Помоги проекту - поделись книгой:
В самой Волге видели символ вольности, о которой мечтали казаки и которую они обещали другим[264]. Река была их домом, их союзницей, их защитой; способом нападения на врагов и отходным путем при столкновении с превосходящими силами; дорогой на юг, к богатствам Каспия, и на север, к Москве-столице. Сохранилось около 200 песен про Разина, где он изображается не только как речной разбойник, но и своеобразный Робин Гуд – защитник бедных. То, что собирать такие песни стали только в XIX–XX веках, свидетельствует об их глубоком и долгосрочном влиянии. В 1820-е годы подобные песни даже пользовались популярностью у образованных кругов в Москве. Скалы, холмы, овраги и курганы на берегах реки получали имя Разина. Имя Разина носит утес к югу от Саратова, который может открыть тайну «классовой войны» любому, кто вскарабкается на него ночью[265].
Не только русские или казаки помнили Разина и ожидали его второго пришествия. Популярная чувашская песня «Вдруг Стенька Разин» рассказывает о том, как, когда тело Разина лежало в церкви, он вдруг «поднял голову и сел». А чувашское стихотворение «В семьдесят третьем году» повествует о Пугачеве:
Как радикалы, так и консерваторы XIX века прибегали к фигурам Разина и Пугачева, чтобы доказать, что крестьянские массы могут снова восстать. Когда в 1812 году Наполеон вступил в Москву, он запросил для изучения из архивов и публичных библиотек документы, относящиеся к пугачевскому восстанию. Он рассчитывал, что к нему явятся делегации крестьян в поисках поддержки в борьбе за свободу, однако эти предположения не сбылись. На самом деле Наполеон боялся крестьянской войны, поскольку она помешала бы поставкам продовольствия и осложнила бы вопрос заключения мира с императором Александром I[267]. Боязнь очередного восстания наподобие пугачевского после отмены крепостного права в 1861 году действительно материализовалась, и где? Конечно, в Поволжье. Вождя крестьянского восстания, старовера Антона Петрова, после его казни стали изображать таким же христоподобным мучеником, отдавшим жизнь за бедных, как Разина и Пугачева. Рассказывали, что на его могиле сам собой занялся огонь, после чего появился ангел и провозгласил его скорое воскрешение[268].
В 1870-е годы радикалы, так называемые народники, ездили по деревням в попытках привлечь крестьян к революционному движению, приурочивая свои действия к годовщинам восстаний Разина и Пугачева. В 1880-е годы анархист Михаил Бакунин ссылался на обоих как на источники вдохновения в деле социальной революции. Однако Разин и Пугачев были героями не только для левых политиков: в 1911 году харизматичный монах Илиодор (Сергей Михайлович Труфанов), яростный антисемит и черносотенец, организовал паломничество на двух пароходах вверх по Волге из Саратова в Казань, якобы для возвращения чудотворной иконы в скит в Казанской губернии. Это было довольно странное путешествие, особенно учитывая, что, как выяснилось в процессе, эта самая икона была давно испорчена; важно, однако, отметить, что Илиодор, родом из Области войска Донского, рассматривал свое предприятие как первый шаг на пути к массовым паломничествам по Волге и прямо ассоциировал себя с Разиным: «Дон – река народного гнева», – заявлял он[269]. Неудивительно, что, когда в начале XX века в Россию пришел синематограф, фильм «Стенька Разин», снятый в 1908 году Александром Дранковым, стал невероятно популярен[270].
Русские марксисты считали крестьянско-казачьи бунты по сути своей ориентированными на прошлое, бессмысленными вспышками жестокости в ответ на феодальное угнетение. Однако после Октябрьской революции, когда возникла необходимость считать, что по меньшей мере беднейшие русские крестьяне должны рассматриваться как революционный класс, крестьянские восстания стали изображать в более благоприятном свете. В 1920-е годы советские фольклористы собрали ряд исторических песен о Разине. В Историческом музее в Москве был зал, посвященный крестьянским восстаниям Разина и Пугачева (к сожалению, теперь там другие экспонаты). Однако воспевание восстания «народа» против государства само по себе было опасным прецедентом. В 1960-е годы писатель и режиссер Василий Шукшин написал роман о Разине под названием «Я пришел дать вам волю», но попытки его экранизировать провалились, поскольку тема была признана советскими властями слишком провокационной. Роман опубликовали только после смерти автора в 1974 году. Он умер на волжском теплоходе, снимая очередной фильм[271].
В советский период имена Разина и Пугачева были присвоены городам, селам и улицам. В Твери на верхней Волге есть две набережные: левобережная носит имя Афанасия Никитина – тверского купца, путешествовавшего в 1460-е годы по Волге в Индию и Персию; правобережная все еще называется в честь Разина, который вообще никак не связан с городом! Было возведено несколько памятников Разину – некоторые из них оказались временными, а некоторые воздвигли в довольно странных местах (хотя, учитывая массовую резню, которую он учинил, например, в Астрахани и Казани, возможно, почитать его память там сочли неприличным). 1 мая 1919 года Владимир Ленин открыл временный памятник Разину в Москве и охарактеризовал его как «одного из представителей мятежного крестьянства»[272]. Еще один памятник Разину в 1972 году был открыт в более подходящем городе – в Ростове-на-Дону. Разин на этом памятнике находится в лодке, вместе с товарищами-казаками и своей княжной, и, вероятно, вот-вот бросит ее в воды Волги. Небольшой памятник Разину есть в Средней Ахтубе – поселке городского типа в Волгоградской области с населением около 14 тысяч человек. На постаменте в Саранске установлена большая, массивная статуя Пугачева: город в свое время открыл ему ворота. Музей Пугачева находится в деревянном доме в Орале (бывшем Яицком городке; Пугачев не взял город, но сейчас это административный центр области, в которой началось восстание), что в современном Казахстане. Помимо прочего, в музее можно увидеть его трон, бронзовый колокол, знамя мятежников, их оружие и реплику клетки, в которой вождя бунтовщиков привезли в Москву. Изображение Пугачева (надо сказать, очень похожего на Ермака) появилось на советских почтовых марках в 1973 году – к 200-летию начала восстания.
Разин – речной разбойник, грабивший богачей, – стал героем детективного романа «Пелагия и красный петух», написанного Борисом Акуниным в 2003 году. Действие разворачивается на Волге в начале ХХ века. Сюжет завязывается на волжском теплоходе, где вор-карманник характеризуется как «разинец». Автор поясняет:
Увековечение памяти о Разине и Пугачеве не может, однако, замаскировать того, что вообще-то их мятежи закончились поражениями. Войска Разина смогли добиться нескольких поразительных военных успехов, но не сумели их закрепить. Пугачев же и вовсе в битвах с регулярными войсками неизменно бывал бит. Оба рассчитывали на быстрый успех, основываясь на смеси народной поддержки и страха: гарнизоны сдавались им без боя, горожане из страха наказания открывали им ворота, легковерные русские и нерусские крестьяне позволяли убедить себя в том, что мятежи справедливы. Хотя биться и погибать за Разина и Пугачева были готовы тысячи, хорошо обученными и дисциплинированными среди них были только казаки (в случае Пугачева еще и башкиры). А когда казаки из ближнего круга Разина и Пугачева осознали, что поражение неизбежно, они попытались спасти собственные шкуры, выдав вождей. Более того, мятежи были подняты во имя безнадежного дела. Россия была динамичным, экспансионистским, адаптирующимся к современности государством, так что возвращения к старинной «вольнице» казаков, кочевников и крестьян (частично реальной, а частично уже мифической) произойти просто не могло. Однако восстания высветили слабости Российской империи на границах в целом и на Волге в частности. Во второй половине XVIII века и в начале XIX века Российская империя приняла ряд мер для усиления контроля над этими регионами, к ним мы и переходим.
Глава 5
Укрощение Волги
Российская империя на рубежах
Пристойно, Волга, ты свирепо протекала,
Как для побед Татар тобой царь Грозный шел;
Ты шумом вод своих весь полдень устрашала,
Как гром тобою Петр на гордых Персов вел;
Но днесь тебе тещи пристойно с тишиною:
Екатерина мир приносит всем собою.
Ода Гавриила Державина отражает контраст «поведения» Волги во времена Ивана IV, Петра I и Екатерины II, показывая, что во время путешествия императрицы в начале правления воды реки утихомирились – были по сути «усмирены» Российским государством. Российская империя, как и все прочие империи, должна была упрочить контроль над новыми территориями и новыми границами, но экономическое и стратегическое значение Волги делало эту задачу еще более важной.
Мы уже видели, что российское правительство быстро перешло от завоевания Казани и Астрахани к попыткам контролировать и обживать новую границу на юге. Мятежи и смуты конца XVII–XVIII веков тем не менее обнаружили полную анархию в среднем и нижнем течении реки и показали, насколько трудно подавить возникающие здесь крупные восстания. Только во второй половине XVIII века правительство смогло взять под контроль все Поволжье, в особенности участок от Казани до Астрахани. Политика государства отличалась решительностью и в то же время гибкостью. С одной стороны, правительство физически увеличивало российское присутствие в регионе, посылая полки, гарнизоны и чиновников в города и заселяя крестьянами деревни и села. С другой стороны, нерусским народам предоставлялась определенная институциональная автономия: при условии согласия на подчинение России они тоже получали определенные выгоды. Терпимость Российской империи к культурной самобытности, не угрожающей центральной власти, привела к возникновению термина «империя различий». Это был весьма практичный способ управления периферией ограниченными силами бюрократии и армии. В результате уже к началу XIX века волжские земли вдоль всего течения полностью вошли в состав империи. Нельзя сказать, чтобы мятежи совсем перестали вспыхивать в городах и селах (это случалось и в ХХ веке) или чтобы кочевые племена полностью осели на земле, но так или иначе эра великих казацких и крестьянских восстаний на Волге подошла к концу. Новой беспокойной южной границей Российской империи стала уже не Волга, а Северный Кавказ.
После разгрома восстаний Разина и Пугачева власти первым делом, как мы видели в прошлой главе, проводили масштабные и жестокие репрессии. На самом деле Екатерина II, понимая, что жесткое подавление предыдущих восстаний вызвало возмущение именно в тех районах, которые первыми откликнулись на зов Пугачева, просила местные власти ограничить число казней, но тщетно. Впрочем, в иных отношениях Екатерина проявила безжалостность, стирая с карты все отсылки к зачинщикам и основным территориям поддержки восстания Пугачева. Реку Яик, соответствующее казачье войско и городок переименовали: река и поныне зовется Уралом. Казачья станица, в которой родились и Разин, и Пугачев, была перемещена на другой берег Дона и названа Потемкинской в честь фаворита Екатерины Григория Потемкина[275]. Волжское казачье войско, размещавшееся главным образом в Дубовке на правом берегу Волги к северу от Царицына (его члены не были зачинщиками мятежа, но многие из них примкнули к Пугачеву, когда он дошел до Волги), было расформировано, а оставшихся 540 казаков перевели на Северный Кавказ, где они вошли в состав оборонительной линии по Тереку[276].
Однако подобные репрессии не могли полностью решить проблему мятежей на Волге. Разин смог успешно вскрыть слабость обороны поволжских городов. Пугачев терпел поражения в каждой битве с регулярной армией, но быстро сокрушить его мятеж или помешать разрушению большей части Казани оказалось невозможно. В Астрахани и Казани кровавая баня, устроенная не только военным, но и чиновникам, показала уязвимость назначенцев из центра. Требовалось усилить военный контроль над регионом. Это было достигнуто после того, как у казаков и других нерегулярных воинских формирований отобрали независимость, усилили присутствие правительственных вооруженных сил (главным образом армии, но также и военного речного флота) и укрепили гарнизоны.
Разин и Пугачев были донскими казаками. Однако к моменту начала пугачевского восстания район войска Донского уже был полностью интегрирован в Российскую империю. Вот почему Пугачев опирался на проживавших восточнее яицких казаков, сопротивлявшихся распространению государственного контроля на их территории. После пугачевского восстания ощущение «казацкой вольницы» стало быстро исчезать. Самым очевидным проявлением этого стал тот факт, что казачьи войска теперь легко расформировывались, создавались и переводились в другую часть империи. Отмена волжского казачьего войска стала не единственным наказанием за казачье своеволие. В 1775 году Запорожская Сечь – гораздо более крупное казачье формирование на берегах Днепра на территории современной Украины – была расформирована, а самих казаков оттуда переселили на Северный Кавказ. С Дона, как и с Волги, казаков тоже перевели на Терек на Северном Кавказе, который стал новым южным рубежом империи. Кроме того, с Волги и Дона казаков насильно перемещали в Оренбургскую губернию и Сибирь. Новые казаки и новые казачьи войска могли формироваться и распускаться государством, что подрывало их ощущение независимости и ощущение собственной идентичности. В 1788 году тысячу ямщиков – государственных крестьян, чьей задачей было держать лошадей на крупнейших почтовых станциях в России, – попросту произвели в казаки[277], а в 1824 году оренбургскими казаками стало более 8000 солдат регулярной армии[278].
В то же время искоренялось любое подобие демократического принятия решений в казацкой среде – они были полностью под властью местной российской администрации во всех губерниях, где проживали. Казаки всегда хорошо дополняли регулярную российскую армию в качестве легкой кавалерии и разведчиков. Во время наполеоновских войн начала XIX века они уже полностью входили в состав армии Российской империи и были важным элементом почти во всех крупных битвах; казачья конница сыграла важнейшую роль в битве при Бородино и в преследовании наполеоновских войск во время их отступления из России в 1812–1813 годах. К этому времени казачий генерал Матвей Платов уже мог призывать казаков «пожертвовать всем ради защиты… престола»[279]. Таким образом, за одно поколение казаки превратились из потенциальных волжских мятежников в самых преданных слуг царя и защитников царского режима.
Во время восстания Разина в конце XVII века города на Волге и в других регионах защищались членами особой военной касты – так называемых стрельцов, появившихся при Иване IV и принимавших участие в 1552 году во взятии Казани. К XVII веку стрелецкое войско стало уже устаревать. Многие из стрельцов, размещенных в отдаленных волжских городах, были плохо вооружены, их дисциплина хромала, а местной торговле они уделяли не меньше времени, чем делам обороны. Часть стрельцов, защищавших Астрахань от Разина и его войска в 1670 году, на самом деле перешли на сторону мятежников. В 1680-е годы, после восстания Разина, в Царицын и Астрахань были направлены большие подкрепления: более 10 тысяч человек в Астрахань и более 2 тысяч – в Царицын[280]. Путеводитель того времени отмечал, что в 1690-е годы в Астрахани было 80 пушек и город был «укреплен деревянными бастионами»[281]. Однако такое укрепление не помешало очередному восстанию стрельцов в Астрахани в 1705 году, описанному в предыдущей главе.
В 1680–1690-е годы в Москве стрельцы участвовали во многих мятежах и восстаниях. После этих выступлений стрельцы перестали быть отдельным военным сословием, а большинство уцелевших вошло в состав новой петровской регулярной армии. Петр I модернизировал армию, введя новую современную боевую тактику и новые училища для офицеров, а также учредив промышленность, позволившую российской армии стать самодостаточной. В то же время непривилегированные члены общества – крестьяне и городские простолюдины – должны были нести воинскую повинность и избирались от общин голосованием (этот процесс более подробно описан в главе 8). За XVIII век русская армия стала крупнейшей в Европе. Согласно крупнейшему советскому исследователю истории русской армии, на момент начала правления Екатерины II в 1762 году она насчитывала 104 654 человека; в 1774 году ее численность составила 180 879 человек, а в 1791 году – 279 575[282]. Эти числа, впрочем, скорее формальны, нежели реальны: на самом деле многие рекруты по дороге в расположение армии умирали или дезертировали; так или иначе это было огромное войско, которое побеждало пугачевских повстанцев во всех организованных битвах. Неспособность армии подавить пугачевское восстание после освобождения Оренбурга и Казани была частично связана с иными факторами: занятость большей части русских вооруженных сил на Балканах в Русско-турецкой войне (которая закончилась только в июле 1774 года); самоуспокоенность многих командиров и правительственных чиновников после битвы под Оренбургом; удача Пугачева, сумевшего ускользнуть по степи вниз по Волге; просто огромные размеры и удаленность Поволжья, позволившие Пугачеву перегруппироваться. К 1801 году в русской армии было уже более 440 тысяч человек; к концу наполеоновских войн эта цифра достигла 700 тысяч[283]. Более того, армия состояла из одних и тех же людей. Неудачливые крестьяне и горожане забривались в солдаты на всю жизнь (после 1793 года – на 25 лет, но для большинства рекрутов это и был пожизненный срок). Это значило, что со второй половины XVIII века постоянная обученная армия могла подавлять любые волнения и не была склонна к переходу на сторону восставших. Войска регулярно использовались для подавления мятежей крепостных – как на Волге, так и на уральских заводах.
Армия по преимуществу была русской и православной. Большинство офицеров во второй половине XVIII века были этнически русскими, хотя в офицерском корпусе всегда было много остзейских немцев (чаще всего лютеран по вероисповеданию) и иностранных наемников. Армия, победившая под Оренбургом восставших башкир и подчинившая население после восстания, была в первую очередь русской армией, служащей интересам империи, однако инородческие волжские племена тоже обязаны были становиться рекрутами или заниматься принудительным трудом в интересах армии. В 1718 году мордовских и чувашских крестьян заставили валить лес по берегам Волги для строительства русского флота[284]. В 1722 году рекрутский набор в регулярную армию стал распространяться на татар, мордвинов и марийцев (а татарских мальчиков в возрасте 10–12 лет могли забрать в юнги) на тех же основаниях, что и на русских крестьян[285]. Кочевые племена Поволжья, в том числе башкиры и калмыки, в XVIII и начале XIX века использовались как нерегулярные войска[286]. Во время Наполеоновских войн из башкир было сформировано 28 полков, каждый по 500 человек; они сражались при Бородине, Дрездене и Лейпциге[287].
Быть солдатом-мусульманином в русской императорской армии в то время не считалось проблемой – во многом потому, что по сути пожизненная служба означала большую лояльность армии или своему полку, чем месту происхождения солдата. Многие мусульмане Поволжья записывались в казачьи войска на Тереке на Северном Кавказе. В 1826 году Черниговский пехотный полк, служивший на Кавказе, включал в себя нескольких представителей нерусских народностей из Казанской и Симбирской губерний. Среди них были 28-летний Платон Егоров, мордвин из Симбирской губернии; 21-летний Якуб Тиморалеев, татарин из Казанской губернии; 28-летний Козьма Михайлов, крещеный мариец из Казанской губернии; 22-летний Семен Симонов, крещеный чуваш из Симбирской губернии» 21-летний Мустай Баязитов, татарин из Казанской губернии[288].
Проблемой России в начале XIX века был не недостаток войск для подавления мятежей и контроля населения, а сложность размещения их в империи в мирное время и логистические сложности отправки их на места народных волнений. Плохое качество дорог оставалось серьезным препятствием: войска можно было отправить из Московской губернии по большому тракту в Нижний Новгород или Казань, но в Среднее и Нижнее Поволжье приходилось добираться только по реке или проселочными дорогами. Большая часть регулярной армии была расквартирована в центральных и западных губерниях для готовности к кампаниям в Центральной Европе, а не в Поволжье[289]. В XVIII веке была предпринята попытка улучшить главные дороги – не только ради перемещения войск и улучшения торговли, но и для того, чтобы чиновники из Москвы могли доехать до губерний и провести ревизии; однако к югу от Нижнего Новгорода коммуникации оставляли желать много лучшего.
Правительство, как мы уже упоминали, также устроило дополнительные «линии» гарнизонов для защиты и контроля границ. Эти гарнизонные войска были дополнением к регулярным и насчитывали в 1764 году около 65 тысяч человек по всей империи. К 1774 году их численность достигла почти 90 тысяч, но к 1800 году упала до 77 500[290]. По мере того как Российская империя расширялась на юг и восток, «линии» становились все длиннее, а также добавлялись новые. В 1731 году была создана так называемая Царицынская сторожевая линия, связавшая Дон и Волгу, и для ее охраны с Дона было переселено 500 казаков. После башкирских восстаний 1730-х годов появилась новая линия – от Самары на левом берегу Средней Волги (там, где река поворачивает на восток[291]) до Яика. Там разместили 200 казаков, а к 1840 году на линии проживало уже 16 тысяч человек (мужчин и женщин). Эти укрепления были устроены для защиты от «других» жителей Поволжья: татар на Средней Волге; калмыков на юге; ногайцев и киргизов на востоке.
В 1737 году для охраны города было основано астраханское казачье войско, доходившее до крепости Черный Яр к югу от Царицына. Сначала войско было небольшим, но в 1760-е годы значительно увеличилось, и к 1770 году в Астрахани было расквартировано уже шесть полков казаков и татар. Набегов все еще страшились, и калмыков в городе не размещали, поскольку, по словам одного британского путешественника, «калмыкам не очень доверяют, особенно в Астрахани»[292]. Гарнизон был настолько силен, что Пугачев предпочел его обойти и разумно сосредоточиться на атаке хуже укрепленных крепостей. В 1830-е годы астраханское казачество насчитывало более 18 тысяч человек[293]. Гарнизон Саратова после восстания Разина тоже укрепили, но это не спасло город, который сдался Пугачеву без боя. Неудивительно, что Пугачев обходил стороной крупные и хорошо укрепленные крепости вроде Яицкого городка, но легко брал небольшие отдаленные крепости. В «Капитанской дочке» Пушкина – повести о пугачевском бунте, написанной в 1836 году, – герой прибывает в дальний гарнизон и поражается тому, что видит:
Расширение гарнизонных войск увеличило и возможности Российской империи по контролю границы по Волге. Кроме того, теперь эти войска могли лучше оборонять города от мятежников и быстрее мобилизоваться на подавление восстаний в городах, селах и на заводах Поволжья. Конечно, это не значило, что теперь рубежные земли были полностью безопасны, а противники усмирены. Расстояния, на которые простирались «линии», были просто слишком велики, чтобы их можно было адекватно охранять. Даже гарнизоны крупнейших крепостей не особенно впечатляли. Путешественник Джордж Фостер писал, что гарнизон Астрахани в начале XIX века состоял из «примерно полутора тысяч человек, больше напоминавших ополчение, чем регулярные войска, и явно лишенных какой-либо военной дисциплины»[295]. И действительно, гарнизонную службу часто несли пожилые и физически малопригодные воины. Она была своего рода пособием для старых солдат, которым некуда больше было податься. Гарнизонные документы, которые попадали мне в руки, свидетельствуют о значительном количестве солдат старше 60 лет, а некоторым было даже за 70! Другие пожилые солдаты на старости лет женились на местных уроженках (нередко нерусского происхождения), тем самым часто заводя вторую семью[296]. Гарнизоны были лучшим вариантом в стране, где не было домов инвалидов для солдат на пенсии: в конце XVIII века в Москве многие ветераны попросту побирались. Гарнизонные войска, таким образом, были надежнее и многочисленнее, чем во время казачьих восстаний, но сами по себе не могли обеспечить стабильность на Средней и Нижней Волге.
Нельзя было ожидать от регулярной армии и гарнизонных служб и прекращения волжского пиратства, о котором говорилось в прошлой главе. Саму Астрахань защищала Каспийская флотилия, учрежденная Петром I в 1722 году для Персидской кампании 1722–1723 годов. В 1750 году эта маленькая флотилия состояла из трех кораблей с матросами[297]. Пугачевское восстание, однако, обнажило слабость государственного контроля над рекой, а немногочисленные корабли, которые все же защищали волжские города, были захвачены пугачевцами. Силы речной обороны были учреждены только Павлом I (годы правления 1796–1801) в 1797 году. Он приказал построить девять вооруженных гребных судов: три должны были курсировать между Астраханью и Царицыном, три – между Царицыном и Казанью и еще три – от Казани выше по течению. В 1800 году число этих заградительных судов увеличилось до 12, но все равно этого было недостаточно, чтобы контролировать все среднее и нижнее течение Волги[298]. В начале XIX века ответственность за постройку заградительных судов частично была возложена на сами волжские города.
Однако шайки разбойников продолжали орудовать на Волге. В 1820-е годы путешествовавших по реке в Астрахань предупреждали, что нужно брать с собой пистолеты из-за угроз со стороны воров и бандитов[299]. В 1821 году правительство получило отчет о разбое «в нижнем течении Волги, от Костромы до Астрахани, особенно в Казанской и Нижегородской губерниях»[300]. В 1829 году Николай I подошел к вопросу более серьезно и издал особые распоряжения о защите главных рек, в том числе Волги и некоторых ее притоков – например, Камы и Оки. Например, он приказал разместить в Казани 18 судов с 90 солдатами и 9 офицерами для защиты от речных пиратов. У офицеров были значительные официальные полномочия: они могли пытать пойманных разбойников, бить их кнутом или прогонять сквозь строй. В результате к 1850-м годам опасностей на Волге стало гораздо меньше. К этому времени разбойники стали значительно меньше угрожать торговле, что позволило развить и речной туризм[301].
Российское государство в конце XVIII века расширяло свое присутствие на Волге, не только увеличивая количество солдат, но и назначая больше правительственных чиновников. Пугачевское восстание обнажило тот факт, что управляется Россия плохо и недостаточно. Пугачев получил поддержку во многом благодаря осуждению коррумпированных чиновников, в том числе судей-лихоимцев. Губернаторы в волжских городах не смогли защитить ни города, ни села от пугачевцев и их пропаганды. По мнению Екатерины II, первоначальный успех восстания был связан со «слабостью, ленью, нерадением о должностях своих, праздностью, ссорами, несогласием, лихоимством, притеснением и неправосудием частных правителей»[302]. Не то чтобы российское правительство до восстания не догадывалось о недостатках губернского руководства. Одним из первых деяний Екатерины II после восшествия на престол стал созыв большой Уложенной комиссии, состоявшей из представителей со всей России (142 депутата от дворян, около 200 представителей государственных крестьян и других общественных групп, в том числе 44 от казаков и 54 от нерусских народов)[303]. Выборы представителей проходили довольно хаотично: например, Астрахань и Саратов послали по пять человек, а Казань – всего двоих (одного русского и одного татарина)[304]. Комиссия собралась в 1767 году и тотчас получила от Екатерины длинный «Наказ», во многом скопированный с трактата Монтескье «О духе законов» и других современных трудов европейских мыслителей и призванный задать направление последующим дебатам.
Прежде чем комиссия собралась, группам выборщиков было предложено дать собственные «наказы» выбранным представителям. Эти «наказы» с мест очень отличались по тону от принципов, содержавшихся в «Наказе» самой Екатерины. Вместо того чтобы искать в будущем новые формы управления, судебной практики и общественного порядка, эти «наказы» были обращены в прошлое и требовали прежде всего защиты и сохранения традиционных привилегий. Это было характерно как для казаков и представителей нерусского населения, обеспокоенных потерей своей «воли», так и для русских дворян, настаивавших, что только они могут владеть крепостными. В этом отношении взгляды местных представителей не особенно отличались от позиции сторонников Разина или Пугачева. В местных «наказах» также, впрочем, критиковались продажные судьи и чиновники, недостаток врачей в губерниях и общая слабость управления в сельской местности. «Наказы» из Поволжья в этом отношении не отличались от остальных, но отражали также и местные заботы нерусского населения. Например, татары из Симбирской губернии жаловались, что их право не платить подушный налог нарушается; казаки с Волги и Астрахани были обеспокоены необходимостью защитить свои права на рыболовство; новообращенные чуваши из Симбирской губернии указывали, что суды не защищают их от крепостных из соседних крупных поместий; звучали сетования на набеги калмыков, на слишком медленное судебное производство; татары из Казанской губернии возмущались нарушениями в ходе рекрутского набора и «лихоимством» местных судов[305].
Таким образом, Екатерина II была полностью в курсе ограниченных способностей местных управляющих органов, но с 1768 по 1774 год она была слишком занята внешними делами и не успевала решить эти проблемы. Только после заключения в 1774 году мира с Османской империей она сумела переключить внимание на губернское управление – пугачевское восстание сделало этот вопрос еще более насущным. В 1775 году она подписала закон о новой структуре губернского управления. Империя делилась на провинции (губернии), а в их пределах на районы (уезды). Новые, гораздо более продуманные структуры должны были прийти на место прежних в судах, финансовых учреждениях и других органах управления. В губерниях создавались новые должности – как для штатных чиновников, так и для избранных на эти посты оплачиваемых представителей разных общественных групп (нижние суды были устроены по сословному принципу, так что существовали отдельные суды для дворян, мещан и государственных крестьян). В 1782 году вступил в силу указ об учреждении полицейских сил в губернских городах. В 1785 году Екатерина II выпустила «Жалованную грамоту городам», согласно которой в каждом городе для решения административных и финансовых вопросов учреждался особый совет – дума – с представителями разных слоев городского населения, разбитого теперь на шесть групп.
Может показаться странным, что в ответ на жалобы о плохих чиновниках было создано еще больше должностей для чиновников, большинство из которых к тому же не имели никакой юридической или управленческой подготовки, а просто были избраны на соответствующие посты представителями собственной социальной группы. В XVIII веке управление в России было совершенно недостаточным, и чиновников в стране (в процентном отношении) было намного меньше, чем в других европейских государствах: в 1763 году в центральном и местном управлении было задействовано около 16 500 чиновников, в то время как в Пруссии, занимавшей менее одного процента от территории России, чиновников было около 14 тысяч, при этом государственная служба была намного более структурирована[306]. Возмущение, на котором отлично сыграли и Пугачев, и тем более Разин, вызывало представление, часто на редкость точное, о могущественных губернаторах (в то время воеводах), бравших взятки и/или несправедливо угнетавших городскую и сельскую бедноту. Например, один правитель региона, населенного главным образом марийскими крестьянами, как утверждалось, в 1762–1763 годах брал взятки рожью, овсом, медом и другими товарами[307]. Число местных чиновников по всей империи с 12 712 в 1774 году выросло до 27 000 в 1796 году. Существенно увеличив количество и распространение местных правительственных чиновников, государство надеялось уменьшить власть отдельных представителей бюрократии. На практике это хотя и не могло помешать коррупции среди первых лиц губерний, но хотя бы увеличило шансы на то, что об особенно наглых злоупотреблениях сообщат в столицу. В начале XIX века после сообщений о пытках в судах было проведено расследование в отношении казанского губернатора, а новый губернатор Иван Борисович Пестель (отец Павла Пестеля, вождя крупного восстания 1825 года) был подвергнут следствию в 1803 году после сообщений о непорядках в его хозяйстве и огромных взятках, которые он брал[308].
В простом увеличении количества губернских чиновников были и другие преимущества. В городах и селах стало проще собирать налоги, а сборщики стали более профессиональными. Более эффективной стала борьба с бегством крепостных, которые часто вливались в шайки волжских разбойников. К концу XVIII века были введены работающие методы выслеживания и ловли беглых крестьян и либо возвращения их к хозяевам, либо продажи (задешево) местным помещикам[309]. Городская администрация стала более эффективна и обеспечила жалованье и статус по крайней мере самым богатым купцам. Увеличение числа судов и судейских чиновников привело к определенным подвижкам во множестве неразрешенных дел, на которые часто жаловались в «наказах». Законами Екатерины II в России вводились зачатки полиции. Указ 1775 года назначал в каждый уезд исправника, избираемого из числа местной знати, во всех городах тоже появлялся полицмейстер с широкими полномочиями по поддержанию закона и порядка. В 1782 году в городах была формально учреждена полиция с широким спектром обязанностей: от арестов и наказаний мелких воров и поддержания порядка до обеспечения морали путем недопущения смешивания полов в общественных банях!
В то время никто не утверждал, будто местная администрация внезапно стала эффективной и свободной от коррупции. В Ярославле на северной Волге должности на всех уровнях удалось укомплектовать способными людьми – по крайней мере, согласно официальному отчету 1778 года[310]; но в более отдаленных городах на Средней и Нижней Волге, подверженных нападениям бунтующих казаков или инородцев, этого сделать не удавалось. Например, в Астраханской губернии в низовьях Волги просто не удалось найти достаточно дворян, чтобы они заняли открывшиеся для них должности: в этой губернии представителей русской знати попросту было мало[311]. Юридическое образование и рост того, что мы сейчас назвали бы правовым самосознанием, развивались медленно. Первый русский по национальности профессор юриспруденции в Московском университете был назначен в 1773 году и сам он получил образование в Глазго. «О праве здесь можно говорить только в шутку. Его не существует, а то, что здесь выдается за право, скрывает такие пороки, которые заставляют меня вздрагивать», – писала путешественница англо-ирландского происхождения в начале XIX века[312]. Взятки были распространены повсеместно: не только в судах, но и среди сборщиков налогов и полицейских[313]. Развивать государственную службу на должном уровне в России стали лишь в XIX веке. Большинство судей и исправников, назначенных в губернии из числа знати после 1775 года, были отставными армейскими офицерами без малейшего юридического или управленческого опыта.
Постепенно ситуация становилась лучше, но на это требовалось время. В конце 1780-х годов саратовские крестьяне составили жалобу, которую словно бы писал Разин или Пугачев:
Новые губернские чиновники были преимущественно русскими или русифицированными остзейскими немцами, что укрепляло власть российского правительства и над русскими подданными, и над нерусскими народами. Главные выборные должности в новых организациях местного самоуправления, особенно в судах, занимали русские помещики, поэтому на некоторые должности в губерниях, где помещиков было мало, кандидатур найти не удавалось (нерусские крестьяне в Поволжье были государственными, а не крепостными на землях дворян). Впрочем, в то время российское правительство позволяло нерусским народам иметь собственные институты низкого уровня, в том числе суды, и до известной степени пользоваться собственными правовыми системами. Это было не столько свидетельство государственной терпимости, сколько практичный и дешевый способ управлять подданными разных этноконфессиональных групп. Например, как мы увидим, собственные городские учреждения были в Астрахани у армян, а казанские татары имели собственные суды (глава 9). В этих судах использовались национальные языки, хотя часто требовался и перевод на русский. Только в конце XIX века государство посчитало нужным вмешаться и провести стандартизацию учреждений и права, объявив русский язык языком управления на всех уровнях.
Российская империя (а также СССР) осуществляла контроль за своими подданными, насильно перемещая их на другие территории. Ограничение передвижений было основой крепостного права (см. главу 3), окончательно введенного в России в 1649 году. Но горожане тоже были прикреплены к своему месту жительства: для переезда им требовалось формальное разрешение. Все это было верно для Европейской России (в Сибири крепостных было очень мало, однако применялись иные формы ограничения в передвижении), но сама природа Поволжья препятствовала контролю над расселением и перемещением людей: по обоим берегам реки жили скотоводы-кочевники; многонациональное и многоконфессиональное население традиционно пользовалось большей автономией, чем русские крепостные и мещане; река и ее берега служили убежищами беглым крестьянам, которые могли влиться в артели речных работников без необходимости отвечать на лишние вопросы. В XVIII–XIX веках государство смогло значительно лучше контролировать размещение волжского населения и в процессе изменило его социально-этнический состав и до определенной степени добилось большей лояльности оседлых жителей.
Как мы уже видели, российское правительство могло в любой момент переместить в любой другой регион казаков, каковы бы ни были их связи с прежними районами и реками. В XVII веке другие категории служилых людей тоже были переведены правительством к границам ради укрепления контроля над этими территориями. Стрельцов, как мы уже говорили, расквартировали в Астрахани. Так называемые однодворцы были отдельной категорией служилых: им давали мелкие участки земли на южных границах в обмен на военную службу, которая главным образом означала защиту границ государства от набегов[315]. В XVIII веке и однодворцы, и стрельцы устарели как класс, однако продолжали проживать в городах и селах Поволжья, занимаясь сельским хозяйством и мелочной торговлей. В 1780 году в одной только Казанской губернии было зарегистрировано 447 однодворцев мужского пола[316].
Правительство пыталось ввозить в Поволжье новых людей, которые, как предполагалось, будут лояльны к режиму. В 1730–1740-е годы отставных солдат (в основном из русских крестьян) поощряли селиться на «пустых» поволжских землях, снабжая клочком земли и выделяя на семью 5–10 рублей[317]. В 1764 году те же стимулы были предложены вышедшим в отставку солдатам за согласие переехать в Астраханскую губернию[318]. Однако соглашались немногие. На 1763 год в Казанскую губернию переехали только 3480 отставных солдат с семьями[319]. В 1737 году на Волге к западу от Самары был основан город Ставрополь (то есть «город креста»), как военное поселение калмыков, обратившихся из буддизма в христианство. Две тысячи калмыков были насильно переселены сюда из Саратовской губернии. Однако город развивался медленно, к тому же многие калмыки присоединились к пугачевскому восстанию. После его подавления город пришлось реорганизовать, поскольку там почти не осталось населения.
Екатерина II взяла вопрос заселения Волги в собственные руки, своим указом учредив колонии немецких иммигрантов на землях по обоим берегам реки близ Саратова. На Екатерину большое впечатление произвели идеи того времени о том, что увеличение населения приводит к увеличению благосостояния страны, а также представление о том, что отсталость России во многом коренится в низкой плотности населения. В 1762 году она выпустила манифест, принимавший «на поселение в Россию» любых иностранцев, за исключением евреев, что должно было пойти на пользу отечественному сельскому хозяйству и ремеслам. Манифестом следующего года отдельно поощрялось расселение в Саратовской губернии. Предлагались существенные блага: земля, помощь в основании поселений, право свободного вероисповедания, освобождение от налогов на несколько лет и от рекрутской повинности. Манифесты не были рассчитаны специально на иммигрантов из немецких государств, но на практике именно они (особенно Гессен) оказались наиболее восприимчивы к призывам документов. Екатерина (сама будучи немкой), вероятно, была только довольна этим обстоятельством: она и ее советники предполагали, что трудолюбивые немецкие крестьяне принесут пользу экономике империи и, возможно, подадут пример ленивым русским крестьянам. В 1764 году земли для поселения в Саратовской губернии были выделены. Через два года прибыло около 30 тысяч колонистов. Часто они оказывались в чистом поле без какого-либо жилья, так что пережидать первую зиму им пришлось в вырытых землянках. С 1764 по 1768 год по обоим берегам Волги было основано 104 колонии[320]. Из-за болезней, засухи и нехватки семян число поселенцев сократилось до 23 тысяч, но колонии постепенно развивались: в 1798 году численность колонистов составила 39 тысяч, а в 1811 году – 55 тысяч человек[321].
Расселяя немецких колонистов в Поволжье, русское правительство, однако, исходило из ряда предположений. Первое состояло в том, что колонии улучшат методы ведения сельского хозяйства в Поволжье и приведут к процветанию региона. На деле же, как мы увидим в главе 8, немецкие колонисты были сильно ограничены в действиях и передвижениях, что препятствовало какому бы то ни было сельскохозяйственному или коммерческому развитию. Второе – в том, что земли, выделенные российским правительством, «пустуют», хотя на самом деле они использовались местными кочевниками под пастбища. Колонии оказали значительное отрицательное воздействие на кочевые племена, чей образ жизни и так уже находился под угрозой из-за постепенного наступления на их земли помещиков и крестьян и урезания былых привилегий. Немецкие колонии на восточном берегу Волги мешали традиционным путям передвижения кочевых ногайских и киргизских племен[322]. Те ненавидели поселенцев и часто совершали на колонии опустошительные набеги.
Калмыки, жившие на западном берегу Волги и в степях между Волгой и Доном, были стеснены Царицынской сторожевой линией гарнизонов и новыми поселениями немецких колонистов. Один из них так красноречиво описал положение:
«Посмотрите, как ограничивают ваши права. Русские чиновники обманывают вас, а правительство хочет обратить вас в крестьян. Берега Яика и Волги застроены казачьими станицами, а северные границы ваших степей заселили немцы. Еще немного – и Дон, Терек и Куму тоже колонизируют и вас отбросят в безводные степи, а ваши стада, единственный источник вашего существования, исчезнут»[323].
Выбор был неутешителен: «Либо нести ярмо рабства, либо покинуть Россию и тем самым положить конец всем вашим страданиям». Так и произошло. В 1771 году около 150 тысяч калмыков с земель между Волгой и Доном просто свернули шатры и вместе с семьями и стадами отправились в земли предков на границе с Китаем. Екатерина II была в ярости: ее планы заселения Волги не предусматривали «потери» подданных. Однако она никак не могла помешать их долгому пути на восток. Переход стал трагедией калмыцкого народа: по дороге их неоднократно атаковали враждебные племена, а зима оказалась слишком суровой. Погибло до 100 тысяч человек[324]. Те же, кто выжил, поступили на службу к китайскому императору, тем самым просто променяв угнетение со стороны одной империи на гнет со стороны другой.
Тщательное наблюдение велось и за другими потенциально ненадежными социальными группами. Судя по всему, слежка за реакцией населения на императорские указы и сообщения о местонахождении, правовом статусе и занятиях людей отнимали непропорционально большое количество времени у губернских чиновников, возможно потому, что от второразрядных служащих здесь практически не требовалось проявлять инициативу. В 1843–1844 годы местные чиновники после приказа Сената произвели подсчет цыган в своих уездах. Екатерина II отнесла цыган к государственным крестьянам, но они до сих пор считались отдельной категорией общества: к ним относились с подозрением, считая ворами и барышниками. Подсчитали, что в середине XIX века во всей империи было около 47 тысяч цыган. За их перемещениями следили. После указа Сената в Казанской губернии выявили 25 цыганских семей в Спасском уезде и 7 семей в Царевококшайске (ныне Йошкар-Оле – столице Республики Марий Эл). В самой Казани цыган оказалось 44 мужского пола и 39 женского пола; город спрашивал, не переселить ли их из центра в деревни[325].
Описаний цыган на Волге очень мало. Одно из исключений – свидетельство Чарльза Скотта, совершившего путешествие вниз по Волге в середине XIX века. В Нижнем Новгороде он слышал впечатляющий хор, участники которого «происходили из цыганской расы»:
В 1854 году самарский губернатор получил запрос о подробностях нахождения всех киргизов, живших в губернии без письменного дозволения, включая названия всех деревень и число лошадей, находящихся в их собственности[327]. В 1861 году в Самарской губернии переписали всех калмыков, живущих в городах и селах губернии[328]. Впоследствии производилась также перепись иудеев и баптистов. Ситуация с обращенными язычниками и мусульманами будет изложена в следующей главе. Многонациональный и многоконфессиональный состав Поволжского региона продолжал считаться потенциально ненадежным и подвергался пристальному наблюдению.
Были и другие, не столь очевидные способы придания русской имперской идентичности изначально нерусскому региону. Одним из них стала архитектура. Ранним проявлением российской доминации были кремли, которые строились во всех городах, захваченных у татар или вновь построенных в качестве опорных пунктов на реке. Кремли строились на возвышении – не только в оборонительных целях, но и для визуальной демонстрации власти Российского государства над городским населением. В стенах кремля находились основные символы власти империи – православный собор и дом губернатора, а также другие главные административные здания. Когда Пугачев подошел к Казани, он занял и практически уничтожил нижнюю часть города, включая татарский квартал, но взять кремль не смог.
Во второй половине XVIII века Екатерина II предложила крупным городам перестроить деревянные здания в новые каменные в духе классицизма. Но действовать нужно было не как попало: она потребовала представить подробные планы, которые должна была одобрить лично. Улицы должны были быть прямыми и широкими, а городские планы – радиальными или в виде решетки. Правительственные здания должны были производить внушительное впечатление и располагаться в районе центральной площади; нужно было предусмотреть строительство школ и других важных для общества заведений[329]. Иными словами, города должны были быть «европейскими», а не «азиатскими», что утверждало русское культурное превосходство. На самом деле указ имел такое же значение для Москвы и других городов в Центральной России (конечно, за исключением Санкт-Петербурга, изначально выстроенного по плану) и основанных русскими волжских городов (Саратова, Самары, Царицына), как и для традиционно нерусских городов вроде Казани и Астрахани.
Первым городом, перестроенным в соответствии с утвержденным планом, стала Тверь на Верхней Волге, центр которой незадолго до того практически сгорел. Кроме того, Екатерина II выделила 200 тысяч рублей на перестройку Казани после разрушений, вызванных пугачевским восстанием[330]. Новые города должны были отличаться не только большей гигиеной и меньшей пожароопасностью: их единообразие показывало, что все это составные части одной империи, которые служат той же административной цели, что и представители государственной власти. Доминирование русской культуры укрепляли и другие памятники. После победы над Наполеоном на холме недалеко от кремля был воздвигнут мемориал в честь павших во время взятия Казани в 1552 году[331].
Еще одним путем утверждения единой культуры – по большей части русской, европейской – было образование и искусство. Программы национальных школ, в которые допускались как русские, так и дети других народностей, утверждались государством. В школах при Екатерине II, помимо других предметов, требовалось изучать специально созданный учебник «О должностях человека и гражданина», который побуждал учащихся отдавать гражданский долг государству. При Александре I в 1819 году учебник был отозван: было решено, что он содержит революционные идеи, и программа стала более консервативной, большее внимание стало уделяться изучению православной веры. Однако русское правительство совершенно не возражало против устройства школ для нерусских учащихся – армян в Астрахани и татар в Казани – и даже поощряло их создание. Контролировать мусульманские школы при мечетях в волжских городах государство стало лишь в конце XIX века. Только тогда использование русского языка в школах стало важным средством русификации нерусских народов Поволжья.
Екатерина II очень заботилась о своем образе и о необходимости стать «российской императрицей» для всех своих подданных – не в последнюю очередь потому, что трон она узурпировала, свергнув легитимного царя – своего мужа Петра III. По рождению она, конечно же, была немкой и воспитывалась в лютеранской вере. Ее чувствительность в этом вопросе, разумеется, была задета, когда она узнала, что Пугачев заявляет о себе как об «истинном царе».
Одним из способов укрепления своей легитимности было посещение своих разнообразных владений со всевозможными приличествующими церемониями. Она собиралась показать себя своим «людям» – по крайней мере, тщательно отобранным для этих целей. Это было вполне в русле европейских традиций: короли и королевы устраивали «монаршие процессии», а местные бароны приносили им клятвы верности, что по сути устанавливало королевский контроль над их владениями. Цари обычно совершали паломничества по святым местам, укрепляя тем самым свои связи с православием, но светских путешествий по стране обычно не предпринималось. Петр I, впрочем, посетил многие крепости и города России, имевшие значение для его военных кампаний. В июне 1722 года он побывал в Астрахани, готовясь к Персидскому походу, посетил местный кремль и осмотрел флот[332]. Однако маршруты поездок Екатерины были с самого начала избраны так, чтобы установить ее власть над новыми подданными и новыми землями. Неудивительно, что первым из таких путешествий стала в 1767 году поездка по Волге, кульминацией которой стала остановка в многонациональной Казани.
Екатерина отплыла в мае 1767 года с флотилией из четырех галер, специально построенных для этой поездки и получивших знаменательные имена «Тверь», «Волга», «Ярославль» и «Казань»; еще от 10 до 20 судов перевозили свиту из 2000 человек[333]. В ходе путешествия, длившегося более шести недель, императрица посетила села, монастыри, исторические достопримечательности (в том числе руины древнего города Булгара на Волге, где она выразила озабоченность из-за того, что памятники истории подвергаются вандализму со стороны местного духовенства), все крупные города на Верхней и Средней Волге: Тверь, Углич, Рыбную слободу (переименованную в ее правление в Рыбинск), Ярославль, Кострому, Нижний Новгород, Чебоксары, Казань и Симбирск. Повсюду, где она появлялась, ей выказывали всяческую преданность местные дворяне, купцы и священнослужители. Она проводила мероприятия для местных элит, ездила по церквям и монастырям и бывала на народных празднествах.
С одной стороны, путешествие призвано было дать Екатерине более четкое представление о ее империи перед сбором Уложенной комиссии. Она отметила, например, что купцам Нижнего Новгорода недостает капитала; повидала города на Верхней Волге – Тверь и Ярославль, игравшие ключевую роль в поставке зерна и других товаров в Санкт-Петербург и Москву. Она сполна оценила красоту и потенциал своего царства, о чем и сообщила несколько скептически настроенной аудитории в России и за ее пределами. 5 мая она писала Вольтеру, что «час от часу берега Волги становятся лучше». О том же самом она писала и своим ближайшим советникам в России. Никите Панину она сообщала: «Люди здесь по всей Волге богаты и благополучны». Михаилу Воронцову писала: «Река Волга намного превосходит Неву [в Санкт-Петербурге]»[334]. Она сумела проявить себя как истовая приверженка православия, посещая религиозные обряды, в том числе крестный ход в Твери. В то же время на встрече со староверами в небольшом процветающем городке кораблестроителей Городце на Волге к северу от Нижнего Новгорода она сумела выступить как просвещенная, веротерпимая государыня, спокойно относящаяся к неправославным христианам. Простые люди охотно выражали благодарность императрице, тем более что ее приезды сопровождались массовыми торжествами и фейерверками.
Посещение Казани, однако, имело наибольшую значимость (в «Санкт-Петербургских ведомостях» ее путешествие описывалось как «Плавание Ее Императорского Величества в Казань», хотя вообще-то круиз завершался в Симбирске). Этот город был завоеван Иваном IV у мусульманских ханов и имел смешанное русско-татарское население (в то время русских в Казани жило больше). Екатерина встретилась в Казани с мусульманскими лидерами, а также с православным духовенством, как она поступала и в Городце. Владимир Григорьевич Орлов, младший брат фаворита Екатерины, даже посетил службу в мечети и погостил у татарских купцов. В то время он был директором Академии наук и, как типичный деятель Просвещения, хотел классифицировать и идентифицировать встреченных во время путешествия людей (позже он выступил спонсором этнографических экспедиций по России, в том числе и волжской экспедиции немецкого натуралиста Петра Симона Палласа, описанной в главе 7).
Для Екатерины это была граница между Европой и Азией в пределах ее империи. «Наконец-то я в Азии», – писала она Вольтеру. Далее она с энтузиазмом добавляла: «В городе здесь население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга»[335]. Она специально посетила татарский квартал города, где в ее честь устроили народный праздник. Современному читателю зрелище может показаться довольно гротескным: представители разных народов – татары, чуваши, мордвины, удмурты, марийцы – представлялись ей и ее свите в доме губернатора и танцевали для нее в национальных костюмах[336].
Плавание Екатерины вниз по Волге отразилось во множестве од. Они были написаны в духе того времени, но имеют большое значение с точки зрения изображения Волги. В середине XVIII века реки и моря стали частыми гостями поэзии, но Волга по-прежнему считалась просто одной из крупных рек империи, подобно Дону и Днепру. Однако накануне путешествия Екатерины реку стали связывать с крупнейшими историческими событиями, сформировавшими Российскую империю.
Поэт Василий Майков написал две оды о Екатерине и Волге. В первой оде, созданной в 1763 году, когда Екатерина уже побывала в Ярославле, но еще не отправилась в плавание по Волге, он писал, как река неохотно течет на юг к Каспийскому морю, хотя хотела бы остаться у ног Екатерины. Река спрашивает:
Во второй оде, написанной уже в 1767 году, Волга по сути становится верной подданной императрицы и так восхищается ею, что усмиряет свои воды, дабы облегчить монаршее путешествие:
Ода Державина, процитированная в начале главы, увековечивала поездку императрицы и отражала ту власть, которую обрело над Волгой Российское государство. Конечно, поэты писали ради славы и удовольствия императрицы и преумножения славы Российской империи. Однако в процессе Волга впервые начинает считаться русской рекой – верной подданной русской императрицы.
Однако укротить Волгу в поэзии было проще, чем в реальности. Так или иначе, к началу XIX века Поволжье стало более интегрированным в Российскую империю регионом, а традиционные свободы казаков и местных народов были значительно сокращены. Военное и бюрократическое присутствие государства укрепилось, а автономия казаков и нерусских народов значительно ослабела. Границы империи, которые нужно было охранять, сместились к югу (Северный Кавказ) и востоку (Оренбург и Сибирь). Это не означало, что Поволжье стало однородной территорией. «Двадцать народностей», поразивших Екатерину и Орлова в 1767 году, представляли многонациональный и многоконфессиональный состав населения Среднего и Нижнего Поволжья. Власть империи нужно было распространить и на нехристиан – язычников, мусульман, буддистов. Этот процесс был сложен и часто включал в себя противоречащие друг другу меры, но был необходим для поддержания нормального функционирования идеологически единой империи. К нему мы и обратимся.
Глава 6
Православие и ислам на Волге
Российская империя определяла себя прежде всего как православную, христианскую и русскую. Однако на самом деле империя была многонациональной и многоконфессиональной, а территории на Средней и Нижней Волге были первыми крупными неправославными регионами, завоеванными русским государством. Нехристианское население было довольно значительным и в городах, и в селах. Хотя большинство нехристиан были мусульманами (о них главным образом и пойдет речь в этой главе), в регионе жили также исповедовавшие шаманизм финно-угорские народы и буддисты. Сопротивление изнутри Русской православной церкви оказывали староверы и члены религиозных сект, основывавших свои скиты в отдаленных районах Поволжья. К концу XVIII века Волга уже перестала быть границей Российской империи, но местные религиозные проблемы и способы их решения имеют фундаментальное значение для понимания того, как правительство Российской империи пыталось обращать подданных в православие, управлять и владеть ими. Волга разделяла восток и запад: согласно уже приведенным словам Екатерины II из письма Вольтеру, Волга служила границей между христианским «Западом» и нехристианской «Азией».
Политика правительства по отношению к нехристианам в XVIII–XIX веках часто менялась, что частично определялось личными взглядами конкретных царей, частично – деятельностью православного духовенства на местах, а частично – степенью успеха обращения местного населения в христианство. Опыт Среднего и Нижнего Поволжья показал, что русское правительство твердо настроено следить за перемещениями нехристианского населения в империи и контролировать его, но в то же время политика в отношении обращения его в христианство могла быть гибкой и прагматичной. Прежде всего государству нужно было признать существование большого количества подданных империи, не являющихся ни русскими, ни христианами, и заручиться их лояльностью.
Этнический и религиозный состав населения Поволжья в XVIII веке точно определить невозможно. Регулярная перепись – и то лишь мужского населения – началась только в конце правления Петра I, чтобы удобнее было собирать подушный налог. Во всей империи этнических русских к концу столетия стало меньше половины[338], хотя славяне – русские, украинцы и белорусы – всегда составляли значительное большинство. Этнический и религиозный состав населения Поволжья в целом отличался от остальной страны. Согласно одним данным, около 1860 года в Казанской губернии проживало 418 504 татарина, в Самарской – 152 908, в Симбирской – 85 412, в Саратовской – 59 897, в Нижегородской – 31 950 (в то же время в Оренбургской губернии их было 858 695, а в Пермской – 71 965)[339]. Примерно тогда же в Казанской губернии насчитывалось 338 440 чувашей и 89 728 марийцев[340].
