Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

13 января 1945 г., на следующий день после того, как маршал Конев открыл наступление на юге, генерал армии И.Д. Черняховский начал масштабный прямой удар 3-го Белорусского фронта по Восточной Пруссии с северо-востока. Имея 1 670 000 человек, 28 360 орудий и тяжелых минометов, 3000 танков и самоходных орудий и 3000 самолетов, советские войска значительно превосходили по численности противостоявшие им сильно истощенные немецкие дивизии, общим числом 41, имевшие 580 000 человек, 700 танков и самоходных орудий и 515 самолетов. Но Красной армии пришлось преодолевать основательно укрепленные рубежи, которые периодически обновляли и расширяли еще до начала Первой мировой войны, при этом Красная армия подошла к этим укреплениям с самой сильной их стороны. Если Конев смог совершить бросок к Одеру всего за 11 дней, 3-му Белорусскому фронту удалось пробиться через Восточную Пруссию и Восточную Померанию и достичь устья Одера только в марте. Гдыня и Данциг держались до конца марта, а Кенигсберг, столица Восточной Пруссии к востоку от Вислинского залива, сдался только 9 апреля [31].

В Восточной Пруссии происходили самые ожесточенные бои советского зимнего наступления. При завоевании Восточной Пруссии погибло 126 464 советских солдата, еще 458 314 было ранено. Безусловно, самые тяжелые потери понесла пехота, составлявшая основу почти всех атак: советские командиры тратили жизни своих людей, стремясь держать в резерве ценные танки до тех пор, пока не станет ясно, где они смогут принести решающее преимущество. Санинструктор санитарной роты Ольга Яковлевна Омельченко вспоминала:

Бои тяжелые. В рукопашной была… Это ужас… Это не для человека… <…> Для войны это и то кошмар, ничего человеческого там нет. <…> Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. <…> Я до сих пор не верю, что живая осталась[11] [32].

В поместье Гогендорф в районе Кенигсберга приказ об эвакуации поступил в ночь на 20 января. Школьный учитель, настаивавший, чтобы к нему теперь обращались «капитан», велел детям взять с собой учебники, но родители сказали им освободить школьные ранцы и взять только одежду и постельное белье. Братья и сестры Шарлотты Кульман потихоньку упаковали несколько игрушек, а она взяла свою куклу. Надев свою самую теплую одежду и лучшие воскресные наряды, они выпустили скот и двинулись в путь. Под мычание коров они смешались с остальными беженцами. По дороге их няня пела песни, которые выучила за время учебы в Силезии. В деревенской гостинице троих детей посадили в один фургон, двум четырнадцатилетним мальчикам дали катить ручную тележку, няне поручили детскую коляску, а для одной из девочек нашли велосипед. Остальных членов их большой семьи распределили по разным телегам. Как во многих другие поселениях этой самой феодальной из прусских провинций, бегство общины представляло собой коллективное предприятие под руководством стареющего помещика-землевладельца (или, чаще, его жены) [33].

Когда неделю спустя Кульманы достигли Вислы, измученные, мокрые и продрогшие, им со всеми фургонами и повозками пришлось переправляться на другой берег по льду: вермахт перекрыл мост в старом городе тевтонских рыцарей Мариенвердере для военного транспорта. В ночь на 28 января, когда пришла очередь Шарлотты караулить их постепенно сокращающиеся запасы провизии, она заметила молодую женщину из своей деревни, стоявшую поблизости в ожидании телеги. Она стояла неподвижно, держа в руках сверток с новорожденным ребенком, и на ее щеках, словно жемчуг, блестели замерзшие слезы. Шарлотта не осмелилась подойти к ней – ей вдруг стало страшно, что младенец умер.

Их группа была одной из немногих, кому удалось уйти из Восточной Пруссии по суше. Ибо 20 января Советы нанесли удар в середину провинции с юга, целясь прямо к Вислинскому заливу, или Фришес-Хафф (ныне Калининградский залив), стремясь окружить всю Восточную Пруссию к востоку от Вислы и таким образом отрезать ее от Данцига и Восточной Померании на западе. Двигаясь на северо-запад, 3-й гвардейский кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Н.С. Осликовского 21 января ворвался в Алленштайн, застигнув врасплох как горожан, так и вермахт. То же самое произошло в Остероде, где в ловушке оказались почти 400 000 жителей Восточной Пруссии, не успевших бежать. После того как Красная армия прорвала линию укреплений вокруг Алленштайна, она смогла двинуться к побережью кратчайшим путем. 23 января, направляясь через Пройсиш-Холланд, капитан Геннадий Львович Дьяченко, командир 3-го танкового батальона 31-й танковой бригады, провел свою группу из семи танков с горящими фарами прямо по вечерним улицам Эльбинга, минуя трамваи и пешеходов – некоторые даже приняли его машины за немецкую учебную часть. К тому времени, когда прибыла остальная часть танкового авангарда, защитники Эльбинга оправились от неожиданности, и танкам пришлось повернуть на восток от города, чтобы на следующее утро соединиться с Дьяченко у Толкемита на берегу Фришес-Хафф[12] [34].

Группа беженцев из района Морунген, вместе с которой шел Герман Фишер, повернула на северо-восток в попытке достичь Гейльсбергского треугольника, но 24 января была настигнута Красной армией. Фишер и его жена сумели убедить местного партийного лидера позволить им закопать его партийный значок в мусоре. Несмотря на это, их все равно поставили к стенке и чуть не расстреляли – их спасло только вмешательство польских служанок с фермы. Весь следующий месяц Фишер и двое его соседей прятали своих трех дочерей в лесу. Но 25 февраля его заметили по дороге в лес, а на следующий день две молодые женщины 20 с небольшим лет и девочка 13 лет, месяц страдавшие от ужасного холода и голода, вышли из своих укрытий. Тринадцатилетней Герде посчастливилось – ее отправили работать к русским, но двое старших, Элиза и Труде, бесследно исчезли. Оставаясь на ферме, где его настигли и хозяина которой расстреляли у него на глазах, Герман Фишер видел, как разрушается привычный жизненный уклад. Он видел, как множество мужчин, женщин и молодых девушек увозили на работы на восток, в Советский Союз. За спиной у них оставались разграбленные, продуваемые зимним ветром заброшенные дома со сломанной мебелью [35].

Советское завоевание Восточной Пруссии, январь – апрель 1945 г.

Теперь из Восточной Пруссии оставалось только два выхода. Беженцы из северных районов направились в сторону Кенигсберга и Земландского полуострова, надеясь уйти морем из Пиллау. Жители юго-восточных и центральных районов направились к Фришес-Хафф, пытаясь по льду добраться до Кальберга, небольшого летнего курорта, расположенного на длинной тонкой песчаной косе, отделяющей Вислинский залив от Балтийского моря. Из Кальберга они двигались по дороге, идущей вдоль песчаных дюн Фрише-Нерунг (Балтийской косы) к богатым янтарем илистым землям в устье Вислы, минуя концлагерь Штуттгоф, направлялись к портам Данциг и Гдыня, а за ними – к безопасной Восточной Померании.

Преследуемые штурмовой авиацией и подгоняемые известиями о советском наступлении, сотни тысяч беженцев присоединились к остаткам 23 немецких дивизий в анклаве у южного края Вислинского залива вокруг Хайлигенбайля. Вермахт удерживал этот котел, в самом широком месте не превышавший 19 км, с конца января. До тех пор, пока в конце февраля лед не начал таять, группы беженцев одна за другой переходили залив от берега между Хайлигенбайлем и Браунсбергом. Поскольку дорога находилась в пределах досягаемости советской артиллерии, беженцы переправлялись ночью. Крестьяне цепочкой гнали свои телеги по дороге, отмеченной редкими факелами, с импровизированными мостами, сооруженными в тех местах, где лед уже тронулся. 12 февраля Лоре Эрих отправилась в переход по льду с двумя маленькими детьми – этой возможностью она была обязана солдатам СА в Браунсберге, которые под угрозой оружия заставили фермеров взять с собой пеших беженцев. В первые полчаса жеребенок, идущий рядом с телегой, сломал на льду две ноги, и его пришлось оставить. Позже одна из двух телег в темноте провалилась в прорубь. Трясущийся от страха фермер, боявшийся остаться без лошади (а значит, потерять возможность перевозить еще остававшееся у него имущество), осторожно действуя топором, сумел освободить ее. Лед таял и ломался – пока они ждали, холодная вода, заливавшая льдины, постепенно поднималась. В свете редко расставленных факелов медленно двигающиеся люди и повозки выглядели как длинная похоронная процессия. От всепроникающего холода немели руки и ноги. Пытаясь привести мысли в порядок, фрау Эрих неотрывно глядела в широкую спину фермера перед собой [36].

В утреннем свете стали видны обломки, разбитые телеги, повозки и люди, которым удалось спастись из них, пешком бредущие по льду. Раненые солдаты лежали на телегах с сеном, ничем не прикрытые от снега и ветра. Когда наступила ночь, поход фрау Эрих продолжился. Треск ломающегося льда зловеще громко раздавался в тишине залива. Дети притихли, измученные холодом. Когда они достигли Кальберга, ее мальчики даже не хотели слезать с телеги. У обоих началась «дорожная болезнь» – хроническая диарея. Страдая от жажды даже больше, чем от голода, фрау Эрих отправилась в порт и в канцелярию районного партийного руководства, но тщетно – там ее ждали лишь ярость и разочарование. Из-за подозрения на брюшной тиф местная вода оказалась непригодна для питья. Она вернулась к своей группе, которая теперь медленно двигалась по узкой заболоченной дороге на Нерунге, усеянной ямами, в которых то и дело застревали и опрокидывались идущие впереди повозки. Всем следующим позади приходилось останавливаться и ждать, когда починят сломанные колеса и заново погрузят рассыпанное имущество. Они проходили мимо солдат, но у тех не было для них лишнего хлеба. В первый день они продвинулись меньше чем на 5 км. Их повозка с резиновыми колесами и твердой крышей, запряженная двумя лошадьми, была одной из самых прочных, но фермер по-прежнему боялся присоединиться к постепенно растущему числу тех, кому пришлось бросить свои повозки и имущество, и подгонял лошадь хриплыми криками, выдававшими его страх. Проезжая мимо обломков повозок, они видели, как рядом с мертвыми лошадьми лежат старики и матери, прижимающие к себе маленьких детей.

Справа от них тянулась военная дорога и полоса вечнозеленых деревьев, защищавшая их от ветра с Балтийского моря, слева сверкали льды Фришес-Хафф, над которыми время от времени пролетали артиллерийские снаряды. Во время одной из многочисленных долгих остановок по дороге мимо них прогнали многотысячную колонну русских пленных. Фрау Эрих видела, как многие из них подходили к мертвым лошадям, отрезали куски мяса и ели его сырым. Даже если она испытывала к ним какое-то сочувствие, его быстро вытеснил страх: что, если они расправятся со своей охраной и нападут на беженцев? Но ничего не произошло, и вскоре они достигли конца дороги на Фрише-Нерунг. Прибыв в огромный общий лагерь в Штуттгофе и распрощавшись с фермером, она вдруг поняла, что осталась одна. Никто не хотел помочь ей – чтобы получить порцию хлеба и супа, требовалось часами стоять в очереди, а она не могла оставить детей лежать на соломе одних. Пока она пыталась заинтересовать других своим бедственным положением, у нее украли багаж и сумочку со всеми драгоценностями, сберегательными книжками и деньгами. В конце концов, благодаря помощи сначала офицера СС, затем полицейского и железнодорожного служащего, фрау Эрих добралась до Данцига. Здесь тоже помогли связи: знакомые увидели их имена в списках новоприбывших, забрали их из лагеря беженцев и заботились о них, пока они не оправились достаточно, чтобы через три недели сесть на корабль, направлявшийся в Данию.

Доротею Дангель и других жителей ее деревни под Растенбургом всю дорогу от дома и во время перехода по льду вела за собой пожилая хозяйка поместья. Доротея, дочь лесоруба, уже не была той двенадцатилетней девочкой, которой в сентябре 1939 г. отец задал взбучку за то, что она часами стояла на улице и бросала цветы уходящим на войну солдатам. Не была она и той уверенной в себе шестнадцатилетней девушкой, которую однажды вечером до самого дома преследовал излишне любвеобильный немецкий солдат, или той, которая с удовольствием вышагивала по деревенской липовой аллее с тяжелой почтальонской сумкой через плечо (хотя ей было трудно выдерживать выжидающие взгляды жен и матерей, которым она приносила телеграммы с извещениями о смерти). Сейчас ей было холодно и страшно. Их группу вытеснили с косы Фрише-Нерунг на лед военные конвои, требовавшие освободить для них дорогу. Продвигаться, не опасаясь регулярных обстрелов советских самолетов, можно было только по ночам, но именно тогда на льду становилось опаснее всего. Однажды ночью, когда Доротея шла в темноте по дороге и несла продукты своей семье, к ней обратилась женщина с ребенком, умолявшая дать ей немного еды. Доротея отказала ей. Но когда она добралась до своих родных, ей стало нестерпимо стыдно: оказалось, что, пока ее не было, их накормила армейская полевая кухня [37].

