Молчание Сабрины 2

Сабрине стало щекотно.

– Терпи, – велел шут, высунув свой черный язык. И Сабрине не оставалось ничего иного, кроме как терпеть.

Делая мазок за мазком, Брекенбок бормотал себе под нос что-то бессвязное, как будто читал стишок задом-наперед – кажется, он о чем-то размышлял…

Сабрина отвела взгляд в сторону, и он упал на стопку книг, стоявшую на письменном столе. Кукла прочитала названия на корешках: «Черви Червивого Моря», «Дневник Почтальона Пустошей», «Все о паразитах и прочих тварях внутри нас», «Полный сборник сплетен, слухов и предрассудков о…» Сабрина попыталась разобрать последнее слово в названии, но оно так затерлось, что едва проглядывало: «В..р......г..».

В самом низу стопки лежала очень старая книга в черной обложке. Сабрина незаметно даже для себя прочитала название вслух:

– «Конец света в чайной ложке».

Брекенбок, услышав это, сперва вздрогнул, а затем издал яростное: «Ааррагх!»

– Хватит обшаривать своими пуговичными глазенками мои вещички! – Он схватил Сабрину за подбородок и повернул ее голову к себе. – И вообще – не мешай мне: хочешь, чтобы я испортил твою мордашку? Нет уж, не хочешь… Еще нужно подкрасить твои губы. – Откупорив баночку с зеленой краской, Брекенбок макнул в нее кисточку, при этом он прикусил желтыми зубами кончик языка от сосредоточенности – ему предстояла очень кропотливая работа. – Красивые губки – такие тонкие, такие длинные… почти как у меня. А этот чудный носик и… – Он вдруг замолчал и нахмурился. – Постой-ка… – Брекенбок отстранился и, прищурившись, начал пристально оглядывать ее лицо, будто в поисках какого-то изъяна. – Не может такого быть…

Сабрина не понимала. Он глядел на нее как-то иначе – словно вдруг увидел впервые. В его глазах читались удивление, неверие, непонимание.

Отстранившись и швырнув кисточку в чемодан, Брекенбок быстро поднялся на ноги и направился к письменному столу. Склонившись над ним, он выдвинул один из боковых ящиков и принялся в нем рыться. Кукла видела, что он перебирает газетные вырезки.

– Где же я тебя… – бормотал шут, – где я тебя видел?..

Сабрина боялась пошевелиться. Кажется, у хозяина балагана приключился очередной приступ безумия. Она неожиданно поняла, что самое страшное в Талли Брекенбоке – это его непредсказуемость: только что он ее чинил, но перед этим готов был бросить в камин, и кто может знать, что придет ему в голову еще через минуту.

Наконец, Брекенбок нашел то, что искал. Пальцы, заляпанные краской, сжимали небольшой бумажный квадратик. Шут поднял свою находку на уровень лица Сабрины и отодвинул газетную вырезку немного в бок, сравнивая. Кажется, на ней был кто-то изображен.

– Как такое может быть? – Хозяин балагана выглядел потрясенным – его пальцы, сжимающие краешек газетной вырезки, дрожали.

Кукла не выдержала:

– Что «может быть»? – спросила она, покосившись на плеть, лежащую возле руки Брекенбока, но тот не торопился ее брать.

– Как тебя зовут, кукла? – спросил шут.

– Сабрина, – недоуменно ответила Сабрина. – Я ведь уже говорила. Когда вы спросили мое имя и велели называть вас «господин Брекенбок».

– Да-да, я помню, – ворчливо ответил хозяин балагана. – Как твоя фамилия?

– У меня нет фамилии… просто Сабрина. – Она удивилась: – А разве у кукол бывают фамилии?

– Если это часть имени самой куклы, – пробурчал Брекенбок. – Например, кукла Мистер Тамникус или кукла Мэри Пью. Ты уверена, что у тебя нет фамилии, вроде… – он выжидающе замер, надеясь, что кукла продолжит.

– Вроде? – спросила она.

– Неважно, – разочарованно сказал шут.

Сабрина ничего не понимала. На воздушном шаре Гуффин сказал, что ее сделали точь-в-точь похожей на… он так и не признался, на кого. Некий важный господин, который, по словам Манеры Улыбаться, намного хуже него, велел кукольнику Гудвину создать чью-то точную копию, и тогда Хозяин создал Сабрину. А шут в зеленом пальто забрал ее из лавки прямо перед тем, как она должна была попасть к этому важному господину. И это все как-то связано с морем и кораблями. А Брекенбок… он ее… узнал?

– Что вы нашли, господин Брекенбок? – спросила Сабрина.

– Неважно, – повторил хозяин балагана и спрятал вырезку в тот же ящик, из которого ее и извлек. Ящик с грохотом захлопнулся.

Шут вернулся к кукле. Настроение хозяина балагана переменилось, будто стрелка на трамвайных путях. В его движениях теперь проскальзывала неуверенность. При этом Брекенбок явно пытался сделать вид, что все по-прежнему. Он достал из-под стула банку, на четверть заполненную вязкой желтоватой субстанцией, в которой застряло множество похожих на сверчков насекомых.

– Нужно вернуть на место несколько оторванных рыжих прядей, – пояснил он. – Ну а ты пока можешь рассказать что-то о себе – мне не помешает узнать ту, кто вскоре будет исполнять главную роль в моей пьесе. Если, конечно, Гуффин не запретил тебе говорить и это. Мне любопытно, как ты попала в руки Пустому Месту и Манере Улыбаться…

– Я пришла в себя уже в мешке, – отстраненно сказала Сабрина – все ее мысли сейчас были сосредоточены на находке шута. – Мы были в переулке Фейр, а потом сели на трамвай и…

– А до этого? – плохо скрывая нетерпение, спросил Брекенбок, вдавливая клок волос за висок куклы и промазывая его основание клеем. – До мешка?

– Я не помню, – пробормотала Сабрина. – Все как в тумане. Хорошо я помню только то, что было давно, и еще Хозяина…

– Ты жила в лавке?

– Да, я долго жила в задней комнате, пока меня не отправили в подвал… – Сабрина вспоминала, и в ее затянутом темнотой сознании моменты былого вспыхивали разлетающимися во все стороны снопами искр.

Она будто наяву увидела комнату с вишневыми стенами и панелями темного дерева. Увидела нечто, напоминающее отдернутый театральный занавес, а за ним задник – рисунок бульвара на стене, проглядывающий меж драпировок. На бульваре – поздняя осень: все листья с деревьев облетели, на некоторых ветвях чернеют силуэты воронов, на скамейке сидит черная фигура. Все это покрыто пылью – словно бульвар затянуло мглой.

Сабрина ненавидела лавку игрушек – все в ней. И этот нарисованный бульвар, и дверь, из-за которой Хозяин всегда появлялся. Ненавидела камин и висящую над ним картину – портрет мальчика в костюмчике морячка с деревянным игрушечным пароходиком: на одном глазу мальчика – деревянная нашлепка. Хозяин когда-то забирался на стул, отодвигал эту нашлепку и глядел в дырочку, которую она скрывала: прямо за стеной располагалась дамская гримуборная кабаре «Тутти-Бланш». К слову, и визгливую музыку, и мерзкие звуки, доносящиеся оттуда, Сабрина просто не выносила.

А потом, когда все стихло, когда кабаре опустело, Хозяин изменился – стал задумчивым, молчаливым и меланхоличным. Он каждый день ставил на граммофоне пластинку, усаживал Сабрину напротив своего нарисованного бульвара и часами глядел на нее. Звучащая мелодия сперва казалась Сабрине невероятно очаровательной и печальной – трагичной до невозможности, но с каждым новым днем эти ноты приедались все сильнее, и вскоре кукла начала ее ненавидеть.

– Ты жила там с другими куклами? – спросил тем временем Брекенбок. Его интерес был неподделен, и это пугало еще сильнее.

– Я совсем не помню других – только Малыша Кобба и… – она вдруг оборвала себя. Перед глазами предстало точеное бледное лицо с пурпурными глазами-пуговицами и узенькой невеселой улыбкой. Длиннющие пальцы в белых перчатках гладят ее по волосам, и эти прикосновения заставляют ее дрожать.

«Он тоже там был, – подумала Сабрина. – Обладатель костюма, пошитого будто бы из обивки старого кресла. Но не все время. Приходил и уходил. Он временами сидел рядом со мной в подвале – уговаривал меня ждать и верить. Он умолял терпеть ради… но ради чего? – Этого она не помнила. – Его имя… оно так близко, почти-почти всплывает в памяти… м-м-м… нет! Никак не вспомнить… Как же его зовут? Хозяин еще шутил, что его назвали в честь пилюль от кашля…»

– И?.. – Голос Брекенбока вырвал Сабрину из размышлений.

– Там была еще одна кукла, – чувствуя, как печаль захватывает ее с головой, негромко произнесла она. – Но теперь в лавке игрушек совсем никого не осталось.

– Когда он тебя сделал? – спросил Брекенбок. – Год назад? Прошлой зимой? А может быть… – шут на мгновение замолчал, – два с половиной года назад?

– Я не помню, – ответила Сабрина.

– Ты не выглядишь особо новой, – сказал Брекенбок. – Хотя отчасти это, должно быть, заслуга Гуффина. И хватит мне врать о неловких падениях – я ведь хорошо его знаю. И все же тебя сделали явно не вчера. А твои пуговицы… Изумрудное дерево, алмазный лак. Каждую такую пуговицу в «Граббс-банке» можно обменять на пять сотен пуговичных фунтов. Их ровно семнадцать. Это восемь с половиной тысяч фунтов. За такие деньжищи можно купить весь Габен по эту сторону канала. Думаю, не будет преувеличением, если я скажу, что ты сейчас – самое дорогое, что есть в Фли. Откуда у какого-то кукольника такое богатство?

– Я даже не представляла, сколько они стоят, и думала, что это простые пуговицы, – призналась Сабрина. – Они всегда были на моем платье. Не знаю, откуда они взялись у Хозяина. Хозяин не был богат. Когда-то был, но потом нет. Все изменилось после разорения кабаре «Тутти-Бланш» за стеной. В каждый кабаре-вечер перед выступлениями и после них лавка в переулке Фейр полнилась народом – люди даже устраивали торги за какую-то из его кукол прямо у стеллажей с игрушками. А потом что-то произошло. Кабаре закрылось. Хозяин рассказывал, что еще какое-то время не знал, что это случилось: он все ждал, что к нему придут покупатели и начнут спорить из-за его кукол, но никто не приходил. И в какой-то момент он совсем перестал делать кукол. Я не знаю, сколько прошло времени – может, неделя, а может, и год – пока однажды он не вернулся с прогулки со схемой новой куклы – эти черчения он купил у какого-то пройдохи со станции «Тарабар», занимавшегося темными делами. Хозяин сделал куклу по новым схемам, но ничего хорошего из этого не вышло. Малыш Кобб оказался настоящим монстром – однажды он отломал мне палец и швырнул его в камин. Хозяин жестоко наказал его за это – разобрал на части. И так Малыш Кобб висел неделю – все его части отдельно: он орал, плакал и ругался. После этого Малыш Кобб не смел ко мне прикасаться без позволения Хозяина. А потом его купили – Хозяин продал его какому-то наивному папаше, который искал подарок к празднику для своего сыночка. Больше кукол на продажу в лавке не осталось. После закрытия кабаре Хозяин становился все беднее. Сперва у нас всегда горел камин, но вскоре Хозяин стал греться от примуса. Сперва заказы и меню приносили из ресторанчика «Тарталетки Кри», но затем Хозяин стал питаться тем, что находил где-то сам. У него не осталось денег даже на то, чтобы купить керосин для лампы… А потом он принес это платье. Я не знаю, откуда оно взялось.

– Целое состояние, взявшееся вдруг и из ниоткуда, – пробормотал Брекенбок. – Может, платье ему дал тот, кто заказал тебя? Какой-то богатенький толстосумчик?

– Я не знаю, для кого я была сделана. Хозяин говорил, что я – музыкальная шкатулка, созданная, чтобы играть и петь для него, но, думаю, это ложь. Я не помню… очень многого. Как будто… как будто…

Брекенбок выразительно поглядел на Сабрину.

– Как будто кто-то покопался в твоей рыжей головке и убрал оттуда все, что посчитал излишним?

Сабрина промолчала: она именно так и думала. Манера Улыбаться на воздушном шаре сказал то же самое, почти слово в слово.

– О, «как будто» можно выкинуть за ненадобностью: кое-кто и правда покопался, – сказал шут, словно прочитав ее мысли. – Опытные кукольники конструируют не только тела своих кукол, но и их сознание. Некоторые ухищряются играть даже с памятью. Но таких мало. Думаю, Гудвин из их числа.

В памяти Сабрины вдруг зазвучали слова, сказанные голосом, который одновременно заставлял ее желать все забыть и, наоборот, вспомнить все, до мельчайшей подробности. Эти слова произнес тот, кто временами сидел рядом с ней в темном подвале. Тот, кто висел под корзиной шара мистера Баллуни.

«Это в последний раз, Сабрина, – сказал он. – Как ты не понимаешь?»

Она пыталась спорить, но он был неумолим:

«Да, я забуду. Он снова заставит меня забыть и себя, и тебя. Но я не боюсь. Ты вспомнишь – всегда вспоминаешь. Ты напомнишь мне. Правда, Сабрина? Напомнишь мне, что я тебя люблю?»

– Зачем Хозяину забирать мои воспоминания? – спросила Сабрина. Ее коленки дрожали, а из-под левого глаза вытекла вязкая темно-зеленая капля краски – кукольная слеза.

Брекенбок выглядел задумчивым – его будто унесло куда-то прочь – за многие мили от «Балаганчика», а быть может, за многие годы. Тень легла на лицо шута, делая его похожим на покойника, разбуженного ударами колокола в неурочный час. Казалось, он вспомнил худший из возможных кошмаров – кошмар, происходивший наяву…

– Твоя голова – это не просто выточенная из дерева болванка, кукла Сабрина, – сказал он пустым, лишенным эмоций голосом. – В ней есть кое-что ценное – то, что делает тебя тобой. То, что ни за что нельзя потерять. Но твой… гм… Хозяин, по всей видимости, не раз забирался внутрь – он засовывал туда свои пальцы, чтобы заставить тебя слушаться, чтобы заставить тебя помнить или же забыть. Я кое-что нашел у тебя под волосами – отверстие, заткнутое пробкой. Понимаешь, кукольник просто выбрасывает то, что ему не нравится, заменяя это тем, от чего он в восторге. Подобное ковыряние в головах называется… – голос Брекенбока сорвался, словно он сам был в ужасе от собственных слов, – кукольной трепанацией. То, что ты помнишь, – это всего лишь то, что мастер оставил тебе намеренно, и ничего более.

– Но я вспоминаю! – непонимающе прошептала Сабрина – ее одолело омерзение: она представила себе длинные скрюченные пальцы четырех рук, копающиеся в ее голове. – Всегда вспоминаю… Ему не удается заставить меня забывать навсегда!

– Значит, в тебе есть какой-то изъян. – Брекенбок глядел куда-то в пустоту мимо Сабрины. – Хочешь расскажу, как это происходит? Сперва тебе выбривают на голове небольшой кружочек – размером с монетку в полфунта. Затем мастер сверлит твою голову ручной дрелью, после чего расширяет отверстие напильниками. А потом берет инструмент, похожий на пинцет, только с крючками на концах и… Когда ребенок не слушается и все наказания оказываются бесполезны, он пытается исправить его, перерывая глупую детскую головешку, словно ящик, полный старых вещей: скрепок, фантиков от конфет, ниток и прочей мелочевки.

Сабрина глядела на Брекенбока во все глаза. Сказанное шутом, вроде бы, имело к ней прямое отношение, но он говорил так, будто сам стал свидетелем чего-то подобного.

В словах Брекенбока Сабрина выделила: «Ребенок» и «Не слушается» – и даже ахнула от посетившего ее ужасного осознания.

– Ваш отец? – сказала она едва слышно. Сабрина не верила собственной чудовищной догадке. – Я слышала, что он был кукольником.

Брекенбок внезапно изменился в лице так сильно, что казалось, будто грим сейчас потрескается. Хозяин балагана побагровел, его левый глаз начал подергиваться.

– Не смей… – прошептал Брекенбок, и Сабрина с ужасом поняла, что он сейчас ее убьет. Его судорожно скрюченная рука потянулась к ее кукольной шее. – Никогда не смей говорить о нем.

По лицу хозяина балагана кукла видела, что он готов оторвать ей голову, готов сломать тщедушное деревянное тельце и в клочья порвать ее зеленое бархатное платье.

– Простите! Простите, господин Брекенбок!

Именно в этот миг Сабрина поняла, насколько она на самом деле боится смерти. А еще кукла осознала, что сейчас она ближе всего к гибели, чем когда-либо до этого. Ближе, чем тогда, когда Хозяин засунул ее в камин за то, что она пыталась сбежать в первый раз. Или чем когда он жег ее по частям за побег во второй. Или чем когда он позволил Малышу Коббу поиздеваться над ней, и тот поджег ее волосы. Ближе, чем тогда, когда она лежала в груде дымящихся металлических обломков, под спиной была мостовая, а рядом застыл изуродованный труп ее личного штурмана и…

Постойте-ка! А это еще откуда взялось?! Чье-то чужое воспоминание появилось внезапно и так же быстро исчезло.

Сабрина застыла от ужаса. Брекенбок нависал над ней… его рот исказился, сквозь крепко сжатые зубы вырвалось звериное рычание.

– Я не хотела! – прошептала Сабрина. – Не хотела… не убивайте!

Брекенбок вдруг резко моргнул и затряс головой, будто стряхивая с себя налипшую паутину. Отвернувшись от куклы, он поднялся на свои длинные ноги и потопал к окну. Отодвинув шторку, хозяин балагана замер, уставившись на дождь.

Сабрина испуганно глядела ему в спину. Цвета его костюма (половина жилетки шута была белой, другая – черной; то же и с колпаком) будто подчеркивали, что два противоречивых естества слились в нем, и каждое пыталось взять верх. Белое и черное… Эти резкие смены настроения, эти приступы ярости… Он был способен на такие поступки, от которых ужаснутся и самые злобные и жестокие из злодеев, но при этом он был… нет, не добр, разумеется, а всего лишь человечен.

Брекенбок что-то нащупывал у себя на голове. Его дрожащие пальцы касались колпака, будто проверяли, там ли оно до сих пор… а может, его там нет и не было никогда?

Сабрина знала, что он ищет. Сразу, как Гуффин притащил ее в «Балаганчик», она заметила этот старый круглый шрам, словно след, оставленный пулей. Теперь она поняла, что то была отнюдь не пуля.

– Этот звук. Ты слышишь, кукла? – спросил шут, не оборачиваясь.

Сабрина не слышала – играл граммофон, по крыше стучал дождь, капала вода в ночной горшок на полу. Она предположила, что звук, о котором сказал шут, раздавался лишь в его голове.

– Этот обреченный, гнетущий звук. Этот страшный звук. Скрип…

– Скрип? – Сабрина отчетливо представила себе жуткий скрип ручной дрели, закручивающей сверло в голову ребенка. Ей стало дурно.

Но хозяин балагана в очередной раз доказал, что понять его не так-то просто.

– Колес.

Развернувшись, Брекенбок прошел через весь фургончик к тяжелому бархатному занавесу, висевшему в дальнем от входа конце дома на колесах, и отдернул его.

Кукле предстало небольшое помещение – кабина безрельсового трамвая. Там были два кресла, рычаги управления, сигнальный гудок, самораздувающиеся меха и котел с топкой, над которым замерла механическая рука для подачи угля. Большие окна скрывались под тяжелыми проклепанными ставнями.

Потянув за рычаг, шут поднял ставню на главном окне. В ночной темноте, еще и за сплошной полосой дождя ничего было не разглядеть. Но он видел. И руки его дрожали от этого зрелища. Страх Брекенбока передался и Сабрине.

– Что там такое? – дрожащим голосом спросила она.

– Будка, – прошептал Брекенбок. – Будка едет.

Кукла прислушалась, и до нее будто бы донесся обреченный собачий вой.

– Отлавливают бродячих собак в Фли, – пояснил Брекенбок. – А потом отправляют их на живодерню, где с них сдирают…

– Но кто это делает? – перебила Сабрина, не в силах слушать, как именно убивают бедных животных. – Полиция?

– Кто-кто, но точно не полиция… – Хозяин балагана испустил вздох облегчения. – Все. Проехала.

Закрыв окно и задернув занавес, Талли Брекенбок подошел к кукле и уселся на свой табурет.

– Нужно доделать работу, – сказал он и рассеянно огляделся – от его вспышки ярости не осталось и следа. – Где же мои нитки? – Он обнаружил катушку изумрудных ниток и воткнутую в нее иглу в кармане штанов.

Брекенбок принялся умело штопать дыры на зеленом платье – иголка заплясала в пальцах шута. Сабрина неотрывно следила за каждым его движением.

– Лизбет сделала бы лучше, – сказал он, – но, думаю, и так сойдет. Обойдемся без заплаток.

– Господин Брекенбок…

– Да, жаль, что малышки Лизбет здесь сейчас нет. Вот она – настоящая мастерица…

– Господин Брекенбок…

– Не бойся, я не стану тебя убивать – как я поставлю пьесу без главной актрисы?

– Господин Брекенбок…

– И Будка уже проехала. Бояться нечего…