Впрочем, национальность, конечно, не всегда соотносилась с религией. Не все татары Поволжья были мусульманами: среди обратившихся в христианство выделялись так называемые «старокрещеные», «новокрещеные» и «отступники», о чем речь пойдет ниже. Большинство чувашей и марийцев к концу XVIII века обратилось в христианство – по крайней мере номинально. В результате христиан стало значительно больше, чем мусульман. Подсчитано, что в 1861 году в Казанской губернии жило около 74 % христиан и всего 24 % мусульман[341]. Местные власти живо и очень настойчиво интересовались, сколько именно приверженцев каждой веры пребывает в каждой губернии. В 1854 году была предпринята попытка выяснить точное количество мусульман, иудеев и «идолопоклонников» (язычников) в Казанской губернии и каждом ее уезде. Оказалось, что там проживало 380 601 мусульманин и 8246 язычников и имелось 794 мечети[342].
Российское правительство в деле обращения нехристиан в православие действовало сочетанием убеждения и силы. Проще всего было убедить обратиться самые богатые и самые бедные слои общества[343]. Землевладельцам – представителям элиты – можно было предложить при обращении те же титулы и права, что и русским помещикам, включая право иметь крепостных. Обращать язычников, исповедовавших анимизм и шаманизм, было намного проще, чем мусульман. Прагматизм и даже толерантность таких правителей, как Петр I и Екатерина II, шли вразрез с убеждениями в том, будто язычники – это «нецивилизованные дикари», которых спасет лишь приобщение к русской, европейской цивилизации посредством обращения в православие (впрочем, такой подход был, разумеется, не уникально русским: его придерживались во многих многонациональных империях, в том числе Французской и Британской). Язычниками были в основном чувашские, марийские и мордовские крестьяне Поволжья, не имевшие ни религиозного лидера, ни общественной организации, которые помогли бы им противостоять пропаганде православия. Кроме того, проще было обращать крестьян – как крепостных, так и государственных – в небольших поселениях, чем жителей городов со смешанным населением. Например, торговые нехристианские сообщества в приволжских городах цари попросту оставили в покое; очевидный пример – город Астрахань, вероятно, самый многонациональный по населению во всей Российской империи.
Для обращения в христианство крестьян, исповедовавших шаманизм, использовались различные посулы; еще больше, впрочем, предлагалось их знатным землевладельцам. В конце XVI века крестьянам угрожали, но если они соглашались перейти в христианство, то им давали одежду и деньги[344]. В Соборном уложении 1649 года, которое институционализировало крепостное право, утверждалось, что обращенных крестьян нельзя приравнивать к рабам, то есть людям без всяких прав[345]. В 1681 году помещики получали вознаграждение за татар, обратившихся в христианство: пять рублей за крестившегося мужчину и два рубля – за женщину[346]. Впрочем, систематического принудительного крещения в то время русским правительством не велось. Многое зависело от деятельности крупнейших поволжских монастырей. В 1685 году государство объявило, что при обращении в православие не должна использоваться «сила»[347], но сам тот факт, что на протяжении XVIII века этот аргумент повторялся неоднократно, свидетельствует о том, что на деле силу все же применяли, особенно в отношении чувашских и марийских крестьян. В конце XVII века чувашские крестьяне из Симбирской губернии жаловались, что их заставляют креститься и «безжалостно наказывают» в случае отказа[348].
Петр I (годы правления 1682–1725) занял более активную позицию по отношению к обращению в православие. Эта позиция объяснялась не столько его личной верой (если он таковую и имел), сколько тем, что он рассматривал мусульман как потенциальную «пятую колонну» внутри Российской империи во время кампаний против Османской империи и Персии. Петр опасался, что в «отвратительную магометанскую веру» могут перейти не только язычники, но и православные христиане[349]. Особенно беспокоила Петра лояльность мусульманской землевладельческой элиты. Он даже пригрозил отобрать их земли, если они не крестятся в течение шести месяцев. Впрочем, Петр придерживался прагматизма и был готов терпеть иную веру, если ее приверженцы готовы были за нее платить. Староверы, например (речь о них пойдет ниже), с 1716 года вынуждены были платить двойной налог. Для крестившихся предусматривались и льготы: например, освобождение от рекрутской повинности и временное освобождение от налогов.
Советник Петра Иван Посошков, тем не менее, сравнивал действия России с практикой католических империй не в пользу первой и открыто выражал свои взгляды на «детское» состояние язычников:
Резка смена тона и методов произошла в правление Елизаветы (1741–1761), дочери Петра I. Частично это отражало ее личную неприязнь к нехристианам, а частично было связано с ее желанием наказать мусульман за башкирское восстание, поднятое в Оренбургской губернии в 1730-е годы. В ее правление активизировались миссионеры; императрица учредила даже особую Комиссию новокрещенских дел для ускорения процесса. Миссионерская деятельность была сосредоточена в Казанской губернии, во многом потому, что первый глава комиссии отец Дмитрий Сеченов охарактеризовал ее как центр «всех нехристиан, обитающих в юго-восточной России»[351]. Утверждалось, что за 1747 год крестилось более 100 тысяч человек только в Казанской губернии: главным образом это были чувашские, мордовские и марийские крестьяне-язычники. Льготы продолжали действовать: в 1747 году чувашам, татарам, марийцам и мордвинам обещалось освобождение от рекрутской повинности и трехлетнее освобождение от налогов в случае крещения[352]. Преступники в случае крещения тоже могли избежать наказания – соблазнительный стимул, учитывая жестокость биения кнутом в России XVIII века. Например, в 1743 году три чувашских крестьянина, обвиненных в краже, приняли практичное решение креститься, а не подвергаться суровой каре: они «не признались в краже овцы, но приняли святое крещение» – а также немного денег![353]
Однако в правление Елизаветы пряник смешивался с кнутом. Крестьян-язычников грозили при отказе от крещения переселить в другие районы, уничтожались языческие святилища и кладбища. Сносились мечети, расположенные близ православных церквей или христианских кварталов. С 1740 по 1762 год было снесено 418 из 536 мечетей Казани. Оставшиеся 118 мечетей уцелели лишь потому, что были построены еще до взятия Казани в 1552 году. В Астраханской губернии снесли 29 мечетей из 40. Татарам позволили сохранить или построить новые мечети только в Казанской, Воронежской, Нижегородской, Астраханской и Сибирской губерниях в деревнях, населенных исключительно мусульманами или имеющих по меньшей мере 200 мусульман мужского пола[354]. К концу правления Елизаветы политика правительства немного смягчилась – возможно, из-за беспокойства по поводу того, что от такого обращения может случиться новое башкирское восстание. В 1756 году вышел указ о том, что можно строить новые мечети, но с прямого согласия царя. Правда, в результате мечетей открылось всего две, и обе в Казани.
Сложнее оказалось крестить мусульман на Верхней Волге: к 1749 году в Нижегородской губернии крестилось только 226 мусульман[355].
Татары, ставшие христианами во время новых волн обращений XVIII века, именовались «новокрещеными». Они не идентифицировали себя с татарами, обращенными ранее, в XVI–XVII веках, и называвшимися «старокрещеными». Это различие обрело важность в конце XIX века, поскольку «новокрещеные» с большей вероятностью вновь переходили в ислам (см. главу 12). В целом «новокрещеные» чаще происходили из более бедной и уязвимой среды – были волжскими бурлаками, заводскими рабочими или просто хотели избежать рекрутчины. В это время порой в православие переходили целые татарские деревни[356].
Явно изменилась политика в отношении мусульман в правление Екатерины II (1762–1796). Веротерпимость была неотъемлемым компонентом Просвещения, идеи которого Екатерина разделяла по крайней мере в принципе (а часто и на практике) в своей стране и проецировала на остальную Европу. Однако в политике она руководствовалась и прагматизмом. Народ возмущался насильственными и часто жестокими «крещениями» времен Елизаветы, что отразилось в «наказах» депутатам Уложенной комиссии 1766 года от марийских и чувашских крестьян Поволжья[357]. Личные религиозные убеждения Екатерины, судя по всему, не были особенно твердыми: она, похоже, без каких-либо сомнений перешла из лютеранства в православие, чтобы выйти замуж за своего супруга – будущего Петра III, которого сама же и сместила в ходе переворота 1762 года. В результате она смогла усвоить прагматичный подход по отношению к нехристианам, в том числе мусульманам и иудеям. Одним из первых указов она отменила елизаветинскую Комиссию новокрещенских дел. Как мы уже видели, во время посещения Казани в 1767 году она встретилась с мусульманским духовенством и побывала в исламском квартале города. В 1773 году Екатерина разрешила вновь строить мечети, хотя на это все еще требовалось формальное разрешение. Она не меньше Петра I стремилась ассимилировать мусульманскую элиту. В 1788–1789 году она учредила центральное управление для мусульман – Магометанское духовное собрание в Оренбурге, где жило много башкир-мусульман (многие из них за несколько лет до того принимали участие в пугачевском восстании). Собрание призвано было отвечать за всех мусульман империи, подобно Святейшему Синоду Русской православной церкви. Собрание имело полномочия определять вопросы вероучения, брака и развода, назначать мулл и управлять мусульманскими школами. Главе собрания и другим высшим мусульманским чиновникам пожаловали дворянство, и они влились в элиту империи.
Меры, принятые Екатериной, были прагматичными и отличались большей терпимостью, чем у Елизаветы, но это не значило, что к нехристианам относились так же, как к православным, или что они не подвергались наказанию в определенных обстоятельствах. Екатерина не предприняла никаких попыток изменить законы, которые ставили нехристиан (а также неправославных христиан) ниже православных. Перемена веры, разумеется, разрешалась только в одну сторону. Мусульманам запрещалось вести миссионерскую деятельность в среде христиан – согласно Уложению 1649 года, это считалось уголовным преступлением[358]. Православная церковь считала брак таинством, и для вступления в брак с православными русскими мусульмане и язычники (и даже протестанты и католики) должны были обратиться в православие и креститься по православному обряду[359].
Более того, Екатерина могла проявлять к мусульманам мстительность или по меньшей мере закрывать глаза на жестокости по отношению к ним, как и Елизавета. В ее правление прошли две войны с Османской империей, и победы в них она недвусмысленно представила как триумф христианства над исламом. На камее, представляющей победу русских в Чесменской битве 1770 года, коленопреклоненный турок простирал руки перед бюстом Екатерины II, которую венчал лавровым венком пролетавший над ее головой орел. В клюве он держал лист лавра как символ мира[360]. Во время правления Екатерины население Российской империи пополнилось татарами: в 1783 году был захвачен Крым. Многие татары бежали с Крымского полуострова в Османскую империю (подобно калмыкам в 1771 году, о чем говорилось в прошлой главе) – не менее 35 тысяч (иногда называется даже цифра в 100 тысяч). Частично это было следствием намеренного разрушения мечетей русскими войсками (хотя некоторые мечети были разрушены уже после отбытия татар). Последовал опустошительный и преднамеренный грабеж мусульманских святынь. В 1800 году британский путешественник писал, что русские «опустошили страну, срубили деревья, сровняли с землей дома, снесли святыни татар и все их общественные сооружения, разрушили общественные водопроводы, ограбили жителей, осквернили религиозные здания мусульман, выбросили из могил тела их предков на навозные кучи и скормили их свиньям, уничтожили все древние памятники, разграбили гробницы как язычников, так и святых, а останки развеяли по воздуху»[361]. Казанские татары, вероятно, знали о судьбе своих менее покладистых единоверцев.
Александр I (1801–1825) продолжил политику веротерпимости, проводившуюся Екатериной. Однако в 1820-е годы миссионерская деятельность среди татар в Поволжье активизировалась, что во многом отражало духовное развитие самого царя. Во время наполеоновского нашествия на Россию в 1812 году царь получил «откровение», и его религиозные настроения после 1815 года только усиливались. В 1817 году он учредил Министерство духовных дел и народного просвещения, которое занималось делами не только христиан, но и нехристиан. Он также способствовал деятельности Британского и Иностранного Библейского общества в России, чья миссионерская деятельность не ограничивалась распространением Библий, но в ряде случаев приводила к первой письменной фиксации национальных языков. К концу 1818 года общество выпустило в России 79 изданий Библии общим тиражом 371 тысяча экземпляров на 25 языках и диалектах.
Миссионерская деятельность в России продолжилась в правление Николая I (1825–1855) и была особенно активной в 1830-е годы. По мере инфляции стимулы к обращению становились все более лакомыми: в 1849 году новообращенные до конца жизни освобождались от подушного налога, а также на шесть лет от других налогов. Кроме того, им выплачивалось от 15 до 30 серебряных рублей на человека[362]. К концу XIX века, по подсчетам, в христианство обратилось почти полмиллиона жителей, включая 336 911 чувашей, 88 272 марийца, 18 670 мордвинов и 7751 удмурта[363]. Политика Екатерины II по разрешению строительства мечетей была продолжена, и в 1858 году в одной только Казанской губернии было уже 430 мечетей[364].
Искренность многих обращений была сомнительной. Особенно справедливо это было для исповедовавших шаманизм чувашских и марийских крестьян Поволжья, многие из которых крестились под давлением или из мелочной корысти и часто не имели ни малейшего понятия о вере, которую якобы приняли, и не интересовались ею. Это приводило к стычкам между обращенными язычниками и священниками, однако чаще всего язычники просто продолжали практиковать свою прежнюю веру, принимая лишь внешние формы православия. В 1770-е годы немецкий ботаник Иоганн Готлиб Георги путешествовал по России и отметил, что чуваши лишь «внешне приняли христианство» и в значительно большей степени остались язычниками, а мордвины хоть и крещены, но «все еще привержены своему прежнему идолопоклонству»[365]. Князь Михаил Щербатов, придворный Екатерины II, сурово критиковал православную церковь за жестокость в крещении язычников:
В XIX веке ситуация не улучшилась, хотя язычники были христианами уже долгое время. В 1827 году исправник Царевококшайского уезда доносил, что чувашские и удмуртские крестьяне не почитают священников и скрывают свои «языческие привычки»[367]. В 1828 году архиепископ Филарет отмечал, что чуваши будут оставаться язычниками, глухими к христианской вере, пока будут жить отдельно от православных русских, а удмурты продолжают соблюдать свои языческие обряды, в том числе культ предков[368]. Эти страхи были небезосновательны. Например, в 1837 году крещеная чувашка Наталия Петрова (имя и фамилия уже русские) из деревни Хочашево в Ядринском уезде (к юго-западу от Чебоксар) обвинялась в том, что склонила нескольких крещеных чувашей к «идолопоклонству» «ведовством»[369].
«Новокрещеные» татары считались особенно склонными к обращению в ислам. Казанская духовная консистория в 1829 году подсчитала, что из 12 129 новокрещеных татар Казанской губернии, обратившихся в православие в XVIII веке, к исламу вернулись 10 526[370]. И опасения на этот счет также были небезосновательны. Например, в 1866 году исправник Чистопольского уезда (к юго-востоку от Казани, на берегах Волги и Камы) сообщал, что один татарин из села Верхний Никиткин не просто вернулся к исламу, но даже построил молельный дом «в виде мечети без минарета»; он рекомендовал опечатать сооружение, чтобы в нем не молились другие крестьяне[371].
По отношению к татарам-отступникам основным методом правительства было переселение – как отдельных лиц, так и всей деревни. Это шло в русле традиционного обращения государства с теми, кто доставлял ему неприятности: например, в XVII–XVIII веках перемещали казаков – и поодиночке, и целыми войсками, о чем шла речь в прошлой главе. В процессе местные власти прилагали огромные усилия для контроля над обращением и возвращением в свою веру отдельных людей, семей и целых деревень. Такие случаи заставляли заниматься длительной бумажной работой местную полицию, судейских чиновников и даже высшие учреждения. Впрочем, все это вряд ли можно назвать нетипичной ситуацией для деятельности местной администрации в империи, где указ из Санкт-Петербурга мог привести к появлению обширной кипы бумаг, но почти ни к каким другим результатам не приводил. Случаи, порой касавшиеся лишь одного или двух человек, не всегда можно было решить на низовом уровне: они поступали в администрацию губернатора и в Казанскую духовную консисторию. Для самих отступников, разумеется, опыт всегда был травматичным. Их срывали с места и насильственно переводили в другие деревни, как правило, расположенные на изрядном расстоянии, а подчас и в другой губернии. Родителей отделяли от детей; мужей от жен. Переселить при этом могли в какую-нибудь слаборазвитую губернию с неблагоприятными условиями для сельского хозяйства. Это было суровое наказание, вряд ли соответствовавшее провозглашенной в Просвещение политике «веротерпимости».
Случаи, произошедшие в Казанской и Самарской губерниях, демонстрируют человеческую цену правительственной политики по отношению к вероотступничеству и сложность ситуации в деревнях, где вместе жили мусульмане, крещеные татары и православные русские. В 1854 году велось расследование эпизода, имевшего место в 1835 году; сохранилось множество отчетов местных чиновников и опросов свидетелей. Все началось с того, что пожилого «новокрещеного» татарского крестьянина с несколько неудачным именем Алексей Романов заподозрили в том, что он вновь обратился в ислам. Вскоре дело расширилось до подозрений в адрес сразу 132 крещеных татар из деревень Оренбургской губернии, которые жили среди православных русских. Следствие показало, что 22 семейства «новокрещеных» татар вновь вернулись к исламу, и было принято решение отселить эти семьи по меньшей мере на 100 верст (чуть более 100 км) в пределах Казанской или Оренбургской губернии. Детей отправляли с родителями, если им было меньше 15 лет, а детям постарше разрешалось остаться, только если они могли доказать свое истинное православие[372]. Процесс растянулся до 1850-х годов, поскольку крестьяне активно сопротивлялись переселению: по меньшей мере один татарин утверждал, что он никогда и не обращался в православие. Метод, однако, продолжали практиковать. Около 1200 крещеных татар, вновь обратившихся к исламу, в 1843 году было приказано выселить из Чистопольского уезда[373]. В 1860 году татар-мусульман из того же уезда переселили из-за их якобы «религиозного фанатизма»[374].
Более разумные русские миссионеры понимали, что тяжелые на руку чиновники тем самым только отвращают крещеных татар от христианства. В 1865 году один миссионер следующим образом подытожил провал методов правительства:
«С 1827 по 1864 год приходские священники и консистории при всем своем рвении ничего не сделали, чтобы заставить отступников среди крещеных татар внять доводам рассудка; они действовали без любви и сострадания к отступникам, без должной подготовки… Полицейское вмешательство только злило крещеных татар, отвращало их от православия, а такие меры, как переселение, разоряли татар и лишали их духа, а вовсе не укрепляли в православной вере и благочестии. Неудивительно, что крестить татар в христианство получалось редко, а отступничество происходило повсеместно»[375].
Поделиться книгой: