Помоги проекту - поделись книгой:
— И серебра не пожалей.
— И серебром одарю, и коней упряжку заменю.
Разговор между правителем и митрополитом складывался будто меж равными друзьями-братьями. Да и всамделе было так: многие годы проверялась их дружба и трещины не дала.
Из собора Годунов ушёл в царские палаты, куда заходил беспрепятственно и каждый вечер. День прошёл, и нужно было донести царю все дневные дела-тяготы. Но сегодня Бориса волновало лишь то, о чём шла у него беседа с Иовом.
Царь Фёдор находился в малой передней, на малом возвышении — царское место. Здесь Фёдор принимал государственных мужей. Он сидел в аксамитном охабне, отделанном соболями и узорочьем, с большим лалом на груди. В глазах — ожидание.
Приездом Антиохийского патриарха Иоакима царь Фёдор был доволен. На трапезу думал позвать, и царица Ирина об этом просила, пообещал ей. А теперь ждал, что скажет любезный правитель о цели приезда почётного гостя.
Годунов подошёл к царю с низким поклоном, свято соблюдая вековой порядок.
— Да пошлёт Господь Бог тебе, мой государь, благоденствие на многие лета, и царице-матушке...
Какими разными были сии высшие правители России: коронованный, предпоследний в ряду Калитиного племени и некоронованный, в прошлом из худородных бояр. Фёдор — мал ростом, худощав, словно заморён недугом, бледнолиц, с реденькой прозрачной бородкой, простодушен лицом и тих голосом. Борис, в отлику, статен, широкоплеч, благороден лицом, чёрная опрятная борода придаёт ему мужественный вид, глаза умные, проницательные и быстрые.
Первым разговор начинает царь.
— Что там гость желает видеть в моём государстве, какие заботы привели чужеземного странника? — спрашивает Фёдор.
— За милостынею прибыл, мой государь, — отвечает без обиняков Борис. — А ещё имеет желание беседовать с тобой о церкви, о Боге, зная твоё рвение и благочестие.
— А пользой государству моему озабочен?
— Он прозорлив, мой государь. Ежели поспособствуем, польза от его гостевания великая будет твоей милости и твоей державе.
— Коль так, награди щедро.
— Мысли твои, государь, он прочитал, а суть их великая... — И только шёпот исходил от правителя, будто шумела под ветром листва, а слова тонули в духоте палаты. Но было видно по торжествующей улыбке Фёдора, что «прочитанные» Иоакимом мысли государя российского, совпадали с державным честолюбием Фёдора, были ему приятны, и он уверовал в то, что это его собственные мысли, и проникновенно сказал:
— Спасибо, правитель. Ты и наш гость верно изрекли моё желание. Церковь моей державы ноне — оплот христианства и заслуживает того, чтобы на Москве утвердился патриарший престол. Мы скажем своё слово на недельном Соборе.
— Тебе, государь, спасибо за щедрую заботу о рабах твоих, — ответил смиренно Годунов.
Царь оставлял Бориса ужинать, но тот только в редких случаях, да и то по приглашению сестры, оставался у царя на трапезу.
...В пятницу, как заведено было годами, в Столовой палате дьяки созвали Собор, что и боярской Думой называли. День приходился на Марию-Магдалину, и бояре сожалели, что нынче по вотчинам в поле не работают — гроза убьёт. Да и работали бы пользы для, но царь Фёдор повелел россиянам строго блюсти церковные законы.
На недельном Соборе царь держал совет с думными боярами, думными дьяками, с князьями церкви о самых важных делах государства. На этот раз предстояло держать совет о русской православной церкви. Все, кому должно быть в Столовой палате, уже собрались. Ждали царя. Он пришёл торжественный, в золотой ризе, сел на троне, бородкой в бояр упёрся, голубыми глазками — в расписной потолок. Неподалёку от царского трона, за четырёхугольным столом, близ которого размещалось двадцать человек, сели митрополиты Иов и Дионисий, архиепископы, епископы и бояре самых знатных фамилий, первые члены Думы. Здесь же сидели два дьяка. Им вменено в порядок записывать всё, что будет сказано на Соборе и получит силу приказных грамот. Прочие бояре размещались на скамьях вдоль стен. Чинами пониже тех, что за столом, а нарядом не уступают. Жарко, а сидят в кармазинных ферезях, под ними кафтаны золотого атласа, горлатные шапки к потолку поднимаются, посохи частоколом стоят впереди бояр.
Борис сидел в кресле особняком от стола, но ближе к царскому трону. Он был словно посредник между государем и всеми прочими в палате. Он же дал знак дьяку начинать совет.
Моложавый дьяк Афанасий Власьев встал и сообщил, по какому поводу назначен Собор.
— Волею Божьей государь всея Руси Фёдор Иоаннович сего дня скажет своё слово о русской православной церкви.
По ритуалу царь должен посоветоваться со своим духовным отцом. И он спросил митрополита Иова:
— Каково твоё мнение, владыко?
Ликом Иов строг, а глаза смотрят на царя ласково. Ритор он вельми славный и знает, что ответить Фёдору; голос чистый, высокий звучит под сводами палаты словно в соборе:
— Ты, Богом ниспосланный наш государь премудрый, и Дума твоя опытна гораздо способнее нас судить о том, что полезно державе. Наше дело едино — служение Богу Всевышнему, Христу и святым апостолам, помогать молитвами торжеству твоих деяний. — Иов со смирением склонил голову.
Воцарилась тишина, лишь слышалось, как сопели два тучных боярина — Никита Романов и Фёдор Мстиславский. Потрескивало масло в лампадах перед образами святых в переднем углу Столовой палаты. Ждали царёво слово. А царь Фёдор, уже вопреки ритуалу, смотрел на своего шурина Бориса. И как только тот придал царю силы огнём своих глаз, царь сказал:
— По воле Божьей, в наказание наше, восточные патриархи Царьграда, Иерусалима, Александрии да Антиохии токмо имя святителей носят, власти же едва ли не всякой лишены. — Фёдор сделал паузу и снова посмотрел на Бориса, хлебнул живительного бальзаму. — Наша же Русь-держава благодатью Божиею во многорасширение приходит. И дабы связать воедино её просторы, чтобы Речь Посполитая не поставила патриарший стол в подвластном ей Киеве, подумаем о себе. Посему я хочу, если Всевышнему будет угодно и писания божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол Патриарший. Если вам это угодно: по-моему, тут нет повреждения благочестию, но ещё больше предпочтения вере Христовой. — Фёдор перекрестился.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков! Аминь! — поддержал царя Иов.
И зазвучали в Столовой палате голоса одобрения и похвалы мысли царской открыть в первопрестольной наряду с царским — патриарший престол. Видели бояре в возвеличении державной и церковной власти и своё возвеличение, почёт своим званиям. Но и осторожность была у них. Когда смолкли голоса одобрения царёву слову, встал боярин Никита Романов, опёрся руками о посох.
— Речь государя-батюшки красна и угодна Всевышнему. Кто же из русских христиан отвергнет сию боголепную мысль. По-иншему глянут на нашу силу шведские короли и австрийские Габсбурги, турки и крымский хан присмиреют. Но к делу надоть приступать с согласия всей церкви восточной, патриархов-первосвятителей. (Всё, что говорил боярин Никита Романов, было ему навеяно митрополитом Дионисием. И его последние слова митрополит Иов и правитель Борис поняли как предупреждение). Да не скажут пишущие на святую веру латыны-чернокнижники и прочие еретики, что в Москве российский патриарший стол устроился единой царёвой властью. Прости, мой государь-батюшка, раба своего Никитку за дерзость, — закончил своё возражение Романов и, низко поклонившись, сел.
Царь Фёдор был не вельми скор и тонок в размышлениях, заботу Никиты Романова понял просто: тот знал о враждебных движениях в западной России и за её границами на православное московское христианство и высказал свои соображения.
— Дабы не случилось супротивничества нашей воле, дайте знать патриарху из Антиохии волю мою — и пусть он донесёт её до первосвятителей Вселенского Собора. А ты, владыко, — обратился он к Иову, не глянув даже на Дионисия, — навести сегодня же гостя и передай о решении государева Собора.
Борис на этом Соборе молчал. Но думал много. Радовался, что царь говорил так, как желательно было ему, и ясно донёс до всех бояр и дьяков свою державную мысль. Часом позже Борис добавил Иову к сказанному Фёдором:
— Отче владыко, как будешь беседовать с патриархом, скажи, чтобы не мешкал с послами в Царьград и иншие столицы. Ведомо мне, что в Киеве суета началась с появлением Иоакима в российских пределах.
В тот же вечер Иов навестил Иоакима. Встреча князей церкви была тайной. Им не нужен был толмач, потому что книжник и сочинитель Иов владел греческой речью. Два боголепных старца провели в мирной беседе не один час — и оба остались довольны переговорами. Иоаким поверил, что в Москве ему окажут большой почёт, с пустыми руками не уедет, и дал слово немедля отправить гонцов в Царьград к патриарху Иеремии.
Белый город уже погрузился в сон, когда митрополит Иов покинул подворье рязанского епископа, где гостевал Иоаким. Он сел в крытый возок, и буланая лакиния с места пошла рысью, лишь только кучер дал ей волю. Иов прикрыл глаза и задумался о завтрашнем дне, который виделся многотрудным. Он понимал, что в движении к патриаршему престолу волею Бориса, ему, Иову, отведено первое место, что Дионисия ни царь, ни Борис уже не принимают в расчёт. Но знал Иов, что Дионисий своей гордыни не смирит и расставит плевицы, дабы не допустить возвышения супротивника, а то, что Иов оказался для Дионисия в сиём чине, стало очевидным ещё в час хиротонии — посвящения его в митрополиты.
На другой день в Успенском соборе состоялось богослужение в честь высокого гостя из Антиохии. Оно выглядело пышно, собрались многие иерархи, был сводный хор. Хотелось московским князьям церкви показать всё великолепие русского богослужения.
Оно и правда растрогало патриарха Иоакима до слёз, а клирикам потешило самолюбие. Вёл торжественную литургию Иов. Он запевал каноны. Голос его звучал мощно и величаво. Вот он начинает петь канон Ангелу-хранителю:
— Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути и к любви горней уязви душу мою...
Едва прозвучал тропарь, как хор подхватил песнь первую. А Иоаким приблизился к Иову, встал рядом на амвоне и не удержался от соблазна, запел кондак:
— Явися мне милосерд, святый Ангеле Господен! — Он пел на своём языке, но песня звучала слитно со славянской вязью слов, лишь подчёркивая их.
После богослужения был званый обед у царя. Патриарх Иоаким и митрополит Иов сидели рядом с Фёдором. Тем временем царёвы слуги готовили подарки гостю из Антиохии. Нет, это была не милостыня, а щедрые дары из государевых рук. Вот Фёдору подали большой золотой крест с бриллиантами. Фёдор взял его вместе с серебряным блюдом, поцеловал и с поклоном вручил Иоакиму. Потом патриарху показали целый ворох дорогих мехов — всё связками, связками — бобровые, соболиные, куньи, лисьи. Показали и отнесли в повозку. Затем бояре стали свои подарки подносить. Не поскупились вельможи. Не остался в стороне и Борис Годунов. Как и обещал Иову, он сделал вклад богаче, нежели царь. Его слуги принесли семь седмиц соболей, столько же куниц, горностаев, а беличьих шкурок сорок сороков. И серебряных рублей преподнёс Борис Иоакиму полное серебряное блюдо. И коней упряжку сменил. А как отправился Иоаким в обратный путь, съестным припасом наделил гостей так, что до Антиохии будет вдоволь.
Патриарх Иоаким уезжал из Москвы обласканный душепопечительными заботами, с множеством даров щедротных для себя и для церкви. А ещё он увозил наказ правителя Годунова не жалеть денег для выполнения воли русского царя Фёдора. «Нужен нам патриарший стол не ради самолюбия, а токмо в интересах всего христианства. Нет такой другой державы в мире с единой верой, которая бы раскинулась на полсвета. Посему и первосвятитель должен быть ровней вселенским патриархам», — говорил Борис.
Иов провожал Иоакима до Серпуховской заставы. Так повелел царь Фёдор. Надеялся он, что Иов заручится твёрдым словом Антиохийского патриарха. «Да будет ли оно твёрдым, — думал Иов, — всё в руках Всевышнего». Он понимал волнения Фёдора: пришло в движение умопонятие, которое вынашивали в России цари и иерархи православия более ста лет. У них были основания заботиться о возвеличении православной церкви. Это она пеклась о нравственном здоровье народа, она поднимала россиян на подвиги, достойные похвалы предков, она составляла неотъемлемое духовное сокровище народа и служила неиссякаемым источником душевной крепости и постоянного о Господе Боге рвения каждого христианина.
Обо всём этом и говорил Иов патриарху Иоакиму, пока карета, запряжённая шестёркою резвых ногайских коней, шедших лёгкой рысью, катила по Ордынке, запруженной московским людом.
— А ещё, святейший, попомни, — сказал на прощание Иов, — с главным собором Российской державы, Успенским, никогда не случится то, что случилось с собором Византийской поместной церкви Святой Софией, не бысть в Успенском Магометовой мечети!
У заставы два иерарха облобызались. Иов покинул карету гостя, подождал, пока она минует заставу, и с грустью в сердце от расставания
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДИОНИСИЙ
«О, Мария Магдалина, многажды всуе твоё имя изреку! О, Мария Магдалина, почему в твой день меч Господен убивает пахаря и, сколько ни прошу тебя, не убьёт того, кто сый василиск!» Так не раз воскликнет Дионисий после того, как не по чину встретил Антиохийского патриарха. Нет, тогда он ещё не ведал, чем всё обернётся. А то, что строптивость показал, так был в том умысел. Знал он, какой игре воображения предавался правитель Борис, знал, какими просьбами-молитвами осадит митрополит Иов иноземного гостя, знал, чем грозит ему возвеличение выскочливого тверского старца Иова, и потому искал ему укорот денно и нощно. Да промахнулся же!
«Обаче всё случилось не так, как мыслил аз, всё по воле дьявола подвигнулось», — ругал себя Дионисий. И то сказать: досадить Иову хотя бы в малом вельми желательно было, а вот себе учинить изъян, так сие в уме прореха. Да уж содеянного не вернёшь, размышлял Дионисий и осуждал сидящего в себе строптивого и заносчивого Данилу Щетинина, сына торгового человека со Швивой горки. Но, осуждая, и гордился, что не склонил головы перед иноземным гостем. Первым благословил его. А тут уж волей-неволей склоняй выю под крестом, даже если ты и патриарх.
И ноне убеждал себя Дионисий в том, что сия игра с патриархом произошла впрямь от строптивости характера. Так в молодые годы Данила ходил в кулачный бой на Москву-реку, дабы показать свою удаль и силу.
А поразмыслив здраво, Дионисий скажет, что не только строптивость характера толкнула его на нарушение канона. Кой-кто его подтолкнул на богопротивное дело не из нечистой силы, а живой смертный человек, имени которого и про себя произносить не смел. Тот человек, тот большой боярин давно и упорно подбирал независимого Дионисия под себя. Да и выгоду в том сулил немалую, если Дионисий будет послушен ему. Дионисий нужен был большому боярину как опора в будущем. А будущее было не за горами, ещё одну дверь приоткрыть и — вот оно, с высоким положением, с властью неограниченной.
У Дионисия закваска от Ивана Грозного. Сотенным головой в опричнине ходил Данила Щетинин Новгород учить за крамолу. Грозный заметил ретивого сотника да повелел ему крамольных баб новгородских с приплодом в ледяной купели Волхова «крестить». И «крестил» — что ни день, то две-три сотни. Тогда усмехался: «Никто хрещение не принимает, все супротивничают, под лёд сноровисто скрываются. Пусть скрываются, — размышлял сотник, — лишь бы счёт крамольницам вести».
Иван Грозный потом из разорённого Новгорода на Псков ушёл. Не сомневался Данила Щетинин, что и там ему поручат «крестить» девок и баб в реке Великой.
Да вот с царём беда приключилась. Приехал он в Псково-Печерский монастырь, стал ругать игумена за нерадивую встречу. Тот по чистоте душевной и правдолюбию сказал громко: «Катов не привечаю». Знал святой отец, чем сие грозит, да Богу судьбу свою вручил.
В тот час Грозный себя выше Бога поставил. Тут же по его повелению отрубили голову старцу Антонию. А как она, голова-то покатилась вниз по крутой дороге и в открытые двери церкви проникла, замерла у амвона, так с царём Иваном Грозным страсть и приключилась. Схватил он обезглавленного старца на руки и помчался с ним по крутизне к той же монастырской церкви, на амвоне тело игумена положил, голову стал прилаживать, сам плачем зашёлся. И все опричники рядом с ним заплакали, и Данила Щетинин — тоже.
Как покинули Псков и двинулись в Александрову слободу, зашёл Данила по пути в деревню Засека в избу воды напиться. А старая баба, на баальницу похожая, и сказала: «Кровь детскую отмой, тады и напою». Вот тут-то Данилу и ударило в голову: «Тако же отмывал, семь бань прошёл!» Сие у него душа крикнула. А старая баба услышала его нутряной крик. Да и сама в голос закричала:
— Не отмоешь в бане-то кровь людскую, не отмоешь! — И прогнала.
Ночь настала, но не спится Даниле. И вторую, и третью ночь без сна сотник, а что ни день, то тридцать вёрст пешью отмеряет. И уж кажется ему, что руки и впрямь в детской да женской крови. Да и лики детей и женщин в глазах мельтешат день и ночь. И голоса звучат: «Ивашечка, Ивашечка, да как же батюшка без нас!»
Не вытерпел душевных мук сотник. На днёвке прибежал к шатру Ивана Грозного, стражей растолкал, в ноги царю упал, кричит:
— Отпусти в обитель, царь-батюшка, грехи отмаливать!
Царь посмотрел на сотника с пониманием, сам в страдание смертью игумена ввергнутый. Но сказал гневно:
— Нет на тебе грехов, сотник! И ни на ком нет, — крикнул царь, — кто мою волю исполнял!
Но ползал на коленях Данила, молил со слезами на глазах, упрашивал царя:
— Отпусти, батюшка, отпусти! Ноне ночью приходил ко мне святой апостол Андрей Первозванный, было повёл меня за собой. Да волю твою не смел я нарушить, вот и прошу добром...
Царь побелел, а потом глаза его кровью налились, и сам он весь червонным стал. Схватил он посох, стал бить сотника и кричать:
— Вон! Вон, сучья порода, из моего войска! Чтоб ноги не было сей же час!
Как только остался жив Данила, до сих пор не может понять. Ушёл он из стана, кровью истекая. Там же на Псковщине нашёл бедную монашескую обитель, постригся и принял имя Дионисия.
С той поры много воды утекло. Но послушание монашеское не изменило характера Дионисия, честолюбие мутило разум. И как только ему показалось, что он замолил грехи, он ушёл из нищей обители. Какое-то время он жил в монастыре близ Торжка, а потом прибился к церкви святого Сергия в самом Торжке, сменил монашескую рясу на ризу священнослужителя.
Однажды приехал в Торжок тверской воевода боярин Семён Бутурлин, пришёл на богослужение в церковь святого Сергия и услышал, как Дионисий пел Никео-цареградский символ веры: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым», — поразился дивностью громогласия и проникновенности пения настолько, что не хотел уезжать в Тверь без дьякона Дионисия.
А из Твери и в Москве услышали голос новоявленного протопопа, в столицу приказали явиться. В тот год Иов ещё не пел своих канонов в опричной государевой богомольне — Симоновом монастыре. И по воле Ивана Грозного Дионисий стал игуменом этого монастыря, пел свои псалмы и Никео-цареградский символ веры для Ивана Грозного. Царь не напомнил Дионисию о прошлом, будто и не знал его ранее, а по ступеням церковной иерархии поднимал быстро. Когда Иова вернули из Казани, Дионисий уже ходил в сане архиепископа Крутицкого. А как-то, когда Иван Грозный был в добром расположении духа, он повелел Дионисию справить службу в Успенском соборе, где всегда для него вели богослужение.
Царь тайком плакал на этом богослужении. Дионисий показал всё своё дарование, ни разу не заглянул в книги, всю литургию, все песнопения исполнял по памяти.
— Ты мне люб, отче Дионисий. Будешь всегда служить в Успенском соборе, — сказал Иван Грозный после литургии.
Дионисий был счастлив, он достиг той высоты положения, о которой ему и не грезилось. Денно и нощно молил Бога о ниспослании царю здоровья и долголетия. В ответ на сие изливалась царская милость. И вскоре Иван Грозный возвёл Дионисия на высшую ступень церковной иерархии, сделал его митрополитом Московским.
Смерть Ивана Грозного потрясла Дионисия. Никто на Руси не переживал подобного горя, отчаяния и печали, какие постигли царского любимца. Были часы, когда Дионисий вновь хотел уйти в монастырь. Ему казалось, что ещё не успеют остыть ноги царя, как он будет низвергнут с церковного трона. Ан нет. Миновали сороковины. Пришёл час венчания на царствие Фёдора, всё оставалось в жизни Дионисия незыблемым.
Но начали пробиваться к жизни новые подземные ключи. Борис Годунов становится правителем, обретает силу и власть. Царь Фёдор, послушный его воле, зовёт к себе духовным отцом не его, Дионисия, а Иова. И Дионисий понял, что его звезда, освещавшая последние годы жизнь невечерним светом, стала угасать. Он увидел, что мшеломство Иова и Бориса одолело его, и стал искать покровителя. Присматривался-примерялся к Василию Шуйскому, заигрывал с лихим оружничим Богданом Бельским, наконец — пел осанну Фёдору Мстиславскому. Но все они показались Дионисию ненадёжными покровителями. И Дионисий связал тогда свои чаяния и надежды с родом Никитичей. Сам Никита Романов был уже стар, немощен и дышал на ладан. Но поросль его — пятеро сынов — поднялись словно дубы. На них можно было опереться. Тем более, что они приходились царю братаничами по матери. Знал Дионисий, что как только окажется в стане Романовых, так сразу же из неугодного Борису Годунову священнослужителя превратится в супротивника. Но сие его не пугало. Он свято верил в звезду Романовых.
К несчастью, Дионисий не сумел предвидеть последствий случившегося при встрече патриарха Иоакима. Стрела святой Магдалины поразила-таки его. Казалось, всё вначале сошло с рук. Царь хотя и рассердился за нарушение чина, и слова обидные сказал: «Ты мне неугоден, лукавый», — и какое-то время не замечал его, но не наказывал. Однако вскоре после трапезы Иоакима во дворце царь Фёдор позвал к себе Иова и, как строгий блюститель церковного устава, приказал:
— Если ты, владыко, ещё не наказал лукавого Дионисия, то повелеваю наложить на него епитимью. А коль усердия не проявит да изнова учинит нам вред, постригом накажу.
На другой же день, после молебна в Благовещенском соборе в честь святых Бориса и Глеба, Иов объявил волю царя Фёдора и в его присутствии наложил на Дионисия епитимью в поклонах на месяц.
«Царь волен казнить и миловать своих рабов», — принимая наказание, думал Дионисий. Но смирения в его душе не было. И, отбивая первые сто поклонов в тот же день, он думал о другом.
Вечером он узнал, что в Москву из своей вотчины приехал Богдан Бельский. И взыграло ретивое сердце, решил Дионисий тотчас же навестить своего давнего доброжелателя. Возник у него умысел, да как одному без доброго советчика-соучастника ринуться в дело?
Оружничий Богдан Бельский, выходец из худого рода Плещеевых, не имел боярства и окольничьего звания. По духу своему был властолюбцем с большими претензиями и обладал, как и Дионисий, завидной дерзостью. Поговаривали в Москве, что вскоре после смерти царя Ивана Грозного Богдан Бельский стал готовить дворцовый переворот в пользу царевича Дмитрия. Он тайно заводил связи со всеми, кто был недоволен Борисом Годуновым и митрополитом Иовом. Так в числе заговорщиков оказался и митрополит Дионисий.
...Чёрный плащ с капюшоном скрывал Дионисия от случайных глаз прохожих. Но вечерние улицы Москвы были почти пустынны; Дионисий спокойно миновал Воскресенские ворота, прошёл мимо ветошных рядов до Тверских ворот и мимо церкви Настасий Премудрости ушёл в Охотный ряд. Кружил не напрасно, знал, что могут за ним следить. И, как ему показалось, добрался до Плещеевых палат никем не замеченный.
Однако это было не так. Он шёл незримо сопровождаемый от самого дома. Лёгкой чёрной тенью мелькала поодаль от Дионисия фигура доглядчика и пропала, как только митрополит зашёл на подворье Плещеевых.
Двор Плещеевых строго охранялся. Дионисия встретил страж. В руках у стража-кустодия матово блеснула сулеба. Он тихо свистнул. Появился холоп Игнаш, которого Дионисий знал, и они вместе направились двором к палатам.
— Раб Божий Игнаш, где твой господин? — спросил Дионисий. — В палатах или в прихоромке почивает?
— В избе, — глухо ответил Игнаш, так назвав прихоромку.
— Проводи к нему незримо.
Невысокий, кряжистый Игнаш, в холщовой распахнутой на груди рубахе, молчком повёл Дионисия к своему господину.
Богдан сидел за столом в просторной горнице избы. Перед ним стояло серебряное блюдо с жареным мясом, рядом — братина с вином, серебряный кубок.
При появлении Дионисия Богдан встал, вышел из-за стола.
— Владыко, благослови раба своего.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь! — негромко произнёс Дионисий и осенил Богдана крестным знамением.
Поделиться книгой: