На кумысе

-- Невьянский завод?

-- Да.

В зале стоял прекрасный биллиард, на столиках лежали детские учебники и последний нумер Новостей. Вообще, все устроено было полною чашей, без ненужной роскоши, а по средствам хозяев даже очень скромно. Впечатление производило, главным образом, то, что мы были, все-таки, в степной глуши, далеко от настоящаго города, каким является на Урале один Екатеринбург.

До ближайшей шахты было версты две. Равнина, едва опушенная мелким березником, во многих местах-была изрезана глубокими рвами: это так называемые "разрезы". В одном месте работала небольшая механическая мастерская. Из трех шахт мы выбрали самую последнюю, стоявшую на обрыве заброшеннаго глубокаго разреза. Надземная часть ничего особеннаго не представляла, за исключением разве того, что не были еще поставлены бегуны, потому что нечего еще было молоть,-- шла разведка. В небольшом деревянном корпусе работала паровая машина, откачивавшая воду и поднимавшая из шахты землю.

-- Вот мы где спустимся,-- решила М., несмотря на протесты всей компании и особенно доктора.

Иван Васильевич и доктор не пожелали нам сопутствовать. М. поверх платья надела сермяжку, вместо шляпы -- фуражку, но подходящих сапог не нашлось. По совету машиниста, ботинки обернуты были просто холстом, чтобы нога не катилась по мокрым ступенькам стремянки. Студенту-технику, мне и М. молодой штейгер дал по стеариновой зажженной свече, и мы отправились к западне, которая вела в шахту. Нужно было спуститься на глубину 25 сажен. Со свечами в руках мы имели совсем похоронный вид. Вот пахнуло погребною сыростью, и те же сдавленные хрипы рванулись из черневшей под ногами глубины. Главное неудобство спуска заключалось в том, что одною рукой приходилось держать зажженную свечу, значит, свободною оставалась только другая и ею нужно было крепко держаться за мокрую ступеньку.

Когда штейгер и студент исчезли в шахте и пропали даже огоньки их свеч, по очереди начал спускаться я. Стремянка устроена самым простым образом, как всякая лестница, какую приставляют к домовым крышам. Неудобство заключалось только в том, что она поставлена почти вертикально, кругом темно, и ступеньки покрыты грязью. Приходится нащупывать ногой каждую следующую ступеньку и только тогда делать шаг в глубину. Ступеней через пятнадцать, двадцать следовала досчатая площадка -- погреб-погребом и решительно ничего страшнаго. За стремянкой помещается следующее отверстие с следующею стремянкой и т. д. Ширина шахты с порядочную комнату. Стены выложены крепким деревянным срубом. По одной половине идет стремянка, а в другой -- "ходит машина", т.-е. работает водокачка и поднимаются бадьи с породой. Хрипенье шахты обясняется движением воды по трубам и трением штанговой машины.

-- Спускайтесь!-- кричу я М. со дна перваго отделения стремянки.-- Опасности никакой нет.

Храбрая путешественница очень удачно сделала первое "колено" стремянки, и я успокоился за дальнейший спуск,-- на любой площадке можно было отдохнуть. Всех таких колен, как мне помнится, было около 14, и для более нагляднаго представления спуска в шахту могу привести такое сравнение: представьте 14 погребов, поставленных друг на друга: вот вам спуск в шахту. Опасности нет, потому что вы имеете дело только с одним коленом стремянки, а темная глубь шахты закрыта площадкой. В случае, если бы вы и свалились, то весь ужас закончился бы только хорошим ударом о доски,-- отверстие к следующему колену обыкновенно помещается за стремянкой. Конечно, можно свалиться, при некоторой ловкости, и в него, а также и в ту сторону, где с хрипеньем работает штанговая машина и поднимаются на накатах бадьи, но при нормальном состоянии безопасность полная. Что касается воздуха в шахте, то и тут я лично ничего особеннаго не испытывал: сыро, холодно, как в любом подвале, и только. М. хотя и жаловалась на недостаток воздуха, но спускалась все ниже и ниже молодцом.

В средине спуска мы осмотрели заброшенную боковую шахту, которая червем уползала куда-то вбок. Под ногами шлепала застоявшаяся вода, по бокам, при колебавшемся свете стеариновых свеч, точно ребра, торчали вертикальныя стойки, а под головами бревенчатый потолок. В некоторых местах приходилось нагибаться, но это маленькое неудобство с лихвой выкупалось мыслью, что вы ходите под землей на глубине десяти сажен. В одном месте наш проводник показал нам выходную шахту, которая вела на дно разреза; вверху, в суживавшейся трубе, как глаз, брезжился белый дневной свет.

Через 15--20 минут мы были на самом дне главной шахты. На канате висела пустая бадья, под ней кучка какого-то серовато-желтаго щебня, приготовленнаго к путешествию наверх. Тут же валялась тачка, две лопаты и кайло.

-- А где же рабочие?

-- Пойдемте в забой,-- говорил штейгер, исчезая с своею свечей в боковой шахте.

По дощечкам, наложенным для откатки добытой породы, мы пошли опять вбок. Где-то глухо раздались мерные тупые удары, вроде тех, какие вы слышите при выстукивании больнаго. Работа оказалась ближе, чем можно было предполагать по этим ударам. Те же прямыя стойки, тот же бревенчатый потолок и та же сочившаяся под ногами вода привели, наконец, к самому месту действия. Шахта сделала крутой поворот, и мы, при слабом освещении рудниковой лампочки, увидели двух рабочих, долбивших отвесную стену забоя. Весь эффект этой подземной работы как-то сразу исчез: вверху и паровая машина, и ворот, и штанга, а здесь, внизу, два самых обыкновенных мужика, как дятлы, долбят каменную стену -- и только. Один держал стальное сверло, приставив его к камню, а другой колотил по нём железною балдой. Таким образом выдалбливалась дыра, в дыру закладывался динаматный патрон, рабочие поджигали фитиль и убегали за поворот шахты, следовал взрыв, а в результате получались кучки щебня. Каждый вершок вперед покупался поистине египетскою работой.

-- Отчего у вас не работают и здесь машиной?-- спрашивал я штейгера.-- Ведь, есть какие-то сверлильные станки, которые работают сжатым воздухом.

-- Было пробовано-с, только для нас это дело не подходящее... Неспособно даже весьма.

Мы внимательно осмотрели самый забой. Сплошной камень выпирал грудью, точно защищая скрытыя в земле сокровища. В одном месте слезой точилась подземная вода, хозяйничавшая в неведомых глубинах. Приготовленныя стойки (чурки) лежали на полу. Работавшие в забое мужики имели самый обыкновенный вид и, как мне показалось, одного я видел в Кочкаре.

-- Сколько же в день надолбите камня?-- спрашивала М.

-- Разно бывает, барыня... Вершков с четырнадцать проходим, ино и помене.

-- Почему же вы думаете, что жила должна быть именно за этим камнем?-- спрашивал я штейгера.-- Вот и шахта поворот сделала...

-- Да ужь скоро будет жила... Знаки есть.

-- А если камень сажен на десять в толщину пойдет?

-- Нет, скоро кончится.

Ничего путнаго я так и не мог добиться; штейгер повторял все одно и то же: "знаки есть", "скоро должна жила выйти" и т. д. На трудность своей работы мужики не жаловались: "наше привышное дело", "к духу привыкли", "по зимам в глубокой шахте теплее".

Возвращение было легче, чем спуск. М. сделала небольшую передышку в половине шахты и наверх вышла молодцом. После часовой полумглы яркий дневной свет просто слепил глаза, а благодатный степной воздух мог опьянить.

-- Две недели назад я не могла подняться на небольшую гору,-- говорила М., сняв с себя сермяжку,-- право... а сейчас не чувствую даже усталости.

-- Нужно подождать до завтра,-- заметил доктор.

-- И завтра ничего не будет... Я ожила с кумыза.

Довольные своим подвигом, мы отправились пить чай к доктору, квартира котораго помещалась в одном из флигелей дома Гаврилы Ермолаича. Нужно заметить, что у него, кроме доктора и больнички, была и школа для приисковых детей.

Когда мы возвращались с промыслов, доктор обогнал нас: он ехал к какой-то шахте, где "человека сорвало". Старик рабочий заложил в забое динамитный патрон, но фитиль не действовал; в это время кончилась смена, и он отправился наверх, позабыв предупредить следующих забойщиков. Новая смена спустилась в шахту, и когда один заложил сверло в готовую скважину, а другой ударил по сверлу балдой, последовал взрыв. Один из рабочих сильно пострадал: все лицо слилось "под один пузырь", как обясняли нам дальше.

О промыслах Кочкарской системы можно сказать очень немного. Их начало в глубь времен отодвигается очень недалеко, всего лет на 40. Первыми зачателями явились здесь екатеринбургские промышленники, Рязанов или Харитонов, -- не помню, который из них. За ними явились все последующие. Сначала было снято верховое, разсыпное золото и наступило затишье. Но когда открыли жильное, промысла оживились с небывалою силой, и сейчас на Урале по своей производительности являются первыми. Один Гаврила Ермолаич доставляет ежегодно больше 30 пудов, а за ним уже идут другие: Симонов, Новиков, Прибылев и т. д. В недалеком будущем этим промыслам предстоит новая роль: здесь уже начали, применять в первый раз химический способ обработки эфелей. Как оказалось, миллиарды пудов уже промытых песков содержат в себе большое количество химически связаннаго золота и, быть может, этого золота окажется даже больше, чем его было добыто до сих пор.

Кстати, наше путешествие в шахту не имело никаких дурных последствий. М. чувствовала себя прекрасно, а у меня дня два в ногах была только усталость, как после езды верхом с непривычки.

IX.

Наш кумызный сезон был на исходе. Несколько человек кумызников уже уехали. Оставались только те, кто приехал поздно или кому хотелось остаться на кумызе до последней возможно.сти. Нужно заметить, что лучший кумыз получается только в то время, когда трава еще в соку, а как она начнет присыхать -- и кумыз хуже. Таким образом, сенокос служит для кумызников приглашением отправляться домой. Мы решили не оставаться дольше Ильина дня.

Проснувшись однажды утром, чтобы ехать к Баймагану, я услышал усиленную ругань на дворе: ругался Егорыч, а потом неизвестный мне голос. Андроныч сидел с цыгаркой в зубах на крылечке в качестве публики.

-- У нас страда зачалась...-- встретил он меня, показывая головой на Егорыча и другаго козака, стоявших с косами в руках.-- О, будь они прокляты, анаѳемы!...

-- Что такое случилось?

-- Да вы только поглядите на них... Право, чиновники!...

Егорыч был взволнован. Он вертел в руках свою косу и ругался: косовище за зиму подсохло и коса в пятке болталась, как параличная.

-- Александр, а у тебя как?-- спрашивал домовладыка.

-- А, штоб ей...

-- Куды вы торопитесь?-- поддразнивал Андроныч.-- Дайте траве-то порости... Всего семой час на дворе!...

Козаки начали ругаться усиленно. В самом деле, нужно ехать в поле, а косы не действуют.

-- Это строшнаго Егорыч нанял,-- обяснял Андроныч, указывая на новаго козака.-- Вон какой работник: отдай все... А косы по-башкирски налажены, хуже бабьяго. Эй, Егорыч, ты веревочкой подвяжи пятку-то, в том роде и выйдет, как зубы болят!

Мы уехали в коши, не дождавшись конца сборов, а вернувшись нашли Егорыча в сенях: он спал сном праведника.

-- Вот это прямое дело,-- похвалил Андроныч,-- значит, жену услал за ягодами, а сам отдыхать... То-то Александр этот настрадует им: тоже, поди, дрыхнет где-нибудь под кустом. Черти, да разе так страдуют? Ты на брезгу ужь второй ряд проходишь с косой-то, а на солновсходе работа горит...

Эта попытка страдовать ограничилась одним добрым намерением. После двух дней работы Александр был прогнан, как не оправдавший возлагаемых на него надежд. Каждое утро Егорыч отправлял жену в бор за ягодами или за грибами, а сам оставался "домовничать", т.-е. спал где-нибудь на холодке. А погода стояла отличная, и каждый час был дорог. Настоящие косари теперь работали по двадцати часов, а наши михайловцы все еще собирались. Это было просто возмутительно, тем более, что вся станица голодала уже третий год. Заматорелая козачья лень сказывалась во всей красе.

Вопрос о страде разрешился тем, что Егорыч нанял "башкыра". Это был сгорбленный семидесятилетний старик, походивший на нищаго,-- босой, оборванный, голодный. Он так жалко моргал своими слезившимися глазами и беззвучно жевал беззубым ртом.

-- Свою-то землю, небось, в аренд сдал?-- допрашивал его Андроныч с тем презрением, с каким относится русское население вообще к башкирам.

-- Кунчал земля...-- шамкал старик.-- Пятнадцать десятин кунчал, бачка.

-- А теперь пошел из-за своей-то земли в люди робить?

-- Ашать {Ашать -- есть.} мало-мало надо, бачка.

Этот старик подрядился косить десятину за полтинник, на хозяйских харчах. Для меня являлось неразрешимым, как он будет работать, такой старый и безпомощный, а, между тем, он уверял, что выкашивает по половине десятины в сутки.

-- Мне всего три десятины подвалить, -- обяснял Егорыч.-- Полтора солковых отдам башкыру, вот тыщу пудов сена и наберу... У нас по тридцати копен с десятины,-- больше трех сот пудов.

Вечером на другой день Егорыч помирал со смеху, припав животом к перилам крылечка.

-- О, будь он проклят... ха-ха!

-- Над чем ты хохочешь?

-- А башкыр-то... ах, собака старая... ха-ха!... Ведь, выкосил полдесятины... А теперь по станице идти не может: пройдет сажен десять, да и сядет отдохнуть... Так его и шатает, как пьянаго.

Действительно, вернувшийся с работы старик шатался на ногах от усталости. Он не мог даже говорить.

-- Кунчал полдесятины, Ахметка?-- заливался Егорыч.

Башкир каким-то остановившимся, мутным взглядом посмотрел на окружавшую его толпу хохотавших козаков и только безсильно махнул рукой. Сильнее других хохотал Егорыч, схватившись за живот.

-- Вот те Христос, шатается, собака...

Я велел Андронычу принести бутыль с кумызом и предложил старику пить, сколько он хочет. Нужно было видеть, с какою жадностью он припал к чашке с целебным напитком.

-- Ай, куроша, бачка... кумыз куроша,-- вздохнул он, наконец, закрывая глаза от наслаждения.

Выпив целый самовар, старик свалился с ног и проспал до утра, как зарезанный.

Такая сцена с небольшими вариациями повторялась каждый вечер в течение шести дней и собирала свою публику. Лежебоки-козаки нарочно приходили с другаго конца станицы, чтобы посмотреть на шатавшагося от рабочей истомы "башкыра". Сидят на заваленке, посасывают свои трубочки и ржут от восторга. К Егорычу присоединились соседи, долговязый Аника, пробовавший страдовать Александр и целая орава ребятишек-козачат. Мой Андроныч возмущался каждый раз, хотя к башкирам и ко всякой другой "орде" у него было органическое отвращение. Конечно, собака, потому что свою землю сдадут в аренду по полтине за десятину, да сами же и нанимаются ее обрабатывать, а то в люди уйдут чужую работу робить...

-- И не разберешь, который котораго лучше,-- ворчал он, сравнивая козаков с ордой.-- Всех их на одно мочало да в воду.

Когда кошенина поспела, Егорыч прихватил сестру-вдову и всем семейством отправился ворочать подсыхавшее сено. В результате вся эта хозяйственная операция, давшая около 900 пудов сена, обошлась ему "на большой конец" рубля в три. Значит, опять можно было лежать, благо скотина обезпечена сеном до следующей страды. Приблизительно в таком же виде шла страда и у других козаков. Исключение во всей станице представлял лесник-сторож, который страдовал своими руками, выкашивая лужайки и лесныя прогалины. Он вполне разделял мнение Андроныча о козаках и орде. Да и трудно было с ними не согласиться: вопиющая правда резала глаз. Можно себе представить, как они вели остальное хозяйство, и постоянный неурожай являлся прямым результатом их закоснелой лени. Башкиры, по крайней мере, имели за себя некоторое обяснение, как степняки, которым всякое правильное хозяйство и вообще систематичный труд просто не по душе, а козаки в свое оправдание не могли привести даже и этого,-- они были хуже башкир. А рядом "господския" деревни, кортомившия дешевую козачью землю и тоже работавшия на оренбургское козачье войско. Вообще картина получалась замечательная.

По утрам мы с Егором Григорьевичем раза два ездили на охоту. Поспели утиные выводки, и Андроныч с длинным шестом в руках вылавливал убитых уток. Впрочем, мы его не обременяли такою опасною работой, как плохие охотники. А дичи было много, и прекрасной дичи, как кроншнепы, просто наводившие тоску своими жалобными криками.

-- Ну, вы как себя чувствуете, Егор Григорьевич?-- спрашивал я учителя, когда мы грелись где-нибудь на свалке.

-- По вечерам лихорадка одолевает... Если к осени не пройдет, не протянуть зцмы. Вообще, скверно. А вы скоро уезжаете?

-- Да... Накануне Ильина дня думал тронуться в обратный путь.

Мне этот Егор Григорьевич очень нравился. Он не бывал даже за Уралом и с любопытством степняка разспрашивал о России, о том, как живут в столицах, о людях, которые сочиняют целыя книги, печатают газеты и т. д. Неведомая жизнь и неведомые люди рисовались в его воображении самым радужным образом, что и понятно для человека, который не видал города больше Троицка.

-- Хоть бы одним глазом взглянуть,-- задумчиво говорил он, опуская белокурую голову.-- Все, знаете, думается, что где-то там, далеко, лучше и что люди ужь там настоящие...

А лихорадочный чахоточный румянец так и разливался по его лицу: кумыз мог только подержать до известной степени, а не выростить новыя легкия.

X.

Мы разстались с Михайловкой в назначенный срок. Прощание с Баймаганом было самое трогательное. Старик приглашал на следующее лето, и когда я пожаловался на худыя квартиры, заметил:

-- Кош ставим... Живи кош -- хорошо будет.

-- А сколько это будет стоить?

-- Пятнадцать рублей платишь -- в кош живешь. Первое лето мало принимал кумыз, а потом много будешь принимать...

За месяц я заплатил Баймагану 10 рублей и он остался доволен. Когда мы в последний раз уезжали из кошей, Андроныч, почесывая в затылке, говорил:

-- А, все-таки, поганая эта орда... Как же можно, например, штобы девку до калыму отдавать жениху? Ведь, это все одно, што по-нашему до свадьбы... Детей, слышь, не бывает,-- ну, а наш, русский, не стерпел бы.

Подводя итоги своей поездки на кумыз, я ничего, кроме хорошаго, не могу сказать, за вычетом тех неудобств, о каких говорено было выше. На меня и на всех остальных кумыз подействовал прекрасно, а М. вернулась домой совершенно здоровою. Дорогой я опять думал о том, как бы хорошо было устроить так, чтобы лечение кумызом в степи сделалось доступным всем,-- собственно стоит только один проезд. Решающее значение в этом случае будет иметь строющаяся дорога Самара-Уфа-Златоуст.

По дороге нам то и дело попадались переселенцы, пробиравшиеся Христовым именем неизвестно куда. Целыя семьи помещались на одной подводе и имели самый жалкий вид: полуголыя дети, запеченныя на солнце лица, вообще стришная бедность, глядевшая во все глаза из каждой прорехи. останавливались и подолгу разговаривали с вожаками. История переселения везде одна и та же: утеснение, в земле, не у чего жить, кулаки жилы вытянули, а там наслышались про вольную сибирскую землю. Томская губерния, Алтай и Амур в географии переселенцев составляли почти одно и то же. При виде этой нищеты, созданной крепостным правом, невольно напрашивалось сравнение башкирской и козачьей бедности.

-- Как же вы доберетесь экую даль?-- разспрашивал Андроныч с соболезнованием.-- Тыщи три верст будет...

-- А Бог-то?... Места-то вон какия пошли... Вот будем наймоваться в сенокос, а то, сказывают, на промыслах вот тоже работа есть и для чужестраннаго народа.

Кого тут не было: вологжане, пензяки, вятичи, воронежцы, нижегородцы -- вся Русь проходила тут. И все такия славныя были лица: шел коренной пахарь.

-- Вот бы кому следовало отдать орду,-- резонировал Андроныч, потряхивая головой.--Стоном бы стон пошел от работы, а не то што теперь вот эти самые чиновники, али там промысла... Землю только переводят напрасно.

Лошади отлично отдохнули и бежали дружно. Андроныч посвистывал на своем облучке, а мимо безконечною панорамой разстилалась все та же орда. Какие хлеба стояли в стороне, особенно пшеница -- настоящее золотое море, лоснившееся под солнцем жирными, разбегавшимися пятнами. Жилья было мало: кое-где мелькнет деревушка -- и опять простор без конца. Подезжая к первой станции, Андроныч особенно выразительно тряхнул головой, еще выразительнее почесал в затылки и, обернувшись, проговорил:

-- А большую мы ошибку сделали, барин.

-- Что такое?

-- А надо было кумызу у Баймагана захватить... Все равно, понапрасну только бутыль Егорычу стравили. Ужь так ба хорошо, так хорошо... От водки меня, почитай, совсем отшибло: думать-то о ней муторно.

Действительно, чего-то недоставало: вышла ошибочка.

На следующей станции (Туктубаевская станица, уже на Челябинском тракте) мы имели случай поправить свою оплошность. Не доезжая с версту до станции, мы увидели деятельную перекочевку башкирских кошей. Наш проселок огибал небольшое озерко. В стороне, где рос смешанный лес из берез и сосен, весело дымили огоньки, ржали лошади и красиво пестрели красныя платья башкирских красавиц. Коня только успели поставить на новом месте, где трава стояла по пояс. Это было настоящее стойбище, кошей в десять. Мы сделали остановку и отправились прямо в кош к мулле.

-- Есть кумыз?

-- Есть кюмыза... ай, куруша кюмыза...-- нахваливал какой-то кривой башкир, проводя нас к мулле в крайний кош.