Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

смотрели вниз на море пламени между домами, на светящиеся фронтоны и оконные рамы… «Это одно из лиц войны, – сказала мне мама. – У войны много лиц, но все они ужасны. Она показывает одно лицо здесь, в городе, после бомбежки, другое – там, на фронте и в полевых госпиталях…» Я кивнула. Теперь я поняла [23].

В некоторых отношениях поведение детей и их матерей было на удивление похожим. Матери пересчитывали фарфоровую посуду, чудом уцелевшую при разрушении дома. Дети горевали, когда не могли найти вторую туфлю или любимую игрушку. Одна девочка, чей дом вскоре после Рождества разбомбили во второй раз, целый день тихо сидела в углу. Ее младшая сестра утешала себя, играя с куклой, которую их дедушка вытащил из-под завалов. Для нее самой дедушка достал ее рождественский подарок, полуобгоревшую книгу о королеве Луизе Прусской (история ее героического сопротивления Наполеону стала детской классикой в 1920-х гг.), и она вскоре с головой погрузилась в чтение. Пятнадцатилетняя Лизелотта могла обратиться к молитвам, выученным для конфирмации, и пыталась сохранять внешнее спокойствие, подобающее, по ее мнению, идеалу немецкой женщины. Дети старшего возраста и взрослые могли найти слова, чтобы выразить свои неверие и боль, горе и гнев. Но младшие дети часто были этого лишены [24].

Вспоминая о разрушении своего дома в Гамбурге в июле 1943 г., трехлетний Уве Тимм мог вызвать в памяти только отдельные разрозненные образы: две фарфоровые фигурки, которые его старшая сестра вынесла на улицу, ряды горящих факелов по обе стороны улицы, маленькие огни, словно бы парящие в воздухе. Лишь намного позже он понял, что этими маленькими огнями были развевающиеся на ветру горящие занавески, а факелами – охваченные пламенем деревья. Уцелевшая фарфоровая пастушка с отбитой ручкой с тех пор символизировала для него всех членов семьи, погибших 25 июля 1943 г. Старший брат Уве, Карл Хайнц, отреагировал на известие о бомбардировке с яростью. Прочитав письмо отца, молодой эсэсовец немедленно написал в ответ c фронта на территории Советского Союза: «Это не война, это попросту убийство женщин и детей – и это бесчеловечно» [25].

Нередко дети наблюдали за разворачивающимися на некотором расстоянии от них необыкновенными картинами разрушения с трепетом и изумлением, завороженные яркостью красок и дикой красотой открывающегося зрелища. Харальд Хольцхаузен, до июля 1943 г. живший в Гамбурге, видел, как в порту Харбург после авианалета горят цистерны с нефтью. Невыспавшемуся тринадцатилетнему мальчику, которого дважды за ночь будили сирены воздушной тревоги, эти цвета показались совершенно пленительными и волшебными:

Я зачарованно вглядывался в игру красок, в желтые и алые языки пламени, которые то смешивались, то снова разделялись на фоне темного ночного неба. Ни до, ни после я не видел такого чистого, сияющего желтого, такого пылающего красного, такого яркого оранжевого, соединяющего в себе оба этих цвета. Сегодня, 55 лет спустя, я думаю, что это стало для меня самым значительным переживанием за всю войну. Я несколько минут стоял на улице и наблюдал за этой симфонией медленно сменяющихся красок. Настолько сочных, сияющих цветов я потом не видел ни у одного художника. И если бы я сам стал художником… я бы потратил всю жизнь на поиски таких же чистых цветов [26].

Первое появление над головой авиации союзников далеко не всегда вызывало у детей ужас. Одна пятилетняя девочка, в 1943 г. наблюдавшая из своего дома в пригороде за летевшими бомбить Берлин самолетами, вспоминала: «При виде этих грозно ревущих машин мне показалось, будто я сплю или попала в волшебный мир». Она написала это в школьном сочинении 12 лет спустя, когда у нее уже были крайне веские причины сменить удивление на страх. Другая девочка из ее школы представляла, что самолеты – диковинные большие животные, летящие над ее родным Эссеном. Сабину Кауфманн из Бреслау тоже очаровал вид выстроенных в боевом порядке американских самолетов – на этот раз они появились в светлое время суток и летели очень высоко, так высоко, что в свете раннего утра казались ей «серебряными птицами в голубом небе». «Это было прекрасное, величественное зрелище, – писала она. – Моя восприимчивая детская натура охотно откликнулась на него, меня переполняло чувство счастья. Я желала только одного – лететь вместе с ними» [27].

Снова и снова дети сравнивали происходящее с захватывающим театральным представлением, непохожим ни на что, виденное ими раньше. Но если дети нередко находили в орудиях разрушения и даже в пожарах поразительную красоту, то взрослые комментировали этот аспект воздушной войны крайне редко. Урсула фон Кардорф оставила замечание о «дикой красоте» иссиня-черного дыма, клубившегося над белыми, как мел, тротуарами Берлина после воздушного налета, только на страницах своего дневника – окружающие могли посчитать подобные комментарии бестактными. И все же тень детского восторга от увиденного проникла и во взрослую речь. Разноцветные сигнальные ракеты, которые нападающие использовали, чтобы засечь цель, а защитники запускали в качестве ложных целей, медленно спускались с ночного неба на небольших парашютах, мерцая красными, зелеными, синими и желтыми огнями – немцы называли их «рождественскими гирляндами». Тактика «Виндоу» придавала этой аналогии законченность: каскады небольших алюминиевых полосок, которые Королевские ВВС сбрасывали, чтобы ослепить немецкие радарные системы (и которые Харальд Хольцхаузен и другие мальчики находили на земле после налета), больше всего напоминали серебряный «дождик» для украшения елки [28].

После налетов взрослые занимались в основном защитой своих домов и имущества и помощью родственникам и ближайшим соседям, а члены гитлерюгенда, такие как Лотар Карстен, помогали экстренным службам. После удара по Вупперталю 29 мая 1943 г. этот тринадцатилетний мальчик вместе с товарищами из юнгфолька доставлял сообщения и помогал тем, кто остался без дома, переносить вещи. На следующий день после налета маленькие дети по дороге в школу останавливались подобрать алюминиевые полоски и осколки зенитных снарядов. Эти осколки особенно ценили мальчики, которые менялись ими на школьных площадках так же, как когда-то их старшие братья обменивались сигаретными карточками. Но некоторые детские игры, наоборот, стали казаться неуместными: шестилетняя девочка, любившая играть в «Штукас», забросила эту забаву после бомбардировки Эссена в марте 1943 г. Игра стала слишком похожа на реальность [29].

Дети собирались, чтобы понаблюдать за работой саперных бригад, приезжавших обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Павла Васильевича Павленко вместе с группой заключенных из концлагеря Нойенгамме отправили обезвреживать бомбы в Вильгельмсхафене. Они должны были всем отрядом окапывать по кругу неразорвавшийся снаряд, после чего тянули жребий, и один из них шел выполнять наиболее рискованную часть задания – выкручивать запал. Таким отрядам обычно поручали самую грязную и опасную работу. Но дети в Эссене, очень волновавшиеся за немецких пожарных и собственных соседей, не придавали никакого значения той опасности, с которой сталкивались на расчистке завалов узники концлагерей, – если вообще замечали их присутствие. Подростки, такие как Лизелотта Гюнцель, обычно были слишком заняты исследованием собственного внутреннего мира, чтобы обратить внимание на подневольных рабочих, расчищавших для них улицы [30].

У проживающих в городских квартирах немцев коллективное чувство сосредоточилось на собственных семьях и ближайших соседях по дому. Они помогали друг другу устанавливать койки в подвалах и вместе тушили пожары, спонтанно образуя человеческие цепи, чтобы передавать из рук в руки ведра с водой. Соседи обращались друг к другу, когда нужно было присмотреть за квартирой или за оставленным на улице имуществом. Детям часто поручали следить за чемоданами с документами и ценностями, которые их родители относили в бомбоубежища. Взаимные обязательства в рамках тесного соседского сообщества становились все глубже, и люди замыкались в своем узком кругу, ограниченном домом и улицей. «Национальное сообщество», фольскгемайншафт, сокращалось до размеров одного дома или района, становилось более осязаемым. Ближе к концу войны в дневниках встречаются упоминания о местных «подвальных сообществах». Тем временем криминальная полиция уже начала беспокоиться, не подорвет ли рост краж и крушение общественной солидарности волю нации к победе [31].

Впрочем, иностранные рабочие далеко не всегда оставались такими незаметными, как в то время, когда обезвреживали оставшиеся на улицах городов бомбы. Когда дело касалось мародерства, полиция обращала на них самое пристальное внимание – хотя, как вскоре выяснилось, среди арестованных после авиаударов по Гамбургу было больше всего немцев, в том числе солдат СА, помощников Красного Креста и солидных граждан из профессионального среднего класса. Но именно иностранных рабочих, особенно узников концлагерей, работавших на разборе завалов, подвергали самым безжалостным наказаниям за самые незначительные проступки, такие как попытка взять себе немного брюквы. Некоторых отвозили обратно в Нойенгамме и вешали на глазах у всего концлагеря за похищение куска сыра или коробки спичек, которые они надеялись потом обменять [32].

Климентий Иванович Байдак был потрясен, столкнувшись на улицах Гамбурга со школьниками в униформе гитлерюгенда, которые насмешливо кричали ему: «Russen kaput!» и даже вытаскивали из ножен кортики и делали вид, что проводят ими себе по горлу. Еще до мартовских налетов на Эссен французский гражданский рабочий в письме домой из Рура надеялся, что «все это скоро закончится, потому что здешние люди мыслят, как дикари. Маленькие дети, лет пяти, угрожают нам на улице. Приходится стискивать зубы, потому что ты ничего не можешь сказать в ответ – ты должен просто терпеть» [33].

Но далеко не всегда члены гитлерюгенда могли позволить себе делать что угодно, не встречая никакого сопротивления. В немецких городах, особенно в Рейнланде и Руре, росли возникшие в первые годы войны неформальные уличные объединения молодежи из рабочего класса. Юные рабочие и подмастерья, такие как Фриц Тайлен, недовольные тем, что гитлерюгенд пытается ими командовать, и привыкшие зарабатывать собственные деньги, хотели больше свободы и меньше муштры, весело проводить время в парках и играть на гитарах. Эти ребята в возрасте от 12 до 17 лет не только старались произвести впечатление на местных девушек, нарушали комендантский час, защищали свою территорию от других банд (и прежде всего от гитлерюгенда), но и самостоятельно организовывали пешие и велосипедные загородные походы, создав своеобразную либертарианскую имитацию гитлерюгенда. Молодые диссиденты нередко ценили точно такие же вещи, что и их противники, и после вечерних потасовок удирали со значками и кортиками гитлерюгенда, гордясь тем, что смогли не уступить врагу собственные ножи в ножнах и самодельные значки группы «Эдельвейс». В Гамбурге одна молодежная банда даже взяла себе название в честь дивизии СС «Мертвая голова». Но гитлерюгенд и СА не собирались терпеть рядом с собой этих нонконформистов и считать их безобидными, и активно преследовали их. Несколько тысяч человек насильно обрили, а некоторых отправили в исправительные учреждения, трудовые воспитательные лагеря и молодежные концлагеря. Но основной костяк банд под названием «Пираты Эдельвейса» и «Навахо» продолжал существовать, и чем активнее их притесняли гитлерюгенд и штурмовики, тем более антинацистскими становились их настроения. Фриц Тайлен и его друзья из кельнского района Эренфельд решили посвятить себя созданию политических граффити: во время воздушной тревоги они выходили на улицы и дописывали на плакатах «Колеса должны катиться для победы!» – «После войны покатятся головы нацистов!» [34]. Но в их песнях, прославляющих мужское боевое братство, слышались почти нацистские ноты:

У нас крепкие кулаки — Да! И наши ножи наготове. За свободу молодых Сражаются «Навахо».

И когда «сирены звучали в Гамбурге», они пели – вместе со всеми остальными, – что «Навахо должны сплотиться» [35].

Бомбардировки всегда вызывали чувство личной беспомощности. Однако это чувство трансформировалось в общенациональное чувство беспомощности самой Германии лишь в самом конце войны, только после того, как люфтваффе, зенитная артиллерия и вермахт потерпели поражение. Для мирных жителей городов и поселков, ставших жертвами бомбардировок союзников, этот момент наступил осенью 1944 г., зимой и весной 1945 г. Именно в этой фазе войны бомбардировки стали наиболее ожесточенными, человеческие потери самыми большими, и нацистский режим впервые с 1934 г. начал открыто терроризировать собственное население. Но в средней фазе войны, от нападения на Советский Союз в июне 1941 г. до высадки в Нормандии три года спустя, даже под бомбами союзников Германия не производила впечатления беспомощности, хотя именно тогда англо-американские союзники придавали бомбардировкам величайшее стратегическое значение. В течение этого долгого и крайне важного среднего периода войны у немецких граждан были веские причины сохранять бодрость духа. Несмотря на бомбардировки и поражение под Сталинградом в январе 1943 г., немецкая армия по-прежнему контролировала Европейский континент от Ла-Манша и атлантических портов до внутренних рубежей Советского Союза. И воздушная война шла не только между бомбардировочным командованием Королевских ВВС и гражданским населением – у людей были все основания верить, что Германия способна дать врагам отпор. В конце марта 1944 г. зенитная артиллерия и эскадрильи ночных истребителей люфтваффе по-прежнему успешно уничтожали воздушные флоты бомбардировщиков противника [36].

Праздные разговоры о смене режима и прекращении войны, ненадолго возникшие летом 1943 г. после того, как Муссолини потерял власть, быстро заглохли. А когда осенью 1943 г. суды с особыми полномочиями начали выносить все больше смертных приговоров за пораженческие высказывания, люди снова забились каждый в свою скорлупу. Хотя Гитлер был против оттягивания военных ресурсов от линии наступления, их все же начали незаметно перебрасывать назад для защиты тыла. Эскадрильи истребителей возвращали с Восточного фронта, несмотря на то, что в июле советская авиация завоевала господство в небе во время великого танкового сражения под Курском. Множество наступательных и оборонительных операций, как и опасался Гитлер, существенно подрывали военный потенциал Германии. К концу 1943 г. численность зенитной артиллерии была доведена до 55 000 орудий, при этом зенитные батареи получили три четверти всех 88-мм орудий, уже заработавших устрашающую репутацию в танковых сражениях в Северной Африке и на Восточном фронте. Черчилль, возможно, преувеличивал, когда называл войну в воздухе вторым фронтом, но массовые бомбардировки 1943 г. действительно остановили поток военной техники, идущей на Восточный фронт, даже несмотря на то, что бомбардировщики оказались крайне неэффективными для поражения непосредственно оружейных заводов [37].

Между тем никто в германском правительстве не сомневался в необходимости немедленного и масштабного укрепления гражданской обороны. В больших городах развернулась титаническая программа строительства бункеров. Там построили огромные подземные убежища, наподобие бункера рядом с вокзалом Анхальтер в Берлине, удобно соединенные с туннелями подземных коммуникаций. При этом в Берлине, Бремене, Гамбурге и других городах соорудили надземные бункеры – массивные башни, похожие на огромные крепости без окон, с четырехметровыми железобетонными стенами и плоскими крышами, которые могли служить площадкой для зенитных орудий, радиолокационного оборудования и прожекторов. Три берлинские башни – около зоопарка, парка Гумбольдтхайн и в районе Фридрихсхайн – могли вместить по 10 000 человек каждая и служили мощными оборонительными рубежами при атаках с воздуха, в решающей битве за город и против наземных войск. Они давали населению укрытие и место для собраний и символизировали волю и стойкость нации [38].

Все это требовало огромных ресурсов. На берлинские бункеры потратили половину средств строительной программы за 1943 г. Но они все равно могли защитить лишь небольшую часть горожан. Большинству берлинцев, как и жителям других городов, по-прежнему приходилось искать убежище в подвалах своих многоквартирных домов. В маленьких городках Германии жители были подготовлены еще хуже и в результате одиночных бомбардировок несли пропорционально бо́льшие человеческие потери, чем в крупных городах, таких как Берлин и Эссен, которые бомбили намного чаще. Школы со своей стороны делали все, что могли: устраивали для детей учения по гражданской обороне, в том числе с использованием противогазов, и открывали временные сборные пункты для тех, кто лишился жилья после бомбежек. В 1944 г. четырнадцатилетняя Матильда Молленбауэр переписывала слова: «При угрозе воздушного налета проследуйте в бомбоубежище. Осторожность – не трусость», – до тех пор, пока не заполнила всю страницу от начала до конца и не выучила их наизусть [39].

Через две недели после бомбардировки Гамбурга стало очевидно, что страна разделилась на тех, кто пострадал от воздушных налетов, и тех, кого они никак не затронули. В Северной и Центральной Германии эшелоны с беженцами, направлявшимися в безопасные места, встречали тепло и сочувственно. Но на юге население реагировало на эвакуированных «холодно и в какой-то степени даже враждебно». В Южной Германии и Австрии, как сообщала в середине августа полиция безопасности, люди просто не представляли, «какую катастрофу пережили эвакуированные, какие физические и эмоциональные страдания они при этом испытали». В Восточной Пруссии местные жители называли матерей Bombenweiber («бомбобабы»), а девочек и мальчиков – Splitterkinder («дети осколков»). В Баварии вместо приветствия выкрикивали: «Bombenkinder!» («дети бомбежек») и более традиционное «Saupreussen!» («прусские свиньи») в адрес девушек в униформе, марширующих по сельской местности. Только в «крайне примитивных условиях» Вартеланда, где жили переселенцы – этнические немцы, некоторое время назад сами вынужденные покинуть родные места, беженцы встретили теплый и искренний прием [40].

Одна женщина из Гамбурга, отправившаяся в эвакуацию с тремя детьми, по приезде на юг обнаружила, что не может достать чистые подгузники для своего годовалого ребенка. Когда она добралась до Линца в Австрии, выяснилось, что ей с детьми негде ночевать – им пришлось спать на полу вокзала. Когда дети начали болеть, она написала мужу, умоляя прислать ей денег на обратную дорогу и уверяя, что даже в подвале их дома в Гамбурге им будет «в тысячу раз лучше, чем здесь». Но самое главное, она просила его: «При любой возможности отговаривай этих несчастных людей от поездки в те области, где еще царят мир и безмятежность… Здесь, в Остмарке [Австрии], никто ничего не понимает. Хотела бы я, чтобы их тут тоже начали бомбить» [41].

Дальше на север дела обстояли совсем иначе. Даже в городах, находившихся чуть в стороне от траектории полета бомбардировщиков, точно так же звучали сирены. В феврале 1943 г. полуторагодовалая Урсель подбежала к бабушке и сказала: «Боюсь самолет!», хотя, находясь в более-менее безопасной зоне за пределами Берлина, малышка только второй раз слышала над головой тяжелый рев вражеских двигателей. С марта по июль Королевские ВВС совершили 31 крупный ночной налет на гораздо более близкие города Рура и постоянно меняли цели, отчасти для того, чтобы дать бомбардировщикам, которых пока еще не прикрывали истребители дальнего действия, больше шансов против эскадрилий ночных истребителей люфтваффе. Люди привыкли просыпаться по несколько раз за ночь и решать, стоит ли спускаться в подвал и там дожидаться отбоя тревоги. Нередко у жителей этих городов оказывалось больше сил и желания обсуждать бомбардировки, чем у измученных и подавленных беженцев. Дрезденцы с ужасом слушали рассказы из Берлина, представляя, каково было бы испытать подобное самим. Зимой и весной 1943–1944 гг. всеобщие страх и ярость распространились далеко за пределы Берлина. Каждый раз во время воздушного налета на столицу четырнадцатилетнюю польку Марию, прислуживавшую в немецкой семье близ Данцига, била хозяйка. Муж этой женщины, бывший учитель немецкой школы в Польше, служил в штабе в Берлине, поэтому Марии приходилось терпеть побои очень часто [42].

Но даже если немцы еще не чувствовали себя побежденными, триумф 1940 г. уже казался далеким воспоминанием. К концу 1943 г. Лизелотта Гюнцель, вероятно, начала еще сильнее сомневаться в прочности своих нервов, однако по-прежнему не поддавалась пораженческим настроениям, хотя ее собственный отец, старый социал-демократ, бродя по квартире, без конца рассуждал о революции и старался убедить ее, что Германия проиграла войну. Вместо этого Лизелотта жадно впитывала слухи о возмездии, которое ее страна собиралась обрушить на Англию. Почву для подобной реакции старательно готовили на протяжении всего 1943 г. Январское поражение Германии под Сталинградом вынудило Геббельса сменить тон пропаганды на пронзительно-пессимистический. Начиная с весны 1943 г. его министерство рассказывало немцам о зверствах советских войск, возлагало вину за войну на евреев и обещало, что Германия вскоре отомстит Британии за неизбирательные бомбардировки немецких городов. Летом немецкая пропаганда принялась намекать, что у Германии есть некое секретное «чудо-оружие», способное обеспечить ей «окончательную победу». Но с тех пор ничего так и не произошло. Летом в рапортах полиции безопасности, изучавшей перепады общественного мнения, а также в дневнике Лизелотты все чаще проскальзывало беспокойство: каким образом Германия выиграет войну и когда на самом деле Британию настигнет обещанное возмездие? [43]

В течение всего 1943 г. Гитлер почти не выступал на публике. В марте он вернулся в Берлин из штаб-квартиры в Восточной Пруссии, чтобы отметить День памяти героев, но ничего не сказал о героях, недавно павших на Волге. Он зачитал свою речь так быстро и монотонно, что многие люди, слушавшие радио, задавались вопросом, не подменили ли его. После Гамбурга Гитлер, вопреки настояниям Геббельса, отказался посетить разрушенные бомбежками города или выступить по радио. Наконец, после нескольких месяцев ожидания, 8 ноября 1943 г. фюрер обратился к своему народу. Это была одна из важнейших дат в нацистском календаре, канун 20-й годовщины его неудачного путча в Мюнхене. К тому времени Гитлер оставался единственной крупной фигурой с незапятнанной репутацией и по-прежнему пользовался доверием общества [44].

К 20:15 улицы опустели – люди ждали у радиоприемников его выступления. Они хотели, чтобы он успокоил их, и, самое главное, подтвердил, что Англия действительно потерпит поражение в этой войне благодаря новому чудесному оружию, о котором все лето рассказывали партийные пропагандисты. На худой конец, они хотели хотя бы удостовериться, что ждать возмездия осталось уже недолго. Поэтому высказанная Гитлером довольно расплывчатая угроза ударить по Британии была воспринята с радостью и облегчением: «Если фюрер так говорит, значит, я в это верю. Томми получат по заслугам…» – или, как написал в рапорте еще один осведомитель полиции безопасности: «Обещание из уст фюрера стоит больше, чем все заявления в прессе, по радио и на партийных собраниях» [45].

В квартире своих родителей в Берлине Лизелотта Гюнцель записала в дневнике: «Я как раз слушаю речь Гитлера». Хотя сам фюрер вызывал у нее чрезвычайно сильные сомнения, его слова воодушевили ее: «Гитлер снова вселил в меня веру в победу. Он говорил о высадке в Англии и о возмездии за террористические бомбардировки». Затем, отражая навязчивые мысли Гитлера о том, что крах 1918 г. не должен повториться, и витавшие в обществе апокалиптические настроения, Лизелотта написала: «И даже если все рухнет, нового 1918 г. не случится. Адольф Гитлер, я верю в тебя и в победу Германии». Католическое духовенство снова бросило вызов монополии режимных СМИ, напомнив с церковной кафедры, что мстить – не по-христиански. Но в сильно пострадавших Рейнланде и Вестфалии прихожане пропускали эти нравоучения мимо ушей и продолжали мечтать об ожидающем Англию великом возмездии. Возможно, подростки, такие как Лизелотта, действительно воспринимали все эти торжественные обещания и клятвы всерьез, но они ни в коем случае не были единственными, кто верил в силу «стойких сердец» и в победу Германии [46].

Через семь недель после выступления Гитлера остатки надежды, ненадолго вызванной его словами, сгорели в огне бомбардировок Королевских ВВС и были раздавлены тяжелыми новостями с Восточного фронта, где замерзающие солдаты встречали третье Рождество. В конце декабря 1943 г. безудержный поток политических анекдотов уже начал вызывать беспокойство у исправно записывавших их агентов тайной полиции. Один звучал так:

Дом доктора Геббельса в Берлине бомбят. Он хватает два чемодана, выносит их на улицу и возвращается в дом, чтобы забрать другие вещи. Снова выйдя на улицу, он видит, что оба чемодана украли. Доктор Геббельс ужасно расстраивается, плачет и ругается. Его спрашивают, что такого ценного было в этих чемоданах. Он отвечает: «В одном было Возмездие, а в другом – Окончательная Победа!»

Второй анекдот звучал еще более лаконично: «Во время последней атаки на Берлин англичане сбрасывали сверху охапки соломы для ослов, которые еще верят в Возмездие» [47]. Немало людей загадывали, чтобы бомбардировщики обошли их город стороной. Появившаяся в Руре популярная песенка советовала Королевским ВВС лететь на Берлин, потому что именно там в феврале 1943 г. с восторгом встретили великую речь Геббельса, призывавшую к «тотальной войне»:

Lieber Tommy fliege weiter, wir sind alle Bergarbeiter Fliege weiter nach Berlin, die haben alle ‘ja’ geschrien Дорогой Томми, лети дальше, Мы все здесь простые шахтеры. Лети дальше на Берлин — Это там все кричали: «Да!» [48]

По ночам люди лежали в постели и молились, чтобы бомбы упали на какой-нибудь другой город. Чувство национального единства, которое днем изо всех сил пыталась укрепить пропаганда, вещавшая о мести и возмездии, незаметно истончалось.

Но у моральной стойкости немецкого населения была и своя темная сторона. Сохранился ряд адресованных Геббельсу писем за май и июнь 1944 г., в которых граждане советовали властям использовать в немецких городах евреев в качестве живого щита (даже после того, как всех их уже депортировали), не пускать их в бомбоубежища, а после налетов широко публиковать данные о количестве погибших евреев: «Даже если это не остановит воздушный террор, то, по крайней мере, поможет уничтожить этот бич человечества, и это будет отчасти сделано руками их собственных сторонников из вражеских стран». Некоторые, вспомнив о немецкой практике коллективных репрессий в оккупированной Европе, предлагали разбрасывать листовки, сообщающие «британскому и американскому правительству [sic], что после каждого теракта, в котором погибли мирные жители, было расстреляно в десять раз больше евреев, евреек и их детей». Авторы отдельных писем недвусмысленно заявляли, что такие меры возымеют на британцев и американцев то действие, которое не смогли произвести «новое оружие» и «возмездие». Ирма Й., призывавшая Геббельса «от имени всех немецких женщин и матерей, и родных всех жителей Рейха… приказать повесить по 20 евреев за каждого убитого немца в тех городах, где наши беззащитные, бесценные люди были трусливо и зверски убиты террористами», одновременно невольно признавалась, что чувствует себя совершенно беспомощной, добавив к этому: «Ибо никакое другое оружие нам недоступно». К. фон Н. придерживался того же мнения и вдобавок считал, что такая форма «отмщения» союзникам имеет «дополнительное преимущество, заключающееся в том, что оно не подвергает опасности наших пилотов». «Вот увидите, – уверял он, – как быстро прекратится террор!» [49]

Чувство беспомощности и уязвимости, лежавшее в истоке этой кровожадной ярости, пожалуй, наиболее ясно проступает в другом письме из Берлина, написанном Георгом Р. 1 июня 1944 г. «Я получаю свои письма до востребования, потому что за это время одно мое жилье сгорело, а еще два разбомбили», – сообщал в первых же строках Георг Р. Далее он напоминал рейхсминистру о другом своем письме, отправленном год назад, в котором предлагал: «Нет уничтожению немецкого народа и немецких земель – даешь полное уничтожение евреев». Но в тот раз у него возникла новая идея: вместо того, чтобы изгнать всех евреев из Германии, он предлагал «объявить через специально организованный плебисцит, что мы больше не собираемся нападать ни на какие города в Англии и, следовательно, наши враги также больше не должны нападать на наши города и селения. Решение вступает в силу немедленно… А если наши враги тем не менее посмеют напасть хотя бы на один из наших городов… тогда мы безжалостно расстреляем 10 000, 20 000 или 30 000 евреев» [50].

Корреспонденты Геббельса транслировали в своих письмах многократно усиленное эхо тех сигналов, которые воспринимали из нацистских газет и радио. В апреле 1943 г. министр пропаганды приказал уделять больше внимания антисемитской пропаганде: 70–80 % всех радиопередач следовало посвятить еврейскому вопросу, вине евреев в развязывании войны и тому, какая судьба ожидает Германию, если евреи решат мстить. Новый «Еврейский школьный календарь», изданный в апреле 1943 г. для будущего учебного года, был полон «цитат», касающихся запланированной мести евреев неевреям. Центральное место в кампании против британской и американской «плутократии» занимали тайные манипуляции еврея – точнее, его собирательного образа, созданного всеми средствами нацистской пропаганды за последние два года войны. Даже в глухой австрийской деревне маленьким мальчикам в школе вдалбливали лозунг: «В войне виноват еврей». Эдгар Плохл и его одноклассники должны были каждое утро произносить эти слова перед началом уроков. Первым делом их строгая учительница проверяла чистоту их шеи, ушей, ногтей и носовых платков и выбирала, кого следует выпороть, а потом мальчишки хором торжественно повторяли за ней: «В войне виноват еврей». Каждый день Эдгар шел в школу, с ужасом ожидая утреннего наказания, а потом вместе с остальными мальчиками повторял эти «волшебные слова» [51].

Если бы пропаганда Геббельса действовала на одних только нацистов, ее влияние было бы относительно невелико. Но, как выяснил на личном опыте Виктор Клемперер, созданный Геббельсом образ еврея как истинного протагониста войны сыграл роль линзы, сфокусировавшей в себе страх и растерянность людей, которые изначально не были нацистами и пришли бы в ужас при мысли о расстреле еврейских заложников. Славный фабричный мастер, с которым Клемперер вместе служил во время Первой мировой войны и который искренне сочувствовал ему 12 марта 1944 г., когда он потерял должность преподавателя в институте только потому, что был евреем, неделю спустя в разговоре с Клемперером, сбивчиво пытаясь объяснить ему причину последней, совершенно бессмысленной американской бомбардировки Гамбурга, заговорил о еврейских «миллиардерах». Абстрактная идея «еврейской плутократии» предлагала таким людям, как он, объяснение, идущее вразрез с их личной симпатией к отдельным евреям. В обществе возник новый водораздел. Даже после ноябрьского погрома 1938 г. антисемитизмом нацистов восторгались лишь некоторые группы и регионы, такие как Гессен или Франкония, где и до 1933 г. существовали сильные антисемитские настроения. В таких городах, как Берлин, Гамбург и Франкфурт, или в Руре, где глубоко укоренились светские традиции и ценности рабочего движения, подобные взгляды почти не имели влияния. Но война изменила картину и в этих регионах. Пытаясь осмыслить ожесточенные террористические бомбардировки, гражданское население в городах все больше начинало верить в заговор врагов, испытывающих непримиримую ненависть к немцам и Германии [52].

В «еврейские» бомбардировки верили не только убежденные сторонники нацистов, и эти взгляды подкреплялись не только антисемитской пропагандой. Свою роль играли и широко распространившиеся слухи о массовых расстрелах евреев на Востоке. Утонченный аристократ Лотар де ла Камп писал из Гамбурга родным 28 июля 1943 г., в разгар операции «Гоморра»: «В частных беседах и даже в более широком кругу простые люди, средний класс и прочее население неоднократно высказывались в том смысле, что нападения союзников – месть за наше обращение с евреями». Тем же летом в Мюнхене, Эссене, Гамбурге и Киле раздавались голоса, высказывающие сходную точку зрения. Более 10 % писем, адресованных Геббельсу в середине августа, протестовали против антисемитской кампании. Один корреспондент указывал, что людей беспокоят и другие вопросы, другой считал, что немцы сейчас несут наказание за то, как они раньше поступили с евреями. 2 сентября 1943 г. ежедневная газета Stuttgarter NS-Kurier почувствовала себя обязанной публично опровергнуть довод о том, что мировое еврейство не воевало бы с Германией, если бы Германия не взялась за решение еврейского вопроса столь радикально. Антисемитская риторика Геббельса оказалась для режима палкой о двух концах. Тем не менее в широком смысле он одержал победу. Ибо ни Лотар де ла Камп, ни люди, на которых он ссылался, совершенно не сомневались в том, что у евреев имеется все необходимое для разрушительных нападений на Германию. Внушая населению мысль о могуществе «еврейской плутократии», геббельсовская пропаганда добилась успеха, даже если в настоящий момент результатом этой пропаганды были страх и растерянность немцев [53].

В течение долгой средней фазы войны этот пессимистический взгляд на положение нации то усиливался, то ослабевал по мере поступления новостей с разных фронтов.

Когда американцы в сентябре 1944 г. дошли до Аахена, они обнаружили, что местное население ожидает коллективного наказания за то, что было сделано с евреями. Но даже критически настроенные и несогласные граждане незаметно для себя усвоили глубинное убеждение, будто евреи настолько едины и сильны, что могут руководить бомбардировками союзников. Геббельс оказался прав, полагая, что может использовать пропаганду, опирающуюся на страх и рассказы о зверствах, чтобы не позволить немцам окончательно пасть духом и поддаться откровенно пораженческим настроениям [54].

Тем временем режим делал все возможное, чтобы защитить от бомбардировок молодежь. После усиленных налетов весной и летом 1943 г. многие школы были полностью эвакуированы в сельскую местность. Все происходило почти так же, как во время предыдущих эвакуаций в 1940, 1941 и 1942 гг., но масштабы были намного серьезнее, а срок пребывания в эвакуации не ограничивался шестью месяцами. В Берлине Геббельс использовал свое положение гауляйтера и рейхскомиссара по обороне, чтобы как можно более полно реализовать эту программу. Во многих гау последовали его примеру, и, в отличие от первой эвакуации в сентябре 1940 г., католическое духовенство поддержало принятые меры. В конце 1943 г. произошел массовый отток населения в сельскую местность, с севера и запада Рейха на юг и восток, сравниться с которым могло только бегство с востока на запад в конце войны [55].

Успех полномасштабной эвакуации целых школ, которые перевозили в старинные загородные усадьбы и монастыри, часто зависел от находчивости организаторов. Когда женскую гимназию Песталоцци из берлинского Руммельсбурга эвакуировали в Шлосс-Штребен, резиденцию польского графа в Вартеланде, девочкам какое-то время пришлось спать на соломе на полу и терпеть укусы клопов, пока для них не соорудили деревянные двухъярусные кровати. Но у них были большие и просторные комнаты, и руководительница лагеря Союза немецких девушек читала им перед сном рассказы о привидениях при мерцающем свете керосиновой лампы. На завтрак всегда давали суп (младшие девочки считали пузырьки на поверхности супа за письма из дома, а старшие – за поцелуи). А добродушный директор лагеря герр Кёте, всегда ходивший в эсэсовской униформе, отправлял их письма домой без всякой цензуры.

Бомбардировки немецких городов (до 1944 г.)

Польский граф переехал в квартиру около парадной лестницы, но за все время девочки так и не увидели его, и никто не мешал им кататься по перилам. Поддержанием дисциплины девочки в основном занимались сами: двенадцатилетней Ренате Шварц однажды пришлось лежать на животе на своей кровати, стараясь не издавать ни звука, пока остальные девять девочек из ее комнаты по очереди подходили к ней и шлепали ее по ягодицам за то, что она бегала вокруг них и задирала им юбки. В остальном у Ренаты остались счастливые воспоминания о том времени. Ей даже дали роль Мальчика-с-пальчик в воскресных спектаклях, и она, спотыкаясь, вышагивала по сцене в огромных эсэсовских сапогах герра Кёте, с позаимствованным на кухне ножом для разделки мяса. Со временем театральные постановки школьниц стали масштабнее, и они даже показали в деревне значительно расширенную версию сказки «Великан с тремя золотыми волосками», к большому восторгу местных немецких семей [56].

В маленьких немецких городках и поселениях поток матерей-беженок с маленькими детьми встречали не так радушно – местные жители нередко чувствовали себя стесненно. В сентябре 1943 г. более 1240 эвакуированных из Бохума, Хагена, Берлина, Штеттина и других городов поселили в Рюгенвальде в приморской Померании, население которого насчитывало всего 8000 человек. Вынужденное тесное соседство приводило к мелким, но унизительным ежедневным конфликтам: хозяева отказывались давать беженцам постельные принадлежности или топливо для обогрева помещений и не позволяли им пользоваться своей кухней. В Рюгенвальде женщинам и детям приходилось носить пищу с импровизированных коммунальных кухонь и есть ее в спальнях. По мере того как количество эвакуированных росло, местные жители принимали их все более неохотно, и старосте села и ортсгруппенфюреру партии (часто это был один и тот же человек) приходилось все настойчивее давить на земляков, чтобы найти для беженцев жилье. Когда двенадцатилетний Эрвин Эбелинг прибыл в Любов близ Старгарда в Померании, его сразу отвезли в местную гостиницу, где окрестные фермеры как раз разбирали приехавших одним поездом женщин, детей и подростков из Хагена. В основном всех интересовали только женщины с одним ребенком, от которых было бы больше пользы в хозяйстве. Желающих взять Эрвина и еще десять мальчиков не нашлось, и им пришлось ночевать на вязанках соломы в доме свинопаса до тех пор, пока для них, наконец, не отыскали приемные семьи [57].

В регионе Байрёйт в Баварии две женщины с ребенком, вынужденные ютиться в крошечной комнате почти без мебели, обнаружили, что никто из местных жителей не намерен предлагать им горячую еду. Они вернулись в Гамбург. В августе 1943 г. в Наугарде никто не хотел брать к себе тринадцатилетнюю Гизелу Веддер и ее сестру. Наконец мэр поставил для них кровать у себя на кухне, служившей ему кабинетом. По вечерам, когда он сидел и выпивал там вместе с посетителями, девочки прятались под одеялом. Не имея места, куда можно было бы переехать, и не найдя никого (включая учителей), кому хватило бы смелости заступиться за них, девочки в конце концов решили, что с них довольно. С трудом волоча за собой деревянный чемодан, они отправились по раскаленной летним зноем пыльной улице на станцию. И снова никто не пришел им на помощь – им пришлось самим тащить свой багаж по жаре [58].

Местные власти, вынужденные проводить полную эвакуацию, не прибегая к принуждению, повсеместно сталкивались с трудностями. Гитлер настаивал на защите прав родителей – неизменно настороженно относясь к настроениям в тылу, он не мог согласиться на полномасштабные чрезвычайные меры, которых требовал Геббельс в речи о тотальной войне в феврале 1943 г. Несмотря на активную рекламу эвакуационных мероприятий, родители не всегда давали на них согласие. Чтобы преодолеть сопротивление, местным чиновникам из партии и Министерства образования нередко приходилось издавать дополнительные постановления. Школы закрывались, но непокорных родителей предупреждали, что они по-прежнему несут юридическую ответственность за посещение детьми учебного заведения. Из таких городов, как Берлин, дети могли ездить в школу в Ораниенбург, или родители использовали имеющиеся связи, чтобы устроить детей в приемные семьи в соседних городах, таких как Науэн [59].

Так же, как это было в Британии, расширение масштабов эвакуации означало появление новых возможностей для дурного обращения с детьми. Летом 1943 г. восьмилетний Петер Гроот приехал в Массов в Померании, где за ним присматривали две сестры, обе нацистки и обе старые девы. Все было хорошо до тех пор, пока сестры не решили купить собаку и не начали отдавать ей изрядную часть пайка, полагавшегося Петеру. К тому времени, когда мать приехала зимой навестить его, он так исхудал, что его пришлось положить в больницу. В некоторых случаях о трудностях адаптации детей свидетельствовало ночное недержание мочи. Однако власти рассматривали это как физическую или психологическую слабость. Если из исправительного заведения детей, мочившихся в постель, могли отправить в психиатрическую лечебницу, то эвакуированных детей с подобной проблемой в некоторых, крайне редких, случаях возвращали домой к семье [60].

В течение двух месяцев из 306 учеников одной средней школы Хагена домой вернулись 27. Говоря о причинах, директор упомянул, что «дети тоскуют о доме, а родители скучают по своим детям», а также указал на «плохие условия проживания», «предположительно неудовлетворительную заботу о детях со стороны приемных родителей» и (в случае с детьми, вышедшими из школьного возраста) «необходимость устроиться на работу». Пытаясь остановить поток возвращающихся, гауляйтер и рейхскомиссар по обороне Южной Вестфалии Альберт Гофманн приказал не выдавать продовольственные карточки на детей, вернувшихся без уважительной причины. Это спровоцировало сидячие забастовки женщин, а в некоторых областях и их мужей-шахтеров, продолжавшиеся до тех пор, пока власти не уступили [61].

Но многие дети остались и смогли приспособиться к своему новому окружению. Гюнтер Кунхольц, один из трех детей в семье, по приезде в Рюгенвальде обнаружил, что его взяла к себе бездетная пара. На следующее утро одиннадцатилетний мальчик сидел на пороге дома и рыдал. Однако он решил остаться и довольно быстро привык называть своих опекунов дядей и тетей. Он провел в Померании три с половиной года, наслаждаясь теплом и эмоциональной близостью, которых уже не мог ощутить позднее, когда вернулся в родную семью. В Зибенбургене [Трансильвании] тринадцатилетний Фридрих Хейден вместе с женщинами и детьми сгребал граблями и ворошил луговую траву, которую косили его приемный отец вместе со слугой. Когда сено просохло, Фридрих научился правильно грузить его в тележку: он заметил, что, если не следить за равновесием, тележка опрокинется. Семилетний Карл Лукас привез на ферму в Энцерсдорфе в Баварском лесу 23 копны сена и так гордился тем, что помогает по хозяйству, что нарисовал об этом рисунок и послал его своей матери. На рисунке Наннерль, родная дочь хозяев, и работник-поляк грузят сено на телегу, а маленькая фигурка с подписью «Ich» («я») держит лошадь за поводья. Фридриха очаровали румыны и цыгане, с которыми он впервые работал бок о бок, – кроме того, его поразило, сколько еды им удавалось утаить от его приемного отца. В июне 1944 г. Карл уже напоминал в письмах матери, оставшейся в светском протестантском Гамбурге, чтобы она ходила в церковь. Поначалу жены фермеров предпочитали выбирать на «невольничьих рынках» эвакуированных взрослых женщин в надежде, что те будут усерднее работать, однако приучить детей к сельскохозяйственным будням нередко оказывалось куда проще [62].

Эвакуированные матери, наоборот, часто приспосабливались к новым условиям намного хуже. Их городские привычки и северный акцент, неприязнь к местной пище и рассказы о роскошных домах, которые они потеряли, нарушали упорядоченное размеренное течение сельской жизни. Хуже всего, многие женщины не хотели работать. Впрочем, им это и не требовалось. Если жене крестьянина с четырьмя или пятью детьми приходилось довольствоваться 45–60 марками в месяц, бездетная жена служащего могла тратить от 150 до 180 марок. Женщины из Эссена, Дюссельдорфа и Гамбурга, эвакуированные в Вюртемберг, смотрели на швабских «крестьянок» свысока, считая их простушками и дурами за то, что они «так много работают». Жены фермеров, в свою очередь, возмущались праздностью горожанок, которые «похоже, считают, что их должны обслуживать и исполнять все их прихоти, словно в гостинице». Швабские хозяйки жаловались, что новоприбывшие не помогают им даже с домашними делами, такими как стирка и штопка, не говоря уже о полевых работах, особенно когда для сбора урожая требовались все свободные руки [63].

По мере того как рабочие второстепенных отраслей, и особенно женщины и дети, покидали города, война для них отходила на задний план. К февралю 1944 г., когда Лизелотта Гюнцель уехала из Берлина в Дройзен в Саксонии, мода на разговоры о возмездии и победе над Англией или о еврейском воздушном терроре окончательно прошла. Тем, кто никуда не уехал, оставалось только, следуя тщательно выверенному пропагандистскому лозунгу, «держаться до конца» – хотя у них в любом случае не было другого выбора. Впрочем, они могли поступить лучше: включить радио, снова начавшее чаще передавать легкую романтическую музыку по заявкам слушателей, отодвинуть мебель к стене и устроить танцы. Отправляясь в новую школу-интернат, Лизелотта Гюнцель постаралась смириться с тем, что ей придется оставить свой дом и родителей, – в утешение она говорила себе: «Помимо боли расставания я чувствую сильную тягу к далеким местам. То же чувство, которое тысячи лет назад заставляло скандинавских и германских завоевателей покидать свои дома, сегодня мощной волной поднимается в моей груди» [64].

9. Вынужденное бегство

В июне 1944 г. вермахт оказался застигнут врасплох. К третьей годовщине немецкого вторжения в Советский Союз Красная армия начала на Восточном фронте операцию «Багратион», свое крупнейшее наступление в ходе этой войны. Воспользовавшись тактической внезапностью, Красная армия провела серию серьезных боев на окружение под Витебском, Бобруйском, Брестом и к востоку от Вильно, недалеко от тех мест, где в 1941 г. сама потерпела ряд тяжелых поражений. К 4 июля в ее руках была большая часть Белоруссии. Вермахт понес катастрофические потери в живой силе и технике. Группа армий «Центр» и группа армий «Северная Украина» были практически уничтожены, потеряв 28 дивизий и 350 000 человек. За уничтожением группы армий «Южная Украина» последовало окончательное освобождение Советского Союза, а немцы были отброшены к линии вдоль Вислы. На западе союзники высадились в «День Д» на том участке побережья, который немецкое командование до этого не считало нужным защищать, и в тот день, когда силы немецкой воздушной и морской разведки были отозваны из-за сообщений о плохой погоде в Ла-Манше. Когда союзники вырвались из кольца вокруг Нормандии, и 7-я армия США в середине августа начала продвигаться вверх от Средиземноморского побережья, Гитлеру пришлось разрешить полномасштабный вывод войск из Франции. Париж был освобожден 25 августа, а 12 сентября первые американские войска пересекли немецкую границу южнее Аахена [1].

До конца мая 1944 г. Третий рейх контролировал Европу от Черного моря до портов Ла-Манша. Военно-промышленные предприятия неуклонно наращивали выпуск продукции, сокращать внутреннее гражданское потребление не потребовалось, за исключением кратковременного урезания пайков в 1942 г. Массовые бомбардировки городов пошли на спад, и многие родители захотели, чтобы их дети вернулись домой, что вполне красноречиво свидетельствовало об их дальнейших ожиданиях. На западе многие предвидели высадку союзников, однако немало людей считало, что она окончится такой же катастрофической неудачей, как и попытка высадки в Дьеппе в 1942 г.

Даже в период ожесточенных боев в Нормандии, когда немецкая армия пыталась оттеснить англо-американские силы вторжения обратно в море, наибольшие потери вермахт по-прежнему нес на Восточном фронте, где только в 1944 г. погибло 1 233 000 немецких солдат. Это число составило ошеломляющие 45 % общих потерь вермахта на востоке начиная с июня 1941 г. За три месяца, с июля до конца сентября, немецкие потери достигли пика и составляли в среднем 5750 человек в день. При этом родственники многих погибших оставались в неведении относительно их гибели и продолжали ждать новостей – система учета собственных потерь в немецкой армии тоже начала давать сбои. К июню 1944 г. потери вермахта были занижены на полмиллиона человек, к концу декабря погибло еще 500 000 военнослужащих, в то время как их семьи по-прежнему ничего не знали [2].

Огромные поражения вермахта, понесенные тем летом на востоке и на западе, ускорили наступление самого глубокого кризиса из всех, с которыми до тех пор сталкивалась нацистская Германия. На фоне потерь живой силы и территорий во Франции, на Украине и в Белоруссии бледнел даже Сталинградский разгром. Дальновидные генералы опасались, что после провала блицкрига в Советском Союзе зимой 1941/42 г. их ждет полное поражение. Именно поэтому командующие группой армий «Центр» сыграли ведущую роль в подготовке убийства Гитлера: они не видели другого способа добиться мира на Западе, чтобы сосредоточить все силы на Восточном фронте. Но большинство их соотечественников были далеко не так хорошо информированы. Хотя в 1944 г. многие немцы уже не ожидали явной победы в этой войне, большинству из них пока еще не приходили в голову мысли о поражении. Первоначальная реакция на высадку союзников в Германии была скорее оптимистичной – люди испытывали облегчение из-за того, что наконец началась решающая фаза войны и что воздушные налеты на Германию прекратились. Широкое освещение случаев применения первых образцов «нового оружия» в Лондоне и на юге Англии возродило надежды на долгожданное «возмездие», которое смогло бы вывести Англию из игры. Но пропаганда обещала слишком много, и уже через три недели людьми овладел скептицизм. В Данциге и Франкфурте кое-кто называл летающую бомбу «Фау-1» «первостатейной пустышкой» (Versager-1). Моральное состояние немецкого гражданского населения менялось в зависимости от военных успехов Германии: стабилизация позиций вермахта в сентябре и октябре была встречена общим чувством облегчения, а декабрьское наступление против британцев и американцев в Арденнах породило удивление, надежду и новый всплеск рассуждений о возможностях «нового оружия». Даже в конце года многие еще думали, что их ждет затяжная патовая ситуация, ведущая к компромиссному миру, и вслед за лидерами режима надеялись на сепаратный мир с западными державами [3].

Добившись превосходства в воздухе над остатками люфтваффе, Королевские ВВС Британии и ВВС США осенью 1944 г. возобновили бомбардировочные налеты. Проникнув глубоко на юг, объединенными усилиями они смогли полностью разрушить сеть железных дорог и нанести удары по военным предприятиям, перенесенным из Рура в Центральную и Южную Германию. К зиме готовое вооружение зачастую уже не доходило до вермахта. Со стратегической точки зрения бомбардировки Рурской области, Гамбурга и Берлина в период с марта 1943 г. по март 1944 г. ознаменовали наиболее важную фазу борьбы Королевских ВВС с Германией. Теперь союзники продемонстрировали, что значило их господство в небе. Британский и американский флоты тяжелых бомбардировщиков росли, и одновременно росла величина боевого заряда отдельных самолетов. Более половины общей массы сброшенных на Германию бомб было выпущено в эту последнюю фазу войны. И более половины смертей немецких мирных жителей от бомбардировок пришлись на восемь месяцев с сентября 1944 г. по май 1945 г.: потери среди гражданского населения составили 223 406 человек, а всего за время войны – 420 000 человек. В ночь на 5 декабря в Хейльбронне погибло 5092 человека,

16 декабря в Магдебурге – около 4000 человек. В Дармштадте в ночь на 11 сентября 1944 г. огненный шторм унес жизни 8494 человек – число погибших всего за одну ночь превысило общие человеческие потери от бомбардировок в Эссене за всю войну [4].

В разрушенных и обезлюдевших промышленных городах Германии постепенно воцарилась атмосфера самосудных расправ и заметно выросла жестокость полиции по отношению к восточным рабочим. 14 октября 1944 г. в Дуйсбурге фольксштурм – местное ополчение, сформированное менее трех недель назад, – схватил «подозрительно выглядевшего» русского, участвовавшего в разборе завалов после авианалета. Его поставили к стенке на улице и расстреляли только потому, что кто-то сообщил, будто в подвале снесенного дома неподалеку какие-то русские военнопленные ели джем – очевидно, украденный. Пока нацистские власти поддавались моральной и физической панике, гестапо, полиция, СА и гитлерюгенд изо всех сил пытались удержать под контролем города, где массы иностранных рабочих лишились мест пребывания после того, как их бараки оказались разрушены бомбардировками. Нарушение железнодорожного сообщения означало, что в города поступало меньше товаров, а на заводах было меньше работы. В таких городах, как Кельн, у некоторых владельцев магазинов все чаще возникал соблазн сбывать товар на черном рынке и обвинять в его исчезновении банды бездомных иностранных рабочих или немецких подростков из «пиратов Эдельвейса».

Восточный фронт в 1944–1945 гг.

Попытки нацистов контролировать общество – предупреждения семьям, санкции на рабочем месте, полицейский надзор за местопребыванием граждан – неизбежно толкали за рамки закона таких подростков, как Фриц Тайлен и остальные «пираты Эдельвейса», упрямо продолжавшие отращивать волосы и играть на гитарах. Скрываясь от штурмовиков и гитлерюгенда в сарае на приусадебном участке, Фриц и несколько его друзей через некоторое время обнаружили, что выпали из общественной системы распределения продуктов. Они решили проникнуть в хранилище и украсть специальные продуктовые карточки, которые выдавали путешественникам. Когда железнодорожный служащий попытался их остановить, один из друзей Фрица избил его до потери сознания. Однажды вечером в августе 1944 г. другой его приятель, Бартель Шлинк, вытащил из кармана пистолет и выстрелил в патруль штурмовиков СА. К тому времени Фриц Тайлен уже понимал, что гестапо рано или поздно выследит их. Тайлену относительно повезло: его арестовали на месте и отправили в военный тренировочный лагерь. Оставшиеся «пираты» тем летом и осенью наладили связи с новым преступным сообществом немецких спекулянтов, торговавших на черном рынке, и бандами иностранных рабочих. В октябре после серии перестрелок кельнское гестапо захватило в районе Эренфельд членов русских банд и вместе с ними нескольких «пиратов Эдельвейса». 25 октября и 10 ноября пойманных публично повесили на глазах у тысячной толпы. Среди казненных 10 ноября было шестеро немецких подростков, в том числе друг Тайлена шестнадцатилетний Бартель Шлинк, один из предполагаемых лидеров «пиратов Эдельвейса» в Кельне. Главной мишенью гестапо были не сами «пираты», а банды иностранных рабочих, однако тело Шлинка в назидание оставили болтаться на виселице до конца дня [5].

Пикирующие бомбардировщики и истребители беспрепятственно рыскали над полями, проселками, деревнями и городками. Во многих сельских районах они нередко становились первым явным признаком войны. Иногда эти низко летящие самолеты, с ревом появлявшиеся словно из ниоткуда, включали сирены, воспроизводя устрашающий эффект «Штукас». В такие моменты люди, застигнутые авианалетом в закрытых вагонах медленно движущихся поездов, чувствовали себя особенно ужасно [6].

В Унтертурнбахе в Австрии десятилетняя Хельга и две ее подруги, Эдит и Анни, ехали домой на велосипедах, когда прозвучал сигнал тревоги. Услышав приближающийся самолет, Хельга бросила велосипед и прыгнула в полную воды канаву на обочине дороги. Когда самолет скрылся, она выбралась из канавы и побежала через поля к дому. Эдит поступила так же. Позже, когда дед Хельги пошел забрать ее велосипед, он нашел на дороге убитую Анни, пытавшуюся уехать вперед. «Зачем, – спрашивала себя Хельга, когда услышала об этом, – зачем они стреляли в десятилетнюю девочку?» Сельская местность Баварии и Австрии больше не была островком безопасности в пучине войны. Но и в городах люди, пережившие множество бомбардировок, вспоминали, как боялись авиационных пулеметов, которые обстреливали улицы без всякого предупреждения, выпускали очередь, разворачивались и стреляли снова [7].

Несмотря на возрастающее давление, основные структуры немецкого общества в основном сохраняли устойчивость. Во всяком случае, никто не собирался больше бросать политический вызов власти Гитлера, 20 июля пережившего покушение Штауффенберга. Но когда осенью 1944 г. немецкое общество вступило в новую, заключительную фазу войны, характерная для нацистов апокалиптическая риторика в духе «все или ничего» стала выглядеть более реальной, чем когда-либо. Требования режима к немецкому народу все возрастали, а случаи системного насилия против «пораженцев», мародеров и распространителей «злонамеренной клеветы» становились все более частыми: по данным судебных протоколов, большую часть подсудимых тогда составляли немцы [8].

Пока вермахт спешно переоснащал выстроенную еще до войны укрепленную линию Западного вала (линию Зигфрида) и перебрасывал дополнительные дивизии на Западный фронт, готовясь к собственной контратаке, из оккупированной Европы насильно вывезли 69 000 мальчиков (в том числе 35 000 из Советского Союза, 16 000 из Венгрии и 18 000 из Нидерландов), которых отправили на зенитные батареи и назначили помощниками СС в Рейхе. Внутри страны партийным гауляйтерам поручили осуществить последний набор мальчиков-подростков и мужчин раннего пожилого возраста, чтобы восполнить потери, понесенные вермахтом тем летом. Название этих новых отрядов – фольксштурм – подчеркнуто отсылало к романтике предполагаемого национального восстания 1813 г. против Наполеона во время оккупации Пруссии. Фольксштурмистов обучали навыкам пехотного боя и метанию противотанковых гранат [9].

С появлением фольксштурма противоречия во взглядах нацистов на детей достигли критической точки. Какой смысл вкладывать средства в детское здравоохранение, законодательно ограждать детей от преждевременного и небезопасного труда, эвакуировать их из городов, если затем их отправляли против танков на велосипедах с подвешенными на руль связками противотанковых гранат? Меры защиты детей соответствовали нацистской арийской утопии о здоровых, красивых и счастливых семьях. Но отныне Геббельса и Гитлера больше занимал другой, конкурирующий образ национального будущего – жертвоприношение. С моральной точки зрения гибель всей нации была для них предпочтительнее капитуляции. Настало время выяснить, сможет ли воплотиться в жизнь политическая навязчивая мысль Гитлера, твердившего, что не должен повториться ноябрь 1918 г. Многие младшие офицеры той войны теперь занимали высокие посты в вермахте и тоже не собирались сдаваться. В указе о создании фольксштурма Гитлер заявил, что конечная цель врага – истребить немецкий народ. Вновь, как и в сентябре 1939 г., Германия осталась одна, без союзников. Борьба обрела более ясные и простые очертания, и, очевидно, должна была стать еще беспощаднее [10].

Сообразно серьезности сложившегося положения тон публикаций, посвященных еврейской угрозе и красной волне большевизма, стал еще более крикливым. В октябре 1944 г. советские войска впервые пересекли границу Германии до 1939 г., зашли в восточнопрусский район Гумбинен и взяли Гольдап и Неммерсдорф. Отдельным частям местного фольксштурма удавалось сдерживать натиск Красной армии до тех пор, пока им на помощь не пришли мобильные резервы. Вернув Неммерсдорф, немецкие войска обнаружили первые свидетельства советского присутствия в Восточной Пруссии, и геббельсовская машина пропаганды заработала в полную силу, публикуя рассказы, иллюстрациями к которым служили фотографии найденных расчлененных тел мирных жителей и солдат. Журналисты, освещавшие эту историю, так скупо излагали подробности, что министр пропаганды прямо призвал их додумывать недостающее, чтобы наполнить свои отчеты «поэтической правдой» [11].

Хотя солдаты 11-й гвардейской армии в подавляющем большинстве были выходцами из России – и хотя позже выяснилось, что некоторые советские комиссары пытались оградить мирных жителей от своих солдат, – их действия только усилили ранее активно подогреваемый Геббельсом страх немцев перед «азиатскими ордами», доведенными до исступления речами «еврейских комиссаров». Благодаря широкому освещению массовых убийств заключенных в Лемберге (Львове) и польских офицеров в Катыни и Виннице немецкая общественность вот уже три года была готова к подобным событиям. Казни НКВД даже стали темой детских игр [12]. Но у развернутой пропагандистами кампании были свои подводные камни. В начале ноября полиция безопасности Штутгарта сообщила о массовом возмущении всех слоев населения в ответ на публикацию в местной прессе фотографий злодеяний из Неммерсдорфа. Один респондент, чью точку зрения полиция посчитала типичной, сообщал:

Наши власти должны понимать, что вид этих жертв напомнит каждому мыслящему человеку о зверствах, совершенных нами на вражеской территории, и даже в самой Германии. Разве мы не убили тысячи евреев? Разве солдаты не сообщают снова и снова, что евреев в Польше заставляют копать самим себе могилы? А как мы обошлись с евреями в концентрационном лагере в Эльзасе [Нацвейлере]? Евреи тоже люди [13].

Вместо того чтобы винить евреев во всех бедах Германии, многие теперь сожалели о жестоком обращении с ними и видели в этом причину своих нынешних несчастий. 12 сентября Штутгарт практически сровняло с землей огненным штормом, в котором погибла тысяча человек. Охваченное паникой население делало выводы, прямо противоположные тем, к которым подталкивал Геббельс: вместо того, чтобы воспринимать злодеяния в Восточной Пруссии как стимул сплотиться для сопротивления, люди видели в них ужасающий урок, пример мести за убийство «тысяч евреев», которая должна была настигнуть и их самих. Новые ожесточенные бомбардировки в очередной раз заставили немцев с опаской заговорить о мести евреев, как это было после огненного шторма в Гамбурге. Сила этих изменчивых реакций прямо зависела от того, насколько уязвимыми себя чувствовали люди. Обострившееся чувство незащищенности вкупе со здравым смыслом подсказывало: если евреи действительно так могущественны, как об этом рассказывают, то пытаться расправиться с ними было ошибкой. Основная мысль геббельсовской пропаганды, утверждавшей, будто войной против Германии руководят евреи, глубоко укоренилась в национальном сознании. Даже банальный спор немецких пассажиров о том, следует ли итальянскому рабочему ехать в берлинском трамвае, быстро закончился опасливым пораженческим выводом: «На нас и так уже лежит немало вины из-за того, как мы обошлись с евреями и поляками, и нам непременно придется расплачиваться за это» [14].

Взрослые мужчины, в том числе многие убежденные нацисты, нередко пытались добиться освобождения от действительной службы в фольксштурме по профессиональной линии, однако среди подростков воодушевление было таково, что в фольксштурм записывались многие четырнадцати– и пятнадцатилетние мальчики, хотя официально туда принимали как минимум с шестнадцати. Подростки обходили соседние районы, собирая вещи на нужды «Зимней помощи», макулатуру, старую одежду и металлолом для переработки. Из лесов и полей они привозили горы ромашки и крапивы. Подростки приезжали на железнодорожные станции, чтобы помочь устроить эвакуированных, прибывающих из прифронтовых районов или районов, находящихся под угрозой бомбежек. Они проводили полевые учения по общему учебному пособию для пехоты и еще в гитлерюгенде научились стрелять из мелкокалиберных винтовок. В качестве помощников на зенитных батареях авиации и флота многие уже имели опыт работы с прожекторами и доставки сообщений под артиллерийским обстрелом. Некоторые даже уехали из эвакуационных интернатов KLV, чтобы пройти инструктаж по обращению с оружием в предвоенных тренировочных лагерях. Когда им, наконец, выдали винтовки, противотанковые гранаты и револьверы со складов резервной армии, многие восприняли это как награду, логическое завершение всей предшествующей подготовки. Они, как и Дирк Зиверт четыре осени назад, очень переживали, что война закончится до того, как они успеют в ней поучаствовать [15].

В своем интернате KLV в маленькой деревушке Праг в Баварском лесу Курт Люттер поразился, узнав, что членов гитлерюгенда заставляют рыть окопы по всему Гамбургу. В Восточной Пруссии, в Пальмникене на Земландском полуострове Мартин Бергау и его друзья собрали каждый свою разношерстную коллекцию винтовок и гранат и выходили патрулировать окрестности, хотя знали, что могут наткнуться на части Красной армии из Мемеля. От возможности по-настоящему испытать в деле новоприобретенные навыки маскировки на местности, скользя между деревьями в лесу и незаметно пробираясь через пустошь, захватывало дух. Не обходилось и без курьезов: однажды Мартин и его друг Герхард, перебрав найденного в заброшенном доме самогона, случайно начали стрелять друг в друга, после чего неверным шагом разошлись по домам [16].

Концепция усердного служения нередко имела неотразимую притягательность для детей, которым очень хотелось, чтобы их воспринимали всерьез. В сентябре 1939 г. четырнадцатилетняя Лизе с гордостью писала отцу на фронт об активной деятельности своего отделения Союза немецких девушек. В сентябре 1944 г. многие откликнулись на призыв властей с таким же энтузиазмом. В Страсбурге десятилетняя Моника Схипулла решила поступить на собственную «военную службу». Она с гордостью писала отцу, что каждый день выходит из дома в 6:45 утра, чтобы доехать на трамвае № 16 до конечной остановки, а затем совершает 45-минутную прогулку с местным лидером нацистской партии до его канцелярии и доставляет от него важные сообщения. «Но, – продолжала она, – мне не разрешено их открывать! Это секрет! В них говорится, как далеко от нас стоит враг и т. д.». Семь дней в неделю с утра до 15 часов дня Моника вносила свой вклад в общее дело. «Да, папочка, – с гордостью писала она, – это и есть тотальная война. Для нее важен каждый из нас!» Безнадежно отрезанный Красной армией на Курляндском полуострове, ее отец смог прочитать ее письма только несколько недель спустя, а пока жадно слушал сводки вермахта о новостях с Западного фронта. Однако семейный кризис наступил намного быстрее, чем войска на Западном фронте начали отступать. 1 ноября мать Моники умерла, и десятилетнюю девочку, единственную дочь своих родителей, отправили к крестной в Саксонию. Отец велел ей оставить ее «военную службу» и вместо этого прилежно учиться, чтобы они оба могли быть «по-настоящему достойны мамочки» [17].

12 января 1945 г. Красная армия начала долгожданное зимнее наступление – Висло-Одерскую операцию. На юге 1-й Украинский фронт маршала Конева приступил к масштабной наступательной операции через Вислу, двинувшись в атаку через густой лес, который, согласно предположениям немецкого Генштаба, должен был защитить возвышенные позиции вермахта в Малой Польше. В ночь с 22 на 23 января первая из армий Конева вышла к реке Одер и установила плацдарм у Бжега, преодолев последний естественный барьер на пути к Берлину. По мере продвижения советских войск через Варшаву, Лодзь, Калиш и Краков, через Вартеланд, Западную Пруссию и Силезию до сих пор сохранявшие устойчивость структуры нацистской власти рушились под натиском общественной паники и массового бегства [18].

Ниже по течению от Бжега гауляйтер Силезии Карл Ханке в самый последний момент, 20 января, приказал эвакуировать женщин и детей и объявил Бреслау военной крепостью. Партийные лидеры во многих других местах бежали. До последнего момента они запрещали проводить эвакуацию, поэтому теперь организацией массового пешего исхода на запад занимались по мере возможностей местные военные командующие, крестьянские общины, добровольцы из Национал-социалистической организации народного благосостояния и аристократы-землевладельцы. В то же самое время эсэсовцы гнали на запад колонны узников концлагерей, оспаривая пространство сельских и железных дорог у миллионов гражданских беженцев, военнопленных и подразделений вермахта и фольксштурма. До этого тщательно культивируемые попытки создать физическую дистанцию между немецкими женщинами и детьми и их расовыми врагами впервые оказались полностью забыты. Но, вспоминая об этом бегстве, немцы в основном представляли ситуацию так, будто они были единственными жертвами, страдавшими на заснеженных обледенелых дорогах. Дело было не только в неточности воспоминаний о давних событиях – человеческое сочувствие и солидарность оказались полностью национализированы. Оказавшиеся в тяжелом положении беженцы могли просить о помощи только соотечественников, и даже это далеко не всегда оказывалось безопасно, вынуждая людей искать поддержки в еще более узком кругу старых однокашников, друзей, родных и односельчан [19].

В восточных провинциях снимались с мест и уходили на запад целые селения, при этом глубинный уклад традиционного порядка нередко оказывался на удивление устойчивым. Целые деревни в Восточной Пруссии и Силезии трогались в путь сообща, следуя за повозками своих землевладельцев-аристократов. Женам чиновников, таким как Лоре Эрих, в критические моменты оставалось рассчитывать только на благородство мужчин из своего социального класса или на любезность офицеров СС и вермахта – или полагаться на удачу в надежде, что друзья будут просматривать списки новоприбывших, чтобы отыскать их. Когда общественная солидарность, которую пропагандировали нацисты, показала свою хрупкость и ненадежность, немцы вернулись к хорошо знакомым типам коллективного взаимодействия. Но чувство национальной идентичности не растворилось без следа: яростно навязываемые обществу при нацистах абстрактные границы между нациями и расами ныне обрели небывалое значение. Просто потому, что ничего нельзя было принимать как должное, немцы использовали свой общий страх перед Советским Союзом, поляками и военнопленными, чтобы вызвать сочувствие и получить помощь. Крестьяне, жившие недалеко от пострадавших провинций, нередко относились к беженцам с большим сочувствием, кормили их и давали им приют, но чем дальше беженцы уходили от восточных провинций, тем меньше великодушия и понимания они находили у сограждан.

В Верхней Силезии войска маршала И.С. Конева приступили к масштабному окружению шахт и фабричных городов с востока, севера и юга, оставив вермахту узкий путь для отхода на запад в надежде, что немцы сохранят бесценный промышленный пояс в целости и сохранности. Краков пал 19 января – в кои-то веки немцы просто отступили, без разрушений сдав столицу Генерал-губернаторства и свои оборонительные позиции. Выйдя к Одеру у Бжега, 21-я армия генерал-лейтенанта Н.И. Гусева повернула, чтобы атаковать с запада немецкие гарнизоны в Силезии, перерезав дорогу бегущим мирным жителям на главном направлении у Бреслау. Даже после падения Кракова гауляйтер разрешил эвакуировать только женщин с маленькими детьми. Но теперь в бегство обратилась большая часть из полутора миллионов немцев, проживавших в Верхней Силезии. В условиях стремительного наступления советских войск сельским жителям нередко оставалось менее суток на отход. Несмотря на это, из района между Оппельном и Глогау бежало почти все сельское население – около 600 000 из 700 000 человек. В отличие от сельских жителей, лишь немногие из городских беженцев располагали лошадьми и повозками – более 200 000 человек были вынуждены двигаться пешком по переполненным дорогам, скованным снегом и льдом, в надежде добраться до железнодорожной линии, проходящей через Южную Силезию. Беженцы заполонили все небольшие станции от Ратибора и Швейдница до Лигница – их количество ошеломило добровольцев из Национал-социалистической организации народного благосостояния, раздававших на станциях еду, горячее питье и одеяла. Многим приходилось ждать по несколько дней, прежде чем наконец им выпадал шанс сесть на поезд. Другие решали пешком пробираться к немецким позициям к западу от Одера.

Советское наступление на Силезию, январь 1945 г.

Не менее полумиллиона немцев осталось в промышленных городах Каттовиц (ныне Катови́це), Бойтен (Бы́том), Глейвиц (Гливи́це) и Гинденбург (Забже), которые войска под командованием генерал-лейтенанта Гусева теперь окружали с запада. Многих до самого конца принуждали работать на шахтах и промышленных предприятиях региона. Следует, однако, отметить, что во время немецкой оккупации это была одна из тех польских территорий, где подавляющее большинство польского населения потихоньку записали как немцев, чтобы не нарушать цикл промышленного производства, и где система расовой сегрегации, нещадно насаждаемая чуть севернее, в Вартеланде, выглядела намного более умеренно. Возможно, большинство немецких рабочих полагало, что и на этот раз свою роль сыграет похожий прагматичный расчет [20].

Именно через эти города Верхней Силезии эсэсовцы вели к железной дороге в Глейвиц узников из лагерей Аушвица [Освенцима] – 14 000 мужчин и женщин, выстроенных в колонну по пять человек. Еще 25 000 человек прошли более 65 км по заснеженным дорогам в Лослау. По пути было убито не менее 450 заключенных. Страх эсэсовцев перед Красной армией был так велик, что первые двое суток они даже не останавливались по ночам. Когда они, наконец, устроили привал, узникам не дали ни еды, ни питья. Деревянные башмаки, рваные ботинки и намотанные на ноги тряпки плохо защищали от снега, ветхие полосатые робы и штаны не укрывали от холода. Перед тем как покинуть Освенцим, эсэсовцы подожгли склады – пожар бушевал еще пять дней, – и только заключенные с хорошими связями, такие как Филипп Мюллер и Иегуда Бэкон, смогли добыть себе подходящую одежду и достаточно провизии, чтобы выдержать этот переход. В первый же день пути дети, приехавшие в Биркенау из Лодзи, самого старого и самого голодного из польских гетто, начали падать без чувств от истощения. Идущие сзади замечали на обочинах бесформенные кучи – трупы заключенных, отставших от колонны немного раньше, лежавшие на окровавленном снегу у дороги. Узники могли догадаться, что ждет отстающих, еще до того, как сами слышали выстрелы или удары винтовочных прикладов [21].

Жители польских деревень приносили для заключенных хлеб и молоко – эсэсовцы отгоняли их, но многие все же подходили поближе, чтобы посмотреть. Именно в такие моменты чаще всего происходили попытки бегства – заключенные выскальзывали из колонны и смешивались с толпами людей, выстроившихся вдоль улиц. В других местах узники не получали никакой помощи. Многие немцы, даже те, кто до сих пор верил рассказам нацистов о том, что в лагерях содержат опасных преступников, растлителей детей, иностранных террористов и евреев, были шокированы увиденным. «Невероятно! – обычно говорили они. – Я этого не понимаю!» Впрочем, по воспоминаниям тех, кто выжил во время этих форсированных маршей в Силезии, лишь немногие местные жители пытались предложить им помощь. Большинство отворачивались, очевидно, гораздо больше беспокоясь о собственном ближайшем будущем. Для немецких беженцев колонны узников были всего лишь очередной досадной помехой, с которой приходилось считаться, в одном ряду с перевернутыми телегами, мертвыми лошадьми, частями вермахта и колоннами советских и британских военнопленных, которые занимали дороги, вынуждая беженцев уходить на полевые и лесные тропы и уменьшая их шансы благополучно достичь запада прежде, чем их нагонит Красная армия [22].

Чем дальше уходили узники, тем сильнее им хотелось лечь, поесть снега и заснуть. Янину Коменду останавливала только привязанность к товарищам и осознание того, что отдых означает верную смерть. Когда их колонна шла мимо поля на опушке леса за Цвиклицами, ледяной ветер сбивал Янину с ног. Шагая, как автомат, она без конца повторяла про себя: «Вперед, вперед! Не падать!» [23]

В Лослау Натана Желеховера и всю его ковыляющую на онемевших ногах колонну отвели в паровозное депо и велели ждать там. После обжигающего холода их встретило теплое зловоние внутри. На рассвете все несколько сотен человек снова выгнали наружу и начали рассаживать в открытые товарные вагоны, в которых уже лежал 20-сантиметровый слой снега. Ян Дзиопек несколько часов просидел в вагоне, не в состоянии пошевелиться. За это время он увидел, как троих молодых мужчин отвели в поле рядом со станцией и расстреляли – они пытались спрятаться под соломой в сарае, где их учуяли собаки. Зофии Степень-Батор и другим женщинам в конце концов разрешили выпить воды, которую им принесли железнодорожные служащие, но ее было слишком мало. Некоторые станционные работники предлагали узницам сделать несколько глотков свежезаваренного кофе, пока не подошел эсэсовец из конвоя и не запретил им это делать. Шахтер Генрик Михальский после окончания своей смены помог спастись двум женщинам – Монике Затке-Домбке и Зофии Бродзиковске-Погорецке. Он укрыл их у себя дома, и там, греясь у его плиты, они смогли проглотить первые за много дней капли кофе. Его тоже потрясли расстрелы заключенных – Моника слышала, как он назвал их бесчестным делом [24].

На станции узники жались друг к другу, пытаясь согреться, но, когда вагоны тронулись с места, они оказались так тесно прижаты друг к другу, что вообще не могли двигаться. Они начали замерзать. Только избавление от появлявшихся каждую ночь трупов приносило облегчение живым, давая им возможность сесть, снять обувь и подвигать замерзшими ногами. Пайков не раздавали, но у Филиппа Мюллера было запасено с собой достаточно провизии с тех времен, когда он служил в зондеркоманде Биркенау, и через несколько дней, когда поезд прибыл в австрийский лагерь в Маутхаузене, у него еще оставалось немного хлеба. Иегуду Бэкона и других детей, уцелевших во время форсированного марша, посадили в два закрытых грузовых вагона, что давало им немного больше защиты от холода. Во второй раз с тех пор, как Иегуда покинул Терезиенштадт, он выглядывал из опечатанного вагона, катившегося через Моравскую Остраву – город, где он родился и с которым были связаны его довоенные воспоминания [25].

20 января в 4 часа утра Геро Гилберту приказали собирать вещи. Лагерь KLV в Бургштадте близ Позена должны были эвакуировать в течение четырех часов. Геро взял с собой школьные учебники, одежду и постельное белье, крем для обуви и набор для шитья, открытки с видами города, нож и вилку. Багаж воспитанников доставили к поезду на шести телегах. Им самим после нескольких месяцев тренировок потребовалось всего три часа, чтобы пройти пешком 16 км до станции. 80 мальчиков разместили в трех открытых угольных вагонах, в которых им предстояло проехать более 200 км до Цуллихау. Даже двойные одеяла плохо защищали от ветра, а джем и масло, которые мальчики взяли с собой, за ночь совершенно замерзли. Но у них было достаточно черствого хлеба, чтобы подкрепиться на следующий день. Двигаясь окольными маршрутами, их состав из 60 вагонов пробыл в пути 36 часов и в 2 часа ночи прибыл в Цуллихау. Пытаясь согреться на станции, в 4 часа утра мальчики с удивлением увидели работников социальной службы, которые пришли, чтобы принести им хлеб и горячий кофе и проводить их в бараки на ночлег. На следующее утро, пока они ели свой первый за время путешествия горячий суп, они узнали, что в ту ночь в других вагонах поезда замерзло насмерть десять маленьких детей. Позднее их угольные вагоны прицепили к набитому беженцами поезду, который доставил их во Франкфурт-на-Одере. Здесь Геро поджидали неприятности – местные охранники, приставленные следить за их багажом, украли у них 4 кг сливочного масла и сладости, но остальной путь до Дрездена и Цвиккау в Саксонии прошел без происшествий, и они даже смогли занять приличное купе [26].

Рената Шварц и другие девушки из Шлосс-Штребена в Вартеланде протискивались в вагоны эвакуационного поезда, толкаясь и работая локтями. Там, где была такая возможность, девочки ночевали в других интернатах KLV под присмотром своих учителей и сотрудников Национал-социалистической организации народного благосостояния. Даже после того, как Рената рассталась с остальными девушками, она всегда находила готовых помочь незнакомцев. Люди подсаживали ее на руках через окно переполненного вагона, помогая сесть в поезд и сойти с него. Когда она дрожала в коридоре вагона в своем тонком пальто, какой-то незнакомец одолжил ей дорожное одеяло. По сравнению с предыдущими путешествиями Ренаты, эти долгие два дня пути до дома были ужасны, особенно та его часть, когда в Берлине ей пришлось упрашивать служащих выпустить ее без билета из здания Силезского вокзала. Но по сравнению с тем, что вообще творилось в том январе на железных дорогах, реэвакуация детей из лагерей KLV проходила как по нотам [27].

Десятилетний Юрген Ингверт, бежавший из Бреслау вместе с матерью, был совершенно измотан к тому времени, когда они добрались до Котбуса, и прилег отдохнуть на перроне. Наткнувшаяся на него семья волынских немцев дала ему для поддержания сил две пригоршни колотого сахара. В Лейпциге отряд гитлерюгенда и медсестры Красного Креста помогли им с матерью пробраться сквозь хаос и давку на платформах. Сойдя с поезда и торопясь укрыться от авианалета в здании большого вокзала в Лейпциге, Юрген бросил взгляд через железнодорожные пути и увидел открытый товарный вагон, заполненный неподвижными заснеженными фигурами. Все они были одеты в полосатые робы узников концлагеря и, по-видимому, уже замерзли насмерть. Во всяком случае, в бомбоубежище их не повели. Когда кто-то предположил, что это могут быть евреи, вспоминал Юрген, одна женщина холодно ответила: «Это не евреи. Всех евреев уже расстреляли в Польше». Юрген еще долго думал о них [28].

В колоннах заключенных, проходивших в это время через Лейпциг, был один пятнадцатилетний немецко-еврейский мальчик из Аушвица. Томас Геве вместе с другими узниками Аушвица прибыл в Лейпциг в открытом вагоне из Лослау. Когда они пересекали Верхнюю и Нижнюю Силезию, его поразили завистливые и возмущенные взгляды, которые бросали на узников толпы ожидавших на перронах немецких беженцев. Впервые – и в такой отчаянный момент – узники концлагерей показались самим себе привилегированными особами, ведь им были гарантированы места в поезде. В Лейпциге заключенные увидели на соседней платформе больничный поезд и в отчаянии закричали, умоляя медсестер Красного Креста дать им немного воды для больных. Медсестры сделали вид, что их тут нет, но нашлась одна маленькая девочка с косичками, еще не научившаяся не обращать внимания на этих странных подростков. Ее аккуратно выглаженная черная юбка колыхалась в такт шагам, когда она подбежала к поезду и указала своей матери на юные лица, которые увидела в открытом вагоне. Геве и еще несколько мальчиков приподнялись, чтобы поздороваться с ней [29].

Между тем 27 января, в день, когда стрелковые дивизии 60-й армии генерал-полковника П.А. Курочкина выполнили свою задачу на юге и достигли Рыбника, они наткнулись на Аушвиц. 9000 оставшихся в лагерях заключенных, которых государственный обвинитель д-р Хаффнер счел серьезной угрозой безопасности, на самом деле были слишком слабы и больны, чтобы передвигаться. За девять дней после того, как колонны форсированного марша вышли из ворот, в лагере успели умереть еще 2000 человек. Захватив в июле 1944 г. Люблин, красноармейцы пришли в ужас от того, что обнаружили в лагере Майданек. Советское наступление происходило настолько стремительно, что у СС оставалось очень мало времени, чтобы уничтожить лагерь. Осматривая дом коменданта, склад стройматериалов, казармы эсэсовских охранников, бараки и мастерские заключенных, освободители также обнаружили неподалеку три газовые камеры, крематорий и позади него траншеи для массовых расстрелов, груды одежды и обуви и кучи человеческих волос. Хотя эсэсовцы сделали все возможное, чтобы замести следы в Аушвице-Биркенау, взорвали газовые камеры и сожгли главный архив, советские люди знали, что они нашли. На место немедленно пригласили медиков и журналистов, чтобы помочь выжившим и предать гласности открывшиеся ужасы. Но снова, как и после Майданека, в газете советской армии всех жертв называли советскими гражданами, не упоминая евреев и поляков. Для бойцов Красной армии Майданек стал символом того, как немцы обращались с их товарищами. Илья Эренбург и другие писатели горячо призывали советских солдат отомстить немцам за преступления оккупации, а образы Майданека и Освенцима [Аушвица] наполнили новой силой лозунг «Смерть немецким оккупантам!». 29 января, через два дня после освобождения Освенцима, советские войска завершили захват Силезского промышленного региона [30].