Помоги проекту - поделись книгой:
— Понимаю! Не тысячи лет, а десятки лет… Но позвольте, позвольте, Степан Егорович! А все эти нелепости: «потерял время, ищу утраченное время»… а сорокопут?
— Внесемте же наши исправления в письмо, и многое прояснится: уже не полторы-две тысячи километр, а пятнадцать-двадцать…
— Не километры! В письме указаны версты, — поправил я профессора.
— Версты… версты! Почему версты, а не километры? Странно! Значит, писал человек пожилой, такой человек, который привык считать расстояние верстами, по-старому… Следовательно… следовательно, неведомый отправитель письма человек пожилой, — продолжал Тарасевич. — И находится он либо в самом городе Ченске, судя по координатам, либо где-то в радиусе пятнадцати-двадцати верст.
— Вот и вся наша разгадка, — сказал я со вздохом.
— Да-с! Разгадка в форме новой загадки, — произнес профессор и устало опустился в кожаное кресло.
Глава 5
ОТКРЫТИЕ ПРОФЕССОРА ТАРАСЕВИЧА
Но это было только близко к истине, а не сама истина.
Мы оба долго молчали.
В тиши этого кабинета я снова вернулся к своей прежней беспокойной мысли и решил, наконец, рассказать о ней профессору.
— Вы знаете, Фабр утверждал на основе ряда опытов, что чувство направления у пчел…
— Фабр… Чувство направления… — повторил профессор Тарасевич и вдруг вспыхнул:- Мог ли Фабр знать, что его величайший труд по систематизации чувства направления у насекомых — этот труд обратится в самое злое дело против его родины, против родной Франции!
— Как так? — воскликнул я.
— А вот как: пчелы отменные письмоносцы. Понимаете ли? Шифрованная почта)! Говорят: хороша голубиная почта, но голубь заметен! Его подстрелят! А пчела? А бабочка? О, тут полная гарантия тайны! Вот почему предлагаю не шутить над этим нелепым письмишком, доставленным вам бабочкой.
— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Вы, профессор, стали говорить о Фабре… Вот я читал письмо Дарвина к Фабру о чувстве направления у насекомых…
— А знаете ли вы, — перебил профессор, — что немцы повернули это открытие против самой же Франции и подготовили его действие еще задолго до первой мировой войны?
Я с недоумением смотрел на него: война — и пчелы? Война — и бабочки?!
— Дело было поставлено на научную, так сказать, почву, — многозначительно сказал профессор.
— Но как?
— Есть материалы о тайной пчелиной почте немцев в первую мировую войну.
Профессор Тарасевич снял с полки толстый том и прочел:
— «Известно, что весьма задолго до войны немцы отдельными семьями поселились во Франции, в двух, в трех верстах от границы. Здесь они умышленно стали заниматься весьма невинным и полезным делом: пчеловодством. В те дни, когда ветер дул из Германии, немцы у себя там, в Германии, зажигали жаровни и топили на них сахар. Пчелы летели к ним из пасек Франции. Годы шли. Пчелы поколение за поколением летают в Германию и возвращаются во Францию. Началась война. И в дни войны были обнаружены на многих пчелах шелковинки. Было выяснено: немцы или их агенты, прежде чем выпустить в Германию пчелу из пасеки, находящейся во
Франции, отмечали пчел по условному обозначению шелковинками специального цвета: зеленая шелковинка обозначала пехоту, желтая шелковинка — артиллерию и так далее. При этом по количеству пчел, прилетающих с той или иной шелковинкой, можно было заключить о количестве дивизий, направляющихся к границе».
Я с интересом выслушал профессора, но все же выразил недоумение: неужели в наши дни люди серьезно станут тратить время и труды на переписку по пчелиной почте?
Профессор пожал плечами:
— В наши дни?! Извольте! Слушайте! Я расскажу вам, как техника помогает пользоваться пчелиной почтой.
Усыпляют пчел. Это легко делается. В улей напускается дым. Пчел уносят в темное помещение — фотолабораторию, где горит красный фонарь. Тут тонкими щипчиками расправляют крылья пчел и накладывают на них специальный светочувствительный раствор, такой же, каким обычно покрывают фотобумагу, чтобы получить фотоотпечаток. При фотографировании депешу настолько уменьшают, чтобы она могла уместиться на крыльях пчелы. Зачем отпечатывают на крыльях миниатюрную депешу, опять фиксируют ее и сушат, то есть проделывают то же самое, что с фотобумагой при отпечатывании негатива. Когда отпечаток готов, пчеле дают проснуться, и она улетает. А тот, кто ее ждет, умерщвляет пчелу, увеличивает находящийся на крыльях отпечаток и прочитывает сообщение.
— Вот не ждал! Странная служба у пчелы!
— Да, пожалуй! Но совсем другую задачу ставили перед собой советские ученые-пчеловоды. Знаете ли вы, что пчела никогда не летела на красный клевер? А наши пчеловоды выдрессировали пчелу так, что она опыляет красный клевер и посещает уже лекарственные растения.
Человек может получать мед с новыми лечебными свойствами. Так человек подчиняет и переделывает природу.
— И это все на основе опытов Фабра?
— Не совсем так. Это скорее всего вывод из опытов советского ученого Кулагина. Фабр выпустил в лесу пчел. Но пчелы не все вернулись к себе домой. Так? Так! Он и решил: эти пчелы заблудились, погибли.
В наше время советский ученый Кулагин пришел к более примечательному выводу.
В ясный летний день Кулагин и студенты привезли в Москву с пасеки пчел. Все пчелы были, конечно, с отметинкой. Везли их в закрытых коробках.
В Москве долго и много кружили по улицам, переулкам, дворам. Выпустили пчел в комнате у открытого окна где-то около Пушкинской площади. Кулагин послал студентов обратно на пасеку, а сам остался на том самом месте, у того самого окна, где выпускал из коробок своих пчел. Студенты встречали на пасеке пчел и сообщали по телефону Кулагину, какие пчелы вернулись. Уже наступал вечер. И вот студенты выяснили, что три пчелы не вернулись к себе домой. Верно, заблудились в Москве и погибли. Наступала ночь, а Кулагин все сидел у окна, через которое он выпускал пчел. И ждал.
И он дождался.
Сюда, в окно к Кулагину, прилетела с жужжанием сначала одна пчела с отметинкой, потом другая, за ней третья. Они не нашли дорогу на пасеку и вернулись в ту комнату, откуда улетели.
— Как же это понять, Степан Егорович? — спросил я. — Пчелы к своему родному улью потеряли направление, заблудились в Москве, а вот к чужому дому, откуда их выпустили, нашли обратно дорогу?
— Эта загадка Кулагиным была разгадана. Когда пчела летит, она оставляет в воздухе струю пахучего вещества. Ведь у рабочей пчелы на конце брюшка находится железа, которая выделяет пахучую струю. Летит одна пчела, потом другая, третья… Тут уж трасса, душистая трасса. День в Москве был тогда очень тихий, ни ветерка. И вечер был совсем тихий. Так что пчелиная пахучая автострада начиналась от окошка во дворе, что около Пушкинской площади, и тянулась, тянулась куда-то далеко…
— Это что ж, сигнализация? — спросил я.
— Да, своеобразная сигнализация. Но мы уклонились. Ведь загадочное письмо принесла нам не пчела, а бабочка…
— Нет, мы не уклонились, — ответил я: — человек дрессирует пчелу. И я все думаю: кто-то выдрессировал эту бабочку, и она стала письмоносцем.
— Тут световое раздражение: бабочка залетела на свет.
— А может быть, есть опыты по дрессировке бабочек при помощи светового раздражения?
— Не знаю! — развел руками профессор Тарасевич. — Но вот обоняние бабочки, конечно, можно принять в расчет. Вот, например, бабочка Адмирал, или Ваннеса атланта, питает страсть к бродящему соку березы. Она чует его на очень далеком расстоянии. Помню, я был еще студентом и на практике проверял остроту обоняния у бабочек. Я видел, как бабочки Адмиралы слетались к березе и погружали свои хоботки в, трещину древесной коры. Я мазал забродившим березовым соком деревцо молодого тополя, и что же вы думаете: бабочка Адмирал летела на тополь и льнула к этой коре. Однажды я вытер тряпочкой деревцо — иду с тряпкой, а за мной бабочки Адмиралы летят. А бабочку Траурницу я часто находил на полусгнившем барабане у колодца: дощечки там были гнилые, поросли зеленым мхом. Взял я однажды несколько гнилушек, намочил в кадке и хорошенько спрятал. Смотрю — летит Траурница прямо к моим гнилушкам, спрятанным в укромном уголке… Ну вот, Григорий Александрович, небольшая лекция о практическом применении чувства направления у насекомых, — закончил профессор Тарасевич. — Но как жаль, что все эти знания не помогают раскрытию тайны этого письма! — И он развел руками.
Было уже поздно. Я стал прощаться. Профессор зажег свечу, чтобы проводить меня по темному коридору до дверей. Зажигая свечу, он глянул на стол, где лежала бабочка Мертвая голова, и рука его, державшая свечу, повисла в воздухе.
— Что с вами, профессор?
— Позвольте, позвольте! — воскликнул вдруг Степан Егорович. — Ведь наши большие городские картофельные поля возделаны за тем самым пустырем, где находятся запущенные и забытые каменоломни, гигантские пещеры, заброшенные выработки и подземелья. Там же руины развалившихся каменных построек. Все это в пятнадцати-двадцати километрах от города. Там и писал этот человек свое удивительное письмо.
— Но почему же именно там? — с недоумением воскликнул я.
— Как? Вы не понимаете? Бабочка Мертвая голова бытует только на картофельных полях. А они находятся вот где, — и профессор указал на карту города.
— Степан Егорович, завтра же утром я туда отправляюсь!
— Как жаль, что мне нельзя ни на час отлучиться из института! А то я бы пошел с вами. А дорога ведет к дачному поселку научных работников. Поселок имени Ломоносова. К вечеру, Григорий Александрович, вы вернетесь обратно и непременно придете ко мне.
Было поздно. Городок спал. Профессор Тарасевич со свечой в руке проводил меня на крыльцо. Прощаясь со мной, он понизил голос:
— Должен признаться, мне здесь чудятся разные неожиданности, превратности. Так что будьте ко всему готовы. А впрочем, может быть это какой-нибудь дачник-шутник забавляется или ученый ставит какие-то опыты… Но почему он пишет так загадочно? Почему находится е поисках какого-то утраченного времени?.. Ну, довольно! Прощайте! Увидите этого корреспондента — кланяйтесь ему от меня. Прощайте!
На другой день чуть свет я отправился на поиски доктора Думчева.
Глава 6
ПО ДОРОГЕ К КАМЕНОЛОМНЕ
Блистательный мне был обещан день, и без плаща я свой покинул дом…
Ласковый ранний холодок. Я иду туда, куда указал мне профессор Тарасевич. Туда — к заброшенным каменоломням и подземельям, к тем забытым руинам, откуда, возможно, прислано это удивительное письмо.
Дорога к дачному поселку асфальтирована. По обеим сторонам растут в два ряда молодые гибкие тополя. Верно, их посадили тогда же, когда асфальтировали дорогу.
Я иду по тропинке рядом с дорогой.
Сквозь чащу кустарника то показывается, то исчезает море. Дорога поднимается все выше и выше. Потом спускается. Вновь поднимается. И там, на другой горе, виднеются белые домики дачного поселка научных работников.
Внизу под горой, в долине налево от асфальтового шоссе, отходит извилистая проселочная дорога. Она бежит к роще. За рощей очертания белых разрушенных стен. Пустырь. А там, дальше? Кажется, там — картофельные поля.
Спустившись с горы, я свернул в тихую прохладу рощи. У поворота дороги встретил женщину и мальчика лет семи-восьми. Они вели на поводу прихрамывающую лошадь. Мы разговорились. Женщина рассказала, что работает в подсобном хозяйстве научных работников; лошадь ушибла ногу о борону. И теперь надо показать эту лошадь ветеринарному врачу.
— А там, за рощей, — спросил я, — что за развалины?
— Там до революции была усадьба. Чудак-помещик жил, — разъяснила мне женщина, — потом добывали там камни для дороги и домов. Поначудил этот помещик, понастроил разные ходы под землей так, чтобы прямо из своей спальни да под землей к морю выходить. А то бывало и по ночам при луне у моря вдруг сам появится и гостей за собой с музыкой приведет. Наши старики рассказывают: «Приходим мы, — говорят, — на музыку эту к морю, подходим ближе — глянь, а музыки уже не слышно, и людей не видно — обратно музыка под землю ушла…»
Я не дослушал, попрощался и пошел дальше, туда, к развалившейся усадьбе, каменоломням, руинам.
Где-то здесь, за вот этой рощей, скрыта разгадка письма. Думчев!
Тот, кто скрывается йод этим именем, находился где-то здесь, совсем, наверно, близко.
Я пошел быстрее.
Роща стала гуще и темнее. Проселочная дорога оборвалась.
Я шел по аллее каштанов полутемной и прохладной, меж прямых черных стволов. Аллея стала расширяться и замкнулась вокруг деревянной полуразрушенной беседки. Тут же валялась оторванная калитка.
Неожиданная акация, выросшая, по видимому, уже после того, как люди перестали посещать беседку, заслоняла вход.
С большим трудом я пробрался в беседку. Здесь торчали полусгнившие, столбы столика и скамеек.
Я присел на край сломанной скамейки. Рассматривая эту пустую, забытую, заросшую беседку, я тронул рукой акацию и увидел гнездо ос.
Мне показалось примечательным, что весь «город» ос обращен вверх дном: каждая ячейка смотрит вниз. Опрокинутый город!
Осы накидывались на деревянные планки и возвращались к гнезду. Бумажные осы! Отмахиваясь, я оторвал кусочек их сооружения. Правда ли, что они, бумажные осы, подсказали человечеству, как производить бумагу не из тряпки, а из древесины? Бумага из льняного тряпья стоила слишком дорого. А культура человечества требовала все больше и больше бумаги. Шли тысячелетия. И только сто лет назад был открыт секрет производства бумаги из древесины. И на такой бумаге мы сейчас пишем и печатаем книги. Может быть, изобретатель бумаги из древесины действительно увидел, как осы выскребывают своими челюстями волоконца дерева, растирают их в мелкий порошок и, выделяя клейкую жидкость — слюну, отепляют бумажный шарик. Этот шарик они прессуют челюстями-превращают в тоненькую пластинку. Бумага для стен их жилищ готова.
В беседке было тихо. Где-то перекликались гудки пароходов. Совсем рядом со мной с резким свистом пронесся стриж. Солнце пробилось сквозь узорную зелень акации и осветило город ос. Я глянул на оторванный мной кусок бумаги от гнезда. Достал карандаш, чтобы написать два-три слова. Рука моя остановилась… Как странно!
Бумага сероватая, мохнатая, слегка пористая… Ведь она так похожа… на бумагу загадочного письма. Но эта бумага разваливается у меня под карандашом. Писать на ней нельзя…
Вдруг раздался неожиданный резкий лай собаки.
Карандаш выпал у меня из рук. Я не стал его искать, выбежал из беседки и перескочил через небольшой ручей. За ручьем был пустырь. А на пустыре — груды камня, развалившиеся каменные стены, сверкающие своей белизной на солнце. Из стен и в глубоких ямах росла густая трава. Высоко вздымались лиловато-красные пирамиды иван-чая и качались огненные головки полевого мака.
Глава 7
ОВОЩНАЯ БАЗА РАЙПИЩЕТОРГА
Длить споры не мое желанье.
Лай точно исходил откуда-то из-под земли. Я стал присматриваться и прислушиваться.
Да! Лай шел прямо из каменоломни. Она находилась совсем недалеко от меня. В одном из углублений был сделан вход. Он был покрыт тесовым навесом. На навес были положены квадратики дерна. Это было сделано наспех; там и здесь из-под дерна еще виднелся белый тес. К этому входу вела неровная дорога, вся в ямах и камнях.
Так вот откуда лай! Здесь кто-то живет!
Я подошел к входу и медленно и осторожно стал спускаться вниз. Несколько каменных ступенек. Площадка. На площадке стол, два стула. На столе мерцал фонарь «летучая мышь», лежали счеты и какая-то книга..
С этой площадки ступеньки вели дальше в глубину. А оттуда шел отрывистый лай собаки.
— Слушайте! — крикнул я в. темноту.
— Кто там? — послышался крик из подвала.
Собака, заслышав эти два слова — «кто там?» — еще яростнее залилась.
— Фу, замолчи ты, Грубианка! — прикрикнул кто-то на собаку.
Собака смолкла.
— Есть тут кто-нибудь? Выходите!
Сначала молчание, потом… потом снова окрик:
— Кто там?
И снова собака, точно отвечая на эти два слова, отчаянно залаяла и неожиданно из глубины прыгнула прямо на площадку. Прыгнула и как вкопанная остановилась. Вся рыжая, а спина черная. Она поглядела на меня и совсем не грозно махнула пушистым хвостом.
Поделиться книгой: