Эрнест и Мелисса растили чужого ребёнка. Любили, кормили, лелеяли… и за это расплатились жизнями.
Но иначе я не могла поступить! Тогда я сделала всё бездумно ради одного: своей безопасности.
На душе гадко. Я практически бездумно вхожу в ворота города, ничуть не смущаясь того, что не видно миротворцев. Впрочем, улицы также пусты, а на зданиях реют одинокие флаги Империи. Мои шаги эхом отдаются от каменных стен, не заглушаемые гамом города. Но когда я понимаю, что что-то не так, становится слишком поздно.
Я не останавливаюсь, но краем глаза вижу движение. Чувствую, как меня начинают окружать, отрезая возможность побега. Какая же я дура! Вот теперь в уголках глаз появляются предательские слёзы. Как же вовремя!
Не успев и пикнуть, оказываюсь схвачена чьими-то сильными руками. Их двое, но даже один держит так, будто это не человек вовсе. Пытаюсь сопротивляться, но тщетно — меня волокут к повозке с железной клеткой. С неё сдергивают огромный кусок брезента и, к своему ужасу, я вижу в клетке людей в кандалах и кляпах во рту. Работорговцы!
Вспоминаю, что в моём рту пока нет кляпа и пытаюсь закричать. Кто-нибудь, помогите! Но мой крик пресекается ещё на моменте раскрытия рта — меня бьют в живот и из горла вырывается лишь стон. После мне засовывают в рот кляп и фиксируют на затылке железной застёжкой. На руки вешают кандалы, раскрывают дверцу клетки и швыряют внутрь как мешок с зерном.
Падаю на пол клетки и больно отбиваю себе бок. Тем временем дверца захлопывается на ключ и наступает темнота — брезент возвращается на своё место. А на меня устремляются несколько пар сочувствующих глаз.
Кто-то помогает мне принять вертикальное положение, хотя со скованными руками это затруднительно. Слёзы текут по щекам, кляп вызывает тошноту.
Наверное, я захожусь беззвучным плачем — вдруг ощущаю, что меня ласково гладят по спине. Оборачиваюсь, но разглядеть что-либо трудно, однако я различаю черты уже немолодой женщины. От этого жеста жалости мне становится ещё более погано и слёзы начинают течь всё активнее. Надо же было так попасть!
Через час я успокаиваюсь. По крайней мере, мне кажется, что прошёл час — что-то разглядеть из-за брезента невозможно. Другие пленники сидят смирно. Наверное, уже свыклись со своим положением.
Работорговля — главный бич Ладоргана. Беспризорных детей вылавливают около деревень и в городах. Отлавливают бездомных и грязных юношей и девушек, но иногда и могут случайно забрать кого-то из нормальной семьи. Но в любом случае отыскать кого-то если его забрали практически нереально.
Если ты попался, то разговоров с тобой больше не будет. Просто потому, что кляп из твоего рта вынимать не собирался, а с ним из горла вырывается только невнятное мычание.
Я в полной мере понимаю тот ужас, который пережила моя приёмная мать почти что десять лет назад — они ведь думали, что Алексу забрали работорговцы и что она покинула их навсегда. В какой-то мере это так и было.
Наверное, сейчас я расплачиваюсь за свой обман и это моя кара. Вот только никто не хочет себе такой доли, пускай и более-менее определённой. Теперь я себе не принадлежу. То, что со мной сделают — от меня не зависит. И никакой Дар здесь не поможет.
Повозка двигается только тогда, когда отлавливают ещё троих и заталкивают их в клетку. Становится так тесно, что лёгким становится трудно дышать. Но кого это волнует? Работорговцы уже с улюлюканьем везут нас на встречу с худшим кошмаром наших жизней.
Мы останавливаемся только раз, поэтому на следующий день мы оказываемся на месте. Нас выводят из клетки и только тогда я понимаю, насколько затекло всё моё тело и занемели суставы. Шаги даются мне тяжело, становясь разновидностью пытки. Глаза, отвыкшие от света, слезятся. Картинка двоится и от этого меня шатает.
Я уже готова свалиться от бессилия (за эти сутки я ничего не ела и не пила), как меня дёргают за цепь кандалов и только это спасает меня от встречи лицом с землёй. Мыслей в голове нет, только пустота. Слабость и смирение. Пусть делают, что хотят. Всё равно я сейчас не живее куклы.
Кляп из рта исчезает. Для это мало что решает — сил на крик больше нет.
Меня практически волоком дотаскивают до какого-то сарая и бросают на сено. Зрение постепенно возвращается. Рядом со мной приземляется какой-то мальчишка. Совсем тощий и рыжий. Рекиец. Редкий товар — по слухам, рабы из других стран Сеяра всегда ценятся выше.
Нам бросают бурдюк с водой, и мальчишка жадно подхватывает его. Напившись, внезапно подносит и к моим потрескавшимся губам. Я пью, захлёбываясь водой. Жадно и много. Потом вода вдруг исчезает, зато сознание чуть проясняется.
Местность для меня незнакома. Чуть поодаль сарая, рядом с которым мы сидим, располагается ещё один побольше. Судя по заржавевшим и разбросанным вещам, нас привезли на заброшенную лесопильню.
Нам не дают больше времени опомниться: снова поднимают на ноги и заталкивают в сарай. Внутри приятно пахнет сеном. Кандалы пленников сковывают единой цепью, которую вешают на высокий (почти до крыши) железный столб. Бросают несколько буханок хлеба и уходят, запирая нас на засов снаружи.
Мы сразу набрасываемся на хлеб и мне достаётся довольно приличный кусок. Желудок урчит, радуясь пище, только я боюсь, как бы меня не вырвало. Ем аккуратно, попутно размышляя над нашим положением. Возможен ли побег? Через какое-то время ответ на этот вопрос отыскивается: невозможен. Столб невозможно даже покачнуть, а каким-либо другим образом отцепить цепь ни у кого не получается. Зато у меня выходит рассмотреть пленников, пока не стемнело и через щели в стенах сарая ещё пробиваются лучи солнца.
Кроме меня схватили ещё семь человек разных возрастов. Узнаю старуху, что гладила меня по спине. Она мне улыбается, и я ей неуверенно киваю в ответ.
Ей помогает сесть на сено мальчишка-рекиец. Рядом уже растянулась девушка чуть старше меня с золотистой кожей. Она лохматая, но лицо её чистое и красивое. Мужчина средних лет держится от нас подальше. От него неприятно пахнет мочой. Ещё двое пленных — мальчик с девочкой чуть младше меня. Наверное, они брат и сестра. У них светлые волосы, которые напоминают мне приёмную мать. Последний пленник — смуглый худой парень, что смотрит на меня коршуном. Мне становится не по себе.
Усталость даёт о себе знать, и я проваливаюсь в беспокойный сон. Мне чудится, что я вновь несусь в лес в тот злосчастный день, а когда возвращаюсь — меня обвиняют в поджоге. Заковывают в цепи и ведут на пустырь, чтобы свершить правосудие. Я вижу хмурый взгляд Джона. Замечаю в толпе Николь — и та смотрит на меня с укором. Хочется крикнуть во весь голос, что я не виновата, но в этот момент всё исчезает. Зато появляется огонь, и я вижу, как Мелисса и Эрнест тянут ко мне свои горящие руки.
Просыпаюсь с криком, который больше похож на хрип. Давно мне не снились кошмары. Кажется, теперь их стало на один больше.
Из-за моего крика некоторые пленники просыпаются и смотрят на меня непонимающими сонными глазами.
— Простите.
Своего голоса я не узнаю — он стал таким хриплым и чужим, что я уже начинаю волноваться: не сменила ли я случайно свою внешность?
Дар я контролировать, к сожалению, практически не умею. Единственное, что в моих силах — сделать движения полностью бесшумными. Чтобы изменить свою внешность мне надо здорово испугаться.
В первый год жизни в приёмной семье я часто сразу после пробуждения бросалась к зеркалу чтобы удостовериться в том, что моя внешность не поменялась. Позже я поняла, что обратно вернуть своё лицо мне не по плечу. Тогда я просто осторожно убрала воспоминания о своей истинной внешности в дальний уголок сознания и больше их не трогала.
Сейчас же мне остро захотелось увидеть своё отражение. Но прежде, чем я бездумно вскочила на ноги, та самая старуха вновь гладит меня по плечу, приговаривая:
— Бедняжка, вчера так долго плакала.
Это меня немного отрезвляет. Получается, всё в порядке: она меня узнала!
— Ага, мы все тут бедняжки! — ворчит вонючий мужик. — Заткнитесь и спите. Возможно, это последний отдых в нашей жизни. Тебе, бабка, терять нечего, а вот остальным сочувствую.
Говорит он с явным Вэльским выговором и когда раскрывает рот, то он него несёт прокисшим молоком. Я морщусь и отворачиваюсь, свернувшись клубочком. Старуха тоже замолкает, заворочавшись на сене. Почти самого утра я лежу, уставившись вперёд, лишь на пару часов проваливаясь в дрёму.
Когда приходят наши похитители, в этот раз мне ничего не мешает их рассмотреть.
Это трое крепких мужчин, одинаково коротко подстриженных и мускулистых. «Наёмники» — проносится в моей голове, когда меня и других пленников выводят из сарая, предварительно отстегнув цепь от столба. С «товаром» они не церемонятся — тащат почти что волоком. Я стараюсь шагать сама, тем более что за ночь я немного отдохнула.
Нас вновь заталкивают в клетку, вот только в этот раз наша поездка длится недолго. Нас привозят к какому-то особняку, стоящему на отшибе леса. Там нас выстраивают в линию, добавляя к пленникам, которых схватили другие работорговцы. Солнце жарит нестерпимо. Мой лоб покрывается испариной, пока мы стоим в неопределённости, ожидая дальнейших указаний.
Мы слышим стук копыт и видим, как к нам подъезжает карета. Она запряжена четверкой вороных. Карета богатая, а мужчина, что выскальзывает из её дверей суровый. У него выправка военного, но одет он в обычные штаны и рубашку. Его вид не вяжется с роскошью кареты, на которой он прибыл.
Тем временем мужчина уже идёт к нам и отдаёт на ходу приказы.
— Тех, кого отберу — в отдельную клетку и отправить за каретой. Остальных, менее пригодных, на скотобойню. Графиня дала заказ только на смазливых.
— Да, командир.
Слово «скотобойня» эхом отдаётся у меня в голове. Что же получается, мои выводы были неверны? Они дали нам еду и воду, и это уже означало то, что мы им были нужны живые. Теперь в этот план была внесена корректировка: живыми были нужны лишь некоторые.
Я шумно дышу через рот пока командир медленно осматривает лицо и тело каждого пленника, отбирая понравившихся. В моей голове мечется мысль о том, что будет, если я окажусь недостаточно хорошей и меня отправят на скотобойню.
Пытаюсь сосредоточиться и хоть как-то улучшить свой внешний вид. Понимаю, что сейчас мой Дар слишком слаб, чтобы что-то получилось. Переживаю ещё больше, но пытаюсь хоть за что-то ухватиться. Выуживаю по памяти свои детские черты лица, но понимаю, насколько это глупо. Я ведь больше не ребёнок.
В голове вспыхивают лица моих биологических родителей, а когда видения рассеиваются — вижу перед собой лицо командира. Он задирает мой подбородок и внимательно вглядывается в моё лицо. Непростительно долго.
Только не на скотобойню! Только не туда!
— Эту забираю, — наконец выдаёт он и я выдыхаю.
Видя, что я обрадовалась его словам, он чуть тише добавляет:
— Не радуйся, девочка. Тебе только предстоит узнать, что было бы для тебя хуже.
От этих слов я содрогаюсь и всю дальнейшую дорогу прокручиваю в голове эти слова. Думаю о том, что меня ждёт. Отметаю самые радужные варианты и понимаю всю обречённость своего положения.
Когда меня и ещё нескольких пленников привозят в полупустой клетке в богатую усадьбу, я уже практически ничего не соображаю от тревоги. Меня моют, расчёсывают волосы, а после отводят на осмотр врачу. Кормят хорошо, аж до спазмов в животе. Дают удобную комнату без окон на троих девушек. Учат правильному поведению и показывают, как правильно есть с вилкой и ножом.
И в последующие дни становится понятно: нас приводят в порядок, чтобы продать подороже и поэффектнее. Окончательно лишив всего, что принадлежало только нам.
Глава 2. Аукцион
В ослепительном блеске зала играет музыка. Везде снуют официанты в масках и однотонной форме, разнося еду и напитки. Богатые и именитые гости плавно вальсируют, знакомясь и флиртуя друг с другом. Здесь также присутствует и особая делегация Империи, которая явно решает на этом балу свои тёмные делишки. Официальность этого мероприятия изначально была снижена в виду аукциона, однако это не ничуть мешает членам Имперского совета продолжать крутиться в своём деловом кругу. Слышен смех, разговоры и шепотки.
Весь этот помпезный шик я вижу через иногда распахивающиеся шторы, которые отделяют нас от шумного зала. Я и ещё четырнадцать девушек и юношей стоим в ожидании начала аукциона, который является главной «изюминкой» этого мероприятия.
На каждом из нас золотой ошейник с выбитым номером лота. Только это отличает нас от гостей в зале, ведь наша одежда ничуть не уступает в роскоши.
Моё платье сделано из легчайшей золотой ткани и плавно подчёркивает все изгибы тела. Оно красиво и элегантно, но я его ненавижу. Ведь в это платье меня одели чтобы выгоднее продать.
Все мы здесь оказались не по собственной воле, хотя графиня, в чью усадьбу нас привезли, буквально пятнадцать минут назад всем присутствующим на балу утверждала совсем обратное. С её слов каждый из нас желает найти своего покровителя, а «скромная» сумма выкупа — наше приданное, что обеспечит нам беспечную жизнь. Но это уже в корне не так.
Мы не увидим ни таллина из тех средств, что за весь «товар» выручит сегодня графиня. Мы рабы, и сегодня нас продадут самым богатым и успешным людям Империи.
— Уважаемые дамы и господа, — снова звучит мелодичный голос графини Бонтьемэ, и музыканты перестают играть кадриль, погружая зал в тишину. — Надеюсь, вы уже потанцевали и отведали напитков, в том числе и лучших вин из моих собственных погребов. Сейчас же я, как гостеприимная хозяйка, предлагаю вам принять участие в увеселительном мероприятии, которое скрасит наш сегодняшний бал. Для тех гостей, кто пришёл сегодня в одиночестве — это будет прекрасной возможностью найти себе спутника или спутницу для времяпрепровождения. Итак, я объявляю сегодняшний аукцион открытым, и передаю слово моему другу Леопольду для оглашения первых лотов!
— Дамы, — раздаётся баритон Леопольда, — господа, — он выдерживает паузу, прежде чем продолжать свою речь, — очень рад всех вас видеть сегодня в столь восхитительных образах, которые вам крайне к лицу. Мы с графиней Бонтьемэ слышали о вашей щедрости и безупречном вкусе, поэтому отобрали для вас лишь самые эксклюзивные лоты, достойные вашего внимания.
Я стою в очереди последней, но волнение от тех, кто передо мной, мне передаётся в полной мере. В ближайшие сорок минут должна решиться наша судьба, а мы — окончательно лишиться всех прав свободных людей.
По моей спине пробегают мурашки, когда занавес перед началом очереди открывается, и нас обдаёт прохладным воздухом. Чуть подавшись в сторону, я вижу, что у ног первого лота начинается балкон, по которому мы должны пройти и спуститься на позолоченный подиум ниже. Меня тут же одёргивает слуга и заставляет встать ровно. Мои руки дрожат, и я не знаю куда их деть.
— Первый лот — восхитительная леди Йелейский кровей!
Девушка, что стоит первая в нашей очереди, выходит на балкон и сразу получает громкие овации. На ней тончайшее платье из зеленоватой змеиной кожи и лёгкий шарф из невесомой материи. У первого лота идеальная, золотистая кожа и поразительно глубокие глаза. Её мягкие черты лица делают её ещё более притягательной в глазах участников аукциона. Она уходит с молотка за семьсот тридцать шесть тысяч таллинов — невиданный ценник. За такие деньги можно кормить город в течение года, не меньше.
— Лот номер два для дам — горячий Вэльский юноша!
Ему около двадцати двух лет, и он самый старший из нас всех. Однако его мускулы не помогли ему сбежать от толпы головорезов, что графиня приставила к нам для охраны. Я знаю, что на спине, что сейчас скрыта под тканью, у него остались не до конца зарубцевавшиеся раны, которые были нанесены ему пару дней назад. За это двое охранников лишились головы, ведь избранному товару графини нельзя было причинять вред. Но я уверена, что эти раны выставят как показатель силы его силы и мужской обаятельности.
— Пятьсот десять таллинов. Ставка принята. Ставок больше нет. Продано! Лот номер три — дева из заморского оазиса с непередаваемым певчим голосом!
У каждого лота оказывались свои преимущества, которые выставлялись напоказ весьма искусным образом. Мои кулаки сжались на ткани платья. Какой преподнесут меня? Уж явно не обычной дворовой девчонкой, какой меня выловили несколько недель назад.
Если до этого мои волосы были похожи на спутанную и грязную мочалку, то теперь они лучились здоровьем. Ногти были ухоженными и подстриженными, а раны — залеченными. Две недели могут сотворить чудо даже из совсем пропащего случая.
Я погружаюсь в свои мысли, поэтому не сразу понимаю, что впереди меня никого нет. А когда голос Леопольда прорезает тишину аукциона, я дёргаюсь от него, словно от пощёчины:
— Ииии… жемчужина нашей коллекции…
Моя нога, обутая в туфельку на высокой шпильке, ступает на балкон.
— … юная дриада, лот номер пятнадцать!
Свет тысячи ламп на секунду ослепляет меня, когда я выхожу в зал. Я иду ровно, с гордо распрямлёнными плечами, показывая, что я не испуганный оленёнок, и что я не боюсь всех этих жестоких людей в маскарадных масках, покупающих себе живые игрушки. Пытаюсь показать, что мне не страшно за своё будущее, но на самом деле всё моё нутро сковано из-за неизвестности. Что со мной будет? Как будут издеваться? И, наконец, почему именно мне выпала такая судьба?
Слёзы я уже выплакала, оставив себе лишь гордость. Хотя, сколько я на ней продержусь? Увидев зал, полный горящих от предвкушения глаз, мой внутренний запал потухает. Однако я уже на подиуме.
Моё тело уже перестало выглядеть щуплым и непропорциональным как у подростка, но мне всё также нет и семнадцати лет. Правда, это никого не волнует. Я знаю, кого они видят перед собой (мне посчастливилось краем глаза рассмотреть себя в зеркале): юную девушку, которая имеет обворожительный взгляд и красиво уложенные волосы. Румяна действительно мне к лицу, вот только подведённые сурьмой глаза делают меня старше.
— Пятнадцать тысяч!
— Первая ставка принята. Мужчина из первого ряда — пятнадцать тысяч.
Пятнадцать тысяч? Неужели моя жизнь стоит столько?
Я вспомнила начальные ставки других лотов и во мне забурлила горечь. Неужели я настолько непривлекательная?
Самая минимальная ставка была в сто восемьдесят тысяч таллинов, а самая большая — семьсот тридцать шесть тысяч. Предпоследний и первый лот. Что же, закономерность нашей очереди прослеживалась.
— Двадцать тысяч!
— Тридцать!
— Пятьдесят.
— Семьдесят.
— Ставка принята. Седовласый господин: семьдесят тысяч за юную дриаду. Кто желает стать её хранителем? Не стесняйтесь.
Леопольд приближается ко мне, и я вижу его отвратительную улыбку. Его волосы уже тронула седина, но он ещё не растерял своей мужской привлекательности.
Правда, в моих глазах он охотник, продающий дичь мяснику на разделку. И от одного его взгляда меня тошнит.
— Покрутись, пройдись и вильни бёдрами. Что замерла как ледышка? — шипит он мне на ушко, взяв мою руку в перчатке в свою и легко коснувшись её губами.
— Восхитительное, нежное создание, дамы и господа! Семьдесят тысяч — раз, — говорит Леопольд так громко, что у меня закладывает уши. Однако я подчиняюсь, и делаю то, что он просит. Ведь если ценник на меня будет низок, то и жизнь моя будет хуже. Кто же станет беречь дешёвую игрушку? — А как она элегантна, вы только посмотрите!! Сто семьдесят тысяч — два.
— Сто тысяч таллинов, — возвещает мужчина с животом, обтянутым в бордовый костюм. — Она и правда хороша.
Я обворожительно улыбаюсь, видя результат, и воздух пронизывает новая ставка:
— Сто пятьдесят тысяч.
Я посылаю этому молодому мужчине воздушный поцелуй. Из всех он мне хотя бы нравится тем, что он не брюзжащий слюной старик.
— Сто шестьдесят, — перебивает его толстый мужчина.
— Сто шестьдесят пять!