Сэр Фрэнсис Бэкон (1561–1626)
Жизнь человеческая
Мир наш — пузырь, жизнь коротка, Меньше вершка. Все от зачатья и от утробы До самого гроба — Прокляты мы; путь нас ведет Средь бед и забот. Кто в бренное, в мирское верой дышит, Тот красит воду и на прахе пишет. Если нам жить вечно в печали, Что б мы избрали? Школа глупцов — изысканный двор, Учат там вздор, А на селе — грубый мужик К скотству привык, А где найти нам город беспорочный? Из этих трех он — наихудший точно. Брачная жизнь портит нам ложе, Голову тоже, Кто неженат — мнит за несчастье, Впадает в напасти, Хочешь детей — иль не зачнешь их, Иль проклянешь их. Жить самому иль горевать с женой, В неволе одинокой иль двойной? Кто видит счастье только в отчизне — Тот в укоризне; Зá море плыть — мука, беда, Горе всегда; Войн мы боимся; сложили оружье — Стало нам хуже. И как нам поступать теперь и впредь? Едва родившись, сразу умереть. Перевод А. Серебренникова Переложение XII Псалма
Спаси, о Боже! Верный Твой спешит Покинуть землю, где процвёл злодей; Никто за правду не подъемлет щит, Всяк в страхе тщится ублажать людей. И даже в жарком споре множит лесть, Дабы вражду надёжно скрыла речь, Дабы приязнь противника обресть, Из восхвалений выгоду извлечь. О Боже, губы лживых отсеки, Что мирным душам ставят западню; Пронзи велеречивым языки, Что громко лгут толико раз на дню. Царить и лгать не миг хотят, не час, Но вечно, ибо мнят: не могут пасть; И молвят: наши языки при нас, А высшая над нами есть ли власть? Но ради горьких вздохов бедняка, Господь изрек, гряду повергнуть в прах Державу злых — карать её, пока Не сокрушу сковавший честных страх. Ей, слово Божье — высшее добро, Глагол Господень светел, чист и прав, — И полновесен, словно серебро, Семижды превращённое в расплав. Не отзывай, о Боже, Свой глагол, Не отнимай у праведных приют, Избави от меча, что произвол И хитрость на погибель нам куют. Гряди, гряди, о Господи — зане Вседневно злые множатся вокруг; Карай и ложь и злобу — наравне, И вырви власть из недостойных рук. Перевод С. Александровского Переложение XC Псалма
Ты, Боже, нам — опора из опор; И было так вовек, из рода в род; Ты пребывал до сотворенья гор, Возникновенья воздуха и вод. Ты был, еси, и будешь Бог един — Ты, вечный над течением годин. И жизнь, и смерть, идущая вослед, Священный Твой равно блюдут устав; Тебе и тысяча истекших лет — Вчерашний день, что сгинул, отблистав; Иль стража, чьим шагам не внемлет слух Уснувшего, когда закат потух. Ты смертного уносишь, как волна; И всё, что гордый мыслит человек,— Подобие обманчивого сна, И упорхнёт из-под раскрытых век. Не может, по закону естества, Увидеть лето сызнова трава. С утра обилен разнотравьем луг — Но до вечерней выкошен зари; Иль сгинут стебли в буйстве зимних вьюг, Коль скоро пощадят их косари. Ты хрупкими соделал наши дни, Греховный груз не в силах несть они. И если деем беззаконно мы, Ты строго взыщешь, грешника виня; И всё, что умышлялось в лоне тьмы, Является Тебе во свете дня. Как повесть, коей внемлют, или нет, Скончается теченье наших лет. Людская жизнь — лишь семьдесят годов, Иль восемьдесят, ежели силён; А в старости прибавится трудов, И горести придут со всех сторон. Зачем же столь забот, и столь борьбы, Дабы продлилась нить земной судьбы? Но кто провидит мудро Божий гнев? Кто из людей задумался о нём? Кто, Божий лик пылающий узрев, Стоять возможет перед сим огнём? И кто же прахом в тот же миг не лёг, Когда карать преступных мыслил Бог? Учи нас, Боже, правильно счислять Теченье дней, и умудрять сердца; Грехом влекомый — устремится вспять В предвиденьи грядущего конца. Учи беречь душевных сил запас, Дабы достойно встретить смертный час. О Боже, обратись, уравновесь Невзгоды наши радостями впредь; Смиренно молим: дай отныне здесь, В земной юдоли, бедствий не терпеть. И, отрешившись мерзостных вериг, Тебя возможем славить каждый миг. Низзри на нас, о Боже, и содей Усердных слуг — усердными стократ; И дай потомкам нынешних людей Благодарить Подателя отрад; Мы трудимся. Твоя, о Боже, власть — Труды благословить, а не проклясть. Перевод С. Александровского Chidiock Tichborne (ca. 1562–1586)
Elegy
My prime of youth is but a frost of cares, My feast of joy is but a dish of pain, My crop of corn is but a field of tares, And all my good is but vain hope of gain; The day is past, and yet I saw no sun, And now I live, and now my life is done. My tale was heard and yet it was not told, My fruit is fallen, and yet my leaves are green, My youth is spent and yet I am not old, I saw the world and yet I was not seen; My thread is cut and yet it is not spun, And now I live, and now my life is done. I sought my death and found it in my womb, I looked for life and saw it was a shade, I trod the earth and knew it was my tomb, And now I die, and now I was but made; My glass is full, and now my glass is run, And now I live, and now my life is done. To His Friend
(assumed to be Anthony Babington) Good sorrow cease, false hope be gone, misfortune once farewell; Come, solemn muse, the sad discourse of our adventures tell. A friend I had whose special part made mine affection his; We ruled tides and streams ourselves, no want was in our bliss. Six years we sailed, sea-room enough, by many happy lands, Till at the length, a stream us took and cast us on the sands. There lodged we were in a gulf of woe, despairing what to do, Till at the length, from shore unknown, a Pilot to us drew, Whose help did sound our grounded ship from out Caribda’s mouth, But unadvised, on Scylla drives; the wind which from the South Did blustering blow the fatal blast of our unhappy fall, Where driving, leaves my friend and I to fortune ever thrall; Where we be worse beset with sands and rocks on every side, Where we be quite bereft of aid, of men, of winds, of tide. Where vain it is to hail for help so far from any shore, So far from Pilot’s course; despair shall we, therefore? No! God from out his heap of helps on us will some bestow, And send such mighty surge of seas, or else such blasts to blow As shall remove our grounded ship far from this dangerous place, And we shall joy each others’ chance through God’s almighty grace, And keep ourselves on land secure, our sail on safer seas. Sweet friend, till then content thy self, and pray for our release. The Housedove
A silly housedove happed to fall amongst a flock of crows, Which fed and filled her harmless craw amongst her fatal foes. The crafty fowler drew his net — all his that he could catch — The crows lament their hellish chance, the dove repents her match. But too, too late! it was her chance the fowler did her spy, And so did take her for a crow — which thing caused her to die. Чайдиок Тичборн (ок. 1562–1586)
Элегия
В моей весне лишь холода тревог, На пиршестве лишь боль в моём бокале, Мой урожай — сорняк, созревший в срок, Итог всего — мечты, что прахом стали. Окончен день… А начинался ль он? Да, я живу — но путь мой завершён. Я песню спел, хоть не касался струн, Пал с древа плод ещё в начале мая, Я не старик, но и давно не юн. Невидим был, земное созерцая. Готова нить — станок же сокрушён. Да, я живу — но путь мой завершён. Я смерть искал — она была со мной. Я жить хотел, но находил лишь тени. Я там ступал, где обрету покой. Я был рождён — для нескольких мгновений. Бокал налит. Бокал опустошён. Да, я живу — но путь мой завершён. Перевод Д. Якубова К его другу
(вероятно, Энтони Бабингтону) Пора невзгод, пустых надежд — она должна пройти. Поведай, Муза, о скорбях, что встретились в пути. Был друг со мной. И что-то в нём всегда влекло меня… Беспечно мы по морю шли, вдвоём корабль храня. Шесть лет в пути! Познали мы красу иных земель. Но вдруг поток нас подхватил и выбросил на мель. Печальный брег нас приютил, надежда умерла… Но вдруг вдали зареял флаг, раздался скрип весла. Клыков Харибды избежать помог нам Капитан — Но Сциллу встретили, глупцы… А южный ураган Погибель нашу довершил, неистов и жесток… И вот — плывём, мой друг и я, куда направит рок… Лишь скалы, отмели вокруг, и не уплыть нам прочь! Теченья нет, и ветра нет, и некому помочь. Вдали от курса кораблей, вдали от берегов — Отчаяться ли нам теперь, коль наш не слышен зов? Нет! Бог не позабудет нас. Он Благ. Придёт пора — И море возмутится вдруг, а сильные ветра Корабль наш от опасных мест отгонят поскорей… Удачу нам вернёт Господь — мы насладимся ей! На суше, в море мы найдём сохранные пути… Молись о помощи, мой друг — она должна прийти! Перевод Д. Якубова Голубь
Наивный голубь дом и кров Нашёл среди ворон, И пищу от своих врагов Беспечно принял он. Меж тем коварный птицелов Им приготовил сеть — Рыдают птицы! Голубь стал О выборе жалеть. Но ловчий — такова судьба! — За ним следил, и вот Он лишь ворону видит в нём, И потому убьёт. Перевод Д. Якубова Henry Constable (1562–1613)
Of the Thoughtes He Nourished by Night When He was Retired to Bed
The sun his iourney ending in the west Taking his lodging vp in Thetis bed Though from oure sightes his beames be banished Yet with his light the Antipodes be blest. Now when the same tyme brings my sun to rest Which me so oft of rest hath hindered And whiter skin with white sheete couered And softer cheeke doth on softe pillow rest. Then I Oh sun of suns and light of lights Wish me with those Antipodes to be Which see and feele thy beames and heate by night Well though the night both cold and darksome is Yet halfe the dayes delight the night grants me I feele my suns heate though his light I misse. To God the Father
Greate God: within whose symple essence, wee nothyng but that, which ys thy self can fynde: when on thyself thou dydd’st reflect thy mynde, thy thought was God, which tooke the forme of thee: And when this God thus borne, thou lov’st, & hee lov’d thee agayne, with passion of lyke kynde, (as lovers syghes, which meete, become one wynde,) both breath’d one spryght of aequall deitye. Aeternall father, whence theis twoe do come and wil’st the tytle of my father have, and heavenly knowledge in my mynde engrave, That yt thy sonnes true Image may become; and sence my hart, with syghes of holy Love, that yt the temple of the Spright may prove. To St. Michael the Archangel
When as the prynce of Angells puft’d with pryde styrr’d his seditious spyrittes to rebelname = "note" God choose for cheife, his Champion Michaelname = "note" and gave hym charge the hoste of heaven to guyde. And when the Angells of the Rebells syde vanquish’t in battayle from theyr glory fell, the pryde of heaven became the Drake of hell, and in the dungeon of dispayre was tyed. Thys Dragon synce lett loose, goddes Church assail’d, and shee by helpe of Mychaells swoarde prevail’d. Who ever try’d adventures lyke thys knyght? Which generall of heaven, hell overthrewe; for such a Lady as Goddes spouse dyd fyght: and such a monster as the Dyvell subdue. Of the Prowesse of His Ladie
Sweete Soueraigne sith so many mynds remayne Obedient subiects at thy beautyes call So many thoughts bound in thy hayre as thrall So many hearts dye with one lookes disdayne. Goe seeke that glorie which doth thee pertayne That the fift monarchie may thee befall Thow hast such meanes to conquer men withall As all the world must yeeld or else be slayne. To fight thow needst no weapons but thyne eyes Thy hayre hath gold enough to pay thy men And for theyre foode thy beautie will suffice For men and armoure (Ladie) care haue none For one will soonest yeeld vnto thee then When he shall meet thee naked and alone. Of His Ladies Vayle Wherewith She Covered Her
The fouler hydes as closely as he may The net where caught the sillie byrd should be Least that the threatning prison it should see And so for feare be forst to flye away My Ladie so the while she doth assay In curled knotts fast to entangle me Puts on her vayle to th’end I should not flee The golden net wherein I am a pray Alas (most sweete) what need is of a nette To catch a byrd which is allreadie tame Sith with youre hand alone yow may it gette For it desires to fly into the same What needs such arte my thoughts then to intrap When of them selues they flye into youre lap. Генри Констебл (1562–1613)
Некие мысли, посетившие поэта ночной порою, когда он улёгся в постель
На западе нисходит солнце к водам, В пуховые ложится облака, И будет нам невидимо, пока Лучи его сияют антиподам. И ты с моим рассталась небосводом, И рядом спишь, близка и далека, И мнится, в темноте пройдут века, Доколь порадуешь меня восходом. Отчасти антиподам я сродни — Светила, пусть незримого, лучами Обласкан в то же время, что они: С тобой, о солнце солнц и светов свет, Не разлучаясь тёмными ночами, Тебя не вижу — но тобой согрет. Перевод С. Александровского К Богу-Отцу
Великий Боже! Просто, без пролога Пою Тебя, Даятель бытия: Тебя отобразила мысль Твоя — И Сыном стала, ипостасью Бога. Ты, Боже, Сына возлюбил премного, А Сын — Тебя, не меньшую лия Любовь: ея эфирная струя — И свет, и воздух Божьего чертога. Отец Предвечный, тройственный в Едином! Тебя ль моим не нареку Отцом? Ваяй мой разум верой, как резцом, Дай истинное сходство с Богом-Сыном. Во грудь мою святой Любовью вей, И Духу светлый храм воздвигни в ней. Перевод С. Александровского К св. Михаилу-архангелу
Когда небесный князь, подпав гордыне, Отступных духов к мятежу склонил, Богоизбранный витязь Михаил Стал меж бойцов Господних высшим в чине. И все, кто был во вражеской дружине, При ярой сече показали тыл; И вождь их, бывший лучшим из светил, Гнуснейшим змием в адской стал пучине. Господней Церкви адский змий грозит, Но Михаил мечом его разит, Смиряет ад, радеючи о Храме. Небесный рыцарь служит испокон Самой Пречистой Деве, словно даме, И дьявол сам сражён им, как дракон. Перевод С. Александровского О доблестях возлюбленной
Тебя вседневно, дивная царица, Несчётные боготворят рабы; Нахмуришься — во прах уткнутся лбы, А улыбнёшься — просияют лица. О да: твоя точёная десница Сжимает беспощадный бич судьбы! Ступай же в битвы страстные, дабы Понудить мир иль пасть, иль покориться. Над миром утверждая власть свою, Не возглавляй отважные отряды, В любовном вряд ли нужные бою; В доспех не облекайся дорогой: Тебе немедля сдаться будут рады, Наедине узрев тебя нагой. Перевод С. Александровского О вуали, под коей укрылась возлюбленная
Не прячут россыпь зерён птицеловы, Когда приходят в рощу иль на луг; А сети сокрывают от пичуг — И те опаску позабыть готовы. А ты на лад обратный строишь ковы, Своих влюблённых обольщая слуг: Ты частую вуаль надела вдруг, Приманку скрыв под сеткою обновы. Зачем сия ловитвенная сеть, Когда ручная, ласковая птаха Сама готова на руку слететь, Нимало не испытывая страха? Я не боюсь обид, не чаю зол, И сей же час порхнул бы в твой подол. Перевод С. Александровского Joshua Sylvester (1563–1618)
* * *
Were I as base as is the lowly plain, And you, my Love, as high as heaven above, Yet should the thoughts of me your humble swain Ascend to heaven, in honour of my Love. Were I as high as heaven above the plain, And you, my Love, as humble and as low As are the deepest bottoms of the main, Whereso’er you were, with you my love should go. Were you the earth, dear Love, and I the skies, My love should shine on you like to the sun, And look upon you with ten thousand eyes Till heaven wax’d blind, and till the world were done. Whereso’er I am, below, or else above you, Whereso’er you are, my heart shall truly love you. * * *
They say that shadows of deceased ghosts Do haunt the houses and the graves about, Of such whose life’s lamp went untimely out, Delighting still in their forsaken hosts: So, in the place where cruel Love doth shoot The fatal shaft that slew my love’s delight, I stalk, and walk, and wander day and night, Even like a ghost with unperceived foot. But those light ghosts are happier far than I, For, at their pleasure, they can come and go Unto the place that hides their treasure so, And see the name with their fantastic eye: Where I, alas, dare not approach the cruel Proud moment that doth enclose my jewel. Джошуа Сильвестр (1563–1618)
* * *
Будь я подобен низменной равнине, А ты высоким небосводом будь — О небе грезил б твой пастух доныне, В мечтах к Любимой думал бы прильнуть. Возвысься я, как небо над равниной, А ты будь незаметна и низка, Как моря непроглядная пучина, — Где ты ни будь — любовь моя близка. Будь ты землей, я небом будь высоким, — То я Любимой воссиял бы так И взором бы глядел тысячеоким, Что провалился бы весь мир во мрак. Где б ни был я — иль под, иль над тобою —, Где ты ни будь — любовь тебе открою. Перевод А. Серебренникова * * *
Я слышал — мертвых непокойный дух Скитается близ дома, близ могилы И прочих мест, что в жизни были милы, Коль жизни свет до времени потух; Там, где Амур безжалостно-слепой Сразил любовь мою стрелой жестокой, Хожу, брожу, скитаюсь одиноко, Как некий дух, неслышимой стопой. Но призракам судьба уделена Счастливее моей: они блуждают В местах своих сокровищ, наблюдают Загробным оком милых имена; А я не смею даже бросить взгляд Туда, где спрятан мой бесценный клад. Перевод А. Серебренникова John Dowland (1563–1626)
* * *
Come, heavy Sleep the image of true Death; And close up these my weary weeping eyes: Whose spring of tears doth stop my vital breath, And tears my heart with Sorrow’s sigh-swoll’n cries: Come and possess my tired thought-worn soul, That living dies, till thou on me be stole. Come shadow of my end, and shape of rest, Allied to Death, child to his black-fac’d Night: Come thou and charm these rebels in my breast, Whose waking fancies do my mind affright. O come sweet Sleep; come or I die for ever: Come ere my last sleep comes, or come never. * * *
Flow, my tears, fall from your springs! Exiled for ever, let me mourn; Where night’s black bird her sad infamy sings, There let me live forlorn. Down vain lights, shine you no more! No nights are dark enough for those That in despair their last fortunes deplore. Light doth but shame disclose. Never may my woes be relieved, Since pity is fled; And tears and sighs and groans my weary days, my weary days Of all joys have deprived. From the highest spire of contentment My fortune is thrown; And fear and grief and pain for my deserts, for my deserts Are my hopes, since hope is gone. Hark! you shadows that in darkness dwell, Learn to contemn light Happy, happy they that in hell Feel not the world’s despite. Джон Дауленд (1563–1626)
* * *
Приди, подобье Смерти, крепкий Сон, Приди, уйми потоки слез из глаз, Мне сердце рвет Печали плач и стон, В рыданьях я терзаюсь всякий час. Приди, душой погибшей овладей, Измученной без благости твоей. Покоя образ, тень могил, приди, Союзник Смерти, Ночи мрачный сын, Мятежников смири в моей груди — Виденья их разгонишь ты один. Приди, о сладкий сон! Грядет беда — Приди пред вечным сном — иль никогда! Перевод А. Серебренникова * * * Вам, слезы, я велю излиться! Навеки изгнан, я скорблю. Там, где тоску поет ночная птица, Себя я поселю. Угасни, луч обманный, ложный! Ночь вовсе не темна, о нет, Тем, кто живет в печали невозможной, — Их унижает свет. Меня мученья истерзали, Остался только стон, И горести, и вздохи тяжких дней, тяжких дней, — Я радостей лишен. C высот блаженства и довольства, Меня низринул рок; Лишь страх, лишь скорбь средь пустошей, средь пустошей, От счастья я далек. О тени, вы в ночи беззвездной Презрите свет дневной; Блажен, блажен укрытый адской бездной От подлости людской. Перевод А. Серебренникова Michael Drayton (1563–1631)
The Battle Of Agincourt
Fair stood the wind for France When we our sails advance, Nor now to prove our chance Longer will tarry; But putting to the main, At Caux, the mouth of Seine, With all his martial train, Landed King Harry. And taking many a fort, Furnished in warlike sort, Marcheth towards Agincourt In happy hour; Skirmishing day by day With those that stopped his way, Where the French gen’ral lay With all his power; Which, in his height of pride, King Henry to deride, His ransom to provide Unto him sending; Which he neglects the while, As from a nation vile, Yet with an angry smile Their fall portending. And turning to his men, Quoth our brave Henry then, “Though they to one be ten, Be not amazed. Yet have we well begun, Battles so bravely won Have ever to the sun By fame been raised. “And for myself (quoth he), This my full rest shall be; England ne’er mourn for me, Nor more esteem me. Victor I will remain, Or on this earth lie slain; Never shall she sustain Loss to redeem me. “Poitiers and Cressy tell, When most their pride did swell, Under our swords they fell; No less our skill is Than when our grandsire great, Claiming the regal seat, By many a warlike feat Lopped the French lilies”. The Duke of York so dread The eager vaward led; With the main Henry sped Amongst his henchmen. Exeter had the rear, A braver man not there;— O Lord, how hot they were On the false Frenchmen! They now to fight are gone, Armour on armour shone, Drum now to drum did groan, To hear was wonder; That with the cries they make The very earth did shake; Trumpet to trumpet spake, Thunder to thunder. Well it thine age became, O noble Erpingham, Which didst the signal aim To our hid forces! When from a meadow by, Like a storm suddenly, The English archery Stuck the French horses. With Spanish yew so strong, Arrows a cloth-yard long, That like to serpents stung, Piercing the weather; None from his fellow starts, But, playing manly parts, And like true English hearts, Stuck close together. When down their bows they threw, And forth their bilbos drew, And on the French they flew, Not one was tardy; Arms were from shoulders sent, Scalps to the teeth were rent, Down the French peasants went— Our men were hardy! This while our noble king, His broadsword brandishing, Down the French host did ding, As to o’erwhelm it; And many a deep wound lent, His arms with blood besprent, And many a cruel dent Bruised his helmet. Gloucester, that duke so good, Next of the royal blood, For famous England stood With his brave brother; Clarence, in steel so bright, Though but a maiden knight, Yet in that furious fight Scarce such another. Warwick in blood did wade, Oxford the foe invade, And cruel slaughter made Still as they ran up; Suffolk his axe did ply, Beaumont and Willoughby Bare them right doughtily, Ferrers and Fanhope. Upon Saint Crispin’s Day Fought was this noble fray, Which fame did not delay To England to carry. O, when shall English men With such acts fill a pen; Or England breed again Such a King Harry? To the Virginian Voyage
You brave heroic minds Worthy your country’s name, That honour still pursue; Go and subdue! Whilst loitering hinds Lurk here at home with shame. Britons, you stay too long: Quickly aboard bestow you, And with a merry gale Swell your stretch’d sail With vows as strong As the winds that blow you. Your course securely steer, West and by south forth keep! Rocks, lee-shores, nor shoals When Eolus scowls You need not fear; So absolute the deep. And cheerfully at sea Success you still entice To get the pearl and gold, And ours to hold Virginia, Earth’s only paradise. Where nature hath in store Fowl, venison, and fish, And the fruitfull’st soil Without your toil Three harvests more, All greater than your wish. And the ambitious vine Crowns with his purple mass The cedar reaching high To kiss the sky, The cypress, pine, And useful sassafras. To whom the Golden Age Still nature’s laws doth give, No other cares attend, But them to defend From winter’s rage, That long there doth not live. When as the luscious smell Of that delicious land Above the seas that flows The clear wind throws, Your hearts to swell Approaching the dear strand; In kenning of the shore (Thanks to God first given) O you the happiest men, Be frolic then! Let cannons roar, Frighting the wide heaven. And in regions far, Such heroes bring ye forth As those from whom we came; And plant our name Under that star Not known unto our North. And as there plenty grows Of laurel everywhere — Apollo’s sacred tree — You it may see A poet’s brows To crown, that may sing there. Thy Voyages attend, Industrious Hakluyt, Whose reading shall inflame Men to seek fame, And much commend To after times thy wit. * * *
How many paltry, foolish, painted things, That now in coaches trouble every street, Shall be forgotten, whom no poet sings, Ere they be well wrapp’d in their winding-sheet? Where I to thee eternity shall give, When nothing else remaineth of these days, And queens hereafter shall be glad to live Upon the alms of thy superfluous praise. Virgins and matrons reading these my rhymes Shall be so much delighted with thy story, That they shall grieve they liv’d not in these times To have seen thee, their sex’s only glory. So shalt thou fly above the vulgar throng, Still to survive in my immortal song. * * *
Calling to mind since first my love begun, Th’uncertain times, oft varying in their course, How things still unexpectedly have run, As’t please the Fates by their resistless force; Lastly, mine eyes amazedly have seen Essex’s great fall, Tyrone his peace to gain, The quiet end of that long living Queen, This King’s fair entrance, and our peace with Spain, We and the Dutch at length ourselves to sever; Thus the world doth and evermore shall reel; Yet to my goddess am I constant ever, Howe’er blind Fortune turn her giddy wheel; Though heaven and earth prove both to me untrue, Yet am I still inviolate to you. * * *
The glorious Sun went blushing to his bed; When my soul’s sun from her fair cabinet Her golden beams had now discovered, Lightening the world eclipsed by his set. Some mused to see the earth envy the air, Which from her lips exhaled refined sweet; A world to see, yet how he joyed to hear The dainty grass make music with her feet. But my most marvel was when from the skies So comet-like each star advanced her light, As though the heaven had now awaked her eyes, And summoned angels to this blessed sight. No cloud was seen, but crystalline the air. Laughing for joy upon my lovely fair. * * *
Black pitchy night, companion of my woe, The inn of care, the nurse of dreary sorrow, Why lengthenest thou thy darkest hours so, Still to prolong my long-time-looked-for morrow? Thou sable shadow, image of despair, Portrait of hell, the air’s black mourning weed, Recorder of revenge, remembrancer of care, The shadow and the veil of every sinful deed; Death like to thee, so live thou still in death, The grave of joy, prison of day’s delight; Let heavens withdraw their sweet ambrosian breath, Nor moon nor stars lend thee their shining light; For thou alone renew’st that old desire, Which still torments me in day’s burning fire. * * *
Yet read at last the story of my woe, The dreary abstracts of my endless cares, With my life’s sorrow interlined so, Smoked with my sighs, and blotted with my tears, The sad memorials of my miseries, Penned in the grief of mine afflicted ghost, My life’s complaint in doleful elegies, With so pure love as time could never boast. Receive the incense which I offer here, By my strong faith ascending to thy fame, My zeal, my hope, my vows, my praise, my prayer, My soul’s oblations to thy sacred name; Which name my Muse to highest heavens shall raise, By chaste desire, true love, and virtuous praise. Майкл Дрейтон (1563–1631)
Азенкур
Во Францию пора! Попутные ветра Подули нам — ура! Война в разгаре! Доплыли мы легко До устья Сены, в Ко: Привел нас далеко Державный Гарри. Был каждый вражий форт Пред нами распростерт — Кто весел был и горд, Остался хмурым! Ни дня без битвы нет… Но показал рассвет Французской рати цвет Под Азенкуром. Их коннетабль-нахал Герольда к нам прислал: Чтоб Генрих выкуп дал, Он сразу хочет. Но негодяям тот Ответа не дает: Улыбкой тьму невзгод Врагу пророчит. Такую речь тотчас Завел король для нас: — Их больше в десять раз, Но нам не страшно. Мы в битву поспешим, Француза сокрушим, Победой завершим Бой рукопашный. Что сам я, — молвил он, — Доставлю им урон Иль буду тут сражен — Любому явно. Я торжества добьюсь Иль кровью обольюсь И наземь повалюсь, Убит бесславно. О Боже в небеси, Ты вспомни о Креси И так нас вознеси, Как предки были, Когда наш славный дед, Священный дав обет, Заставил меркнуть цвет Французских лилий». Передовой отряд Весть герцог Йорк был рад Стал Генрих с ними в ряд, Овеян славой. И под началом тыл У Эксетера был — Вовсю их разъярил Француз лукавый. Отряд мечи рванул, Доспехами сверкнул, А барабанный гул Готовил к бою. При кличе боевом Все дрогнуло кругом: Вел речи с громом гром, Труба — с трубою. А Эрпингам-старик Дал знак засаде вмиг — Он духом не поник В годах преклонных! Чуть рой разящих стрел Лавиной полетел — Строй мигом поредел Французов конных. И стрел смертельный шквал Французов поражал, Как рой змеиных жал, Теперь уж близких. Стрелок любой стоит, Как будто в землю врыт — Никто не посрамит Сердец английских! Бросай, ребята, лук, Нам целить недосуг, Теперь и силой рук Хвалиться можно! Немало черепов Пробили до зубов: У наших молодцов Рука надежна. Король, отрада сеч, Подъемля острый меч, Заставил многих лечь, Могуч и статен. Французов кровь на нем Вовсю текла ручьем, Понес его шелом Немало вмятин. И Глостер из ножон Меч разом вырвал вон — Был равен брату он Желаньем биться, А Кларенс был палим Крещеньем боевым — Немногие бы с ним Могли сравниться! Французов Оксфорд бил, А Уорик чуть не плыл В крови, что щедро лил В разгаре дела, А Саффолк топором Всех поражал кругом, И Феррерс был при нем, И Фэнхоп смелый. В Криспинов день святой Был дан сей славный бой, И взысканы судьбой Мы в щедром даре. О, так же нашу рать Придется ль воспевать? Родится ли опять Такой же Гарри? Перевод В. Рогова На плавание в Виргинию
Геройские сердца, Что подвигом ведомы! Вы славу добывайте — Плывите, покоряйте! Кто робкий, как овца, — Пусть остается дома. Британцы, что сидим? Спешить на борт пора; Вот ветер поднялся — Расправим паруса И клятву мы дадим Сильней, чем все ветра. Вы с курса не сбивайтесь — Всегда идти зюйд-вест! Пусть шлет вам риф и бурю Эол, свой лик нахмуря, Вы страху не сдавайтесь — Пусть шторм ревет окрест. Вас через море синее Манил чудесный край; И жемчуга, и злато Хранит удел богатый — Виргиния, Вновь обретенный рай. Природа там дает Птиц, рыбу и оленя, Земля родит всегда Без всякого труда Три урожая в год… Сплошное изумленье! Плющом там облеклись, Как пурпуром, для вас Кедр, великан могучий, Что выше тучи, Сосна, и кипарис, И ценный сассафрас. Златой наступит век, Закон его — щадящий; С природой кто живет, Не ведает забот: Лишь хлад и снег — Недолгий, преходящий. Сладчайший аромат Земли благословенной Несет у побережий Над морем ветер свежий; Всяк сердцем рад Вступить на брег блаженный. Счастливейшие люди, Познав сей новый край По воле Провиденья, Вкушайте наслажденья! Греми, орудье, И небеса пугай! В стране чужой, Живя вдали от дома, Героев породите И славу насадите Под дальнею звездой, Нам незнакомой. Повсюду там взросло Растенье именито — Цветет под чуждым небом Лавр, освященный Фебом; Украсит он чело Прибывшего пиита. Их странствия воспой, Старательный Хаклит — Воспламенит прочтенье Людей на приключенья, Их гений твой Навеки сохранит. Перевод А. Серебренникова * * *
Сколь многих пышных суетных особ, Взирающих на чернь в окно кареты, Пожрет забвенье ранее, чем гроб, Зане в стихах красы их не воспеты. Прими же в дар бессмертья благодать! Сей быстрый век века лишат обличья, И королевы станут почитать За счастье отблеск твоего величья. Прочтя рассказ о столь благой судьбе, Скорбеть начнут матроны и девицы, Что не дано им было при тебе, Украсившей прекрасный пол, родиться. Ты воспаришь, презрев земную ложь, И в вечных песнях вечность обретешь. Перевод А. Сергеева * * *
Как часто время за года любви Свой зыбкий облик странно изменяло, Прямые искривляло колеи И прихотям Фортуны потакало! Не доверяя зренью, видел глаз Несчастье Эссекса, покой Тирана, Великой королевы смертный час, Преемника восход к вершинам трона, С Испанцем лад, с Голландией разрыв, — Так пляшет колесо слепой Фортуны, Но я служу любви, пока я жив, И для служенья силы в сердце юны. Пусть изменяют небо и земля — Своей святыне вечно верен я. Перевод А. Сергеева * * *
Осиленное мраком, солнце дня Вкусило сон, зардевшись пред закатом, Но та, что ярче солнца для меня, Уже в ночи лучилась ярким златом; Кто жаждал видеть, как ревнует дол, Когда горе неслось ее дыханье; Кто в мире зримом слышать предпочел Травы под дивной ножкой колыханье; А я не смел искать блаженней див, Чем звезды те, что глянули в зеницы Ее очей и, солнце отразив, Скликали херувимов в очевидцы; Сияла ночь, и воздуха кристалл В лучах любви восторженно блистал. Перевод А. Сергеева * * *
Глухая ночь, кормилица скорбей, Подруга бед, вместилище томленья, Зачем, смолы тягучей и черней, Ты отдаляешь утра наступленье? Зачем надежды ты спешишь известь И адским замыслам даешь раздолье; Зачем ты пробуждаешь в сердце месть И грех берешь под сень свою соболью? Ты — смерть сама, в тебе заключена Могила света, радостей темница. Да помрачатся звезды и луна, И благовонье с неба не струится, Затем что ты тревожишь страсть во мне, От коей я горю в дневном огне. Перевод А. Сергеева * * *
Прими, о дева, горестный итог Вседневного любовного томленья, Слезами окропленный между строк, Овеянный тоски унылой тенью; Печальный памятник моих скорбей, Бессчетных вздохов жалкое жилище, Укор судьбе и гимн любви моей, Которой в мире не бывало чище. Тебе как дань возжег я фимиам С усердьем, верой, мыслями благими, С мольбой, с надеждой завещать векам Твое блаженное святое имя: Его как добродетели пример Поднимет Муза выше горних сфер. Перевод А. Сергеева Christopher Marlowe (1564–1593)
The Passionate Shepherd to His Love
Come live with me and be my love, And we will all the pleasures prove, That Valleys, groves, hills, and fields, Woods, or steepy mountain yields. And we will sit upon the Rocks, Seeing the Shepherds feed their flocks, By shallow Rivers to whose falls Melodious birds sing Madrigals. And I will make thee beds of Roses And a thousand fragrant posies, A cap of flowers, and a kirtle Embroidered all with leaves of Myrtle; A gown made of the finest wool Which from our pretty Lambs we pull; Fair lined slippers for the cold, With buckles of the purest gold; A belt of straw and Ivy buds, With Coral clasps and Amber studs: And if these pleasures may thee move, Come live with me, and be my love. The Shepherds’ Swains shall dance and sing For thy delight each May-morning: If these delights thy mind may move, Then live with me, and be my love. Кристофер Марло (1564–1593)
Влюбленный пастух его возлюбленной
