На кумысе

О Кочкаре (полная форма -- Кочкарский отряд, т.-е. средоточие какой-то козачьей власти) можно сказать без преувеличения, что он целиком представляет один сплошной базар и, нужно отдать справедливость, прекрасный базар. Сотни деревянных лавченок сбились в несколько отдельных кучек, и центр стали занимать уже настоящие магазины. Вырос целый каменный корпус из таких магазинов с железными дверями, массивными железными решетками в окнах и каменными крылечками; в них полный выбор всего, чего душа просит, начиная от краснаго товара, чаев, разной галантереи и кончая сапогами, скобяным товаром и винами. Мы нашли даже керосиновую кухню. Такие уездные города, как Златоуст, могут справедливо завидовать бойкой кочкарской торговле. Был даже особый мясной ряд, где торг вели и в лавках, и в досчатых балаганах, и прямо с возов.

-- Андроныч, хочешь в кузницу?-- предлагал я,-- мы называли кузницей кабак.

-- Подковать безногаго щенка?-- ухмыльнулся Андроныч и на всякий случай почесал в затылке.-- Чего-то ровно не манит... Целую неделю не принимал: как стал кумыз пить, от водки сразу отшибло.

Поломавшись для приличия, Андроныч подвернул к кабаку, и я остался один. Мне хотелось потолкаться именно в. этой толпе и прислушаться к ея говору. Остановиться так, зря -- было неловко и вызвало бы в публике известное недоразумение, а теперь решительно никто не обращал на меня внимания. Кого тут не было: козаки в своих студенческих фуражках с синим околышем, приисковые рабочие, крестьяне, киргизы, цыгане и т. д. Улица была заставлена сплошь телегами. Могли проезжать только цыгане, галдевшие больше других. У стенки кабака золотая рота играла в орлянку, в двух местах шла азартная мена лошадьми, в третьем две цыганки наговаривали подгулявшему старику-крестьянину.

-- И все ты врешь, все врешь!...-- заплетавшимся языком повторял старик, пошатываясь.

-- А есть у тебя на сердце думка...-- цыганским речитативом певуче наговаривала черноволосая гадалка.

-- Веррно!... Есть думка...

-- А еще есть у тебя человек, который в глаза тебе смотрит... А бойся ты этого человека,-- свой ворог хуже чужаго. Стоишь ты у кабака, а думка у тебя не в кабаке -- далеко твоя думка...

-- Веррно!

Переменив тон, цыганка жалобным голосом закончила свой обычный цыганский припев:

-- Позолоти рученьку... пожалей цыганеночка черномазенькаго... Для души для своей постарайся!...

-- Опять врешь!-- опомнился разомлевший было старик.

-- Сердца ты своего не знаешь: золотое твое сердце... Крут ты сердцем, а отходчив. Рученьку позолоти... от своего счастья не отпирайся...

-- Наводнение народу...-- почтительно проговорил какой-то неизвестный господин, подходя к моему экипажу.-- Вы с промыслов?

-- Нет, кумызник.

-- А!-- нерешительно протянул незнакомец.-- Так-с... А я так и подумал, что с промыслов. Издалека будете?

Безцеремонность такого разговора обяснялась тем, что незнакомец не поверил в мое кумызничество и по городскому костюму, вероятно, заподозрил во мне скупщика краденаго золота,-- этих последних в Кочкаре достаточно.

-- Удивительно вам смотреть на наш Кочкарь?-- умильно продолжал незнакомец, подробно сообщивший на всякий случай и собственный адрес.-- Как на пожар сбегается народ сюда по субботам, а все золото подымает... Был у нас тут дьякон, так он какия деньги нажил на золоте: счастье человеку привалило. Да-с... Пять лет назад что такое Кочкарь был? Деревня и больше ничего, а теперь в том роде, как американские Соединенные Штаты... Помилуйте-с, тоже и мы почитываем разныя ведомости. Вот в Австралии золотишко тоже открыли... А позвольте узнать, чем вы занимаетесь?... Обязанность какая у вас, например, в городе?...

Вернувшийся из кабака Андроныч во-время прервал это интересное знакомство с любопытным кочкарским обывателем. Обратно мы поехали тоже обездом, кругом села, потому что улица, попрежнему, была загорожена сплошными рядами телег.

-- Вот так Кочкарь... ну, ловко!-- повторял Андроныч, запрятывая бутылку с водкой за пазуху.-- Как в Пасху народ развернулся... Ловко!... Розговенье!...

На обратном пути мы начали обгонять телеги, катившияся уже домой. Пьяные мужики лежали на дне, как телята, а лошадьми правили бабы. Это обыкновенная картина патриархальнаго возвращения с праздника... Было часов около десяти утра и в воздухе начинал чувствоваться летний зной.

-- До жары поспеем домой,-- говорил Андроныч, погоняя лошадь.-- Вот так Кочкарь... ловко!...

Какая-то забубенная приисковая голова, мотавшаяся в телеге, хрипло напевала:

Отчего машина ходить?

Машинист ие заводит...

А кругом было так чудно хорошо, над головой висело такое глубокое небо, так весело звенели в воздухе невидимые жаворонки, из степи наносило таким теплым ароматом точно курившейся благовониями земли...

VII.

Наша жизнь "на кумызе" шла своим порядком -- день за днем, неделя за неделей. Лето выдалось серенькое. Постоянно перепадали дожди, и особеннаго, настоящаго степнаго жара мы совсем не чувствовали. Те же поездки по утрам к Баймагану, потом прогулка в бору, кумыз и т. д. Собственно говоря, время катилось незаметно, и если в чем чувствовалось некоторое лишение, так это в свежей газете,-- сказывалась городская привычка к последним новостям и печатной бумаге. Но в отсутствии газет была и своя хорошая сторона, именно время от времени полезно отрешиться от всякой текущей злобы русскаго дня, от тех искусственных интересов, которые так настойчиво навязывает столичная пресса скромному провинциальному читателю,-- вообще, отдохнуть и развязаться с тем строем мелких ежедневных привычек, которыми незаметно опутывается каждое существование.

Не хочу я знать ничего ни о Болгарии, ни о последнем концерте Софии Ментер, ни о "зверском преступлении", которое непременно совершается в разных весях и градах, ни о падении русскаго рубля, ни о видах на урожай, которые к осени всегда оказываются неверными, ни о закатывающихся и восходящих светилах всероссийскаго хищения, ни даже о самом Льве Толстом, который кладет печь своими руками какой-то убогой старушке,-- ничего не хочу знать... Наваливается по временам чисто-кумызная лень, и мысль сосредоточивается на том, что видят глаза. Это почти растительное существование, когда обычная напряженность нервной деятельности сменяется тупым покоем: я просто ничего не хочу знать... Вон ростет же степная трава, и я желаю существовать так же, погружаясь в дремоту сладкой степной лени. Кстати, два слова о траве... Какая она здесь отличная, эта трава: так и прет из благодатнаго чернозема. Это настоящее зеленое травяное царство, с которым вместе выросла и сложилась неумирающая культура. Если есть цивилизация хлебных злаков, как рис, пшеница, рожь, ячмень, то есть и цивилизация травы,-- самая древняя цивилизация, окутанная поэтическою дымкой. Если с каждым ржаным колосом ростет известная "власть земли", то здесь еще большая "власть земли" ростет прямо с травой: там нужен известный уход, хозяйственный обиход, а здесь все делается само собой. Будет трава, будет и скот, а со скотом жив будет и человек. Там нужны усилия, труд, хозяйственныя соображения, сложная организация и всевозможныя приспособления, а здесь -- Аллах велик: если не родится трава и с голоду передохнет скот, все-таки, Аллах велик. Пусть вся Европа судорожно трясется со всеми чудесами своей цивилизации, пусть дымят кирпичныя и железныя трубы, пусть гремят машины, пусть вертятся миллионы колес, валов и шестерней, -- здесь мирно пасутся на зеленом просторе табуны степных лошадей, стада курдючных овец, и жизнь катится так же тихо, как сонная вода степных реченок. Ведь, дороже всего покой,-- то состояние, когда человек чувствует себя самим собой и не болит каждым наступающим днем, не выбивается из сил и не сходит с ума от собственных успехов. Из этого степнаго покоя и лени выростали страшныя историческия катаклизмы, как пожар вот этой самой степной травы,-- лилась реками кровь, горели селения, разрушались целыя царства, а потом опять покой, поэтическая лень и полусонныя грезы.

Какая другая цивилизация изобрела что-нибудь хотя приблизительно похожее на кумыз, этот символ равновесия телесных и душевных сил? Ни одна! Есть вино, пиво, водка, опиум, но все это еще только сильнее разстраивает и без того поднятаго на дыбы человека. Божественный напиток -- этот кумыз и, может быть, ничто так не успокоивает нашу цивилизованную нервность, суету мысли и вечныя судороги чувства... Невольно переношусь к тем тысячам страдальцев, которые "не находят места" и добивают себя окончательно каким-нибудь "одобренным медицинским департаментом" самым верным средством. Даже совестно делается, когда встают перед глазами все эти труженики и жертвы великой цивилизации. Чем платить докторам за визиты, чем переплачивать удесятеренныя аптечныя таксы, чем шататься по модным курортам и сомнительным "водам", не лучше ли "взять лето" где-нибудь в степи и действительно отдохнуть душой и телом?... Я говорю о том, когда можно и следует предупредить болезни, а не о том, когда доктора, чтобы отвязаться от умирающаго пациента, посылают его умирать куда-нибудь подальше, в самый патентованный уголок, снабженный всякими дипломами и аттестатами. Мы именно не ценим своих богатств, которыя вот тут, сейчас под носом. И чего стоит тоже лечение кумызом?-- расколотый грош. За месяц (пей, сколько можешь) Баймаган берет от 10 до 12 рублей, а дальше в степи, вероятно, еще дешевле. Остается, следовательно, один проезд, стоимость котораго при железных дорогах тоже очень невелика: есть оренбургская железная дорога, строится самаро-уфимская, которая, пройдя на Златоуст, поведет в настоящую степь... В степи так много приволья,-- всякому найдется уголок. Мысленно я уже вижу тысячи больных, которые из России перекочевывают на лето "в орду", на склоны южнаго Урала, в Барабинскую степь; но вопрос, когда это будет?...

Я заношу дословно те мысли и чувства, какия занимали меня, и, перечитывая их на бумаге, вижу недоверчивую улыбку читателя... Все это мечты, осуществления которых придется ждать, вероятно, еще долго-долго.

Перехожу к действительности, которая через две недели кумызничества в Михайловке была как на ладони. Ничего неяснаго или сомнительнаго, хотя кругом новый оригинальный быт специально-козачьяго существования. Егорыч, наш хозяин, всегда дома, всегда ничего не делает и всегда ругается: увидит свинью -- свинью обругает, подвернется сынишка, корова, жена -- их обругает, а то просто бродит по двору и ругается в пространство. Андроныч сидит на крылечке, вертит из серой бумаги свои цыгарки, курит, сплевывает и презрительно улыбается.

-- Ну, так как насчет травы, Егорыч?-- лениво тянет он свою безконечную канитель.-- Брательник-то твой грозится... Раньше коней обещал пристрелить, а теперь самого, говорит, изувечу...

-- Брат?... Да я... Мне плевать на брата -- вот и весь сказ,-- ругается Егорыч с обычным азартом.-- После отца мы с ним разделились... На, говорит, тебе дом, только до смерти корми мать. Разе я виноват, што она через шесть недель померла? Конешно, брату обидно, потому, все-таки, значит, дом...

Иногда завертывал какой-то таинственный "сусед", тоже козак. Он приходил в полушубке и валенках, усаживался на крылечко с трубочкой, долго молчал и, выждав момент, говорил:

-- Егорыч, а Егорыч...

-- Ну тебя к чорту!

-- Нет, ты послушай: ежели ударить ширп под Темировым -- царство... Богатимое золото, сказывают. А то вот теперь маемся, жидель моем... Егорыч, а?...

-- Уйди, грех!

-- Царство, говорю. Айда поширпуем... Вон у брата, сказывают, хорошо робят.

-- Сказывай!... Много выробливаете, да только домой не носите.

-- А ты как думаешь? Вечор был двугривенный, думал с ним украдиться, так нет, вырвало... Подехали миясские старатели,-- ну, и в кабак.

Все эти подходы под богатство Егорыча вызывали в Андроныче какое-то уязвительное настроение. Выслушав разговоры о золоте под Темировым, он вступался в беседу сам:

-- Живете вы чиновниками, а вот церкви не можете выстроить,-- разе это порядок? Какая-то часовня, да и ту вам Поклевский выстроил. Так я говорю?

-- Это ты верно... Дай-ко в сам деле цыгарку подержать?

-- Ну, ничего у вас нет и лезете вы своим рылом прямо золото искать, а земля пустует.

-- Неурождай у нас, народ больно подшибся,-- третий год земля не родит.

-- С чего она вам будет родить, коли на два вершка глубины пашете? Разе так пашут? Эх, вы!... Вот живем две недели, а еще вашей работы не замечали. Дай-ко экую-то землю да настоящему крестьянину... На готово вы тут все осатанели. Поглядели бы, как по другим протчиим местам народ у настоящей неродимой земли бьется, а у вас золото на уме. Бить вас некому, вот в чем главная причина...

-- А ты бы в козаках послужил, тогда бы не то запел.

-- Какая ваша служба? В пять лет на три месяца сездите -- вот и вся служба.

-- А муниция? Вон новая форма на шашку вышла в Оренбурге, дыру начальство велело просверлить в рукоятке,-- ну, я к слесарю, а слесарь: полтора солковых... И отдал. Это как, по-твоему?

В подтверждение своих слов Егорыч вытаскивает из чулана всю козачью аммуницию и тычет Андронычу прямо в нос продыравленною шашкой. "Сусед" поддерживает его и к случаю опять начинает тянуть душу: "Эх, ударить бы ширп под Темировым -- царство!"

В Андроныче сказывался бывалый человек, который успел произойти все: бегал поваренком на пароходе, работал огненную работу на каком-то заводе, наконец, пахал, пока окончательно не пристроился в городе извощиком. В нем, несмотря на все эти формации, оставалась крепкая вера в землю, в пашню, а все остальное шло так себе,-- мало ли народу околачивается около господ, на фабриках, на пароходах, на железной дороге? Настоящее, крепкое, все-таки, оставалось там, в деревне. С этой точки зрения он и смотрел на измотавшихся козаков, которые голодали среди своего нетронутаго земельнаго богатства. Так же смотрел на них лесник, троицкий мещанин, как и все эти бедовавшие обитатели Демариной, Секлетарки и Житарей. Действительно, обстановка козачьяго существования была самая возмутительная: или они ничего не делали, как наш Егорыч, или от своей земли бежали "ширповать" на промысла, как его "сусед".

Всего интереснее, как проявлялась энергия этих замотавшихся "чиновников" перед праздником, когда сам собой возникал вопрос о выпивке. Денег нет, и негде их взять, а выпить нужно, потому что праздник. С вечера начинались таинственныя совещания где-нибудь на заваленке, у кабака, на задворках. Но результат был один -- сдать землю под гурт: из степи прогоняли на Урал гурты курдючных баранов и после длиннаго перехода гуртовщики нагуливали жир на дешевых козачьих землях. Парламентером являлся Баймаган или его зять и начиналась та же дипломатическая путаница, как с травой Андроныча. Спорили, торговались, запрашивали и по первому задатку пропивали землю за грош. Но к поспевавшему сенокосу явился другой источник такой праздничной выпивки.

-- Ловить житарей будем...-- таинственно сообщал Егорыч накануне одного праздника.-- Они господские, земли у их по три осьмины на душу,-- ну, они к нам траву и ездят косить. А мы будто не видим: коси себе на здоровье. Косят-косят, а под праздник мы их и накроем: коней отымем, косы тоже,-- выкупай!... Вот мы и с праздником.

Все это не было выдумкой, и мы скоро имели удовольствие присутствовать на таком козачьем празднике. Во дворе набралось человек десять козаков, пьяных баб, и поднялся такой ураган непечатной ругани, что даже Андроныч был сконфужен. Пьяные козаки, угощавшиеся на счет пойманных "житарей", пели свои козацкия песни или искаженные номера рыночных песенников.

Поспевшия ягоды вызвали на сцену маленьких эксплуататоров, которые старались выжать из кумызников свою долю. Козачья детвора осаждала с утра. Возникла безпощадная конкурренция, а спрос был совершенно ничтожен: кумызникам есть ягоды и зелень вообще не полагается. Исключение представляли только я и М.: несмотря на запрещение, мы исправно ели спелую прекрасную землянику и ничего дурнаго не испытывали. С ребятами конкуррировали две сироты-козачки, у которых просто совестно было не купить.

-- Обратите внимание на детей,-- говорила М., выпоражнивая чайныя блюдечки с ягодами,-- ни одного красиваго или типичнаго личика... Да и во всей станице его не найдете: это какое-то общее вырождение, особенно по сравнению с заводами или самыми простыми крестьянскими деревнями.

Полная безцветность оренбургскаго козачьяго типа, действительно, бросалась в глаза, и долговязый Аника, возивший кумыз, мог считаться красавцем. Особенно низко стоит женский тип: на целую станицу ни. одной красивой женщины.

VIII.

В июле мы в виде пикника устроили поездку на промысла "Кочкарской системы". Инициатором этой прогулки был все тот же Иване Васильевич. Мы отправились в двух экипажах. Двадцать верст пути по мягкому черноземному проселку промелькнули незаметно. Дорога шла через Демарину. Оставив повертку на Кочкарь влево, наши экипажи быстро подвигались по холмистой степной равнине, оперенной тощими зарослями только по низинам и болотинам. Переехали в брод какую-то безыменную степную речку и, поднявшись на пригорок, увидели вдали знаменитые золотые промысла. Воображение уже было подготовлено встретить что-то необыкновенное, но действительность превзошла всякия ожидания. Представьте себе широкую, уходившую из глаз долину, которая сплошь была занята приисками. Издали можно было заметить только изрытую по всем направлениям землю, характерныя приисковыя постройки, дымившияся высокия трубы и копошившихся, как муравьи, рабочих. Работа шла сплошь, потому что вся почва была насыщена драгоценным металлом. По своей грандиозности эти промысла являются в своем роде единственною картиной.

Взрытая весенними ручьями дорога подвела нас к первому прииску. На первом плане стоял громадный деревянный дом, построенный на широкую ногу, как строились в доброе старое время одни помещики. Большими окнами этот дом так весело глядел на промысла и на разстилавшуюся за ними степную даль. На террасе показалось белое летнее платье приисковой дамы.

-- Надо полагать, Симонова дом...-- соображал Андроныч, лихо подтягивая свою пару;-- а, может, и Новикова.

Для меня так и остался этот дом неизвестным, потому что Иван Васильевич с племянником-студентом ехал в переднем экипаже.

Кто в первый раз видит даже большие золотые промысла, тот неизбежно испытывает некоторое разочарование. Особенно это относится к нашим уральским приискам, разбросанным по логам и течению мелких горных речушек. С мыслью о золотопромышленности неразрывно соединяется представление чего-то грандиознаго, а на деле новичок видит грязныя канавки, ямы, кучи свежей земли и на живую руку кое-как сгороженныя приисковыя постройки. Вообще, все так мизерно и так первобытно, особенно где работают старатели, а старательских работ 99%. Промысла Кочкарской системы, наоборот, могут поразить: это целый город, который тянется на десятки верст. Горячая работа кипит на каждом клочке. Тут идет и добыча жильнаго золота, обставленная довольно сложною техникой, и разработка разсыпнаго с промывкой на старательских "машертах", и новыя разведки. Наши экипажи быстро катились мимо оставленных старых работ, где торчали одни пеньки и мутная вода стояла в ямах, да кое-где черным квадратом открывалась пасть брошенной шахты. Но тут же ставились и новыя работы, и выработанное место давало опять золото.

Мы остановились у деревяннаго сарая. Снаружи устроен был деревянный барабан с конным приводом; одна лошадь кружилась у этого ворота, наматывая длинную снасть на барабан, точно вытягивала жилы из деревяннаго корпуса, куда ползли два каната. Поднимавшаяся с крыши железная труба говорила о присутствии паровой машины.

-- А вон и Костя...-- крикнул Иван Васильевич, когда из толпы рабочих выделился молодой человек в охотничьих сапогах и шведской куртке,-- он был весь в яркожелтой приисковой глине.-- Из шахты сейчас, Костя?

-- Из шахты,-- весело отвечал Костя, блестя своими темными большими глазами.-- Хотите спуститься?

-- Спасибо... Мы лучше проедем к Гавриле Ермолаичу.

Костя, второй племянник Ивана Васильевича, студент Казанскаго университета, в качестве естественника довершал здесь свое образование практикантом. Он показал нам внутренность корпуса, где тяжело мололи золотоносный кварц чугунные бегуны.

-- А где шахта?-- спрашивал я, оглядываясь кругом.

-- Да вот...

Рабочий открыл маленькую западню, немного больше квадратнаго аршина, и посоветовал заглянуть. Разглядеть там что-нибудь после яркаго дневнаго света было решительно невозможно, кроме первых ступенек грязной лесенки-стремянки. Из шахты, как из погреба, пахнуло тяжелым, сырым, холодным воздухом, а там, в неведомой глубине земных недр, что-то такое громадное сосало и хрипело. Наружный вид шахты, во всяком случае, не имел ничего внушительнаго, как западня любаго подполья или погреба. Паровая машина откачивала из шахты воду, а при помощи деревяннаго барабана "выхаживали" на поверхность бадьи с пустою породой и жилой, т.-е. золотоносным кварцем. В особом отделении две бабы сортировали добытую породу. Золотоносный кварц, плотный или разрушистый, сильно окрашенный железными окисями или с примесями колчедана, тоже не имел в себе ничего внушительнаго: кварц как кварц, а золота совсем не видно. Кстати, рабочие на всех золотых промыслах говорят: "скворец" или "скварц", а вместо колчедан -- "колчеган". Признанный золотоносным, кварц поступает на бегуны. Представьте себе громадную чугунную сковороду сажен двух в диаметре. По ней грузно катятся два чугунных колеса и размалывают кварц в порошок. Вода сносить образующуюся муть на длинный шлюз, дно котораго покрыто амальгамированными медными листами. Невидимое золото, таким образом, улавливается ртутью, а потом ртуть выпаривается и "драгой бисер" получается в его настоящем виде -- яркий, блестящий, как желток пасхальнаго яйца. Работа с амальгамацией медных листов и очищение амальгамы с уловленным золотом крайне вредны для рабочих, но не легка работа и там, на глубине 20--40 сажен.

-- Так в шахту не хотите?-- еще раз осведомился наш путеводитель.-- Напрасно... Впрочем, впереди еще несколько шахт, выбирайте любую.

-- Я непременно буду спускаться в шахту, -- энергично заявляла М.-- Помилуйте, быть на промыслах и не спуститься в шахту.

-- Да, ведь, у вас одышка? Наконец, костюм...

-- Все-таки, спущусь, иначе не зачем было ехать.

По пути мы осмотрели еще землянки старателей, приткнувшияся к старому отвалу, как гнезда стрижей. Рабочих заставляет закапываться в землю недостаток леса, который здесь особенно чувствуется. Одна землянка, впрочем, имела вестибюль из обыкновенных квартирных дров, а другая была устроена уже совсем роскошно -- с русскою печью, настоящею дверью, крошечным оконцем и даже была раскрашена внутри. Ее строил какой-то фотограф, работавший теперь на промыслах простым старателем.

-- А что, несчастий у вас не бывает?-- спрашивал я штейгера, который показывал разное "жительство".

-- Как не бывает!-- бойко отвечал разбитной приисковый человек.-- Севодни утром лошадь свалилась в старую шахту. Едва вытащили, хвост оторвала, ногу переломила.

-- Для чего же тогда тащили?

-- А татарам продали на мясо. Потом, на той там неделе один рабочий тоже в шахту сверзился, с тридцатаго аршина сорвался. Счастье его, что вода внизу была... Ну, ничего, сам вылез. "Больно холодная, говорит, вода".

-- Значит, остался жив?

-- Ничего, слава Богу. Только на другой день жаловался што пятки болят. Тоже вот по весне один ребенок свалился в дудку {Так называют круглыя шахты, которыя делают иногда зимой.}, да нашли во-время -- живехонек.

В нескольких саженях от шахты стояла громадная казарма для рабочих "кондратных", "ходивших у машины" мелких служащих и разной другой приисковой челяди.

Мы двинулись дальше и по пути осмотрели еще одну шахту, только недавно заложенную, т.-е. осмотрели то, что быя наверху. По сторонам без конца тянулись давно брошенныя и новыя выработки, ворота над шахтами, старательския "натерты", канавы, прудки, кучки свежей земли и живописныя группы приисковых рабочих, пестривших картину. Много здесь околачивалось приисковаго люда, именно тех золоторотцев, которые по субботам в Кочкаре ставили ребром свои последние гроши. Золотые прииски создают подвижную рабочую массу, которая навсегда отрывается от своего дома и кочует по промыслам из года в год. Главный контингент промысловых рабочих дают уральские горные заводы, где население осталось без земельнаго надела, такое же безземельное городское мещанство, козаки, "господския" деревни и разная орда. Замечательно, что на промыслах Кочкарской системы лучшими рабочими считаются казанские татары, которые бредут в Оренбургскую губернию из Лаишевскаго уезда,-- прежде всего, это трезвый народ, а это одно уже выдвигает их из пьяной золотой роты.

Верстах в пяти от главнаго центра промыслов из-за мелкой березовой заросли выглянули шатровыя крыши какого-то строения. Ближе это оказалось сплошным рядом всевозможных построек, слившихся в одно; недоставало только общей крыши. Мы вехали сначала на какой-то задний двор, на котором, как где-нибудь на большой почтовой станции, рядами стояли дорожные экипажи, роспуски, телеги и просто приисковыя таратайки; громадная людская и целый ряд конюшен говорили о большом хозяйстве. За первым следовал второй двор, уже чистый, и наши экипажи остановились у подезда большаго дома, устроеннаго с довольством настоящаго барства.

-- Гаврило Ермолаич дома?

-- Дома-с.

Сам хозяин появился на крыльце и начал приглашать нас к себе. Это был средних лет красивый господин, плотный и свежий; умное типичное лицо, обрамленное темною окладистою бородой, поражало чистотой великорусскаго типа. Собственно нам нужно было только добыть позволение спуститься в шахту, но пришлось войти в дом, который я опишу подробнее, чтобы познакомить читателя с обстановкой больших золотопромышленников..Такие хорошие барские дома встречаются только в Москве, где-нибудь на Поварской,-- низкий, широкий, с антресолями и позднейшими пристройками. Я люблю старинные дома, которые удержались еще в раскольничьей старине,-- от них так и веет стародавним, вековым укладом и семейным довольством. Из передней мы прошли через столовую прямо на садовую террасу, защищенную маркизой. После дорожной пыли и летняго зноя отдохнуть здесь было совсем не дурно. М. и Иван Васильевич были старыми знакомыми хозяина, и между ними завязался оживленный разговор. Перед террасой сплошным цветником развертывался небольшой сад. На центральной куртине бил фонтан, приводимый в действие стоявшим недалеко, эклипсом. Направо оранжереи, в глубине неизбежная земляная горка. Мы осмотрели и сад, и оранжереи, где хозяин угощал нас вишнями прямо с дерева.

-- Я вас без завтрака не пущу,-- говорил он, когда мы опять возвращались на террасу.

Пришел приисковый доктор П--в, тоже оказавшийся общим знакомым. После завтрака Гаврила Ермолаич показал нам коллекцию золотых штуфов и несколько орудий каменнаго века, найденных г. Шешковским в Оренбургской губернии; в числе последних были прекрасные экземпляры каменных топоров и долот из зеленоватой яшмы. В столовой, между прочим, я обратил внимание на старую картину доморощеннаго художника.

-- Это что такое изображено, Гаврила Ермолаич?

-- Святая родина.