Помоги проекту - поделись книгой:
Хозяин усадил гостя к столу.
— Вот и трапеза боголепнее пойдёт. — Чёрные глаза Богдана светились живостью ума, но говорили и о суровом характере. Было в нём что-то от родственника Григория Яковлевича Плещеева-Бельского, известного всей Руси под именем Малюты Скуратова. Богдан позвонил в колокольчик, и вскоре же появилась молодая холопка, принесла ещё блюдо с мясом и второй кубок. Молча ушла. Богдан налил из братины фряжского вина. Дионисий не отказался выпить. И мяса поел с удовольствием. И лишь после этого Бельский спросил:
— Отче владыко, что привело тебя в столь поздний час?
— Тоска и страдание, сын мой, от людской несправедливости. Гостит на Москве иноземный патриарх Антиохийский. От него всё и пошло. Епитимью на меня по воле самого царя-батюшки наложили. Каюсь, впал в грех, да наказан, и поделом. Сие дробязи.
— А что не дробязи?
— То, что правитель Борис и митрополит Иов затеяли учинить в Москве патриарший престол. Делит сегодня правитель с блаженным царём скипетр державный, а завтра за жезл святого Петра-митрополита уцепится. А что завещал наш царь-батюшка благодетель Иван Васильевич? Хранить единство престола и власти, а не делить их. Ты, поди, тако же смотришь?
Богдан давно не питал расположения к Борису. Забылась прошлая дружба. Да и было это в ту пору, когда они ещё юношами вместе росли при царском дворе. Теперь осталась только видимость хороших отношении для постороннего глаза. А в душе-то каждый из них знал, что при любом удобном случае вцепятся друг другу в горло. Да и как иначе, если драка идёт за власть.
В душе Богдан называл Бориса рабоправителем, а митрополита Иова — ослята, на коем едет рабоправитель. Днём и ночью Богдан думал о том, как бы им посильнее напакостить. Но пока, сколько ни крутил колесо фортуны, она не улыбалась ему, не благоволила, а была на стороне Бориса. Злость съедала Богдана. Потому он и не выставлял себя под лучами московского солнца, а всё больше сидел в своей вотчине да исподволь готовил дружину, копил силы. Для чего? Сия тайна была известна одному Богу. Появляясь в Москве, Богдан опасался выдать свою нелюбь к Борису непокорством глаз, жестов. И отсиживался в Плещеевых палатах, ждал-выжидал своего звёздного шествия.
А пока Богдан готов был поддерживать любого, кто поднимался против Бориса. И потому, не вводя Дионисия в сомнения, спросил:
— В чём тебе помогати, отче владыко?
— Не мне, сын мой, а всей великой Руси пойдёт твоя подмога. Ища патриаршества, мы впадаем в раскол. Византийская церковь — мать православного христианства. Это апостольская церковь. Наша русская православная церковь — каноническая, сие дитя церкви-матери. — Дионисий сказал тут неправду, но Богдан проглотил её. — И по воле Всевышнего мы должны подчиняться Царьграду. И святейший патриарх Царьградский Иеремия должен знать наше с тобой мнение, что мы и все россияне хотим быть в лоне его церкви. Предварити заблуждение Бориса и Иова — наш с тобой священный долг. Потому как заблуждение сие далеко пойдёт. Ежели сегодня мы отвернём лик от Византийского престола, народ отвернётся от нас за попрание чина вселенских владык.
— Делать что нужно? — спросил в упор Бельский.
— Отец наш Всевышний велит помешать еретическому расколу. Не должно нам отрываться от лона церкви-матери.
— Богоугодное дело замыслил, владыко. Токмо как подступиться к нему? — сверкая чёрными глазами, спросил Богдан.
— Упование на Бога и святая молитва указывают путь. — И, сделав глоток вина, Дионисий прочитал молитву: «Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш: погуби Крестом Твоим борющия нас...»
— Молитва лепшее лекарство, владыко, — нетерпеливо произнёс Богдан, — но скажи, блаже, где тот греческий гость остановился?
— На подворье Рязанского епископа.
— А уезжает коли?
— В путь собирают. Днями и покинет Москву. Наказ получил гонцов немедля отправить в Царьград.
— Погостевать бы успеть у патриарха да погуторить, дабы забыл, что в уши нажужжали. На гонцов перевесища поставить. А коль за милостыней приехал, то добавить к царёвой и Борисовой. Да щедрость проявим. Вот и исполню твой наказ, владыко.
