Помоги проекту - поделись книгой:
Первыми нерусскими народностями, которые встретились русским на пути вниз по Волге, были финно-угорские племена. Одной из таких народностей была мордва, говорившая на одном из финно-угорских языков. Мордва жила близ Нижнего Новгорода и ниже по Волге. Трудно оценить реальное количество и этнический состав населения России до первых переписей населения, проведенных в XVIII веке (да и этим цифрам нужно доверять с осторожностью, считая их лишь приблизительными). Во второй половине XVIII века по разным переписям в Среднем Поволжье жило от 114 до 176 тысяч мордвинов, а в Нижнем Поволжье еще от 32 до 59 тысяч[161]. Сегодня мордвинами считают себя около 700 тысяч жителей Российской Федерации[162]. Удмурты (иногда называемые также вотяками) – тоже финно-угорский народ: они жили к северу от Казанской губернии, на территории современной Республики Удмуртии. Проживали удмурты и в Нижегородской губернии, хотя и составляли там незначительное меньшинство по сравнению с русскими.
Марийцы (которых русские ранее именовали черемисами) – еще один финно-угорский народ, осевший в северной части Среднего Поволжья – между Волгой и Камой. Они делятся на так называемых горных марийцев, живших на западном берегу Волги, и луговых марийцев на восточном берегу. Их язык тоже относится к финно-угорским и подразделяется на четыре взаимно понятных региональных диалекта. Во второй половине XVIII века марийцами, согласно переписи населения в Среднем Поволжье, называли себя от 48 до 54 тысяч человек. В современной России марийцев около 500 тысяч; большинство из них проживают в Республике Марий Эл. Финно-угорские народы в середине XVI века, когда была взята Казань, главным образом практиковали шаманизм и анимизм, хотя некоторые мордвины, жившие к северу от Нижнего Новгорода, обратились в православие еще до того, как эти земли были включены в состав России.
Иностранные путешественники оставили этнографические свидетельства о поволжских народах. Их описания нерусских народностей, однако, почти всегда пренебрежительны по сравнению с описанием внешности и физических данных жителей Западной и Центральной Европы, а также самих русских. Иоганн Готлиб Георги, немецкий ботаник, работавший в Российской академии наук в Санкт-Петербурге в конце XVIII века, отзывался о марийцах и мордвинах без особенного уважения: марийским женщинам, по его словам, «недостает пригожества; бодрости и суетности россиянок», а мордвинов описывал так: «Волосы у них, по большей части, русые и прямые, бороды жидкие, лица сухощавые, а женщины их редко бывают красивы»[163]. Чаще всего, однако, иностранные путешественники отмечали склонность марийцев к магии и колдовству (что, впрочем, приписывалось и другим финно-угорским племенам Российской империи и в описываемое время, и позже): «это вероломный, разбойничий и чародействующий народ»; они «племя варварское, склонное к предательству, жестокости, ведовству и чародейству»[164].
Чуваши расселились на Волге к юго-западу от марийцев, на западном берегу реки, на территории современной Республики Чувашии. И народ, и его язык относятся к тюркским, хотя в науке идут споры относительно происхождения чувашей, в особенности по поводу того, являются ли они потомками волжских булгар. Однако они долгое время жили среди финно-угорских племен, в том числе марийцев, которым Георги даже отдавал предпочтение перед ними: «Лицом они по большей части бледны, неповоротливее и разумом еще тупее черемис, да и около себя они не опрятнее; и в избирании пищи и приготовлении не рачительнее черемис [марийцев]»[165]. Чувашский народ был многочисленнее марийского, удмуртского и мордовского. Во второй половине XVIII века в Среднем Поволжье насчитывалось от 240 до 300 тысяч чувашей, некоторое их количество жило и на Нижней Волге. К XVIII веку некоторые чуваши приняли ислам, но многие все еще оставались анимистами. Сейчас в Российской Федерации проживает около 1,5 миллиона чувашей, большая часть – в районе Чебоксар, столицы Республики Чувашии.
Крупнейшей этнической группой, встреченной русскими в Поволжье, были и остаются татары. Они образовывали крупнейшую неславянскую этническую группу в Российской империи и остаются таковой в современной Российской Федерации. Подсчитано, что в 1795 году в Российской империи жило около 800 тысяч татар (общее население тогда составляло около 40 миллионов)[166]. Сейчас в Российской Федерации живет более 5 миллионов татар – в основном в Татарстане, Башкортостане и Западной Сибири (а также в Крыму, захваченном Россией у Османской империи в 1783 году); значительно число татар в Узбекистане и Казахстане. Английское слово ‘Tatar’ вызывает образ жестоких завоевателей с Востока – во многом потому, что часто служит синонимом слова ‘Mongol’, а также из-за прежнего написания ‘Tartar’, напоминающего о Тартаре – в греко-римской мифологии так называлась часть загробного мира, где наказывались грешники. Сегодня слово ‘Tatar’ имеет более узкое значение – так называют тюркоязычных людей. Этническое происхождение волжских татар продолжает вызывать споры, и мы увидим, что в XIX веке сами волжские татары предпочитали возводить его к волжским булгарам, а не к монголам.
Крупнейшая группа татар в Российской империи была сосредоточена в Среднем Поволжье рядом с Казанью. В начале XVIII века русские не составляли большинства ни в Казани, ни в Свияжске, но к концу XVIII века ситуация изменилась: на татар приходилось уже около 12–14 % населения Казанской губернии. В то время в Среднем Поволжье жило более 300 тысяч татар, еще 43 тысячи обитало на Нижней Волге[167]. Некоторые татары, в отличие от большинства финно-угров и чувашей, жили не только в деревнях, но и в городах, были и довольно успешные татарские купцы. У татар была аристократия, в которую входили княжеские семейства и класс землевладельцев. Некоторые знатные татары служили в царском войске еще до взятия Казани. Это были первые мусульмане, встреченные русскими.
Иностранные путешественники отмечали более высокое общественное и экономическое положение татар в Поволжье. Возможно, этим объясняется тот факт, что описание внешности татар в целом более благоприятно, чем других этнических групп этого региона. Георги писал: «Изо всех их редко кто бывает ростом очень велик. Они худощавы лицом и продолговаты и кажутся здоровы. Нос у них суховатый, рот и глаза малые, но вострые и по большей части черные, волос русый и начинает уже в средних летах седеть. Сложение их вообще не дурное, походка добрая. А прямое худощавое тело в соединении с кротким и как будто несколько робким взглядом придает им милый вид.
Они честолюбивы, горды, ума не дальнего, не ленивы, но любят покоиться, ко всем ремеслам способны, по воспитанию и вере, которую они содержат крепко, чистоплотны, трезвы, умеренны и жалостны»[168].
Барон Август фон Гакстгаузен, немецкий ученый, экономист и фольклорист, путешествовал по России в середине XIX века и писал о татарах следующим образом: «Лица у них овальные, глаза черные и живые, нос благородный и изогнутый, рот имеет изящное выражение, зубы великолепные, вообще по лицу татары относятся к кавказской расе… все их движения активны, грациозны и часто полны достоинства; женщины невелики ростом и красятся… Характер татар весьма приятен, они общительны, исполнены достоинства, дружелюбны, доверчивы, опрятны и чисты. Их прежняя антипатия и недоверие к русским не исчезли до конца, но они верны и покорны государству»[169].
До сих пор шла речь об оседлых инородцах, живших в городах и деревнях. Однако когда русские направились после завоевания Казани на юг, к Астрахани, они вступили в контакт с кочевыми племенами, территории которых включали Волгу, но далеко ею не ограничивались: ногайцами, казахами, киргизами (или кыргызами) и калмыками. Происхождение ногайцев можно возвести как к монгольскому племени мангытов, так и к тюркским племенам; говорят они на одном из тюркских языков. Однако в XVI веке Ногайская Орда состояла из 18 тюркских и монгольских племен, которыми управляла собственная династия. Ногайцы кочевали по Северному Кавказу, Нижней Волге и Яику (переименованному в XVIII веке в Урал) к востоку от Волги; к середине XVI века ногайцы разделились на более мелкие орды (самая большая кочевала между Волгой и Яиком)[170]. К тому времени, как Иван IV завоевал Казань и Астрахань, ногайцы обратились в ислам. Сейчас в Российской Федерации живет около сотни тысяч ногайцев, но в Астраханской области их меньше 5000. Ногайцы часто нападали на поселение, и к ним относились с подозрением или даже неприкрытой враждебностью. Английская путешественница Мэри Холдернесс в XIX веке так писала о ногайцах: «Моральные качества ногайцев можно описать только наихудшим образом, и вряд ли нашлось бы злодеяние, чрезмерно для них гнусное»[171].
Казахи в XVI веке представляли собой конфедерацию тюркских и тюркифицированных монгольских племен, состоящую из трех орд – жузов. Большая часть земель казахов лежала к востоку от Волги (в том числе и современный Казахстан), но земли Младшего жуза располагались в том числе и неподалеку от Астрахани. Киргизы имеют смешанное монгольско-китайско-тюркское происхождение и, скорее всего, пришли с запада современной Монголии[172]. Их язык тоже принадлежит к тюркским. Европейские путешественники XVIII–XIX веков часто считали казахов и киргизов одним и тем же народом и иногда называли их киргиз-койсаками.
Среди указанных выше народов были мусульмане (татары, ногайцы, казахи, киргизы и некоторые чуваши), анимисты (марийцы, чуваши, удмурты, мордва) и православные (мордва). А к югу от Волги русские вступили в контакт еще и с буддистами. Калмыки – западная ветвь монголов, известная также как ойраты; их язык родственен монгольскому. В конце XVI века калмыки обратились в тибетскую разновидность буддизма. Они стали своего рода аномалией: как заметил один историк, калмыки стали «аванпостом буддизма на юго-восточных рубежах Европы, инородным телом среди тюркоязычных мусульманских народов степи»[173]. Большинство калмыков в XVI веке были данниками казахов, но группа калмыков из племени торгутов населяла Южную Волгу как минимум до 1771 года, когда около 150 тысяч калмыков откочевали с Волги обратно в Китай (см. главу 5). Вряд ли удивительно, что само слово «калмык» восходит к тюркскому «оставаться, отделяться»: возможно, в знак того, что они считались вечными «чужаками», так и не ставшими частью Монгольской империи или образованных после ее распада государств[174].
С точки зрения русских поселенцев и иностранных путешественников, кочевые племена были опасными, буйными степняками, и контакты с ними по большей части сопровождались насилием: кочевники совершали набеги с востока и юго-востока на города и деревни поселенцев и на отдельных путешественников. В этом отношении Волга была границей: восточная степь была куда более дикой и опасной, чем заселенные и обработанные земли на западном берегу реки.
Завоевание Казани и Астрахани было лишь первым шагом к установлению русского господства над землями Среднего и Нижнего Поволжья. Государству нужно было контролировать ключевые стратегические пункты на реке и стабилизировать обстановку вокруг них. Для этого регион был передан под русское управление, а территории заселены русскими землевладельцами и крестьянами. В то же время шло активное обращение местного населения в православие. Это были сознательные действия по внутренней колонизации, которые продемонстрировали намерения Ивана IV и последующих царей установить свою власть над новыми землями и новой империей.
Сразу же после взятия Казани все татарские воины, защищавшие крепость, были убиты, а все мечети разрушены. Это должно было ясно дать понять, что теперь город был в русских, христианских руках. Татар принудительно выселили из города. В последующие годы восстания чувашских и марийских крестьян в Поволжье неоднократно подавлялись военной силой, что в итоге привело к установлению временных острогов на марийских и чувашских землях.
Более зримым и постоянным знаком присутствия российских властей стали построенные дорогой ценой крепости на Волге. В 1551 году была основана крепость Свияжск с церковью – еще до взятия Казани и в предвкушении этого события. Вскоре появились крепости Чебоксары на западном берегу Волги и Тетюши вниз по реке, к югу от Казани, а также Самара на восточном берегу. В середине XVII века были основаны новые крепости в рамках строительства так называемой Симбирской засечной черты к югу от существующих поселений. Эта черта вела с запада на восток – от Козлова[175] и Тамбова через Саранск и Сурск (на реке Суре, которая течет параллельно Волге к западу от нее по современной Пензенской области) до Симбирска на Волге (основан в 1648 году). Новая линия укреплений ответвлялась от этой и вела к Сызрани на Волге – к западу от Самары и к югу от Симбирска[176]. Далее к югу были основаны крепости на Волге Саратов, Царицын и Черный Яр[177]. Они должны были усилить административные и военные позиции России на Нижней Волге[178]: это было необходимо в связи с продолжающимися набегами ногайцев, киргизов и калмыков с юга и востока.
Крепости обычно представляли собой окруженные частоколом и земляными валами деревянные здания. Четкой демонстрацией намерений русского государства были первые каменные сооружения в новых поселениях: кремль и православная церковь. Кремлями назывались крепости, построенные либо на высоком берегу реки, либо на холме; их окружали сначала деревянные, а затем и каменные стены. В кремлях находились главные административные здания, казармы и православные церкви. Кремли строились не только для защиты, но и для того, чтобы произвести впечатление: они служили символом военной мощи русского государства и законности его действий. Однотипность архитектуры кремлей и церквей тоже была сознательной: это был подлинно русский стиль, сильно отличающийся от местной татарской архитектуры. Это свидетельствовало о том, что теперь территория принадлежала России.
Из этих крепостей в разных пунктах на Волге осуществлялась власть над поволжскими землями. Собственно говоря, контроль над рекой по сути равнялся контролю надо всеми новыми территориями. Эти поселения в первую очередь были военными аванпостами и лишь впоследствии обрели торговое и экономическое значение. Об этом можно судить по принудительному переселению служилых людей в новые города на Волге. Иван IV основал особые воинские подразделения стрельцов, участвовавших во взятии Казани в 1552 году. Они были пехотинцами и набирались изначально из вольных крестьян и торговых людей. Во второй половине XVI века эта сила была довольно эффективной; именно стрельцы составили становой хребет гарнизонов в новых волжских крепостях. В 1560-е годы казанский гарнизон включал в себя уже около 600 стрельцов[179].
5. Установление российского контроля над Волгой
В начале XVII века Адам Олеарий, секретарь голштинского посольства, писал о Саратове, что «здесь живут одни лишь стрельцы», обязанные защищать город от калмыков. Спустившись вниз по Волге, он записал, что крепость Черный Яр имеет восемь башен для защиты и что «ввиду многих бродящих здесь кругом татар и казаков город занят исключительно стрельцами»[180].
К середине XVII века в гарнизоне Симбирска было 1776 стрельцов, 6–8 тысяч воинов находилось в Астрахани и более 2000 – в Царицыне[181]. Помимо стрельцов, на территориях жили и казаки (подробнее о них в следующей главе), которых можно было быстро перебросить с предыдущих границ Российской империи (то есть с территории современной Украины и Белгородской области России) на Волгу. Казаки спускались вниз по цепочке волжских крепостей по мере того, как северная часть становилась более безопасной и обжитой и нужно было защищать от кочевых набегов южные и восточные города.
Стрельцам и казакам помогали татары, служившие в русском войске – как рядовыми, так и офицерами, в том числе и командирами. Так повелось еще задолго до взятия Казани, и мусульманская вера солдат и офицеров не служила здесь препятствием (иными словами, в то время необязательно было принимать православие, чтобы служить царю). Татары воевали за царя в войнах с Литвой в первой половине XVI века. Число татар в русской армии могло быть значительным: утверждается, что в битве при Ржеве (город в верховьях Волги) из 7100 русских воинов более 5000 были татарами-мусульманами[182]. В некоторых городах татар на русской службе было больше обычного. Например, в 1669 году в Свияжске из 149 гарнизонных солдат было 82 татарина[183]. Татары воевали в русской армии в войнах с Польшей в начале XVII века, в русско-польской войне 1654–1657 годов и в Северной войне 1700–1721 годов[184]. Татары, служившие таким образом русскому государству, получали особые торговые льготы[185]; кроме того, ассимилируя татар, приглашая их на русскую службу и предоставляя татарским элитам возможности стать верными подданными царя, Россия получала возможность эффективно контролировать завоеванные татарские земли. Многие татары в Российской империи возвысились и влились в русскую аристократию.
Русское правительство создало и особую бюрократическую структуру для управления новыми землями – Казанский приказ. Этот орган отвечал не только за саму Казань, а управлял всем бассейном Волги от Казани до Астрахани, то есть всей новоприобретенной территорией. Во второй половине XVI века Казанский приказ стал одним из важнейших приказов в государстве: в его обязанности входили сбор налогов, надзор за войском на новых территориях, строительство оборонительных сооружений, охрана торговых караванов по Волге и по суше и урегулирование локальных споров. Однако основной его функцией был сбор средств – налогов и пошлин за проход торговых судов вниз и вверх по Волге. Расположен приказ был в Москве, в сердце государственной власти, и действовал от имени царя, то есть был централизованным учреждением – по сути колониальной службой в метрополии, а не местным органом[186]. Тем самым Русское государство сохраняло централизованный контроль над своими границами: порубежные территории фактически были колониями. Независимого управления, подобного тому, например, что осуществлялось в Индии Ост-Индской компанией, не было. Казанский приказ продолжал играть важнейшую роль в формулировании колониальной политики (наряду с Сибирским приказом, выполнявшим те же функции для новых земель, присоединенных за Уралом). Только в начале XVIII века, при Петре I, произошла крупная реорганизация центрального управления и Казанский приказ был поглощен другими государственными учреждениями. В то же время Русское государство увеличило количество русских чиновников в Поволжье (и в Сибири), хотя оно по-прежнему оставалось незначительным: всей империей в 1690-е годы управляли 1739 чиновников в Москве и 1918 на местах[187].
Российская власть на Волге во второй половине XVI и в XVII веке во многом оставалась чисто городской и осуществлялась из городов как аванпостов Русского государства. В них размещались не только солдаты, но и местные чиновники, назначаемые Москвой. Чтобы полностью контролировать территорию, России нужно было переселить на новые места и русских крестьян. Этот процесс был долгим и по сути так и не завершился, поскольку различные этнические и религиозные группы, как правило, жили отдельно друг от друга, в разных деревнях. В XVII веке состав населения на Волге стал меняться по трем причинам: 1) выделение земель за военную службу – как правило, хотя и не обязательно, русским; 2) переселение русских крестьян – плановое и спонтанное; 3) жалование земель и крестьян православным монастырям.
В Русском государстве действовала система, при которой земли жаловались в обмен на военную службу знатного землевладельца. Эти земли продолжали оставаться в собственности царя и жаловались временно (по меньшей мере в принципе), пока знатный землевладелец продолжает служить государству, либо участвуя в текущих военных кампаниях, либо неся пограничную службу. На этих землях обычно жили крестьяне, и доход, который землевладелец получал из своих владений, извлекался из выплат крестьян. Эти выплаты могли быть денежными, но изначально чаще были товарными: зерном, курами, яйцами, медом и т. д. Такова была примитивная система вознаграждений того времени (известная и в других странах этого же периода, главным образом в Османской империи). Состоящему на военной службе землевладельцу могли жаловаться имения по всей стране, и только после принятия Уложения 1649 года такие землевладельцы получили право обмениваться имениями, чтобы консолидировать свои владения. Но и на это нужно было получать разрешение у государства (в том же Уложении перечислялись наказания – битье кнутом и конфискация имущества, которым подвергался такой землевладелец, если он переставал служить государству или платить особую пошлину за отказ от службы)[188]. В результате землевладелец часто отсутствовал в собственных имениях и по сути не мог ни контролировать работу крестьян, ни препятствовать их бегству со своих земель.
На военной службе эти землевладельцы были довольно ненадежны: собирать организованную таким образом армию было трудно и долго, офицеры приезжали в войско плохо экипированными и неподготовленными. Именно поэтому Иван IV учредил войско стрельцов – профессиональных военных, однако большая часть армии по-прежнему зависела от системы земельных наделов. Главной проблемой в этом случае была неспособность государства набрать армию на иных условиях и платить ей. Положение изменилось только в начале XVIII века, когда Петр I сделал офицерские должности в армии профессиональными и учредил регулярный рекрутский набор. Однако земли продолжали выделяться в обмен на службу и стали полностью наследственными только в 1762 году[189].
Ценой такой системы жалования земель стало крепостное право, закрепленное тем же Уложением 1649 года. Крепостными назывались крестьяне, жившие на землях, жалуемых государством знатным служивым людям. Вплоть до середины XVI века крестьяне имели возможность уходить из таких имений, хотя это право в столетие перед принятием Уложения все больше урезалось. После этой даты крестьяне были прикреплены к своим знатным землевладельцам и не могли покинуть его земли без разрешения; их можно было переводить – с семьями или без – в другие поместья или заводы на Урале; они должны были несколько дней в неделю (как правило, три) работать на полях помещика, который мог творить суд над ними во всех случаях, кроме самых серьезных преступлений. По сути помещики «владели» своими крепостными, у которых фактически не было отдельного от поместья существования. В 1649 году такие ограничения на передвижение крестьян вытребовали у царя Алексея Михайловича самые бедные дворяне, то есть те, кто служил в армии и получал земли в обмен на свою службу, но не принадлежал к высшей аристократии: таким людям было сложнее удержать крестьян в своих поместьях. Крепостное право существовало вплоть до 1861 года: сначала потому, что земельные наделы с крестьянами были обычной наградой за государственную службу, а затем потому, что крепостной труд стал восприниматься как единственный способ возделывать землю в русской деревне.
Несмотря на все недостатки системы жалования земель за военную службу и крепостного права, она позволяла даровать государственным служащим земли на новых приволжских территориях, а получившие такие земли помещики становились лояльными Русскому государству. Среди получателей были как мелкие дворяне, которым выделялись имения с 10 душами крестьян, так и крупные земельные магнаты, уже имевшие обширные поместья в других частях страны. В любом случае землевладелец получал все деревни на своих новых землях, а крестьяне, будь то марийцы, чуваши, удмурты, мордва или татары, становились собственностью нового хозяина, его крепостными. К 1568 году дворянам и боярам было пожаловано 30 деревень с 485 крестьянскими домохозяйствами в Свияжском уезде[190]. Впрочем, часть земель под Свияжском пустовала: регион был слабо заселен. Считается, что деревни были лишь примерно на половине земель, пожалованных в Среднем Поволжье в то время[191].
Туда, где земля пустовала, новые землевладельцы переводили своих русских крепостных из своих имений в других частях России. Размер владений во многом зависел от качества земли. К северу от Казани было много лесов, и марийцы занимались подсечно-огневым земледелием. Там, где землю можно было пахать, государство выделяло большие имения. Князю Г. Ф. Долгорукому, одному из крупнейших земельных магнатов на Руси, пожаловали земли с более чем 400 марийскими крестьянами, а М. Г. Собакин получил не менее 47 марийских деревень, где жило более 2000 крестьян[192]. Не всем русским дворянам нравились земли на отдаленных и опасных территориях, в особенности на восточном берегу Волги, где велика была опасность набегов кочевых ногайцев и казахов. Новый землевладелец был обязан защищать эти земли, а также служить в армии. Некоторым русским офицерам удавалось отказываться от пожалованных земель или по крайней мере выторговывать себе лучшие условия.
Для царей государственная служба была важнее национальности и даже религии тех, кто ее несет. Это был способ включения нерусских элит в состав знати и обеспечения их лояльности режиму. Татарам на русской военной службе часто жаловались земли на Средней и Нижней Волге. В целом крещеные татары могли рассчитывать на более щедрые пожалования, но земли давались и тем, кто оставался мусульманином. Например, в Казанской губернии земли получили как крестившийся Яков Асанов, так и мусульмане Хозаишевы[193]. Татарам-мусульманам из Астрахани в 1570-е годы также выделялись земли[194].
Неудивительно, что нерусские крестьяне часто протестовали против вторжения новых землевладельцев на их земли и поборов. Марийцы и чуваши некогда платили дань Золотой Орде, а теперь обнаружили, что должны продолжать платить русским землевладельцам, до налоговой реформы Петра I в начале XVIII века обычно натурой. Чувашские крестьяне в Ядринском уезде жаловались, что стрельцы приходили в их деревни, заставляли платить подати и наказывали «без жалости», когда заплатить было нечем. В результате некоторые крестьяне попали «в долговое рабство», а другим пришлось бежать из своих деревень[195]. Они жаловались и на насильственное обращение в христианство, о чем будет подробнее рассказано в главе 6.
Многих русских крестьян переселяли в Среднее и Нижнее Поволжье насильно. Среди переселяемых были крепостные крупных землевладельцев (например, уже упомянутых князей Долгоруких), которые имели право переводить своих крестьян из имения в имение. Особенно интенсивно землевладельцы переводили русских крестьян на плодородный чернозем Саратовской губернии. Подсчитано, что уже к 1678 году в Саратовскую губернию было выведено более 300 тысяч русских крестьян, а к 1719 году это число достигло почти полумиллиона[196]. К концу XVIII века большинство крепостных в Поволжье были по национальности русскими. Они составляли 64 % населения в Среднем Поволжье, 71 % населения в Нижнем Поволжье и 41 % населения дельты Волги. Это соотношение примерно сохранялось до середины XIX века[197].
Некоторые русские крестьяне прибывали по собственному желанию: это были беглецы из других земельных владений. Среди этих беглецов были безземельные крестьяне из центральной части Европейской России, обнищавшие от неурожая или сильно задолжавшие землевладельцам, а также раскольники (староверы – см. главу 6), которые подвергались преследованиям после раскола в Русской православной церкви в середине XVII века. В 1662 году чиновники из Саранской губернии отмечали, что, помимо служивых людей, в регионе много «беглых крестьян и других людишек». Другие крестьяне, по словам чиновников, бежали на юг из Костромы и Нижнего Новгорода (оба города стоят на Волге) из-за «голода», «скудости» и «недорода»; в 1671 году описываются, кроме того, некие «Васька, да Ермолка, да Демка… с женами и с детьми от церковного расколу»[198]. На самом деле правительство никак не могло контролировать перемещения крестьян (да и других социальных групп, а тем более кочевников) на волжские земли по меньшей мере до середины XVIII века, когда появились новые способы следить за передвижениями крепостных и возвращать беглецов хозяевам.
Важнейшей была и роль русских православных монастырей, притом не только как физического символа Русского государства: они помогали контролировать как новоприбывших, так и местных крестьян и способствовали экономическому развитию Поволжья в середине XVI и XVII веке. Можно с уверенностью сказать, что в это время государство и церковь вместе работали на закрепление русского присутствия на Волге: миссионерская деятельность дополняла военную и административную. Монастырям жаловались земли и крестьяне в Среднем и Нижнем Поволжье, часто непосредственно на берегах реки; давалось право на рыбную ловлю и другие привилегии. Государство давало монастырям земли и часто платило за их строительство. Настоятели считались практически государственными служащими: они распространяли православную идеологию и требования лояльности царю как защитнику православной веры. Монастыри же, в свою очередь, обрабатывали землю и способствовали торговле, которая часто велась на ярмарках на монастырских землях. Это было удобно, так как торговцев надежно защищали монастырские стены.
Монастыри на Волге часто выполняли обязанности государства. С одной стороны, их крепкие стены были еще одной линией обороны от врагов; с другой, по меньшей мере в поздний период они должны были заниматься обращением местных крестьян-язычников в христианство. Это, в свою очередь, теоретически должно было еще больше насаждать среди местных крестьян идеологию русского православного государства. Однако на практике монастыри не имели ничего против неправославных крестьян на своих землях, если от них можно было получить солидные доходы. Крестьяне на монастырских землях могли быть как коренными жителями любой национальности, так и русскими, переведенными с других монастырских земель в Центральной России. Они назывались монастырскими, или церковными, крестьянами и в принципе мало отличались по статусу от крепостных. Только во второй половине XVIII века монастырские и церковные земли были секуляризированы и эти крестьяне стали государственными, то есть начали нести налоговые и иные повинности непосредственно перед государством, после чего финансовая мощь церкви уменьшилась как на Волге, так и в других частях империи.
Первое монастырское поселение на новых землях появилось в Свияжске, основанном в 1551 году Иваном IV в качестве сборного пункта для войск перед нападением на Казань. Здесь русские войска получили благословение перед битвой. К 1568 году монастырю принадлежало 14 деревень и 83 крестьянских домохозяйства[199]. Монастыри быстро укрепляли свои позиции в Казани, а затем их начали учреждать по всему течению Волги от Казани до Царицына. Они служили своеобразными аванпостами Русского государства. Некоторые монастырские комплексы были так велики, что больше напоминали небольшие города. Спасо-Преображенский монастырь под Самарой на Средней Волге в 1670-е годы имел обширные земельные владения и более 1000 крестьян, включая чувашей и беглых[200]. Макарьевский Желтоводский монастырь был основан в селе Макарьево на Волге и к 1650 году владел почти 250 крестьянами. Помимо выращивания пшеницы, монастырь имел два зернохранилища, сады и конезавод, занимался торговлей рыбой. Общий доход монастыря в начале XVIII века составлял внушительную сумму – более 2000 рублей (для лучшего понимания скажем, что в конце XVIII века вице-губернатор получал 1000–2000 рублей в год, а губернатор – 3000–4000 рублей)[201]. В монастыре проводилась главная волжская ярмарка, пока ее во второй половине XIX века не перенесли выше по течению, в Нижний Новгород.
Монастыри получали значительные доходы не столько благодаря сельскому хозяйству, сколько благодаря привилегиям по ловле рыбы и контролю рыбной промышленности на Волге. До 1750-х годов за транспортировку товаров вверх и вниз по Волге взимались пошлины; монастыри часто располагались на речном пути и могли эти пошлины брать, а также транспортировать собственную рыбу и другие товары. Многие монастыри нажили на такой торговле поразительные богатства. Например, Зилантов Успенский монастырь получил право взимать пошлины со всех товаров, провозимых по его землям на Волге[202]. Торговля рыбой Савво-Сторожевского монастыря в Симбирске в 1700 году оценивалась в невероятную сумму – 10 миллионов рублей[203].
Волга становилась ключевым внутрироссийским торговым путем, и контроль со стороны монастырей был способом укрепления государственного контроля над транспортировкой товаров по реке. Большое значение имела торговля солью – не в последнюю очередь потому, что на соль была установлена царская монополия. Соль поступала с озера Эльтон – крупнейшего соляного озера в Европе неподалеку от современной границы с Казахстаном. Эту торговлю в 1630-е годы описывал Олеарий: «Русские ведут обширную торговлю солью, свозят ее на берег Волги, насыпают большими кучами и развозят по всей России»[204]. Богородский монастырь в Свияжске играл важную роль в этой прибыльной волжской торговле после того, как получил разрешение ввезти из Астрахани более 135 тонн соли[205]. Монастыри могли взимать пошлину за транспортировку соли по Волге. Даже когда внутренние пошлины в середине XVIII века были отменены, оставались еще монополии на такие товары, как соль, водка и аптечный ревень. В 1600 году в Самаре построили отдельную пристань для судов, перевозящих соль из Астрахани и с озера Эльтон.
Русское правительство проявляло недвусмысленные намерения поглотить новые земли на юге и управлять ими. Это достигалось сочетанием демонстрации силы – учреждением гарнизонов с солдатами – и заселением земель посредством жалования имений служилым людям и монастырям и либо переводом на эти земли крестьян, либо закрепощением уже проживавших там местных народов. Принятие титула «царь Казанский и Астраханский», создание Казанского приказа для управления новыми территориями и поощрение учреждения на них монастырей ясно говорило о том, что эти земли должны быть полностью включены в Российскую империю.
Однако земли Среднего и Нижнего Поволжья по-прежнему были дикими рубежами. Города и монастыри обязательно окружались оборонительными стенами, но и те не всегда могли сдержать нападения кочевых ногайцев, киргизов, казахов и калмыков. Военные гарнизоны были призваны защищать города, но на практике, как оказалось, были недостаточно сильны для отражения набегов. Ногайцы нападали на Самару в 1615 и 1622 годах[206], а калмыки взяли город в 1639 и 1670 годах и сожгли его[207]. В начале XVIII века Джон Белл, шотландский врач и путешественник, отмечал, что укрепления Казани призваны отражать нападения татар[208]. Самара была особенно уязвима, поскольку стояла на восточном берегу Волги и тем самым была в большей мере подвержена набегам кочевых племен с востока, но и Саратов, построенный на западном берегу, подвергся нападению в 1612 году, а в 1620-е и 1630-е годы несколько раз разграблялся ногайцами[209]. Каждый набег влек за собой постройку новых укреплений и появление новых гарнизонов, но и это не останавливало кочевников. А если уж и города были уязвимыми, то деревни оставались почти беззащитными.
Среднее и Нижнее Поволжье служили границей между более оседлыми западными землями и открытой степью на востоке, уязвимой для нападений кочевых племен. Но Царицын подвергался атакам и с юга: калмыки совершали набеги на город в 1681 и 1682 годах. А в 1705 году кубанские татары тоже напали на Царицын с юга, похитили скот, взяли в плен многих русских и по сути «разрушили» город[210]. Он продолжал подвергаться набегам татар с Причерноморья и Северного Кавказа. И «враг» не всегда был внешним. Крепостные – русские и нерусские – нередко поднимали восстания против помещиков и государственных сборщиков налогов, да и солдаты, расквартированные в волжских городах, – стрельцы и казаки, – были ненадежны и могли с вызывать волнения в той же степени, что и усмирять их. К истории войн и восстаний на Волге мы и переходим.
Глава 4
Опасности на Волге
Пираты, разбойники и казаки
В 1743 году британский торговец Джонас Хенвей плыл по Волге в Персию и стал свидетелем ужасного наказания воров, которое должно было послужить примером для остальных. Их пустили по Волге на плотах, где были устроены виселицы:
«…довольно много железных крюков, на которые их подвесили за ребра. Этот плот пустили по реке, над головами преступников прикрепили таблички с именованием их злодеяний, а жителям всех городов и деревень на берегах реки дали строгий наказ под страхом смерти не только никак не помогать несчастным, но и отталкивать плот от берега, если он пристанет рядом… эти преступники порой висели так живыми по три, четыре и даже пять дней»[211].
Эта мучительная смерть должна была служить предостережением остальным. Вместе с тем эта казнь свидетельствует о серьезности угроз со стороны разбойников на Волге.
Убийства и другие преступления ежедневно случались в стране, где какая бы то ни было полиция отсутствовала вплоть до самого конца XVIII века[212] и где власти полагались на небольшие и часто ненадежные гарнизоны в деле подавления мятежей или поиска беглецов и разбойников. Крестьяне могли нападать на своих помещиков или монастыри, могущественные бояре и дворяне силой забирали поместья своих более бедных соседей, в Москве и других городах нередко вспыхивали жестокие бунты, особенно во время чумы или экономического кризиса; солдаты, расквартированные в городах и деревнях, вступали в стычки с хозяевами, не расположенными их кормить; набеги на деревни с целью собрать налоги или рекрутов часто приводили к преступлениям с обеих сторон; шайки беглых крестьян, дезертиров и сбежавших преступников грабили кого попало и нападали на отдаленные села. Религиозные праздники почти всегда заканчивались пьянством и драками. Самым опасным временем была Пасха: один дипломат отмечал, что «разгул и безумие русских в эти дни неописуемы»[213]. Нечетко очерченные границы России были уязвимы для набегов враждебно настроенных соседей, но даже города Центральной России порой оказывались в кольце разбойников. В 1728 году в Нижнем Новгороде на Средней Волге пришлось расквартировать целый пехотный полк для борьбы с разбойниками в городе и вокруг него[214]. Деревянным городам часто угрожали пожары, в ходе которых лихим людям всегда было чем поживиться. В 1750 году в Нижнем Новгороде публично выпороли нескольких крестьян за мародерство на пожаре[215]. Кровавые стычки между жителями могли возникнуть почти в любое время – что на Волге, что в других местах. Как правило, больше всего доставалось бедным и безгласным. Русские, по словам Адама Олеария, посетившего Россию в составе посольства герцога Голштейн-Готторпского, «вообще весьма бранчивый народ и наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы»[216]. В 1767 году купцы из Сызрани на Средней Волге жаловались, что один богатый купец «захватя весьма долговременно одного из купцов, Федора Заварзина, бил мучителски плетми неведом за что»[217].
Любая поездка была крайне рискованным предприятием для путешественников. Перед тем как отправиться в нее, обычно совершали некие магические ритуалы. Дороги были ужасны, из-за выбоин телеги и экипажи часто переворачивались. Весной и осенью лили дожди, превращавшие дороги и вовсе в непролазные болота. Санные пути зимой часто оказывались более быстрыми, но внезапно налетавшие метели и бури несли смертельную опасность. Но угрожала не только стихия, но и люди: шайки грабителей и дезертиров бродили по всей Руси, нападая на беззащитных путешественников. В Сибири банды беглых преступников располагались вдоль всех немногочисленных дорог, ведущих по обширной территории. Их прозвали «армией воеводы Кукушкина», поскольку появлялись они весной, вместе с кукушками. Все деревья вдоль одной из дорог на Санкт-Петербург были спилены, чтобы разбойники не могли среди них укрыться. Однако дорога по Волге между Нижним Новгородом и Астраханью славилась как одна из самых опасных, не в последнюю очередь из-за того, что альтернативных путей здесь попросту не было. В состав шаек разбойников входили казаки, дезертиры, беглые крестьяне и заводские рабочие с Урала.
В 1466 году Афанасий Никитин, тверской купец, поплыл вниз по Волге, направляясь в Индию. Его отряд без особых приключений миновал Казань, но в Астрахани был атакован и ограблен татарами. Один из его товарищей был убит, а четырех русских взяли в плен, несмотря на яростное сопротивление (купцам удалось застрелить двоих нападавших)[218]. Адам Олеарий плыл по Волге в 1633 году на корабле, снабженном «всякого рода зельем и снарядами, пушками для металлических и каменных ядер, гранатами и другим оружием на случай нападения разбойников». Его предупреждали о казаках, «которые разбойничают на Волге и вряд ли оставят нас в покое», и о местных марийцах, описанных как «жестокий, бесчеловечный народ, любящий разбои более Господа Бога своего»[219]. В 1734 году шайка беглых крестьян разбила лагерь на волжском острове близ Чебоксар и начала «убивать и грабить» многих купцов, ходивших по реке[220]. Автор путевых заметок 1742 года пытался приободрить будущих путешественников, но не скрывал возможных опасностей: «Сплав по Волге ниже Саратова вовсе нельзя считать опасным, если у вас хороший корабль и отлично вооруженный отряд. Тогда можно не опасаться калмыков или русских разбойников»[221]. Хенвей, процитированный выше, путешествовал в 1740-е годы и отмечал, что на реке часто встречаются шайки разбойников, состоящие из 30, 40 или даже 80 человек, так что суда приходится проводить под конвоем.
При этом разбойники могли лишить денег и ценностей не только незадачливых путешественников. Шайки бандитов стекались на Волгу, привлеченные огромной стоимостью товаров, которые ввозились из Персии и с востока (главным образом это были рыба, соль и шелка), а также вниз по течению из северной России (меха). К тому же все эти товары были удобны для транспортировки и ликвидны. Награбленное можно было легко сбыть в таких городах, как Астрахань, где почти не задавали вопросов о происхождении товара. Разбойники должны были полностью использовать краткий период навигации (обычно с марта–апреля до ноября), а затем отступить на сушу или перенести свои нападения на пограничные территории. У разбойников были весельные плоскодонные лодки (так называемые струги), отлично приспособленные для стремительных набегов на торговые суда. Эти лодки могли быстро перемещаться и легко маневрировать среди множества песчаных отмелей, островков и небольших притоков на Средней и Нижней Волге (см. главу 10), что позволяло легко совершать неожиданные нападения на одиночные суда и быстро ретироваться с добычей. Особенно удобным местом для разбойничьих судов была «великая излучина» реки к северу от Саратова и к западу от Самары.
Разбойники могли безнаказанно орудовать по всей Волге. Корабли, идущие вверх по реке против течения, были тяжело нагружены товарами и двигались медленно. Даже если суда шли караваном, одно или два из них легко могли отбиться от основной группы, особенно если навигация была затруднена из-за отмелей и низкого уровня воды. Вооружить же судно так, чтобы оно смогло отбить нападение целой шайки разбойников, было почти невозможно. Даже если и попадались профессиональные солдаты, нанимать и кормить их было так дорого, что такая цена была попросту заградительной: все путешествие оказывалось невыгодным. Более того, существовала опасность того, что вооруженная охрана при нападении может попросту перейти на сторону бандитов, как и недовольные корабельщики вместе со всей командой. Поэтому купцы заранее мирились с тем, что часть груза будет утрачена – либо из-за разбойников, либо из-за каких-либо неблагоприятных природных явлений. В 1744 году Сенат приказал местным властям «искоренять разбойников и воров», но это указание было бессмысленным без вооруженной помощи со стороны правительства[222]. Только когда грабеж и набеги переросли в подобие общего восстания, решено было привлечь регулярную армию, о чем и пойдет речь ниже.
Река была главным источником добычи, но поселения на Средней и Нижней Волге тоже подвергались набегам разбойников. На восточном берегу кочевые всадники часто вторгались в села, пугая жителей и сея разрушения. Особенный ужас вызывали кочевники-ногайцы. Враждебность ногайцев во многом была связана с тем, что поселенцы наступали на их пастбища, распахивали землю и ограничивали передвижения стад; но нельзя забывать и о том, что деревни поселенцев можно было попросту как следует пограбить. Особенно ценились лошади, но похищали также и людей обоих полов, чтобы продать их в рабство по высокой цене или потребовать выкупа. Немецкие колонисты, заселившие восточный берег Волги, часто страдали от опустошительных набегов ногайцев и других кочевников. Весной 1774 года на несколько колоний на восточном берегу напали всадники-киргизы; одна деревня была разрушена до основания, ее жителей истребили после жестоких мучений, 300 человек были взяты в плен[223].
В прошлой главе мы видели, что на русские крепости и города часто нападали ногайцы и калмыки. Однако на Волге наибольшую угрозу закону и порядку несли казаки. Набеги казаков начались с середины XVI века – примерно со времен завоевания Казани и Астрахани. В 1554 году сообщалось, что около 300 казаков «воруют на Волге»[224]. В 1600 году отряд из 500 казаков разграбил Царицын: пограбив «на Волге и на море» «торговых людей», «воровские казаки… хотят, придя к городу, и людей побить»[225]. В 1631 году более тысячи казаков прибыли на Волгу с Дона и стали совершать набеги на дельту Волги, на саму Астрахань, а также на побережье Каспийского моря, включая Персию[226]. Порой казаки враждовали с кочевыми племенами и другими инородцами с востока и юга (например, в 1655 году казаки взяли в плен 400 татар)[227], но наибольшую угрозу они несли, когда им удавалось привлечь кочевников и озлобленных жителей городов и сел на свою сторону; в этом случае набеги представляли значительно более серьезную опасность для стабильности государства.
Кто такие казаки? В русском языке слово «казак» имеет тюркское происхождение. Изначально оно обозначало разбойников, воинов и бродяг, живших в XV веке в степях. Они могли иметь как тюркское, так и славянское происхождение. К XVII веку большинство казацких общин на рубежах империи состояли из русских или украинцев. Многие из них происходили из беглых крепостных или государственных крестьян, бежавших на юг и образовавших на рубежах страны и на берегах великих рек (Дона, Днепра, Яика-Урала, Терека и Волги) своеобразную вольницу. Таким образом, казаки – это не отдельная этническая группа, хотя в Советском Союзе таковая и выделялась; однако они, безусловно, сформировали внутри Российской империи отдельную идентичность и уникальный образ жизни, сохранившийся до падения империи и вновь проявившийся в постсоветской России.
По мере продвижения Российской империи на юг основывались «черты» крепостей на Волге и других важнейших маршрутах, о чем мы писали в прошлой главе. Дело не ограничивалось отправкой в крепости солдат: новые земли должны были заселяться новыми жителями. Для этого некоторые казацкие общины – казачьи «войска» – были либо формально учреждены русским государством, либо образовались на границах и в южной части великих рек самостоятельно. Казаки должны были служить государству, образуя на юге защитный барьер; входить в состав гарнизонов и участвовать в военных кампаниях. Взамен им давали земли, права на вылов рыбы и платили за военную службу; более того, они могли пользоваться значительной автономией – выбирать собственных лидеров (атаманов), проводить массовые казачьи сходы, бывшие примером своеобразной демократии, и вершить собственный суд.
Хотя на практике в казачьих общинах всем заправляли богатые и могущественные старейшины, а за военную службу казакам платило Русское государство, сами они считали себя подлинно «вольными» по духу людьми, действующими по собственным правилам. Более того, так считали и остальные. Выше всего ценились успехи в верховой езде и личная храбрость; занятия сельским хозяйством презирались – по крайней мере, в начале XVII века. Для Русского государства казаки были явлением неоднозначным: они были неоценимы для отражения нападений татар, ногайцев и калмыков, привлекались к военным походам в качестве нерегулярного войска; однако казаки были постоянным источником смуты и угрозы закону и порядку в стране. Только в конце XVIII – начале XIX века казаков удалось окончательно обуздать (см. следующую главу), так что они стали опорой царской власти и начали ассоциироваться с репрессиями в отношении всех, кто выступал против нее.
Казаки расселились по волжским крепостям вскоре после взятия Казани и Астрахани. Одним из самых известных первых волжских казаков был Василий Тимофеевич, прославившийся под прозвищем Ермак[228]. В начале 1580-х годов он поступил на службу к богатому и влиятельному семейству Строгановых, возглавил казачий отряд, посланный Строгановыми за Уральские горы, и разбил сибирского хана в битве у его столицы Искера. После этого Ермак объявил Сибирь владением царя Ивана IV, продемонстрировав большое значение нового региона с помощью невероятно ценных мехов, отправленных в подарок царю. О происхождении Ермака известно мало, как и о его внешности (Ремезовская летопись утверждает, что он был «велми мужествен и разумен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости доволен, плосколиц, черн брадою и власы прикудряв, возраст [рост] средней, и плоск, и плечист»[229], но все это лишь предположения).
Все это не помешало городу Новочеркасску на Дону объявить Ермака своим уроженцем и поставить ему памятник. В постсоветской России в 2009 году выпустили 10-рублевую марку с его портретом. Мы знаем, что Ермак проводил суда Строгановых по Каме и Волге, а до того на Волге разбойничал, так что можно предположить, что и родом он был с Волги. Ермак был отважным, бесстрашным, беспокойным удальцом; он возглавил небольшой отряд, состоявший главным образом из казаков, и привел его к целому ряду удивительных побед над инородцами, значительно превосходившими казаков числом, пусть и вооруженными куда более примитивно. После смерти Ермака (примерно в 1585 году) его фигура мифологизировалась: в частности, в народных песнях он обрел волшебную способность излечивать от недугов, что роднит его со Стенькой Разиным и Емельяном Пугачевым, о чьих деяниях на Волге пойдет речь ниже.
Формально войско волжских казаков было образовано в начале XVIII века, и тысяча казачьих семейств переехала в город (по-казачьи – станицу) Дубовку на правом берегу Волги, к северу от Царицына. Волжских казаков всегда было сравнительно мало, и, хотя они участвовали в восстаниях XVIII века на Волге, их нельзя назвать подстрекателями этих бунтов. Эту честь следует оказать донским казакам.
Донское казачье войско в конце XVII века стало самым крупным и значительным казачьим сообществом в Российской империи. Донские казаки жили в основном рыболовством и скотоводством, время от времени совершая набеги по Черному и Каспийскому морю. Донские казаки гордились своей самостоятельностью: они имели свою столицу Черкасск, где проводились сходы, и настаивали на том, чтобы общаться с русским правительством через Посольский приказ – тогдашнее министерство иностранных дел. Однако на деле донские казаки зависели от русского правительства, получая от него выплаты за военную службу, а в конце XVII века у донцов наметились серьезные общественные и экономические проблемы. Частично они были связаны с повышением налогов в военное время и неурожаями, частично – с притоком в Придонье новых беглых крестьян, тоже желавших пользоваться ограниченными ресурсами, что привело к усилению противоречий внутри казачества между «старыми» и «новыми» поселенцами, между богатыми и бедными; наконец, еще одной причиной стало укрепление баз Османской империи на северном берегу Черного моря. Это сочетание факторов привело к тому, что самые отчаянные казаки направились на восток – в сторону Волги и Каспийского моря – в поисках добычи. По сути донские казаки вели безнадежную борьбу с Русским государством, которое все более прочно брало под контроль свои границы. Однако в то время это было неочевидно, да и вряд ли могло послужить утешением жертвам двух крупнейших казачьих восстаний того периода на Волге. Возглавляли эти восстания Стенька Разин (1667–1671 годы) и Емельян Пугачев (1773–1775 годы).
Стенька Разин происходил из семьи коренных и сравнительно зажиточных донских казаков, однако в какой-то момент – возможно, после казни брата за дезертирство во время Русско-польской войны 1654–1667 годов – стал ненавидеть любую власть. Он был харизматическим предводителем – храбрым, видным собой, смелым стратегом, который, судя по всему, инстинктивно понимал настроения простых казаков, крестьян и горожан. Среди его сторонников были небогатые казаки, жаждавшие добычи; обнищавшие горожане, разделявшие ненависть Разина к богатым купцам и царским чиновникам; солдаты из недоукомплектованных гарнизонов, изменившие присяге ради собственного спасения; эксплуатируемые речные работники (дядя Разина три года работал бурлаком на Волге)[230]; крестьяне (русские и нерусские), стремившиеся отомстить своим хозяевам из знати или монастырей; калмыки, пользовавшиеся беспорядками, чтобы совершать набеги на левый берег реки; насильно обращенные в православие татары; староверы (раскольники, отказавшиеся в середине XVII века принять изменения в ритуалах православной церкви, о чем подробнее речь пойдет в главе 6), бежавшие из Центральной России и расселившиеся в отдаленных деревнях на Волге.
На протяжении четырех лет Разин благодаря значительному таланту и способности вести за собой приверженцев сеял разрушения в низовьях Волги. Его отряд, состоявший примерно из тысячи человек, вышел с Дона в апреле 1667 года и почти немедленно напал на крупный караван судов с богатым грузом и захватил его; уцелевшим предложили присоединиться к разбойникам, а всех, кто отказался, сбросили в реку. Разинцы прошли по реке мимо Царицына на Нижней Волге (откуда по ним не стали стрелять из крепости) и вскоре взяли Яицкий городок (после пугачевского восстания город переименовали в Уральск, ныне – Орал в Казахстане) на реке Яик. Одни солдаты перебежали к Разину, других, оставшихся верными коменданту крепости, истребили. В следующем марте Разин и его отряды вышли из Яицкого городка и поплыли в Каспийское море, совершая набеги на области современного Дагестана вплоть до Баку. Казаки Разина сдерживали персидскую армию и флот в течение следующих полутора лет, но очень дорогой ценой, и в августе 1669 года Разин вернулся на Волгу. Здесь он заключил договор с астраханским губернатором: царь милует казаков, если они сдадут пушки и суда и возвратят награбленные у персов товары и пленников. Разин согласился и триумфально вошел в Астрахань, где, однако, весьма разумно отказался расставаться с судами и орудиями.
Разин уже начинал обретать легендарный статус, который только укрепился после рассказа (скорее всего, вымышленного) о том, что ради спокойствия своих товарищей-казаков он бросил в Волгу прекрасную персидскую (или татарскую) княжну. Людвиг Фабрициус, голландец на русской службе, уверял, что был свидетелем эпизода, и приводил такое красочное объяснение:
В сентябре 1669 года Разин со своим отрядом ушел из Астрахани с большой добычей и вернулся на Дон, остановившись только в Царицыне, чтобы выпустить узников из острога.
Все описанные деяния Разина можно назвать довольно традиционными, хотя и очень частыми разбойничьими набегами на Нижнюю Волгу, однако его следующее предприятие, состоявшееся в 1670 году, было куда более опасным: это была прямая атака на общественную элиту и чиновников – якобы с целью защитить царя от их тлетворного влияния. Он заявил, что поведет своих людей, числом около 7000, «итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь против государевых неприятелей и изменников, чтоб им из Московского государства вывесть изменников-бояр и думных людей и в городех воевод и приказных людей» и «чорным людем дать свободу»[232]. Его месть государственным элитам была ужасной. Первым пал Царицын, где испуганные горожане открыли ворота в надежде на то, что их пощадят. Разин приказал казнить губернатора[233] и нескольких оставшихся верными тому солдат, а последнего выжившего, Тимофея Тургенева, подвергли мукам: его истыкали пиками, пронзили копьем и бросили в Волгу[234]. Гарнизон вынужден был сдаться Разину: всех офицеров утопили в Волге, а простым солдатам пришлось стать гребцами на судах мятежников.
Затем восставшие повернули на юг, захватив Черный Яр – крепость на Волге, где солдаты взбунтовались против офицеров. Заодно удалось захватить деньги и товары у местных купцов. Потом силы Разина взяли Астрахань: помимо тактики внезапных нападений, в этом помогла поддержка мятежных и охваченных паникой солдат гарнизона, обративших оружие против своих офицеров. Разин устроил настоящее царство террора. В правительственном документе говорилось, что он «подобен волку, напавшему на христианское стадо»[235], мучая и убивая чиновников и их детей, а также богатых торговцев (русских и приезжих) и духовенство. Кровь рекой текла по улицам. Фабрициус писал, что шайки Разина «вешали людей за ноги или прокалывали человеку ребра и затем подвешивали его на железные крюки»[236]. Такова была участь секретаря астраханского губернатора; сам губернатор подвергся пыткам и был сброшен с башни. Не щадили никого из богатых и привилегированных слоев общества:
Летом 1670 года Разин вместе с 6000 верных казаков поплыл вверх по Волге из Астрахани, по дороге набирая новых сторонников в Черном Яре и Царицыне. Саратов, где был слишком небольшой гарнизон, сдался без боя. На всем пути Разина крестьяне – русские, чуваши, марийцы, мордвины – с сочувствием воспринимали его призыв расправляться с «недобрыми боярами» и мстили своим хозяевам, а иногда и представителям духовенства, не поддерживавшим мятеж. На одно из своих судов Разин посадил фальшивого «патриарха Никона» и приглашал крестьян целовать его крест. При этом Разина поддерживали и староверы, яростно выступавшие против реформ православной церкви, проведенных настоящим Никоном, но тот родился на Волге[238], так что Разин, вероятно, считал, что присутствие самозванца придаст серьезности его намерениям. К сентябрю мятежники дошли по реке до Симбирска, откуда надеялись двинуться к Казани и Нижнему Новгороду. Однако, несмотря на численное превосходство, даже после месячной осады они не смогли взять отлично укрепленную крепость.
В октябре правительственные войска достигли Симбирска и разбили войско Разина. Вместе со многими казаками он бежал на лодке вниз по Волге, оставив остальных своих сторонников погибать. Покинутый большинством приспешников, Разин обнаружил, что ворота Саратова и Самары перед ним закрыты, и ему пришлось бежать на Дон, где его, однако, схватили и выдали царю оставшиеся верными тому казаки. Его отправили в Москву и ввезли город на телеге, в кандалах и в рубище, вместе с братом Фролкой, которого приковали к телеге, как цепного пса. Разина подвергли жестоким пыткам и в июне 1671 года четвертовали на Красной площади. Его голову и конечности насадили на колья, а туловище скормили собакам. Мятеж закончился.
Бунтовщики совершали ужасные преступления в каждом взятом городе. Однако ответ правительственных войск всегда оказывался еще более жестоким и был призван не только наказать виновных, но и устрашить местное население. Убиты были десятки тысяч человек – как в битвах, так и при отступлениях или во время карательных операций. Мятежников подвергали пыткам, сажали на кол или забивали до смерти кнутом. Публичные казни и пытки проходили во всех городах, а изувеченные тела выставлялись на рыночных площадях городов и деревень или пускались на плотах вниз по Волге. До основания разрушались казачьи и крестьянские деревни; подсчитано, что казнено было более 11 тысяч бунтовщиков[239]. Применялись репрессии и к нерусскому населению: около 400 марийских крестьян были биты кнутом, более сотни изувечены[240]. Жестокость и размах карательных операций позволяли проявить себя натуральным психопатам: когда князь Яков Одоевский взял у разинцев Астрахань, многих жителей замучили или сожгли заживо:
Жестокость в подавлении восстания призвана была отвратить население от последующих мятежей. В краткосрочной перспективе эта тактика была успешной, но в более долгой эти ужасы только привели к нарастанию народного недовольства и новым возмущениям на Волге. Астрахань была полностью разграблена Разиным, но, похоже, власти не извлекли из этого никаких уроков: ни в плане изучения причин мятежа, ни в плане обороны города. В 1705 году мятеж вспыхнул среди гарнизонных солдат, а затем перекинулся и к горожанам. Солдаты слышали, что им собираются урезать рацион зерна, а горожане ненавидели губернатора-лихоимца Тимофея Ржевского[242], который, как утверждалось, вот уже на протяжении восьми лет вымогал у жителей взятки и забирал их лошадей, тем самым «разорив необычайно» многих. Более глубинной причиной восстания стала реакция на модернизационные реформы Петра I, включавшие ношение «немецкого» (по сути европейского) платья и принуждение к бритью бород, возмущавшее как крестьян, так и купцов. Как и в случае с восстанием Разина, непосредственно самого царя не бранили, однако распространялись слухи о том, что Петр I – «подменный царь», который «старую веру переменил и ввел все латынское, платье велел носить немецкое, бороду и усы брить»[243]. Ржевский после импровизированного суда был казнен, убили еще около 300 дворян и чиновников. Бунтовщики последовали далее к Царицыну, но были разбиты регулярной армией; пленных подвергли пыткам и казнили. В 1708 году Царицын был снова взят. Казаки под предводительством Кондратия Булавина убили губернатора и разграбили город[244].
Последнее крупное казачье восстание в России в 1773–1775 годах возглавил Емельян Пугачев. Представители многих социальных групп, участвовавших в восстании Разина, присоединились и к этому восстанию. Основную ударную силу составили казаки, крестьяне, инородцы и староверы. Однако восстание Пугачева не ограничилось Волгой, а распространилось и на восток; его частью стал бунт башкир против проникновения новых поселенцев на их старинные пастбища и установления государственных налогов. Среди восставших было много рабочих уральских заводов – часто это были крепостные, которых хозяева принудительно отправляли из родных деревень на работу в шахтах в ужасных условиях. Волга сыграла важную роль во втором этапе восстания, когда пугачевцы поплыли вниз по реке, нападая на крупнейшие волжские города. Бунт распространился на оба берега Волги: Пугачев активно призывал крепостных восставать против своих хозяев.
Пугачев следовал за Стенькой Разиным в своей ненависти к дворянам и чиновникам и стремлении им отомстить, однако он сделал следующий шаг и объявил себя настоящим царем Петром III – мужем Екатерины II, которого в 1762 году низложили, а затем и убили сторонники Екатерины. Самозванство в России было весьма распространено, особенно в дальних уголках и на границах страны, поскольку самозванцы придавали дух законности восстаниям и помогали убедить простых людей, что те не делают ничего дурного[245]. Пугачев поддерживал иллюзии, учредив у себя гротескный «двор» в своей столице Берде[246] под Оренбургом: он одевался в роскошное платье, садился под портретом сына Петра III (будущего Павла I) и называл его собственным сыном. К нему раболепно обращались такие же казаки, которых он стал звать именами главных советников Екатерины. То, что он нисколько не был похож на Петра III, вовсе не служило препятствием, по крайней мере пока его не разбили и не предали другие казаки, прекрасно понимавшие, что Пугачев просто один из них.
6. Пугачевское восстание на Волге
Как и Разин, Пугачев был донским казаком; более того, они были родом из одной станицы[247]. К 1770-м годам ситуация на Дону значительно успокоилась, во многом благодаря тому, что Придонье стало куда более обжитым местом, а в казачестве появилось значительное социальное расслоение. К тому же государство получило больше контроля над казачьим войском. Поэтому Пугачев обращался в основном к более примитивным казачьим поселениям на реке Яик, к востоку от Волги, где многие симпатизировали старообрядцам, а правительственные чиновники еще не полностью нарушили традиционный казачий образ жизни.
За год до прибытия Пугачева был жестоко подавлен мятеж яицких казаков, вызванный слухами о том, что они будут полностью включены в состав регулярной армии и это повлечет за собой бритье бород. Поэтому регион был готов к новому восстанию, и заявление Пугачева о том, что он «истинный царь», который восстановит свободы казаков и накажет власть имущих, было принято с большим энтузиазмом. Крепости и станицы на Яике встречали отряды Пугачева хлебом-солью (хорошо укрепленный гарнизон самого Яицкого городка он благоразумно миновал). В войска Пугачева поступило много добровольцев из числа заводских рабочих и башкир – в то время они составляли почти половину его армии. Затем началась шестимесячная осада Оренбурга, в то же время башкирские племена осадили Уфу. Оба этих города были основаны как административные центры для контроля над новыми землями и людьми, включенными в состав России, и потому рассматривались как символы государственной власти, населенные ненавистными сборщиками налогов и другими чиновниками. В обоих городах гарнизоны оказали ожесточенное сопротивление, понимая, что сдача не убережет их от кары. В марте осада с обоих городов была снята: силы регулярной армии при поддержке артиллерии нанесли сокрушительные поражения башкирам под Уфой и пугачевцам у Татищевой крепости[248]. Погибли тысячи мятежников, но самому Пугачеву удалось бежать.
Казалось, что восстание выдохлось, но в это время Пугачев двинулся на Волгу по направлению к Казани, рассчитывая затем отправиться прямо на Москву. В июле 1774 года во главе отряда из 7000 человек он штурмом взял город, где сразу же началась оргия грабежей и убийств почти что разинских масштабов. Всего за один день 162 человека были убиты, 129 ранены, 468 «пропали», а 2063 дома из 2873 уничтожены огнем. Город был сожжен до основания. Мятежники разгромили государственные учреждения, спалили дотла здания суда и казначейства (большую часть казны к тому времени уже эвакуировали) и открыли ворота тюрем. Многие богатые жители уже успели бежать из города, так что жертвами Пугачева стали бедные ремесленники, чиновники низкого ранга и женщины[249]. Однако солдаты в казанском кремле не сдались, а на следующий день прибыли регулярные войска, что заставило мятежников отступить от города и бежать через Волгу.
Нельзя не отметить, что Пугачеву вновь удалось перегруппироваться: на сей раз он пошел на юг вдоль реки, вызывая по пути вспышки крестьянских бунтов. В то время в городах и селах на обоих берегах Волги от Нижнего Новгорода до Саратова жило около 3 миллионов человек. Пугачев играл на ненависти крестьян к власть имущим, обещая уничтожить угнетателей-землевладельцев и чиновников и освободить крестьян от повинностей перед государством (главным образом налогов и рекрутчины); он обещал пожаловать их «древним крестом [старообрядческим] и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою»[250]. Иными словами, он предлагал им полную свободу и восстановление всего, что простые люди считали старой верой и обычаями, и получал должный отклик. Крестьяне – русские и нерусские – собирались в верные Пугачеву отряды, бродили по селам, поджигали амбары, гумна и усадьбы, убивали помещиков, чиновников и священников, пытавшихся им противостоять.
Поволжье погрузилось в ужас. Дворянин Андрей Болотов писал, что после разграбления Казани пошли слухи о том, что Пугачев убил «всех дворян и помещиков» и идет к Москве[251]. Иван Козырев, управляющий поместьем, докладывал своему хозяину из Симбирска:
По подсчетам генерала Павла Панина, всего было убито 1572 дворянина (796 мужчин, 474 женщины, 302 ребенка), из которых 665 были повешены, 635 забиты или замучены до смерти, 121 застрелен, 72 заколоты, 64 обезглавлены и 15 утоплены[253]. Небольшие города поддавались панике и открывали ворота восставшим, что не мешало тем уничтожать суды и казначейства, мучить и убивать городских чиновников и богатых купцов. Полностью уничтожена была немецкая колония Сарепта, ее поля «опустошены»[254].
В августе 1774 года перед Пугачевым открылись ворота Саратова, и началась трехдневная оргия пьянства, грабежей и разрушения. Многие богатые купцы успели покинуть город, но мятежники все же нашли остававшихся «врагов» и казнили 22 дворян, 11 чиновников и 10 купцов[255]. Полностью разграблены были правительственные учреждения, а все официальные бумаги бросили в Волгу[256]. Та же судьба ждала и казачий город Дубовку[257]. При поддержке бурлаков из Саратова Пугачев вместе с тысячным отрядом отправился по Волге к Царицыну. Тем временем его войско осадило Царицын, но гарнизон стоял насмерть, применил артиллерию и заставил нападающих отступить. Флотилия Пугачева не успела к битве и только подверглась массированному артобстрелу. Пугачев бежал дальше на юг, к крепости Черный Яр, где его ныне по большей части крестьянская армия сразилась с регулярными частями; в решающей битве войска Пугачева были полностью разбиты. Сам он снова бежал, но вскоре был выдан властям разочаровавшимися в нем казаками.
Пугачева сначала доставили в Яицкий городок, а оттуда в Москву в специально сделанной клетке, где ему приходилось ползать, словно животному. Екатерина II не только не хотела создавать миф вокруг еще одного мученика вроде Разина, подвергшегося в свое время мучительной казни, но и понимала, какое впечатление подобная дикость произведет за границей, и решила не пытать Пугачева. Его судили на тайном суде, хотя вердикт «виновен» был предрешен, и приговорили к повешению и последующему четвертованию, но, к неудовольствию толпы, Екатерина повелела сперва отрубить ему голову. Его последователям было назначено более суровое наказание: повешения, бичевания, пытки и членовредительства в волжских городах и деревнях продолжались в течение нескольких месяцев.
Хотя эти два восстания и были подавлены, они продолжали жить в народной памяти и фольклоре. Разину, как некогда Ермаку, приписывались волшебные способности: утверждалось, что Разин мог перелетать Волгу на особом плоту[258]. В фольклоре и легендах Пугачев представал христоподобным святым царем, кротко принявшим предательство своей жены (Екатерины II) и ее приспешников, низложивших его, и вернувшимся в Россию только после совершения паломничеств в Иерусалим и Константинополь; руководство же восстанием он взял на себя только ради спасения своих людей. Пугачев уверял, что имеет особые знаки на груди и голове, доказывающие, что он настоящий царь[259]. Волшебная способность скрываться от врагов, приписывавшаяся Разину, перешла и к Пугачеву: тот якобы однажды бежал из тюрьмы на коне, которого нарисовал на стене камеры. Разин и Пугачев фигурировали в легендах о втором пришествии, и оба в народных стихах и балладах именуются «красным солнышком» – эпитетом, связанным с другими мессианскими фигурами и восходящим к киевскому князю Владимиру, крестившему Русь.
Легенды о Разине и Пугачеве слились воедино. Некоторые считали, что Разин на самом деле не был казнен в Москве; другие рассказывали, что Разин вообще не умер, а просто заперт в горной пещере и восстанет в Судный день. Сто лет спустя многие простые люди видели в Пугачеве нового Разина-мессию. Пугачева не забывали жители Поволжья: рассказывают, что еще много лет после его смерти саратовские крестьяне отсчитывали свой календарь не от Рождества Христова, а от рождения и смерти Пугачева[260]. Через шестьдесят лет после разгрома восстания поэту Александру Пушкину крестьянин из Берды (где находился «двор» Пугачева) сказал: «Он для тебя Пугачев, а для меня он был великий государь Петр Федорович»[261]. В свою очередь, казнь Пугачева никак не помешала появлению других «Петров Третьих» в Поволжье и других регионах страны.
Волга играла особенно важную роль в фольклоре, сложившемся вокруг восстания Разина. Описанная выше история Разина, жертвующего своей любимой и бросающего ее в Волгу в Астрахани, живет в народных сказах и песнях. В неопубликованном «Путешествии Онегина» Пушкина Онегин встречает бурлаков, которые так поют о Разине:
Слова популярной песни «Стенька Разин», или «Волга, Волга, мать родная»[263], были написаны в 1883 году, но и стихи, и музыка основаны на фольклорной песне о жертве реке:
Поделиться книгой: