На кумысе

Переходим теперь к кумызу в собственном смысле,-- к тому кумызу, который неразрывно связан с кочевым образом жизни или, по крайней мере, с летними "кошевками" (от слова "кош"). Где разлеглась необозримая степь, где стоят юрты кочевников, кибитки или коши, там и кумыз. Область кумыза захватывает громадное пространство, которое начинается у подножья Урала и заканчивается китайскою границей. Мы будем говорить здесь о приуральском кумызе, как более нам известном и более доступном для публики.

Кумызники весной приезжают обыкновенно в Екатеринбург и здесь уже окончательно выбирают место лечения. Прежде всего является вопрос, какой пить кумыз: башкирский или киргизский? Башкирия под рукой: 100--150 верст от Екатеринбурга к югу и вы найдете кумыз в любой башкирской деревне. Собственно есть приуральская Башкирия (знаменитая хищениями Уфимская губерния) и зауральская (южная часть Екатеринбургскаго уезда и восточный склон Южнаго Урала). Вам укажут на татарскую Караболку и еще несколько подобных мест, куда ездят больные, а, главным образом, в тот угол, который образуется течением рек Синары и Течи. Здесь, действительно, сохранился почти нетронутый клочек сплошнаго башкирскаго населения. Есть еще так называемые горные башкиры, которые засели разрозненными гнездами по склонам Южнаго Урала. Но дело в том, что вымирающее башкирское племя ужасно бедно, башкирский скот хуже тех тощих коров, каких видел во сне египетский фараон, а вледствие этого качества башкирскаго кумыза крайне сомнительны. Прибавьте к этому неопрятность, неряшливость и просто лень настоящаго башкира. Вот те причины, почему башкирский кумыз жидок, имеет синеватый цвет и совсем потерял букет настоящаго степнаго кумыза. Хорошия породы башкирских лошадей давно вывелись, привольныя пастбища стеснены со всех сторон, а, главное, мертвая лень вымирающаго степняка,-- с этим ничего не поделаешь. Правда, башкирский кумыз под рукой и все лечение обходится очень дешево, а поэтому его будут пить все те, кому нельзя уезжать подальше почему-нибудь,-- говоря проще, у кого недостает средств.

Друтое дело кумыз киргизский -- белый, крепкий, душистый, с специальным букетом степной травы. Лучший кумыз, как разсказывают, в Кокчетаве. Если ехать из Екатеринбурга, то маршрут такой: от Екатеринбурга до Тюмени -- по железной дороге, от Тюмени до степнаго городка Петропавловска 400 верст на лошадях и от Петропавловска до Кокчетава еще 200 верст тоже на лошадях. В общей сложности получается маршрут около 1000 верст, сокращаемый только железною дорогой. Кокчетав славится, как степная Швейцария: горы, озера, лес и т. д. Кумыз, конечно, превосходный, но ездить туда, к сожалению, имеют возможность только люди со средствами, которые в состоянии пролечить 200--300 рублей. Побывавшие в Кокчетаве отзываются о нем с восторгом, а насколько это верно -- судить не берусь. Впрочем, репутация Кокчетава, кажется, не нуждается в новых доказательствах: глас народа -- глас Божий. Следующий за Кокчетавом номер представляет "троицкий кумыз", т.-е. кумыз около города Троицка, Оренбургской губернии. От Екатеринбурга до Троицка около 400 верст,-- разстояние сравнительно небольшое и в хорошую погоду его можно проехать даже с удовольствием, особенно по Башкирии, где тянется ряд прекрасных озер. ездят на кумыз прямо "под Троицк", но опытные люди не советуют забираться туда, потому что безлесная степь в жаркое лето сама по себе стоит хорошей болезни. В Троицком уезде есть много других уголков, где кумызники, кроме кумыза, находят какую-нибудь рощицу, озерко воды или степную речку. Много значит быть по близости от какого-нибудь рынка, где можно иметь кусок говядины, почтовую контору и, главное, близость врача. Станица Михайловка, о которой говорилось в предидущих главах, совмещает в себе все упомянутыя требования, почему с каждым годом в нее набирается больных все больше и больше, особенно из Екатеринбурга, для котораго она начинает служить лечебною станцией.

Из Екатеринбурга дорога в Михайловку идет на город Челябу, а оттуда на отряд Кочкарь -- всего 300 верст ровно. От Кочкаря до Михайловки 12 верст. О сосновом боре в Михайловке мы уже говорили, а в Кочкаре вы найдете почтовое отделение и большой рынок. Врач живет на золотых промыслах г. Подвинцева; от Михайловки это около 20 вер.,-- разстояние сравнительно ничтожное. Все это, взятое вместе, делает Михайловку и окрестныя деревушки самым подходящим местом для кумызнаго лечения. Публика сама открыла его, а это тоже говорит достаточно за себя. Слово "станица" неразрывно связано с вольными козачьими землями, и территория Михайловки составляет ничтожную часть целой области Оренбургскаго козачьяго войска. Простой народ по старой памяти зовет эти вольныя земли просто "ордой", как и Башкирию. Но киргизов-кочевников давно уже оттеснили в глубь Барабинской степи, а на местах прежних киргизских стойбищ выросли козачьи станицы с такими удивительными названиями, как станица Париж, станица Берлин, станица Кульм, станица Кацбах и т. д. Впрочем, такия громкия имена нисколькотне мешают процветать более скромным станицам, как наша Михайловка.

Нужно заметить, что эта оставшаяся за штатом "орда", а теперь козачья вольная земля, за последния пятьдесят лет примкнула к тем заветным уголкам, где сосредоточилась золотопромышленность, и золотые промыслы Кочкарской системы стяжали себе на этом поприще громкую популярность. Как увидим ниже, золотая лихорадка не миновала и такого гнилаго угла, как наша станица Михайловка.

IV.

В Михайловке набралось кумызников человек десять и, как на всяких других курортах, они сбились в одну кучку. Исключением являлся все тот же миясский адвокат, который, видимо, не желал "якшить" ни с кем и одиноко сидел у своего окна или уходил гулять в бор с женой.

-- Этот самый абвокат, который напротив, на водку по двугривенному козачишкам дает за каждую малость,-- негодует мой возница.-- Мне, говорит, все равно... Известно, у денег-то глаз нет.

Адвокат с своими двугривенными производил вообще сенсацию, и козаки начинали смотреть на других кумызников свысока. Появление барина производило уже свое разлагающее влияние: являлось скромное желание получить именно такой легкий двугривенный, и цена своих домашних пятаков понизилась.

Остальные кумызники состояли из трудящагося люда: двое заводских служащих, два купеческих прикащика, небольшой банковский чиновник, сельский учитель, секретарь какой-то городской думы. Дам было немного: жена врача, потом средних лет дама из Златоуста или Миясскаго завода и, кажется, еще была третья. Все это общество вело дачный образ жизни: утром кумыз, потом прогулка в бору, опять кумыз, опять прогулка или лежанье в гамаках, обед и еще кумыз. По вечерам группа кумызников собиралась где-нибудь на заваленке и скромно убивала время в тихой беседе. Трудных больных не было, и кумызники походили скорее на дачников, какие околачиваются по забвенным деревушкам около столиц.

Больнее других, кажется, был сельский учитель, белокурый молодой человек с круглым, румяным лицом. Когда он кашлял, так и казалось, что у него в груди что-то раскололось.

-- А вы давно кашляете, Егор Григорьевич?-- спрашивал я его.

-- Да ужь порядочно... Еще когда прикащиком в Троицке служил. Как весна, так я в школу без бутылки кумыза не хожу: занимаюсь с ребятами, а сам кумыз сосу.

Он служил в Троицком уезде, верстах в пятидесяти от Михайловки, и каждое лето поддерживал свое здоровье только кумызом. Как бывалый человек, Егор Григорьевич много разсказывал о меновом дворе в Троицке, о быте кочевавших в степи киргизов, о своей прикащичьей службе у какого-то купца. Выбиться в учителя ему стоило большаго труда, и, может быть, в этом заключалась причина болезни. Знакомство с киргизским языком Егора Григорьевича для меня лично было особенно дорого,-- он мог служить прекрасным переводчиком. Поводом к сближению для нас послужила охота: учитель "немножко" охотился, как и я.

В Михайловку вместе со мной приехала одна знакомая, М., которая заняла такую же комнатку, какая была у меня. Бывшая московская курсистка нуждалась, прежде всего, в отдыхе: нервы развинтились, не было аппетита, не было сна, -- одним словом, настоящий интеллигентный человек. На кумыз она привезла с собой целый чемодан университетских записок, книг и разных тетрадок.

Ближайшим кумызным пунктом к Михайловке являлась деревня Демарина, до которой было рукой подать,-- всего версты три. Демаринские кумызники приезжали или приходили навестить михайловских, а эти последние отплачивали визиты. В Демариной оказался знакомый по Екатеринбургу купец Иван Васильевич, приехавший на кумыз для своего племянника, студента московскаго техническаго училища. Это открытие произвело взаимное удовольствие.

-- У нас квартиры в Демариной лучше,-- хвастался Иван Васильевич из демаринскаго патриотизма.

-- А у нас бор...

-- И у нас бор.

-- Зачем же вы тогда в наш бор ходите гулять?

В Демариной проходили кумызный курс две учительницы, фельдшер, два гимназиста и еще человека три неизвестных. Иван Васильевич являлся душой общества и старался устраивать импровизированныя развлечения: бег деревенских мальчишек на призы в 5, 3 и 1 к., деревенския песни, кавалькады на крестьянских лошадах и т. д.

-- В воскресенье как-то устроили бег пьяных мужиков...-- смеялся Иван Васильевич, довольный своею выдумкой.-- А заненастит, мы книжку читаем...

Проживавшие в Демариной гимназисты стреляли неизвестную дичь, а мы с Егором Григорьевичем обсуждали серьезный вопрос, где лучше открыть наш охотничий сезон.

В общем, кумызники изображали собой, как на всех русских курортах, скучающую публику и жадно хватались за каждый предлог к развлечению. Впрочем, своеобразная обстановка козачьей станицы доставляла своеобразный материал на каждом шагу. Андроныч, попрежнему, каждое утро начинал безконечною беседой с Егорычем о траве, и меня интересовало, чем разрешится вся эта история. Конец оказался ближе, чем можно было предполагать.

-- Он грозится застрелить моих коней...-- заявил в одно прекрасное утро Андроныч, обращаясь ко мне, как к нейтральному лицу.

-- Кто он?... Егорыч?.

-- Нет, зачем Егорыч... А у Егорыча есть брат, тоже козак, так вот этот самый брат и грозится: только, говорит, выпусти коней на траву -- сейчас застрелю. У них вместе надел-то... Ну, и нарродец! Хуже кыргызов в тыщу раз... Не сговоришь с ними...

Угрозы таинственнаго брата повели к тому, что стали привозить кошеную траву на дом, а лошади стояли в конюшне. В этот неразрешимый вопрос о траве запутан был даже каким-то образом Баймаган, хотя, в конце-концов, все дело свелось на тридцать копеек за пару лошадей -- цена десятины травы. Можно только удивляться терпению сторон, тянувших друг из друга душу по поводу такой ничтожной суммы, но тут сказался настоящий русский человек.

Вопрос о питании в Михайловке являлся своего рода голодным призраком. Положим, необходимую провизию легко было достать в Кочкаре, но приготовить ее -- это было другою стороной медали. Приготовление нашего перваго обеда обставлено было такими подробностями, о которых стоит сказать несколько слов. Начать следует с того, что в Михайловке дров не полагалось, а их заменял березовый хворост. Великолепный сосновый бор торчал под носом, но он являлся заповедным местом, зорко оберегаемым лесенками.

-- Ничего, можно и хворостом истопить печку,-- решил Андроныч, принимавший в приготовлении обеда самое деятельное участие; он когда-то "бегал поваренком" на каком-то камском пароходе и поэтому имел полное право говорить обо всем, что касалось еды, с известным авторитетом.-- И биштексу можно приготовить, и пельмени.

Главным действующим лицом перваго обеда явилась русская печь из битой глины. Когда ее затопили хворостом, весь дым, вместо того, чтоб идти по назначению в трубу, хлынул в комнату. Для необходимых разяснений была вызвана хозяйка квартиры, молодая козачка.

-- А от ветру выметывает,-- обяснила она довольно равнодушно.-- Надо окошко затворить.

-- Да в окошке-то двух стекол нет.

-- Ну, на ставень затвори.

На мою долю выпала обязанность закрывать окно, причем я убедился, что ветра почти не было.

-- Ну, что, идет дым?-- спрашивал я сквозь притворенный ставень.

-- Так валом и валит... о, штоб им!-- ругался Андроныч, задыхаясь от дыма.-- Тоже называется печь... тьфу!

Таким образом, приготовление перваго бифштекса обошлось очень дорого и это не мало огорчило всех действующих лиц. Подвернувшийся под руку Егорыч выслушал от Андроныча целый ряд горьких истин.

-- Простой русской печи скласть не умеют, а еще название: козаки... Чиновничью фуражку носят туда же. Как вы по зимам-то живете с этакими печами?

-- А хто ево знат, -- отвечал Егорыч, почесываясь.-- Ежели бы кирпич, а то из глины печи налаживаем.

-- Да не все ли равно?... Ах, вы, чиновники, чиновники! Да у нас к городу в последней лачуге лучше живут, потому первое дело печь.

-- А хто ево знат... Такое ужь заведенье у нас.

Нужно заметить, что эта отчаянно дымившая печь отравляла не раз наше существование в Михайловке, и дело, в конце-концов, свелось на то, что ее оставили совсем в покое. Утешением, как и всегда в таких случаях, послужило то, что и другим кумызникам, вероятно, приходилось не лучше: на людях и смерть красна. До конца ворчал один Андроныч, лично обиженный дымившею печью.

V.

Мой кумызный день приблизительно проходил в таком порядке. Утром приходилось вставать часов в шесть, чтобы сейчас же ехать к Баймагану,-- ранний утренний кумыз самый лучший. Да и само по себе летнее утро "в орде" так хорошо, что просыпить его было просто безсовестно. Пока едешь до кошей, дремота успеет пройти. Андроныч в коротких словах сообщает последния новости, т.-е. кого-нибудь бранит, а в данном случае козаков, возмущающих его мужичье сердце своим безобразием.

Баймаган в этот час всегда дома, а его жена всегда за своею чашкой с кумызом. Мы в коше держим себя уже своими людьми и в приятной беседе выпиваем утреннюю порцию -- два больших стакана кумыза. Через три дня я уже начал его пить с удовольствием, особенно утром, и каждый раз испытывал такой прилив бодрости, как в сказках, когда богатыри молодели от живой воды. Так хорошо и легко делалось на душе. Меньше всего можно сравнить такое состояние с опьянением, как это принято, говоря о кумызе. Может быть, в очень большом количестве он так и действует, но мне лично не приходилось ни разу испытать ничего подобнаго: чувствуешь себя хорошо, легко, бодро -- и только.

-- Много у тебя кумызников, Баймаган?

-- А есть человек пятнадцать... Каждый год все больше приезжает кумызник. Из города едет... В городе -- больной, в степи -- здоровый.

У Баймагана в обращении есть что-то джентльменское. Мне нравится в нем эта смесь простоты и достоинства. С кумызниками он, видимо, боится быть назойливым и редко завернет к кому-нибудь из знакомых.

К чаю возвращаемся назад. Андроныч везет несколько бутылей с кумызом: он-таки отбил у вороватаго Аники это право. Кумыз крепкий, и все пробки сделаны с отверстиями, чтобы не разорвало бутыли. М. уже встала и ждет нас за самоваром. Она начала пить кумыз с двух стаканов в день и увеличивает порцию новым стаканом. Если начать пить кумыз сразу большою порцией, то может совсем отбить всякую охоту к нему, как и бывает. Самые усердные кумызники доходят до полуведра в день, но я не думаю, чтобы излишество было полезно: нужно пить столько, сколько хочется. Я забыл сказать, что кумыз приготовляется не одинаковой крепости: слабый, для начинающих, сильно разбавленный свежим кобыльим молоком, средний и крепкий. Баймаган знает, кому какого кумыза нужно, и предупреждает вперед, как следует вести дело.

-- Куда мы сегодня отправляемся?-- спрашиваю я за чаем, хотя идти, кроме бора, решительно некуда.

-- Конечно, в бор. Там так хорошо.

Сейчас после чаю Андроныч подает дорожный экипаж, в него складываются необходимые припасы, книги, бутыль с кумызом и отвозятся на место назначения. Бор в двух шагах так и манит своею смолистою прохладой, вечным шепотом и ароматом степных цветов, каких совсем нет в среднем Урале. У дороги ростет полынь, синие колокольчики качаются от малейшаго ветерка, как живые, пахнет кашкой, в зеленой сочной траве зреет крупная земляника. Над камышами, какими заросли степныя озеринки, реют ястреба-утятники, а над степью с жалобным криком вьются неугомонные авдотки и кроншнепы.

Андроныч устанавливает экипаж в бору, в двух шагах от лесной опушки, и отправляется домой отдыхать. Он обладает способностью спать когда угодно и сколько угодно. В бору мы остаемся до самаго вечера: пьем кумыз, гуляем, читаем. С нашего пригорка видно было всю Михайловку, ближайшую озеринку, разлив гнилой реченки, в которой полощутся гуси. Между деревьями мелькают гуляющие кумызники. Учитель Егор Григорьевич соорудил себе из веревок подобие гамака и, когда несет его, перекинув через плечо, делается ужасно похожим на тех итальянских рыбаков, каких рисуют на дешевеньких олеографиях. Картина самая мирная.

Мы начинаем читать. Каждая прочитанная глава запивается кумызом, а за кумызом следует легкая прогулка. В жаркие дни комары решительно не дают покоя: лезут в рот, в нос, жужжат и вообще безобразничают, точно пьяные от этого чуднаго летняго дня.

Иногда беру двустволку и начинаю подкарауливать ястребов. Бор служит для них прекрасным гнездом. Случалось не один раз "промазать", но один хищник попался-таки: он так хорошо выплыл над синим окном между вершинами сосен и комом свалился к моим ногам.

-- Ястребка порешили, -- проговорил за мной старческий голос.

-- Да.

-- Много их здесь, варнаков. И сколько они этих утят изводят -- страсть. Цыплят тоже воруют на половину...

-- Что же их не стреляете?

-- Кому их стрелять-то?... Мы-то не здешние, значит, будем, троицкие мещане, а козаки самый проваленный народ. Прямо нужно сказать...

Передо мной стоял ветхий, сгорбленный старичок; синяя пестрядинная курточка была перехвачена ремешком, разношенная войлочная шляпа лезла на лоб, а из-под нея пытливо глядели слезившиеся серые глазки. Разная охотничья снасть болталась на поясе, а дрянное тульское ружье служило вывеской грознаго леснаго сторожа. Старичок присел на пенек, понюхал табаку из берестяной тцвлинки, чихнул и, щурясь от солнца, заговорил:

-- Маета одна -- вот какая наша жисть... Бор-то, выходит, козачий, а стережем его мы, троицкие, потому козакам нельзя ничего доверить: до последняго сучка все упятят на промысла. Лесу-то в степе нету, ну, им любопытно... Сперва-то сами караулили, да плохой толк: караульные же и воровали лес. А как начальство узнало, сейчас нас поставили... Такая битва была, ну, а теперь ничего. Застрелить грозились...

Этот лесник проходил мимо нас каждый день и каждый день жаловался на козаков, как и козаки в свою очередь жаловались на лесников.

-- А дома-то вам не у чего жить, дедушка?-- спрашивала М.

-- Какое наше житье? Известно -- мещанское положение... Ни тебе земли, ни какого угодья, а пропитал добывай, как знаешь. Разе можно нас сравнять с козачишками? Им, подлецам, по 15 десятин на душу от казны идет, да еще сколько несчитанной наберется. Уйма земли, одно слово. А они што делают? С голоду помирают на угодье-то на своем. Да... Взять хоша Егорыча,-- вы у Егорыча на фатере стоите?... Ну, так этот Егорыч по весне ноне хвалился: "Я, грит, земли на шесть солковых продал!" Это по три гривны за десятину в ренду, значит, сдал демаринским. Всего-то причитается двадцать десятин... У него, значит, своех 15 десятин, да на сынишку записали ему тоже 15 -- вот он и торгует. Четверть водки выставил станичным старикам,-- ну, они сейчас ему душу лишнюю и дали. А остальныя 10 десятин про себя оставляет: под пашней десятины три, в пару три, а четыре косит. Это ужь самый богатый у них... Да на этакой земле стон бы стоял, а он своих шесть солковых считает. Так, зря землю содержат...

-- Бедно живут?

-- Страсть бедно! Во всей-то станице наберется дома три, в которых от хлеба до хлеба дотянут. А все от лености от ихней, от козачьей... Лежат по станицам, как жернова.

В Михайловку мы возвращались на закате. Кумыз располагает к простуде, поэтому нужно во-время уходить от вечерней сырости.

VI.

-- В субботу в Кочкаре базар...-- по обыкновению, нерешительно заявляет Андроныч.-- Овса коням надо купить, тоже вот насчет провизии, а в Кочкаре все есть.

-- Что же, едем.

Ранним утром в субботу мы ехали вдвоем в Кочкарь. Сначала дорога шла ровным местом. В стороне паслись стада коров и табун киргизских лошадей. Киргизка-девушка ловко гарцовала в мужском седле, сбивая в кучу разбегавшихся лошадей длинным тонким шестиком с арканом. Эта амазонка тряслась в седле по целым дням.

-- Эвон ихние коши!-- указал Андроныч на зады Михайловки, где точно присели к земле два коша.-- Это пастухи живут. Бедные-разбедные кыргызы. Наши-то чиновники не могут сами скотину пасти, так вот и нанимают кыргызов, а те вон девку морят... Помотайся-ко день-то деньской в седле, милая: это и мужику в пору. Нарродец!

В версте от Михайловки, на берегу той же безыменной гнилой степной реченки, точно вросла в землю бедная деревушка Секлетарка; в трех верстах разсыпала свои домики Демарина, сравнительно большая деревня, дворов в двести, если не больше. Обе эти деревни были "господския", т.-е. помещичьи, и теперь среди окружавшаго их козачьяго приволья испивали горькую чашу безземельнаго существования, потому что с даровым наделом не далеко ускачешь. В базах козаков демаринцы и секлетарцы были просто "мужики", которым и Бог велел бедовать. Впрочем, поддержкой для Демариной служил винокуренный завод нашего уральскаго магната А. К. Поклевскаго-Козелл. Наша степная речка-гнилушка соединилась в Демариной с другою такою же гнилушкой и образовала довольно красивый прудок. Пониже пруда красовалась на берегу "винная фабрика", а напротив вырос целый порядок хороших барских домов с громадными службами, пристройками и разною хозяйственною городьбой. Видимо, служащим г. Поклевскаго живется не дурно. Тут же открывалось целое "заведение" для производства кизяка, каким отапливалась винная фабрика. Ничего грустнее, кажется, представить себе нельзя, как эту выделку кизяка. Везде навалены кучи навоза, а потом особый навозный ток, по которому гоняют лошадей. Когда этим путем обыкновенный навоз превращается в отвратительную навозную жижу, ей дают немного "захряснуть", т.-е. сгуститься, и потом уже лепят правильной формы навозные кирпичи. Когда эти кирпичи просохнут, кизяк получается в своей окончательной форме. Вот конечный результат безжалостнаго истребления лесов, и мы убеждены, что наши уральские заводчики в недалеком будущем доведут и себя, и трехмиллионное уральское население вот до такого же кизяка...

От Михайловки до Демариной идет сплошь наш сосновый бор, а за Демариной тянется смешанный лес, принадлежащий уже г. Поклевскому. Там и здесь, наученные горькою нуждой, хозяева берегут каждое дерево, как зеницу ока. Около Демариной в двух местах торчали такие же бедные копии, как и у Михайловки: последние представители захудавшей "орды" влачили здесь самое жалкое существование. Впрочем, у одного из демаринских киргизов, как говорили, был хороший кумыз, что впоследствии вызвало целое возмущение против Баймагана. Кто-то из кумызников распустил слух, что Баймаган разбавляет свой кумыз простым коровьим молоком или даже водой, а поэтому часть кумызников перешла к демаринскому киргизу, а другая к дальним кошам, которые виднелись из Михайловки на самом горизонте. Мы до конца сезона оставались верноподданными Баймагана и, сравнивая его кумыз с кумызом других киргизов, не находили ничего подозрительнаго. Во главе этого движения против Баймагана, если не ошибаюсь, стоял неугомонный Иван Васильевич, который, в качестве испытаннаго кумызника, считал себя специалистом в этом деле.

От Демариной дорога идет сначала в сосняке, а потом в гору прекрасною березовою рощей. С этого пригорка открывается широкая степная панорама, которая уходит из глаз слегка волнистою линией.

-- Эвон промысла-то вправо,-- заметил Андроныч, указывая кнутовищем на облачко дыма, прятавшееся за широким холмом,-- а прямо Кочкарь... Вон в лощине спряталась деревушка: это и есть Кочкарь. Народу-то сколько со всех сторон прет на базар...

С нашей возвышенности, действительно, было отлично видно, как по незаметным для глаза проселкам катились в Кочкарь телеги, ехали вершники и медленно тащились пешеходы. Можно было только удивляться такому сильному движению, тем более, что сам Кочкарь издали казался каким-то вороньим гнездом, и только каменная церковь белела под утренним солнцем, как свеча. Мы начали обгонять телегу за телегой, приисковыя таратайки и "лопотавших" пешком баб с узелками.

-- Эй, умница, садись, довезем,-- шутил Андроныч, обгоняя какую-то долговязую козачку.

-- И то подсадили бы.

-- Говорят: садись... верхом.

-- О, штоб тебе гужом подавиться!

Андроныч доволен своею извощичьею шуткой и повторяет ее несколько раз, получая в обмен отборныя ругательства. Мы быстро подкатились по мягкому черноземному проселку к месту нашего следования. Под самым селом в ложке копошились старатели, перемывавшие старые отвалы; у везда стояло несколько кошей. Село оказалось небольшое, но оно точно было залито народом. Мы хотели по главной улице проехать прямо на почту, но путь был загорожен телегами с овсом, мукой и разным другим товаром. Толпа в несколько тысяч человек буквально запрудила все и, чтобы попасть на почту, нам пришлось обехать село.

-- Одначе, здорово народу понаперло...-- вслух разсуждал Андроныч, успевший поругаться с встречными телегами.-- Как в котле кипит народ. Вот тебе и Кочкарь... ловко!

Нужно сказать, что, действительно, картина получалась совершенно неожиданная, несмотря на то, что Кочкарь не сходил с языка за последнюю неделю: "в Кочкаре все добудем", "только до Кочкаря доехать", "это, ведь, не в Кочкаре" и т. д. Я ожидал встретить бойкий степной Торжок, но действительность далеко превосходила все, виденное до сих пор: крошечное сельцо просто было затоплено народом. Главный контингент базарной публики составляли рабочие с промыслов, которые явились сюда для закупок и, главное, чтобы погулять. Каждый промысловый грош пел здесь петухом... До почты мы кое-как добрались. Она помещалась в двухэтажном деревянном доме. В конторе набралось несколько человек того особеннаго склада, которых создает бойкая промысловая жизнь: ни к настоящему заправскому купцу его не применишь, ни к чему другому, а так -- сам по себе человек, который занимается собственными делами. Один получал деньги, другой отправлял заказное письмо, третий сидел в уголке и с деловым, видом просматривал какую-то "ведомость", как называют здесь газеты. Молодой, белокурый почтовый чиновник держал себя с большим гонором и, ответив на все запросы и требования, обратился к какому-то оборванцу, переминавшемуся у печки:

-- Ну, так как, Ефим?

-- Дай гривенничек... ох, смерть моя!-- бормотал оборванец, отмахиваясь руками.

Почтмейстер медленно раскурил папиросу, покрутил усы и заговорил каким-то проповедническим тоном:

-- Ефим, а что в Писании-то сказано об образе и подобии Божием, а?... Где у тебя образ-то Божий? Посмотри ты на себя, на рожу на свою, а ты: "дайте гривенничек".

-- Заслужу, ей-Богу... а-ах, Ббоже ммой!...

Этот назидательный разговор неожиданно закончился тем, что Ефим вдруг из смиреннаго тона перешел в азарт и принялся ругаться.

-- Я тебе покажу подобие... я...

Это был типичный представитель промысловой, золотой роты, которая по субботам осаждала в Кочкаре все кабаки. Очутившись на базаре, мы могли наблюдать целую толпу таких приисковых Ефимов -- пьяных, оборванных, ругавшихся. Один шел буквально с голою спиной: от рубахи оставались одни рукава, ворот и перед, а остальное все изгорело или было вырвано. Андроныч только разводил руками и повторял: "ловко... а-ах ловко!"