Лицо Дионисия стало мягким, глаза сияли от радости.
— Сын мой, ты всегда был светел разумом и скор к движению. Да поможет нам Бог.
— Благослови, отче владыко. Там и почивать пойдём. День нонче был вельми тяжек.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — поднявшись от стола, пробасил Дионисий и трижды положил на Богдана широкое крестное знамение. — Аминь!
Друзья расстались. До ворот Дионисия проводил Игнаш. А как только митрополит покинул подворье Плещеевых, вновь за ним, словно ночной дух, заскользил доглядчик-шпынь. Он проводил Дионисия до самых палат, да и скрылся, ничем не нарушив равновесия митрополита.
Летняя ночь хотя и была коротка, но Богдан встал до рассвета. Он узнал, что Иоаким покидает Москву сегодня утром. За прошедшие сутки Богдану не удалось встретиться с патриархом. Он был всё время в окружении иерархов, а ночью подворье Рязанского епископа охраняли кустодии Иова. Оставалось одно: ухватить минуту встречи нынче утром, до отъезда. Слуга помог Богдану одеться, натянул сапоги, на плечи — кутневой кафтан. Вот и все сборы. Над Белым городом под пасмурным небом ещё висела ночная темь, а Богдан уже вышел из прихоромки, и следом за ним — два молодых холопа.
Возле конюшни Богдана ждал крытый возок. Рядом, в кафтане из полосатой кежи, стоял Игнаш. Он открыл дверцу возка, ждал, что скажет господин.
— Гони к палатам рязанского епископа, да через Лубянку, — сказал Игнашу Богдан и сел в возок. Туда же забрались холопы.
Игнаш прикрыл дверцу, ловко вспрыгнул на передок и погнал застоявшегося бахмута. Окольный путь был знаком Игнашу. Он этими путями часто гонял коня, считал, что они короче и безопаснее прямых дорог. Но на сей раз и на окольном пути оказались преграды. На Кузнецком мосту Игнаш увидел небольшой отряд конных стрельцов. Игнаш придержал бахмута, откинул полог за спиной, сказал Богдану:
— Господин, застава напереди.
Богдан велел Игнашу свернуть в первый же переулок. Стрельцы пробудили в нём настороженность. Ему показалось, что и они спешат к дому рязанского епископа.
— Гони во всю мочь, — приказал он Игнашу.
Но как ни спешил Богдан, не опередил стрельцов, которые и впрямь следовали к подворью Рязанского епископа. С разных сторон они пришли в одну пору.
Остановились неподалёку в тени старого дуба. Богдан выглянул из возка и увидел, как на дворе епископа греческие гости собираются в путь. Выпрыгнул Богдан из возка, рванулся было, чтобы захватить ещё в палатах патриарха, да Игнаш остановил его:
— Опасица там, барин!
Богдан оглянулся: Игнаш стоял на передке и видел весь двор.
— Митрополит Иов в палаты вошёл, — пояснил Игнаш, увидев в рассветной дымке чёрно-белых ногайских коней Московского митрополита.
Досадуя, Богдан вернулся в возок. Срывалось то, что задумал сделать без больших хлопот. Но он не привык отступать от задуманного. Да и слово дал Дионисию. Соображал, где и как перехватить патриарха в пути. Догадался, что стрельцы будут сопровождать греческого гостя, а вот до какого рубежа, только Богу пока известно. Да пришёл к мысли дерзкий Богдан, что стрельцы ему не помеха, если опередит их в пути во время дневной стоянки и в боровском Пафнутьевом монастыре встретит патриарха. А то, что он не минует Боровска, в этом Богдан был убеждён. И, сотворив молитву о путешествующих, Богдан распорядился холопами. Он послал их на Плещеево подворье, чтобы запрягли коней в дорожную карету да собрали всё нужное в дальний путь.
— А как сготовитесь, не мешкая — на Боровск.
Холопы покинули возок, а Богдан остался наблюдать за двором епископа, где заканчивались сборы в дорогу. Вот наконец суета-беготня спала, всё было готово к дальнему путешествию.
В Кремле в это время на колокольне Ивана Великого или в Архангельском соборе, Богдан не отличал, зазвонили колокола. Но звон был знакомый, проводной, в честь высокого гостя. И вскоре же из палат появились патриарх Иоаким, митрополит Иов и свита патриарха. Богдан видел, как иерархи сели в одну карету — Иоакима, как засуетились стрельцы, вскакивали на коней, пристраивались в хвосте обоза. И все двинулись следом за каретой. Впереди, направляя движение, ехал всадник в чёрной одежде — митрополитов кустодий.
Лишь только скрылся на съезде к Москве-реке последний стрелец, Богдан негромко сказал Игнашу:
— Давай следом.
Но Богдан ехал с опаской: впереди был Иов — и как бы, возвращаясь, не заметил его. Миновав мост, Богдан велел свернуть от улицы Ордынки в сторону и гнать коня вдоль Москвы-реки. Он был уверен, что не потеряет Иоакима на знакомом пути хоть до самого Киева.
И ничто больше не мешало движению Богдана к цели. Когда он миновал треть пути до Боровска, холопы нагнали его возок. Богдан пересел в карету, запряжённую тройкой вороных, Игнаш сел за вожжи, холопы ушли в возок, и все тронулись в путь.
Теперь, в глубине удобной кареты, Богдан мог спокойно обдумать план своих действий. Он ещё раз вспомнил всё, о чём говорил ему Дионисий. Он даже подверг сомнению действия Дионисия против патриаршества на Руси. К тому же Богдан был не уверен, что заставит Иоакима забыть все посулы Москве. Однако на первой же остановке для ночного отдыха, а это предстояло, по расчётам Богдана, в Боровске, он проникнет в покой патриарха и заставит выслушать, но не больше. Ведь он не смел применить к патриарху насилие.
Другое дело побудить Иоакима действовать в пользу Дионисия. Тут можно не поскупиться на большие дары. Патриарх не так богат, чтобы отказаться от них. И надо полагать, что он всё сделает в пользу Дионисия, если увидит, что не зря зажигает свечи. Само собой, чтобы патриарх действовал успешно в пользу Дионисия, нужно добиться, дабы никто не помещал восхождению Дионисия на церковный престол. Никто! Вот ведь какой оклад нужен будущему патриарху. Однако ещё год-два Богдан ничего не может обещать. А там... Да подрастёт же наконец царевич Митюша! И тогда уж по его воле Бельский развернётся. Честолюбец воздвигал всё новые воздушные чертоги. Пред ним, дерзостью и гордыней обуреваемым, витал престол. Иному показалось бы это сумасшествием. Но не Бельскому. Он мечтал о троне по исключительной своей дерзости. Она питала его надежды, гасила всякие сомнения.
Богдан был отчаянным и азартным игроком. Его не пугала величина ставок, даже если ставкой была сама жизнь. Пускаясь в игру, он умел предвидеть ход событий. Или это ему так казалось? Но главное он знал доподлинно: век царя Фёдора недолог. Не нужно было ходить к ведунам, баальницам, чтобы сказать время кончины немощного, одолеваемого водянкою предпоследнего отпрыска Калитиного племени. А после Фёдора Иоанновича кому трон и корона, кому державный скипетр? — задавал Бельский себе вопрос. Что ж, пока у трона есть прямой наследник — царевич Дмитрий. «О, если бы царевич Дмитрий», — тешил себя Богдан. Но ему с трудом верилось, что Дмитрию достанется престол, пока жив Борис Годунов. Это, считал Богдан, не тот человек, который выпускает из рук удачу. Да чтобы он, будучи сегодня полновластным правителем России, не нашёл путь лишить этого наследника престола! Борис добьётся, чтобы церковь наконец лишила Дмитрия права на престол, как незаконнорождённого. Церковь могла пойти на такой шаг, не греша перед Богом.
И как было важно сейчас Богдану узнать доподлинные тайные желания Бориса. Тогда и дорогу торить легче. И Богдан решил после встречи с патриархом побывать у волхвов. Какую судьбу нарекут они Борису, что ждёт Дмитрия — всё это важно знать. И вот уже пылкое и коварное воображение Богдана представило, что на пути к трону нет Дмитрия. Он увидел только умирающего царя, а возле его постели — только царицу Ирину и Бориса Годунова. А за ними — Фёдора Романова и Фёдора Мстиславского. Между ними и загорится борьба за выборного царя на престол. Ему, Богдану, пока нет места у трона, он пока за спинами этих фаворитов судьбы.
Вот тут-то и нужен Дионисий, преданный единоверец, чтобы он кинул в народ клич о выборном царе. Выборный царь! За кого крикнет Русь, тому и быть! А уж они вместе с Дионисием позаботятся, чтобы Русь позвала его, Богдана Бельского. Русь знает его: торговая, служилая, крестьянская.
Царский оружничий — лицо видное. «Вперёд! Вперёд, Богдан! Тори себе дорогу! Осанна!» — взвинчивал себя Бельский.
Становилось жарко. Время приближалось к обеду. Богдан знал, что где-то после двух третей пути до Боровска патриарх сделает полуденный привал. Сам Богдан решил не останавливаться, а мчать до Боровска, там поднять монастырскую братию на молебен в честь гостя, да чтобы с колокольным звоном, с хоругвями встретить Иоакима.
Пополудни Богдан увидел на берегу реки Нары, чуть в стороне от брода, табор патриарха. Там горел костёр, готовились к трапезе. Богдану пока было не до еды. Он миновал табор без задержки. Видел: стрельцы смотрели вслед. Да какое им дело!
В боровском Пафнутьевом монастыре Богдан всё исполнил как задумал. И встреча патриарха достойно произошла: и молебен отслужили, и в трапезной ужин был. Бельский сидел вблизи Иоакима. С одной стороны от патриарха — игумен Алексий, с другой — он. За спиной патриарха стоял толмач, но Богдан не хотел разговаривать о деле за столом. У игумена уши остры, а язык, поди, Иову предан. Да уж больно говорлив. Вон как частит: «Пришёл Спас — всему час: плоды созрели. Убрать да и вкусить можно. Но до второго Спаса мы не едим никаких плодов».
Богдану знакомо сие. В вотчине дворовые девки сегодня закат с песнями провожают. Одно слово — осенины дни готовятся встречать. И сам Богдан чинно встречал их.
После свершения молитвы в честь вкушения пищи, Богдан и игумен проводили патриарха до гостевой кельи, пожелали хорошего сна и ушли. Игумен повёл Богдана в келью, ему отведённую. А как ушёл игумен, так Богдан к патриарху поспешил. Он в этот миг досадовал, что не может поговорить без толмача и двух слов не знает по-гречески.
Постучав в дверь, Богдан вошёл в келью патриарха. Толмач был
— Сын мой, зрю, что ты усердно ищешь беседы. Чем озабочен?
— Если святейший владыко готов выслушать раба грешного, я поведаю то, чем сегодня озабочена русская церковь и чего ты не услышал от её иерархов, — сказал Богдан на одном дыхании.
— Говори, сын мой.
— Тебя, святейший, просили проявить заботу о патриаршем престоле для Москвы. Но она не готова для устройства престола.
— Так ли сие?
— Да, святейший! Ты убедился на первом шагу в её гордыне. Дионисий не встал под твоё благословение не потому, что не знал чина, а понуждаемый волей правителя Годунова. В церкви раскол, происки, пронырство. Митрополит Иов светел душой, но мягок, аки воск. И правитель вьёт из него верёвки для плевиц. Ты, святейший, по себе знаешь, к чему приводят козни сатаны.
— Да, да, сын мой. Антиохийская церковь приняла много страданий... Что же ты хочешь, что ищешь, россиянин? — Иоаким смотрел Богдану прямо в глаза, и Богдану показалось, что этот знатный человек глубоко озабочен делами русской церкви. — Что нужно сделать, чтобы ваши иерархи пришли к миру и согласию?
— О, святейший отец, как раз и не следует давать движение тому, о чём просили правитель и царь. Пусть ещё два-три года русская церковь остаётся зависимой от твоей церкви, от Царьградской. Два-три года! — горячо закончил Богдан. Затем он решительно подошёл к толмачу и бесцеремонно вывел его из кельи. А захлопнув дверь, достал из внутреннего кармана кожаную кису, положил её на налой. — Святейший отец, забудьте на два года, зачем приезжали! Два года! — Бельский взял руку патриарха, поцеловал её, а потом крепко пожал. С тем и покинул келью.
Спустя полчаса Бельский уехал из Пафнутьева монастыря, держа путь на Верею, чтобы вернуться в Москву через Смоленскую заставу. Ничто не испугало Богдана, ни ночь, ни глухой лес, где и волки и медведи могли выйти на дорогу.
...И прошло несколько месяцев, как Богдан побеседовал с Иоакимом. Вестей от него в Москву не приходило. И Богдан радовался: всё идёт как задумано. Зато каждый месяц в Антиохию, то с оказией, то с гонцами, от московских иерархов летели запросы. Годунов был в большой обиде на Иоакима. Иов недоумевал: столько заверений и — всё на ветер. И снова писал ласковые письма Иоакиму, отправлял их с купцами. Но шли в Антиохию и другие грамотки, да больше с гнилью.
На красный товар цену набить можно. А как продать то, что ничего не стоит? Уж Богдану бы не знать, что за такой товар и полушки не дадут. Да вот и в нём он находил выгоду. Писали ему прелестные грамотки безместные попы, которых находил он в кабаках и в трущобах близ Облепихина двора у Земляного вала. В Старом кабаке, гудевшем денно и нощно словно пчелиный рой, и варил свои прелестные грамотки Богдан. Там, среди кадей с пивом, рядом со стойкой, где красовался целовальник в свете факела, Богдан находил грамотного безместного попа-питуха и посему нищего, поил его вволю, и тот писал потом какую угодно ересь. А там прелестные грамотки летели с торговыми гостями, со странниками в Путивль, в Киев, в Корсунь и дальше, попадали в руки греческих купцов, и они за денежки, полученные от людишек Богдана, доставляли грамотки патриарху Иоакиму да патриарху Иеремии.
Странник-монах Феоклит прячет в пути грамотки надёжно. Он юрок и хитёр. Идёт по дороге на Путивль какой день, а лисьи глазки остры — всё видят, лисий носок чуток — всё чует. Мышку учует Феоклит в траве, волка в густом лесу выглядит. Мышку, чтобы хапнуть, а от волка — стрекача вовремя дать. И твердит Феоклит в пути вместо молитвы седмицу раз да ещё многажды раз по седмице всё записанное в грамотке:
— «Знай, владыко византийской церкви Иеремия, како на Руси веру чтят. Многие люди, забыв Бога и православную христианскую веру, тем прелестникам-скоморохам следуют, сходятся по вечерам на бесчинные позорища. На улицах и на полях богомерзких скверных песни поют всякие, бесовские игры устраивают. Да в городах и уездах прелестники и малоумные людишки в бесовские сонмища сходятся. Многие люди мужского и женского полу по зорям и в ночи чародействуют, бесчинствуют, творят блудодейство и скачут через огнища. Како же держать на престоле русской церкви человече, не могущего крепить бразды?»
Прелестные грамотки надёжно творили своё дело. Ни на один запрос Иова не отвечали ни Антиохия, ни Константинополь. Будто и не было на Руси Иоакима, будто и не давал он слова правителю Годунову да митрополиту Иову.
Богдан и Дионисий иного пока и не желали.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СТРАННИК НИКОЛАЙ
Минул год, как митрополит Иов проводил в дорогу Антиохийского патриарха Иоакима. Это был год тщетных ожиданий и терпеливого бдения. Иов перестал сетовать на Иоакима, понял, что духовному отцу не просто добиться согласия от других первосвятителей внять просьбе русских иерархов об учреждении патриаршества на Руси. И всё-таки Иов был полон веры в то, что всякое богоугодное, благое побуждение даст свои плоды, ибо сие угодно Всевышнему творцу.
Совсем по-другому воспринял годовое молчание Иоакима Борис Годунов. Правитель был сильно недоволен Антиохийским патриархом. В конце концов, считал он, за такие богатые дары надо расплачиваться. В отлику от Иова Борис каждодневно ждал вестей из Константинополя, где должна была решиться судьба русской церкви. Борис часто говорил Иову:
— Отче владыко, блажен, кто верует. Меня же посетило сомнение и не покидает: забыл о нас патриарх Иоаким.
— Бог простит твоё сомнение, сын мой, если укрепишь свою веру молитвой. Всякому плоду должно созреть.
— А злой умысел? Нет ли ему места? И ты знаешь — от кого...
— Ведомо мне, что сей человек честолюбив, любостяжателен, ан подличать не горазд.
— Зачем же он якшается с пролазой Богданом? Зачем Богдан перехватил Иоакима, держал с ним беседу?
— Верую и надеюсь, что не во вред церкви. — Иов кой-что знал о хитростях Дионисия и Бельского, но не придавал сему особой цены.
Годунов был другого мнения о происках Дионисия и Богдана. Нет, Дионисий не смирился с тем, что потерял престол главы русской церкви, что он не первый иерарх. Да и Богдан от зависти сгорал, видя во всём успехи Годунова. Но спорить с Иовом Борис не хотел и лишь попросил:
— Отче владыко, чем искать рыбу в мутной воде, пошлём-ка гонцов из Посольского приказа. Пусть дьяк Щелкалов попечётся, чтобы плод ко времени созрел. А под лежачую колоду вода не течёт.
— Уповай на Бога, сын мой, — упорствовал Иов. — Да пошлёт тебе Господь по сердцу твоему и все намерения твои исполнит. Вещает мне душа, что близок час путника-иноземца.
Борис всегда охотно внимал словам Иова, принимал их к сердцу. Он верил не столько в его провидческий дар, сколько в житейскую мудрость, в ясность ума, в чистоту помыслов. Иов вносил в него дух умиротворения, и этим даром своего высокочтимого друга Борис особенно дорожил. Как много принял он советов от Иова, которые приносили ему жизненное равновесие и уверенность.
А Иов, в свою очередь, был признателен Борису за высокочтимость его сана, но не личности. Сам он любил Бориса не за то, что правитель благоволил к нему, а за то, что великую пользу России нёс, за то, что его дела украшали царствование Фёдора. Всё содеянное Годуновым Иов оценивал не только как служитель, как глава православной церкви, но и как просвещённый человек эпохи — сочинитель.
В ночные часы, склонившись у налоя над писчей бумагой, освещённой пламенем восковой свечи, он писал о венценосном государе России и о том, кого Господь Бог уравнял с венценосцем — о правителе Борисе Годунове, о его влиянии на умы и сердца россиян. Как рождалось то, что писал Иов, он не мог бы сказать. Знал одно: всё сказанное о Борисе поднималось из глубин души.
«В счастливые дни Фёдора Иоанновича строил под ним Державу великий шурин и Слуга его, муж верховный, единственный в России не только саном, но и разумом высоким, храбростию, верою к Богу. Его помыслом цвела сия Держава в тишине велелепной, к изумлению людей и самого Царя, ко славе Правителя не только в нашем отечестве, но и в дальних пределах вселенных, откуда знаменитые Послы являлись здесь с дарами многоценными рабски благоветь перед Царём и дивиться светлой красоте лица, мудрости, добродетели Правителя среди народа, им счастливого, среди столицы, им украшенной».
Рука Иова, движимая искренностью помыслов, была тверда, письмо светилось ясностью мысли, чистотою душевного порыва. Иов дал обет писать только правду. И никакую ложь в похвалу пред ликом Богоматери Владимирской он не мог бы написать. Сей дубовый налой, на котором лежала рукопись, не знал ни хулы, ни извета.
Иов писал широкое полотно. Он не забывал говорить о сподвижниках Бориса, которые вместе с правителем укрепляли Русь, ставили города. И новые города, которые закладывал Борис, отмечались в сочинениях датою рождения. Так сохранял для потомков Иов годы закладки Курска, Воронежа, Оскола, даты появления сибирских порубежных городов.
Гордость россиянина двигала пером Иова, когда он писал о русской армии, о ратных силах, созданных Борисом. По мнению иноземных современников, навещавших Москву, они лучшие в Европе.
Иов так и запишет: по мнению иноземных гостей.
Писал Иов в дни ожидания вестей из Царьграда и о том, как Борис заботился о процветании наук. С одобрения царя Борис позвал в Москву английского философа, математика и астролога Джона Ли, потому «как думали, чтобы пользоваться его советами для открытия новых земель на Северо-Востоке, за Сибирию».
Борис не боялся просвещения народа, посылал сынов России за знаниями в Европу, способствовал каждому, кто жаждал наук. «И если я не знаю его мысли, то вижу дела его, благоприятные для образования России», — говорил Годунов Иову.
Смущение и страх Божий, однако, посетят Иова, когда Борис преступит законы Божеские и Христовы, когда возьмёт на душу несмываемый грех. Но об этом Иов напишет потом.
А пока нужно было встречать ещё одного греческого гостя, посланника патриарха Иоакима священника Николая.
Поделиться книгой: