learning less, Many religions, but least godliness. Justice is banished, law breeds such strife, And truth: and why? for swearing is so rife. Thus in her strength of causes virtue dies, And vice without a cause still multiplies. Томас Бастард (1565/6 — 1618)
Лепечущий малыш
Смешно и мило слушать, как дитя Над первым слогом трудится, кряхтя; Старается неловкая ракетка Отбросить звук — но слабо и неметко. Там язычок, толкаясь в нежный свод, Никак опоры должной не найдет; Курок дает осечку за осечкой… И наконец — срывается словечко, Смешно оскальзываясь на ходу, — Как будто человек идет по льду. Перевод Г. Кружкова Песочные часы
Песочные часы привел я в ход, Чтоб знать, как время за трудом течет. Мне размышлялось туго, еле-еле… Не то чтоб мысли все оцепенели, Но, как улитки, медленно ползли, Не в силах оторваться от земли. Лишь время даром время не теряло: Я глянул — часа будто не бывало. Поток песчинок за стеклом бежал И в каждый миг меня опережал. Стой, время, переменимся ролями: Ты школяром побудь, а я часами. Погнись, пока я буду праздно жить И временем крупитчатым сорить. Беги, беги, песок неугомонный! Что мне часы! ведь я батрак поденный. Перевод Г. Кружкова О предмете моих стихов
Мир малый, избранный моею Музой, Необозримей девственных чащоб: Тот, кто связался с этакой обузой, Заблудится средь лабиринта троп. Как зыбки эти сумерки! Как странны Сплетения извилистых путей! Какие смутные мрачат туманы Дерзнувшего изображать людей! Легко писать земли портрет парадный Или рисовать июльский небосклон, Чей лик, то дымно тусклый, то отрадный, И в смене чувств порядку подчинен; Но как явить мне облик человечий В смешенье дум, в игре противоречий? Перевод Г. Кружкова О наследии отцовском
Рачительность отцов нам сберегла Мир в целости, за малым лишь изъятьем. Увы, мы промотали все дотла; Чем нас помянут сыновья? — Проклятьем. Мы истощили сок земли живой, Засеяли бесплодьем наши нивы; Леса и рощи, пышные листвой, Теперь сквозят, клочкасты и плешивы. Мы памятники прошлого смели, Разграбили сокровищницы храмов; И честь и слава — брошены в пыли. Что скажут сыновья, на это глянув? Мир обречен. Коль Бог не поспешит, Сама же тварь творенье сокрушит. Перевод Г. Кружкова О веке нынешнем
Князей, господ кругом — как никогда, А рыцарства не сыщешь и следа. Как никогда, кругом домов богатых, Но корки не дождешься в тех палатах. Как никогда, друзьями полон свет. «День добрый!» — «Добрый день!» — а добрых нет. Ученых уйма, а ума не стало; Тьма набожных, а милостивых мало. В судах законы загнаны в тупик. Где правда? Или там, где громче крик? Век шествует вперед, бурлит, гордится. Но гибнет истина, а грех плодится. Перевод Г. Кружкова Robert Devereux, 2nd Earl of Essex (1566–1601)
