У них отняли детство

— Бойцы не плачут. Это — слабость. А слабые не победят врага.

Новелла четвертая

СЕГОДНЯ ЛАРА УЛЫБНУЛАСЬ

Палестинские дети очень красивы: смуглокожие, большеглазые, с копной блестяще-черных волос на голове, если смеются, зубы сияют, как жемчуг.

Лара Абу Гуш — блондинка. Да еще какая! Светлозолотистые волосы — настоящий бурный водопад! Я уже давно приметила эту десятилетнюю девочку, которая никогда не смеялась. Она старалась держаться в стороне даже от своих палестинских подруг: то сидела на веранде одна, глядя на море, то одиноко бродила по саду. Наиля рассказала мне ее историю.

— Мусульманские семьи многодетны. А вот Лара была единственной дочерью. Ее любили и баловали отец и мать. Ларин отец был крупным военным специалистом в Организации освобождения Палестины. Когда начались бомбежки, он стал сам возить ее в школу на своей машине. Однажды не успел завести мотор, как последовал взрыв. К счастью, никто не пострадал. Отец отвез дочь в безопасное место, а сам ушел сражаться. Взяла в руки автомат и мама. Через три дня их друзья пришли за Ларой и сказали, что родители ее убиты в один день. Девочку перевезли в Сирию, в лагерь Ярмук.

Очевидно, многие наши дети в Артеке знали, что произошло с Ларой, и жалели ее. Ей старались дать и персик поспелее, и яблоко побольше. Кто нес книгу, кто — красивый шарф или заколку для волос.

Чаще других к ней подходила абхазка Цвейба Гунда. Они даже иногда о чем-то оживленно говорили и, видимо, понимали друг друга. Однажды я увидела, как Цвейба расчесала Ларину золотую копну, разделила ее пополам и заплела косы. Полюбовавшись прической, поцеловала девочку в щеку. И тут вдруг Лара улыбнулась.

Как по цепочке, понеслось по всему лагерю «Озерный» по-арабски и по-русски:

— Сегодня Лара улыбнулась, наверное, сегодня она съест целую тарелку супа… Я отдам ей свое сладкое… А я подарю открытки Артека.

С того дня Лара вновь научилась улыбаться. Встречаясь со мной, она протягивала руку и приветливо говорила: «Салям».

Новелла пятая

МЫ МЕЧТАЕМ БЫТЬ ХЛЕБОПАШЦАМИ И ПОЭТАМИ

Этот мальчик смотрел на меня так пронзительно, что однажды я не выдержала и сама подошла к нему, спросила:

— Как тебя зовут?

Он радостно протянул руку:

— Мухаммед Атраш, мне 13 лет.

«Всего тринадцать, — подумала я. — А половина волос — седые».

С тех пор, где бы я не встречалась с ним — в столовой, в комнате отдыха, в бассейне или на экскурсии, — каждый раз меня по-новому поражали его глаза: беззащитно-добрые, искренние, тотчас отражавшие его настроение. И я невольно тянулась к нему. Вот уж воистину — душа причалила к душе… Он выделялся среди своих сверстников тем, что мог, отрешившись от мира, забыв про игры и забавы, часами сидеть и смотреть на море или, задумавшись, ходить и ходить по одной и той же аллее, шепча что-то чуть слышно. Тогда я подумала: вероятно он — юный поэт. И не ошиблась. Однажды произошел у нас с ним интересный разговор.

— Как только мы отвоюем свою родину, — сказал он мне, — я хотел бы стать поэтом. Ведь кто-то должен рассказать о пролитой нами крови, о моей убитой бабушке. Старенькой и доброй. Она вышла на улицу во время бомбежки посмотреть, где я. Кому она мешала?.. Я знаю, что поэтом стать непросто, и стараюсь хорошо учиться. Знаю английский и французский языки. Сейчас буду учить русский. Я читал на арабском языке вашего великого поэта Пушкина и «Бедные люди» Достоевского. Еще я читал Короленко — «Дети подземелья» и «Слепой музыкант». У вас очень гуманная литература.

— Мухаммед, о чем сейчас пишут ваши лучшие поэты? — спросила я.

— О своем народе, о его судьбе, о борьбе до победного конца. Сегодня нет у нас родины, нет своего дома. Мы рассеяны по всему свету. Почему? Кто повинен в этом? Мы забыли лица наших любимых отцов и старших братьев. Сколько я помню себя, они все время где-то воюют. А там, где воюют, там и убивают. Мы мечтаем быть хлебопашцами и поэтами, работать до пота, но в своих апельсиновых рощах и на своих нивах. Мы древний народ, у нас веками была своя земля. Мы знаем, кто и почему ее отнял.

— Мухаммед, ты, наверное, пишешь стихи?

— Да, конечно.

— Прочти мне что-нибудь.

— Ауфань… (Пожалуйста.)

Это были не просто стихи. Это было воплощение страсти и огня, убеждения и веры. Наиля еле поспевала за ним: «Во имя нашей родины, во имя пролитой крови, во имя памяти, во имя ран бойцов, во имя миллионов жертв — клянемся сражаться, каждый до последнего дыхания…»

Каким гневом сверкали его глаза, какой огонь разгорелся в его груди и как сжались в кулачки его тонкие детские руки.

Можно ли убить веру народа в свободу и счастье, — думала я, а маленький седой поэт читал и читал стихи о революции, о борьбе за свободу родины, о горькой судьбе своего народа. Тогда я попросила его прочесть что-нибудь о детстве, о школе или о брате. Он внимательно посмотрел на меня, согласно кивнул и произнес:

— Уже здесь, в Артеке, я написал стихотворение «Мой брат в концлагере».

И снова зазвучали слова боли и веры, ненависти и мужества. И я поняла — Мухаммед, как истинный поэт, пишет о том, чем живет его народ. У палестинских детей украдено детство — так может ли он писать о его радостях?

Новелла шестая

ВАШ СЫН И БРАТ

До сих пор не могу без душевного трепета и слез вспоминать своего маленького друга Абд аль-Кадера. Никогда не забыть мне тепла его ручонок, до боли обнявших мою шею, тоненькой мальчишеской фигурки, прильнувшей ко мне, и горячего шепота в самое ухо: «Ваш сын и брат».

У этой истории было свое начало. Однажды палестинских детей решили повезти на морскую прогулку от Аюдага до Генуэзской крепости. Накануне был шторм в три-четыре балла, но к утру все стихло, море казалось совершенно спокойным, и мы двинулись в путь.

С детьми ехал палестинский врач Самир ар-Рифаи — «доктор Самир», как звали его в Артеке.

Как только катер отчалил, доктор Самир взмахнул рукой — и над морем полились палестинские песни. Дети пели, прихлопывая в такт мелодии, притопывая ногами. А на другом конце катера звенели голоса советских ребят — там пели «Картошку», «Взвейтесь кострами» и другие наши песни. Веселье было в самом разгаре, как вдруг мне стало нехорошо. Сидящий рядом, плечо в плечо, мальчик тоже перестал петь, затих, незаметно наблюдая за мной. Вдруг он сиял куртку и набросил ее мне на плечи. Он сделал это молча, но глаза его смотрели так тепло, так искренно, словно он хотел вобрать в себя часть моих страданий.

Когда катер подошел к пирсу, мальчик первым подал мне руку. Потом, по дороге к лагерю, он догнал меня и протянул яблоко.

Через день я пришла в их дружину. Шел концерт. Абд аль-Кадер пел, танцевал, участвовал в пьесе. Я сидела в первом ряду. Кланяясь, малыш каждый раз поворачивал голову в мою сторону: понравилось ли? Я хлопала всем, но ему больше других. А встречаясь с ним взглядом, еще и кивала, как старому знакомому. Друг же! Сам тогда, на катере, остался в легкой рубашке, а мне отдал куртку. Потом — яблоко…

После концерта и ужина он «друг подошел, взял меня за руку и жестом пригласил погулять по аллее. Когда отхлынул поток детей, Абд аль-Кадер расстегнул куртку и вынул из-за пазухи кусок припрятанного для меня вкусного пирога с яблоками. Отказаться — значило обидеть малыша. Я по-братски разделила пирог, жестами, а где и словами объяснила, что так делать не следует, что я не голодна и что мне было бы намного приятнее, если бы пирог съел он, мой маленький друг.

С тех пор мы подружились. От Наили я много узнала о нем.

Его семья жила в Сайде. Во время бомбежки они с соседями еле прорвались в Бейрут. У него есть сестры и братья.

— А отец?

— Остался с бойцами Демократического фронта освобождения Палестины.

Наиля тихо, для меня уточнила:

— Уже здесь получено известие, что он погиб. Но мы не говорим ему. Пусть Артек для него ничем не омрачается. Успеет узнать об этом в Сирии.

Абд аль-Кадер тревожно заглядывал нам в глаза, пытаясь догадаться, о чем мы говорим, потом не выдержал, спросил:

— Может, есть письмо от отца?

Бедная Наиля! Видимо, ей не впервые приходилось уходить от прямого ответа.

— Ты же знаешь, что все новости ожидают вас в Дамаске, — сказала она ласково.

Мальчик легко, по-детски поверил и стал вслух мечтать о том, как они с отцом, наконец, встретятся и обнимут друг друга.

Но я-то знала, что он уже сирота, и старалась как можно чаще видеть его. Малыш тоже потянулся ко мне всем сердцем. Где бы ни встретились мы — он со всех ног мчался мне навстречу.

Однажды их отряд повезли на экскурсию в Севастополь. Вечером я пошла к нему. Торопилась, предвкушая радость встречи. Каково же было мое разочарование, когда увидела его, маленького, грустного, поникшего.

Я сразу же разыскала Наилю.

— Что с тобой!? Ты заболел? Или устал?

Даже не верилось, что со мной говорит ребенок — так разумна была его речь:

— Как красив ваш Севастополь! Сколько в нем замечательных исторических памятников. Как он зелен и чист. А мой родной город Сайда! Ведь это — финикийский Сидон!.. Он весь — уникальный памятник арабской культуры. А теперь от него остались руины. Как и от Тира и Набатии… Они хотели сжечь гордость мусульман — мечеть Аль-Акса в Иерусалиме. Они разбомбили крепость Калет-аль-Шакыф, наш исторический памятник. Враг хочет уничтожить нашу культуру, а потом сказать, что мы — никто и ниоткуда.

Долго в тот вечер бродили мы по тенистой кипарисовой аллее, и я утешала Абд аль-Кадера (спасибо Наиле за ее долготерпение), как могла.

— Разве ты не знаешь, — говорила я, — что во время Великой Отечественной войны враги разрушили много наших городов. Среди них и тот, который так понравился тебе сегодня. Мы построили все заново, все возродили.

Малыш взглянул веселее:

— Разве крепости тоже можно заново построить?

— Конечно, ведь их когда-то строили такие же люди, как вы. Так почему ты думаешь, что вы не сумеете восстановить свои памятники?

Абд аль-Кадер уже мечтал:

— Я буду строителем. Вначале — в Сайде, потом — в Тире. Наши города станут такими же, как были. Я приеду учиться к вам, в Киев. Дай мне свой адрес… А ты потом приедешь к нам, в Палестину. Но пока я буду твой далекий сын, а для твоей дочери — брат. Ведь без мужчин в доме плохо.

Но случилось так, что в последние перед отъездом палестинцев дни я не могла повидаться с Абд аль-Кадером — подвернула ногу и почти не выходила из гостиницы.

Однажды ко мне пришла Наиля.

— Что случилось? — встревожилась я, увидев ее взволнованное лицо.

— Завтра палестинцы улетают в Сирию. У нашего Абд аль-Кадера уже и слезки были сегодня вечером. Вот мы и отправились за вами.

Я заметила его издали. Малыш горестно и сиротливо сидел на веранде, где пели, рисовали, играли в шахматы, барахтались другие, счастливые дети. Он был несчастлив — и не скрывал этого. Изредка всматривался в темноту аллеи. И вдруг! Встрепенулся, бросился вперед, перескакивая через две ступени, и птицей понесся к нам. Прилетел — и повис на шее, обвив ее ручонками, шепча в ухо:

— Ваш сын, ваш брат.

Потрогав бинт на ноге, жалостливо спросил:

— Больно?.. Ну скажи — больно?

Последний вечер мы провели вместе.

На следующий день палестинцы улетели. И с ними — мой Абд аль-Кадер. Мы оба плакали при расставании. А он, смахивая слезы, все повторял и повторял:

— Я приеду в Киев учиться. Скоро вырасту — и приеду. Ведь у меня там есть теперь другая «умма» (мама). Я буду это помнить каждый день…

После кровавой бойни, которую недавно учинили сионисты, я не знаю: жива ли твоя мама, сестры, братья. Жив ли ты, мой добрый малыш, бесхитростный, искренний, горячий. Где ты? Что с тобой? Не голодно ли, не холодно ли тебе? Не обгорело ли от горя твое маленькое сердце? И не зажег ли этот огонь безжалостным блеском твои доверчивые глаза?

Одно утешает меня: если ты жив, есть надежда на встречу. На пяти разных листах, по-русски и по-арабски, записал ты мой адрес, а когда я спросила, зачем тебе так много моих адресов, ответил простодушно и мудро:

— Если потеряю чемодан, адрес останется в кармане, если снимут с меня рубашку, адрес будет у друга. Еще один я зашью в карман штанов. Свой перешлю позже. У меня пока нет дома. Может, я буду жить у дяди в Дамаске, а может, у другого папиного брата. Но где он сейчас — я тоже не знаю.

И еще — Наиля сфотографировала нас и обещала выслать фото: я выхожу из катера, Абд аль-Кадер бережно ведет меня по сходням, понимает: укачало, нужна рука мужчины. И он протянул мне ее, маленькую, худенькую, трепещущую. Какая тонкая, большая душа оказалась в хилом теле ребенка.

Новелла седьмая

ГОЛУБЬ С ОБГОРЕВШИМИ КРЫЛЬЯМИ

Я не однажды была в Артеке — республике счастья, песен, безудержного веселья. Отправляясь туда в этот раз, знала — будет нелегко: меня ждали встречи с детьми, искалеченными войной. И не ошиблась: горе, страдания детей болью отозвались в сердце.

Как много пришлось им пережить! Можно ли возродить их к радости, вернуть им смех, беззаботные детские игры? Пока мы, взрослые, думали об этом, дети со свойственной им изобретательностью действовали и вскоре уже общались, не прибегая к помощи переводчика. Из карманов то и дело извлекались блокноты, где рядом с арабскими словами стояли русские: «мир», «дружба», «солнце». В минуты горячего спора в ход шли жесты, мимика. Вот рядом сидят палестинский мальчик и русская девочка. Она спрашивает, где живет его семья. Он, показывая на себя, говорит: «Ах» (брат) убит, «оха» (сестра) — тоже. Изображая руками, что держит автомат: «Ту-ту-ту-ту», — показывает как. Девочка тут же уводит его от печальных воспоминаний, рисует мелом классы и предлагает новую для него игру. Скоро оба они самозабвенно скачут по дорожке, старательно перепрыгивая через «ад».

Но вот мел берет в руки мальчик. Он рисует голубя, грудью прорывающего колючую проволоку. Вокруг него сразу же собрались дети. У многих в руках — мелки. И скоро все пространство перед корпусом «Фиалка» неузнаваемо преображается. В центре — тот самый голубь. У него одно крыло — обгорело. И все-таки птица летит в небо, к солнцу. А рядом пальмы, бананы. Семья сидит в саду, в ней много детей.

Спрашиваю, спрашиваю, спрашиваю. Анас Мухаммед поясняет свой рисунок первым:

— Это вся наша семья до бомбежек в Бейруте.

Амар Абурашед:

— Я нарисовал (он показывает на пальмы) мою родину — Палестину.

— Разве ты видел ее когда-нибудь?

— О нет, ее не видел даже мой папа, но мне много рассказывал о ней. Ему говорила о Палестине моя бабушка. Она погибла, когда стояла в очереди за водой. Отец сейчас воюет против врагов.

— А мой папа тоже убит врагами. Меня зовут Абдель Мажид.

— Мой брат в неволе. Поэтому я нарисовал тюремную решетку. Другой брат сражается с Израилем. Я — Билель Баргуси.