Более 600 000 человек бежали через залив или вдоль косы в сторону Данцига. Около 10 000–12 000 человек двигались по Фрише-Нерунг в другом направлении, от Данцига на восток, в Нойтиф, и, бросив лошадей, повозки и большую часть имущества, садились в Пиллау на один из кораблей, начиная с 25 января эвакуировавших беженцев с Земландского полуострова. Этот восточный конец Данцигского залива стал последней частью Восточной Пруссии, захваченной советскими войсками, – он еще держался даже после капитуляции Кенигсберга в апреле 1945 г. Когда Мартин Бергау и другие ребята из гитлерюгенда и фольксштурма Пальмникена выходили на ночное патрулирование (в своем волнении нередко открывая огонь по колеблющимся теням на снегу), они иногда встречали немецких солдат, под покровом темноты скрытно пробиравшихся в сторону Пиллау. Когда Бергау предложил им остаться и вместе защищать свою землю, шестнадцатилетнему юноше преподали урок выживания: «Ты думаешь, мы хотим отморозить здесь задницу?» – сказали ему [38].

В ночь с 26 на 27 января Мартин Бергау услышал выстрелы возле своего дома в Пальмникене. Он машинально сделал то, чему его учили в зенитной части и в фольксштурме: оделся, схватил ружье и вышел из дома. Он увидел, как женщина, пытавшаяся спрятаться в их палисаднике, выбежала обратно на дорогу, и там ее застрелили. Стряхнув с себя сонное оцепенение – было три часа утра, – Бергау разглядел очертания длинной колонны разношерстных фигур, которые шли по дороге, подгоняемые выстрелами. Отец затащил Мартина обратно в дом и велел ему не связываться с конвоем, перегонявшим заключенных. На следующее утро он обнаружил на калитке обледеневшие клочья окровавленной одежды. Повсюду на дороге, ведущей в город, местные немцы видели, как заключенных забивали прикладами винтовок или стреляли им в затылок, поставив на колени в снегу у дороги. Это были узники трудовых концлагерей Хайлигенбайль, Гердауэн, Зеераппен, Шиппенбайль и Йезау – всех восточных подразделений концлагеря Штуттгоф [39].

Около 90 % этих заключенных составляли еврейские женщины, многие их которых пережили истребление венгерских евреев в Лодзинском гетто. Они подготовились к маршу как могли – кое-кто привязал сделанные из консервных банок миски и чашки к обмотанному вокруг талии телефонному проводу. Но они шли в летней одежде, с обернутыми тряпками ногами, в деревянных башмаках, которые застревали в глубоком январском снегу. Не имея четкого маршрута и пункта назначения, налаженного снабжения или мест для ночлега, колонна двигалась вперед под конвоем эсэсовцев и вспомогательных отрядов, которые расстреливали тех, кто не мог бежать достаточно быстро. Когда в апреле красноармейцы раскапывали одну братскую могилу в лесу у Эллерхауса, в 3 км от Гермау, все эксгумированные тела оказались изъедены вшами и имели явные признаки истощения, а у некоторых в карманах еще лежали куски рыбы, картофелины или – так же, как у русских пленных, которых фрау Эрих видела на дороге на Нерунге, – брюква.

Только половина из 5000 заключенных, отправившихся в путь из Кенигсберга, добралась до Пальмникена. Там их заперли на заброшенной фабрике и накормили по распоряжению местного командира фольксштурма. Через четверо суток ночью их вывели на берег моря, выгнали на лед и расстреляли из автоматов. Среди преступников, совершивших этот акт, были не только эсэсовцы и гестаповцы, стремившиеся избавиться от заключенных и спасти собственную шкуру, но и члены местного фольксштурма и гитлерюгенда. Проезжая в феврале того года по берегу моря, Мартин Бергау увидел раздувшиеся трупы, смытые со льда и прибитые к берегу. Охваченный отвращением, он повернул свою лошадь. Ему уже пришлось стоять в карауле, когда 200 женщин, сумевших сбежать с места этой бойни, повторно расстреливали. Полвека спустя он смог заставить себя назвать среди убийц имена только тех двух товарищей по гитлерюгенду, которые позже погибли в Пальмникене. Тем не менее Мартин Бергау хорошо разглядел, как казнили коленопреклоненных женщин и отметил, насколько профессионально эсэсовцы меняли обоймы в своих пистолетах [40].

Нескольким выжившим женщинам удалось спрятаться у сочувствующих местных жителей. Дора Гауптман сбежала со льда с огнестрельным ранением в руку и, постучав в первую попавшуюся дверь, нашла немецкую семью, которая согласилась на время спрятать ее. Но, поскольку девять немецких дивизий на Земландском полуострове продолжали держать оборону, через некоторое время ей пришлось снова уходить. Толпа детей немедленно окружила ошеломленную и измученную женщину на площади Хексентанц с криками: «Есть одна, есть одна!», но тут в дело вмешалась энергичная местная жительница Берта Пулвер, заявившая, что сама передаст беглянку властям. На самом деле Пулвер отвезла Дору Гауптман к себе домой и позвонила доктору, который рассказал ей, как промыть и перевязать раненую руку. Несмотря на то что Берте Пулвер пришлось пережить по меньшей мере два устрашающих допроса, она продолжала прятать Дору Гауптман до тех пор, пока 15 апреля советская армия наконец не взяла Пальмникен [41].

Когда в феврале Красная армия продвинулась на Земландский полуостров, отряд НКВД сообщил об обнаружении первых массовых захоронений. Других красноармейцев больше поразило процветание Земланда. Один из них писал домой жене: «Люди здесь живут хорошо. Хоть почва тут песчаная, но живут они лучше нас. Когда заходишь в дом, даже не знаешь, на что сперва смотреть. Так много красивых вещей перед тобой. Почти у каждого хозяина в доме есть пианино. Это такая штука, – поучительно добавил он, – на которой нужно играть».

К счастью для Мартина Бергау, ему не пришлось оставаться и защищать те жалкие деревянные заслоны, которые он помогал строить на дорогах, ведущих в Пальмникен. В конце февраля ему и другим мальчикам 1928-го года рождения приказали отправляться на запад. Они выдержали крайне тяжелый морской переход из Пиллау в Данциг во время сильного волнения, гнавшего в бухту буруны из открытого моря. Одна женщина на борту, впав в панику, начала называть себя китайской императрицей. Тем временем, доехав поездом из Данцига в Штеттин, Мартин Бергау обнаружил, что его группу там никто не ждет. Поскольку у него не было родственников на западе, он быстро попросился на поезд СС и поехал обратно прямо в Данциг, надеясь снова пересечь залив, оказаться в Пиллау и победоносно сражаться, защищая свою родину. Несомненно, он также надеялся вернуть свою небольшую коллекцию стрелкового оружия, спрятанную в тайнике под полом садового сарая, – романтический жест, который чуть не стоил жизни его отцу, когда той весной лошадь красноармейца пробила копытом гнилые доски [42].

Как раз в это время подошло к концу странное затишье, в течение всего февраля царившее на полосе суши вдоль побережья Балтийского моря от Данцига до Штеттина. Сюда хлынул почти миллион беженцев (800 000 из которых прибыли из Восточной Пруссии), а вермахт соорудил новую оборонительную линию, тянувшуюся почти на 100 км вглубь страны и проходившую через Грауденц, Земпельбург, Маркиш-Фридланд, Штаргард и Пириц к Одеру, нависая над Красной армией на юге. Более половины беженцев, а также большая часть местного населения остались в этой части Восточной Померании: как бы ни давили на них местные гражданские и военные власти, они явно продолжали верить, что вермахт сможет удержать оборонительную линию [43].

В начале марта войска маршала Г. К. Жукова и маршала К. К. Рокоссовского атаковали с юга, разрезав Восточную Померанию надвое и пройдя на запад к Одеру, а затем снова повернули на восток в сторону Гдыни и Данцига. Когда немецкие войска и беженцы устремились на восток, в сторону Данцига, и на запад, в Кольберг, провинция быстро распалась на ряд окруженных котлов вдоль Балтийского побережья, которые закрывались один за другим. В очередной раз на перегруженных зимних дорогах бронетанковые колонны быстро обгоняли гужевые повозки. В первые недели марта огромное количество восточнопрусских, западнопрусских и померанских беженцев, направлявшихся в Данциг, было перехвачено в районе Штольпа. Это было не время для благотворительности, даже по отношению к детям из лагерей KLV. Тринадцатилетнего Герберта Хагенера вытолкали из лодки в гавани Рюгенвальде, чтобы освободить место для местного жителя, заявив, что никто не просил детей из KLV приезжать на восток, поэтому теперь пусть ищет дорогу домой самостоятельно. Другие мальчики из Хагена предпочли вернуться домой вместо того, чтобы остаться и сражаться за ту часть Германии, которая не была их родиной. К 10 марта почти вся Восточная Померания была занята Красной армией [44].

В период с конца января до конца апреля около 900 000 человек эвакуировали морем из Данцигского залива и портов Восточной Померании. Воротами в Балтийское море до самого конца войны служила маленькая рыбацкая деревушка Хела на узкой песчаной косе, отделявшей бухту от Балтийского моря. Благодаря обособленному местоположению наземная оборона деревушки не представляла никакой сложности, хотя собравшиеся на песчаной отмели войска и беженцы не имели почти никакой защиты от воздушных налетов. Траншеи, которые Мартин Бергау помогал копать в песке, тут же обваливались. Но тем не менее только в апреле, уже после падения портовых городов Данцига и Гдыни, отсюда смогли отплыть еще 387 000 человек. Одним из них был Мартин Бергау, во второй раз бежавший из Данцига – на этот раз на подводной лодке, в синей с белым униформе помощника при военном флоте [45].

Прорыв Красной армии от Вислы к Одеру потряс и обескуражил многих немцев. Совсем недавно, во время рождественского наступления в Арденнах, нация испытывала прилив оптимизма, и мало кто мог предположить, что уже через несколько недель им придется сражаться, чтобы не допустить захвата собственной страны. Жители самих восточных провинций не торопились сниматься с мест и выжидали до последнего момента, веря официальным сообщениям. Даже в феврале почти все население Восточной Померании (половину которого составляли беженцы из Восточной Пруссии) еще считало, что новые оборонительные рубежи вермахта вполне надежны и беспокоиться не о чем.

Когда стало известно о падении Восточной Пруссии и Восточной Померании, разочарование в словах и действиях властей оказалось тем более глубоким, чем больше его до этого сдерживали. В Гамбурге озлобленные беженцы нашли для себя благодарную аудиторию, с готовностью подхватившую их рассказы о бегстве партийных шишек, до последнего момента запрещавших местному населению эвакуироваться. Чиновников в партийной форме враждебно встречали в общественном транспорте. Люди устали от бравурных речей пропагандистов. Даже в самых лояльных кругах Бадена говорили: «Не следует постоянно говорить нам, что мы выиграем войну – мы должны выиграть войну. Скорее следует показать нам, каким образом другие еще могут ее проиграть». Вместо того чтобы возмущаться листовками, которые разбрасывали союзники, люди бранили собственные газеты и радио, «разглагольствования в прессе о героическом сопротивлении, о силе немецких сердец и общенародном восстании – всю эту высокопарную риторику, в которой было так мало смысла». Даже вера в фюрера начала понемногу разрушаться, хотя это не шло ни в какое сравнение с той ненавистью и презрением, которые вызывали у людей остальные представители режима [46].

Люди понимали, что победа отодвигается все дальше. Многие, несомненно, думали, что Германия потерпит поражение. Другие считали, что война зайдет в тупик и постепенно сойдет на нет. Многие продолжали надеяться, что западные союзники согласятся заключить сепаратный мир с Германией и, возможно, даже присоединятся к возобновленному крестовому походу Рейха против большевизма. Но мало кто ожидал краха Германии на Восточном фронте, и когда он случился, это немедленно сказалось на моральном состоянии общества. В противостоявших британцам и американцам областях Саара и Рейна начали набирать силу пораженческие настроения. В городах появилось новое приветствие и прощание, заменившее все реже встречавшийся гитлеровский салют: «Bleib übrig» («останься в живых»), сардонический фатализм, в надписях на стенах иногда сокращаемый до «BÜ». Хотя так было не везде [47].

3 февраля Берлин пережил самый тяжелый авианалет за всю войну. Дым и пыль создавали причудливую игру света на затемненных улицах. Но даже тогда, когда в результате одного налета погибло 3000 человек, находились желающие повторять старые лозунги, помогавшие им в похожих обстоятельствах раньше. «Durchhalten (держаться) – самое бессмысленное слово, – возмущалась Урсула фон Кардорф в конце этого долгого дня. – Разумеется, они будут держаться, пока все не погибнут, – другого выхода просто нет». Согласно донесениям вермахта, все разговоры в столице вращались вокруг Восточного фронта, террористических авианалетов, недостатка средств противовоздушной обороны и обещанного нового немецкого оружия. Люди собирали доступные им обрывки сведений о ситуации с продовольствием, нехватке угля и положении военной промышленности, пытаясь вывести собственную оценку общего положения страны. Они обвиняли в затянувшейся войне тех, кто предал доверие фюрера, а некоторые даже предполагали, что если бы не эти люди, то война, возможно, уже была бы выиграна. Жители Берлина по-прежнему больше всего хотели услышать «положительные факты». «Каждое сообщение об успехе, даже небольшом, оказывает благотворное действие, – обнаружил вермахт. – Хотя многие рассуждают так, будто войну нельзя выиграть, люди, как правило, продолжают надеяться на перемены к лучшему». Появились новости о том, что дипломатические представительства других стран покидают столицу. Балансируя между надеждой и страхом, многие женщины не могли решить, что им делать: вывезти своих маленьких детей из города или оставить их рядом с собой [48].

Летом и осенью 1944 г. Геббельс написал для немецкой нации предсмертное слово. Так же как Гиммлер во время первого смотра фольксштурма в 131-ю годовщину Битвы народов под Лейпцигом, Геббельс обратился к войне против Наполеона и идее всеобщего народного восстания. Но, в отличие от Гиммлера, он решил привлечь внимание к теме исторического поражения и продемонстрировать нации ценность всеобщей жертвы. Рука Геббельса отчетливо чувствуется в фильме Файта Харлана «Кольберг», стоившем вдвое больше, чем обычная высокобюджетная цветная кинолента, с массовкой из десятков тысяч солдат, матросов и лошадей. Осада Кольберга в 1807 г. закончилась победой французов, однако фильм Харлана должен был показать, как из этого поражения рождается дух нового сопротивления. Мэр Кольберга Неттельбек, местный уроженец, заявляет прусскому командующему генералу фон Гнейзенау, что он «скорее согласится быть погребенным в руинах, чем сдастся», и поднимается с колен только после того, как легендарный прусский генерал отвечает: «Вот что я хотел услышать от тебя, Неттельбек. Теперь мы можем умереть вместе». В фильме не раз звучат написанные в 1813 г. слова поэта-патриота Теодора Кёрнера, которые сам Геббельс произнес в кульминации своей речи о «тотальной войне» в феврале 1943 г.: «Теперь, люди, вставайте – и да грянет буря!» Для премьерного показа фильма 30 января 1945 г. был символически выбран заблокированный в Ла Рошели немецкий гарнизон. Геббельс не подозревал, что к тому времени сразу несколько прусских городов окажутся в осаде. Когда 18 марта Кольберг капитулировал – продержавшись, в отличие от Кенигсберга, Позена или Бреслау, менее двух недель, – Геббельс убедил издателей не сообщать эту новость в ежедневном бюллетене вермахта, чтобы не испортить пропагандистский эффект фильма. Хотя немногие немцы успели посмотреть во время войны эту картину, ее главное послание – самопожертвование и смерть как высшее проявление героизма и чести – отличалось большой продуманностью [49].

Моральное состояние немцев было неодинаковым не только в разных регионах, но и в разных возрастных группах. В начале 1945 г. у Рут Рейманн закончилась бумага для дневника, но она решила, что альбом в стиле ар-нуво, который ей подарила тетя, слишком хорош, чтобы портить его собственными банальными подростковыми переживаниями. Вместо этого она приклеила на первую страницу фотографию фюрера, запечатленного в горах в момент вдохновения, а напротив написала самое красивое стихотворение, которое знала, – «Молитву» Германа Клаудиуса:

Herrgott, steh dem Führer bei dass sein Werk das Deine sei… Господи, поддержи фюрера, Чтобы его дело было Твоим, Чтобы Твое дело было его. Господи, поддержи фюрера. Господи, поддержи нас всех, Чтобы его дело было нашим. Наше дело будет его — Господи, поддержи всех нас [50].

Нацистские ценности с их поляризацией добра и зла и призывами к верности, вере и самопожертвованию всегда привлекали подростков. Еще в январе 1944 г., когда Лизелотта Гюнцель готовилась к новым воздушным налетам, ее отец социал-демократ вынудил ее задуматься о вероятном поражении. Но она уже видела для себя альтернативу в готическом идеале самопожертвования: «Пусть победы не добиться, остается еще честь!» – крикнул Тейя[13] остготам, продолжая сражаться, пока они падали вокруг него. Разве нельзя так же крикнуть врагам Германии: «Вы можете убить меня, но вы меня не уничтожите, ибо я вечен!» [51]

Однако в январе 1944 г. никто не требовал от Лизелотты проходить подобные испытания. Вместо этого ее эвакуировали в Саксонию. Благодаря системе эвакуации целых школ ее возрастная группа оказалась наиболее защищенной от войны. В отличие от детей младше 10 лет, подросткам возраста Лизелотты не приходилось приспосабливаться к жизни в приемных семьях в деревнях – вместе с одноклассниками они заселяли целые замки и монастыри, сохраняя и углубляя то чувство общности со сверстниками, которое всегда поощрял гитлерюгенд. Некоторые дети, не имея возможности вернуться, так и остались на востоке, других реэвакуировали на запад, нередко при содействии добровольцев из нацистских организаций, в остальном мало чем способных помочь общему потоку беженцев. Укрытые от войны в интернатах KLV, привыкшие к царящему в них духу товарищества, многие подростки по-прежнему верили обещаниям «окончательной победы», и даже после того хаоса, который видели собственными глазами в январе и феврале 1945 г., воспринимали Германию как единую нацию, а не как случайное сочетание соседских и родственных связей, на которые только и оставалось рассчитывать многим беженцам.

Подростки нередко продолжали реагировать на происходящее поощряемым режимом образом. В «Кольберге» Геббельс и Файт Харлан наделили героическими качествами, необходимыми для национального возрождения, фигуру Луизы Прусской. Хотя фильм увидело мало подростков, многие девочки, воспитанные на истории мужества и самопожертвования королевы Луизы, сами спонтанно обращались к ее примеру. В Бурге на Эльбе Рут Рейманн, как и подобало примерной участнице Союза немецких девушек, именно в это время решила записать в свой новый альбом слова королевы:

«Германия для меня – самое священное из всего, что я знаю. Германия – моя душа. Она есть моя суть, и она необходима мне, чтобы чувствовать себя счастливой… Если Германия погибнет, то и я погибну» [52].

10. Последняя жертва

Во время боев за восточные провинции батальоны гитлерюгенда большей частью оставались в резерве. Но вскоре положению предстояло измениться. Советские войска расположились на реке Одер напротив Кюстрина, и от столицы их отделяло всего 80 км шоссейных дорог. В апреле 1945 г. Гитлер лично разрешил отправить из Берлина 6000 членов гитлерюгенда для усиления Зееловских высот, где они оказались лицом к лицу со стоявшими за Одером войсками Жукова. Гитлер и его режим наконец открыли, какая судьба уготована тем, кого они так долго называли будущим нации, – их ждала смерть.

Нацисты с давних пор прославляли героическую смерть. Фильмы для молодежи, такие как лента Ганса Штайнхоффа «Юный гитлеровец Квекс» (1933), идеализировали юношей, готовых погибнуть за свои убеждения. В 1934 г. власти перенесли основной день поминовения погибших в Первой мировой войне с осени на весну и назвали его Днем памяти героев, превращая их кровавую жертву в часть обряда плодородия, необходимого для возрождения нации. Война приучила общество к понятию героического самопожертвования. Миллионам семей пришлось составлять объявления о смерти своих близких. Многие выбирали поощряемую режимом фразу: «Für Führer, Volk und Vaterland» («За фюрера, нацию и Отечество»). Кто-то, напротив, стремился отстраниться от режима или подчеркнуть свою верность церкви, ставя Бога или народ выше фюрера, или даже опуская упоминание о Гитлере. Однако немецкие консервативные и христианские партии в ходе обеих мировых войн сделали немало, чтобы приучить своих последователей к бремени жертвы. К концу 1920-х годов в стране существовало великое множество объединений и групп ветеранов, культивировавших принцип «Верность за верность, вера за веру, жертвенность за жертвенность». В марте 1943 г. Марианна Пеингхаус отправилась утешать супругов, недавно потерявших единственного сына, девятнадцатилетнего лидера гитлерюгенда, которому отец собирался однажды передать свою строительную фирму. Мать лишь тихо сказала Марианне: «Отечество может требовать любой жертвы». Они плакали, и Марианна понимала, что в этом убеждении они пытаются найти какое-то оправдание для своего горя [1].

Когда в октябре 1944 г. начался новый расширенный набор членов гитлерюгенда в фольксштурм, согласия родителей уже не требовалось: в отличие от эвакуации в сельскую местность, это не было добровольным мероприятием. К концу 1944 г. родителям угрожали юридическими санкциями, если их сыновья не поступят на военную службу. Должно быть, во многих семьях призыв сыновей-подростков восприняли с ужасом, однако немногие пытались их остановить. Во время битвы за Берлин некоторые юные бойцы по-прежнему могли уходить ночевать домой и каждое утро возвращались на поле боя с заботливо завернутым матерью обедом. Военная подготовка в гитлерюгенде, полевые учения, помощь в разрушенных бомбардировками городах и на зенитных батареях постепенно заставили многие семьи свыкнуться с мыслью о том, что подростки могут нести военную службу: из них ее проходили уже более 100 000 человек. В августе 1944 г. национальный лидер гитлерюгенда Артур Аксманн призвал мальчиков 1928 г. рождения поступать добровольцами в вермахт – на призыв откликались целые отряды гитлеровской молодежи, и за полтора месяца на службу явилось 70 % указанной возрастной группы, не дожидаясь принудительного набора. «Последний призыв» в октябре 1944 г. довел лежащие в основе нацизма противоречия до критической точки [2].

Нацистский режим провозглашал себя защитником немецкой молодежи, оправдывая свои претензии на очищение нации, борьбу за «жизненное пространство» и борьбу с силами «иудеобольшевизма» стремлением сделать Германию надежным и безопасным местом для следующего поколения – расового будущего нации. Именно поэтому существовали летние лагеря гитлерюгенда, а детей эвакуировали из городов, находящихся под угрозой авианалетов. Это же оправдывало перенаправление ресурсов с содержания «необучаемых» правонарушителей в другие области, стерилизацию «скудоумных» девочек и депортацию евреев. Теперь та самая молодежь, во имя которой нацистский режим осуществлял свои утопические замыслы, обрекалась в жертву ради его защиты. Для следующего поколения уничтожение гитлерюгенда в последние недели войны имело самое глубокое значение, превратившись в символ предательства и манипуляций нацистов, жертвами которых стало все немецкое общество. Но в то время многие молодые бойцы смотрели на это иначе, считая себя наследниками гордых традиций немецких студентов-добровольцев 1914 г. И, подобно тому обреченному поколению, принести свою жертву их побуждала не только официальная пропаганда – к этой роли они готовили себя сами [3].

В январе 1945 г. Вернеру Кольбу исполнилось 16 лет. Известие о прорыве советских войск в Польше наполнило его нетерпением: он страстно желал оказаться на фронте, но вместо этого вынужденно коротал скучные часы на незначительной авиабазе в Имменбеке. Пока он мог только делиться своей печалью с дневником: «У каждого есть тайное желание – любящая девушка или какой-нибудь другой секрет. Мое желание таково: вступить в бой, где угодно, на любом фронте этой великой войны, за тебя, фюрер, и за мою Родину». Но уже через десять дней чаяния Вернера исполнились: его отряд помощников на зенитных батареях заменили девушки, проходившие обязательную практику в Имперской службе труда. Девушки тоже облачились в униформу и приступили к исполнению обязанностей помощников ПВО люфтваффе, чтобы юноши могли пополнить ряды фольксштурма, и их также привели к присяге, в которой они клялись в личной верности фюреру. Слова этой националистической клятвы напоминали религиозный обет: «Клянусь хранить верность и повиноваться Адольфу Гитлеру, фюреру и главнокомандующему вермахтом …» Но когда официальные мероприятия остались позади, реальность оказалась куда более прозаичной. Гуго Штеккампфера призвали на службу в фольксштурм в Рейнской области в феврале 1945 г., за два месяца до того, как ему исполнилось 16 лет. Им выдали старую черную эсэсовскую униформу, коричневые мундиры организации Тодта, синие пилотки помощников люфтваффе и – что особенно раздражало пятнадцатилетних ребят, горевших желанием показать, какую пользу они могут принести отечеству – французские стальные каски. Впрочем, отчаянно не желая, чтобы их расстреляли по ошибке как партизан, эти солдаты по совместительству все же предпочитали любую униформу простой нарукавной повязке, дополнявшей обычную гражданскую одежду. По всей стране происходили лихорадочные поиски обмундирования и снаряжения, чтобы сделать фольксштурм как можно более похожим на регулярную армию. Всё подходящее с вещевых складов вермахта и полиции, униформу железнодорожных служащих, пограничников, почтальонов, штурмовиков, транспортной службы Национал-социалистической партии, Имперской службы труда, СС, гитлерюгенда и Германского трудового фронта, вплоть до мундиров смотрителей зоопарков и трамвайных кондукторов, передавали, чтобы обеспечить обмундированием фольксштурм [4].

Но фольксштурмистам по-прежнему недоставало снаряжения и подготовки. Призыв был попросту слишком велик. В октябре 1944 г. вермахту не хватало 714 000 винтовок, а с учетом того, что промышленность ежемесячно выпускала 186 000 пехотных карабинов стандартной модели, оружия изначально не хватало, чтобы вооружить полномасштабное национальное ополчение. К концу января 1945 г. фольксштурму удалось накопить в своем центральном арсенале в общей сложности 40 500 винтовок и 2900 пулеметов – это была разнокалиберная коллекция в основном иностранного и устаревшего оружия, к которому часто не имелось нужных боеприпасов. Кроме того, в фольскштурме было слишком мало опытных инструкторов. Большинство призывников среднего возраста проходили общую подготовку длительностью не более 10–14 дней. Упор делался на импровизацию. Счетверенные 20-мм зенитные орудия повсеместно использовали в пехоте, авиационные пулеметы устанавливали на штативы, и даже сигнальные пистолеты переделывали под стрельбу гранатами [5].

Одна газетная заметка о героических подвигах гитлерюгенда в Восточной Пруссии заканчивалась словами: «Германия может гордиться ими – своим самым ценным чудо-оружием». Но до сих пор мальчики из фольксштурма в основном оставались под защитой. Хотя отряды гитлерюгенда сыграли решающую роль в некоторых сражениях в Восточной Пруссии, Силезии и Померании, не случайно Мартина Бергау и его отряд, мальчиков 1928 г. рождения, эвакуировали с Земландского полуострова на запад. При обороне Восточной Пруссии впустую тратились в первую очередь жизни пожилых мужчин: там погибло по меньшей мере 200 000 человек, а уровень потерь в некоторых районах достигал 80 %. Рекруты из гитлерюгенда считались более ценными – их собирались держать в резерве до тех пор, пока они не пройдут надлежащее обучение и не смогут пополнить ряды СС и вермахта [6]. А пока Мартина Бергау переправляли из Данцига на запад, его сверстники из Рурской области подходили к воротам лагеря Имперской службы труда в Лавесуме в Вестфалии. Окончив гитлерюгенд и пройдя военные тренировочные лагеря, Хайнц Мюллер и другие мальчики из Дуйсбурга старались всеми способами продемонстрировать свое превосходство идущим вместе с ними неотесанным крестьянским мальчишкам. Они шаркали ногами и всю дорогу распевали джазовые номера:

Черный, как уголь, до самых подошв, негр Джим, Свой лучший белый жилет носит негр Джим, Словно тигр крадется негр в ближайший бар И пьет виски, и еще больше виски, пока совсем не опьянеет [7].

Когда мальчики подошли к воротам лагеря Службы труда, Хайнц исполнял тенором соло. Дежурный офицер сначала с преувеличенным уважением насмешливо поприветствовал новобранцев, а потом заорал на них, приказав упасть лицом в грязь и отжиматься. Чтобы удостовериться, что они хорошенько запачкают всю гражданскую одежду перед тем, как переоденутся в поношенные носки, нижнее белье, сапоги и униформу Службы труда, при слове «вниз» он давил сапогом на спины мальчиков. Едва ли имело значение, к какому ведомству относились тренировочные лагеря, – неформальное введение в военную жизнь везде выглядело одинаково. Тех молодых добровольцев, кто имел опыт канцелярской работы, отправили чистить туалеты, а «пасхальный кролик», явившийся на построение без винтовки, стал козлом отпущения всей части. В свободное время городские мальчики вспоминали свои любимые рецепты, за обедом перехватывали друг у друга лишнюю порцию картофельного пюре и быстро сообразили, что табачные пайки можно менять на продуктовые посылки, которые получали из дома деревенские ребята. Кроме того, Хайнц Мюллер, сын посаженного в концлагерь отца-коммуниста, очень ждал возможности наконец отомстить за все пережитые бомбардировки.

В скором времени Хайнц чувствовал себя счастливее, чем когда-либо на своей памяти. Он прошел базовый курс подготовки и научился обращаться с пулеметом, ручными гранатами и «панцерфаустом» и крепко прижимать винтовку 98К к правому плечу, чтобы смягчить удар при отдаче. Он даже успел влюбиться. Хайнц и его друг Герд получили велосипеды и каждый вечер ездили передавать сообщения подразделению вермахта в соседнем Хальтерне, а потому были освобождены от обычных обязанностей. Вскоре Хайнц разработал систему, позволявшую Герду прикрывать его, пока он ходил на свидания к дочери местного фермера, с которой познакомился во время воздушной тревоги. Наступала весна, и он проезжал на велосипеде почти 13 км до Хальтерна, предвкушая, как увидит и сможет подержать свою девушку за руку, а после, вдоволь наевшись стряпни ее матери, поцелует возлюбленную на прощание под фруктовыми деревьями.

Утром 3 марта во Франконии Руди Бриль и его товарищи из гитлерюгенда, которым было по 15–16 лет, двигались колонной через холм между Фюртом и Лаутенбахом к недостроенным укреплениям, чтобы продолжить работу, когда из-за леса вдруг вылетели два американских истребителя-бомбардировщика. Оказавшись на открытом пространстве без всякой защиты, 30 мальчиков могли только броситься на землю. Когда самолеты с ревом неслись к ним, они видели лица пилотов и их глаза. Читая молитвы, Руди изо всех сил прижался к голой земле. Самолеты сделали два круга и улетели, так и не открыв огонь. Сбежав с холма в относительную безопасность своих окопов, мальчики начали обниматься, опьяненные чувством избавления от близкой опасности. Они догадались, что летчики приняли их за подневольных рабочих. Как вспоминал Руди, через день или два вечерние разговоры мальчиков в общей спальне вернулись к обычной теме – сексу. Они преодолели свой страх. Но враг больше не казался им далеким и безликим: хотя обычно тяжелые бомбардировщики держались на большой высоте или прилетали ночью, на этот раз мальчики видели глаза пилотов [8].

Пока союзники подступали все ближе, Гитлер метался между неоправданно оптимистичными планами на будущее и подготовкой собственного самоубийства, между созерцанием модели восстановления Линца и призывами к последнему отчаянному сопротивлению. Многие принятые им стратегические решения на заключительном этапе войны отличались гибельной самоуверенностью: в декабре он не отправил танковые дивизии для усиления Восточного фронта, вынудил Западный фронт защищать немецкие территории за Рейном и не стал возвращать для защиты Рейха два миллиона немецких солдат, дислоцированных в других странах Европы. Гитлер надеялся дать союзникам отпор или расколоть их и не хотел отказываться от шведской железной руды, балтийских баз подводных лодок или немецких «крепостей» от Бреслау до Ла Рошели, полагая, что эти позиции могут снова понадобиться. Извечный азартный игрок, Гитлер по-прежнему думал, что в этой игре пока сделаны не все ставки, и высшая жертва может переломить ситуацию. Для него война еще не была проиграна. Но без перемирия на Западе и концентрации всех вооруженных сил Германии на одном направлении основное бремя этой высшей жертвы легло на плечи фольксштурма [9].

В отличие от прошлых авантюр Гитлера, на сей раз он не стал брать инициативу в свои руки. Рациональные стратегии теперь приобретали для него оттенки самоубийственного готического романтизма. 24 февраля, собрав гауляйтеров на очередную встречу, фюрер впервые заговорил за пределами своего ближнего круга о том, что, если немецкий народ не выдержит высшего испытания войной, это будет значить, он слишком слаб и заслуживает уничтожения. Это разительно отличалось от всего, о чем трубила пропаганда, и даже ближайшие соратники Геббельса в Министерстве пропаганды были потрясены, когда он заговорил с ними о самоубийстве так, словно обсуждал роли в историческом фильме. Гитлер и Геббельс действительно предпочли бы покончить с собой, но только в том случае, если это будет единственной альтернативой советскому плену, и оба до самого конца надеялись на спасительное чудо [10].

После встречи с гауляйтерами 24 февраля Гитлер слишком обессилел, чтобы выступить по радио с традиционным обращением к немецкому народу. Его последнее (как впоследствии оказалось) обращение к общественности вместо него зачитал по радио его старый партийный товарищ Герман Эссер, однако текст был пронизан характерными для фюрера оборотами: в нем говорилось о еврейско-большевистских убийцах наций и их западноевропейских и американских подстрекателях, свободе германской нации, необходимости сражаться, по крайней мере до тех пор, пока не свершится месть. Прослушав обращение Гитлера, лидер партии в Люнебурге с невольной горькой усмешкой заметил: «Фюрер снова пророчествует». Даже самые преданные корреспонденты Геббельса уже не призывали расстреливать евреев в отместку за бомбардировки союзников (хотя ими двигало скорее осознание слабости Германии, чем отсутствие в ней евреев) и возлагали больше надежд на листовки, которые должны были убедить британских и американских военных не становиться пешками «мирового еврейства». «Помогите нам основать Соединенные Штаты Европы, свободные от евреев! – призывал директор техучилища в Кайзерслаутерне и завершал свое обращение псевдомарксистским штрихом: – Европейцы всех стран, объединяйтесь!» Другой энтузиаст в тот день, когда Красная армия освободила Освенцим, писал: «Гои, проснитесь! Неевреи всего мира, объединяйтесь!» Этим пылким верующим оставалось только надеяться, что пропаганда сможет сделать свое дело там, где подвела сила [11].

В последнюю неделю марта 1945 г. западные союзники пересекли среднее и нижнее течение Рейна и приступили к масштабному окружению немецких армий в Рурской области. 1 апреля, в Пасхальное воскресенье, американские танки встретились у Липштадта, сомкнув северные и южные клещи в кольцо, продолжавшее сжиматься вокруг городов Рейнской и Рурской области. Двигаясь по живописной долине Лан на север к месту встречи в Марбурге, американские войска освободили ряд незначительных городков. 26 марта они заняли Хадамар. Когда местные жители рассказали им об убийствах в психиатрической лечебнице на холме, американцы арестовали директора, доктора Вальмана, и несколько медсестер, удвоили пайки для голодающих пациентов и позволили им приходить и уходить, когда вздумается. Новый директор, доктор Вильгельм Альтфатер, прибывший в начале мая, чтобы принять на себя руководство лечебницей, обнаружил в диспансере две большие емкости, каждая из которых содержала около 5 кг веронала и люминала. 28 марта был оккупирован город Идштайн, и из укрытия вышел последний свидетель медицинских убийств, происходивших по соседству в приюте Кальменхоф. Людвиг Генрих Лоне, подросток с легкой степенью инвалидности, которого использовали для разных подсобных работ, видел, как медсестры подмешивали детям в пищу порошок люминала. В его обязанности входило копать могилы и сбрасывать в них тела через открывающиеся створки в днище сколоченного им маленького многоразового гроба. Лоне привык к избиениям и издевательствам – в приюте ему выбили передние зубы, – но в январе он увидел, как больной эпилепсией экономке Маргарете Шмидт сделали укол и бросили ее умирать в запертом бомбоубежище. Поэтому, когда доктор послал за ним, Лоне сбежал и прятался в сарае, пока не пришли американцы. В других приютах, где большая часть медицинского персонала оставалась на своих местах, заключенные умирали от голода даже после окончательного краха нацистского правления [12].

Рано утром 31 марта 1945 г. американцы достигли Гуксхагена близ Касселя. Они освободили всех обитателей работного дома и исправительного учреждения в Брайтенау, в том числе немецких бродяг и малолетних правонарушителей, а также иностранных подневольных рабочих, кроме тех 28 заключенных, которых гестапо поспешно казнило накануне. Директор заведения, нацист Георг Зауэрбир остался на своем посту и, дав волю бессильному раздражению, записал «Выпущен вражескими войсками» в личных делах всех, кто покинул заведение таким неслыханным образом [13].

Пока союзники сжимали кольцо вокруг Рура, их орудия с левого берега Рейна обстреливали города на правом берегу, а истребители сбрасывали на города бомбы с воздуха. Электричества в Дуйсбурге не было с февраля. 22 марта Королевские ВВС Британии нанесли удар по Хильдесхайму, небольшому средневековому городку с фахверковыми домами и тысячелетним монастырем. В огне пожара расплавились огромные бронзовые двери собора, построенного в 1050 г., а деревянные дома стали погребальным костром более чем для тысячи человек. В Ганновере в рабочем квартале, где жила Элла Клингбейл, женщины и девушки чистили картошку, чтобы жители Хильдесхайма могли получить хотя бы свой Bombensuppe. Мальчики из гитлерюгенда, вернувшиеся после разбора завалов, рассказывали, что «некоторые мертвые так и сидели там, будто живые, а если до них кто-нибудь дотрагивался, рассыпались в пепел». Интернированным итальянским военным, после бомбардировки разбиравшим вместе с немцами руины продовольственного склада, немецкая охрана разрешила набрать продуктов, в основном испорченных. Но после того, как полиция обнаружила у сотен итальянских пленных эти «награбленные» продукты, эсэсовцы повесили 208 человек, из них 120 итальянцев, партиями по пять человек. Ошарашенные бомбежками горожане наблюдали за этим, по словам очевидцев, «совершенно равнодушно». К тому времени иностранных рабочих терроризировали уже не только силы безопасности. В Оберхаузене группа мальчиков решила принять участие в допросе восточного рабочего – мужчину избивали в кровь до тех пор, пока он не признался в краже картофеля. Под дулом пистолета, позаимствованного в штабе вермахта, местный телефонист повел своего пленника на стадион «Конкордия». По дороге постепенно увеличивающаяся толпа колотила несчастного палками и выломанными из заборов досками. На краю бомбовой воронки телефонист выстрелил мужчине в живот, после чего толпа прикончила его [14].

По мере распада нацистской Германии на разные регионы режим все чаще прибегал к террору против немецкого населения. После бомбардировки Дрездена 14 и 15 февраля Гитлер и Геббельс хотели в отместку казнить британских и американских военнопленных. Только единодушные возражения Йодля, Дёница, Риббентропа и Кейтеля убедили фюрера не отдавать такой приказ. Но 15 февраля министр юстиции издал указ об учреждении военных трибуналов для гражданских лиц, ориентированный в первую очередь на жителей запада Германии. В районе Саара и Мозеля к западу от Рейна местное население вместо того, чтобы бежать от американцев, вывешивало на домах белые флаги. В одном месте немецкие мирные жители не позволили немецким войскам открыть огонь, в другом на немецких солдат, пытавшихся взорвать заложенные под мост заряды, напали крестьяне с вилами. Группу солдат, прорвавшихся к немецким позициям после побега от американцев, встретили криками: «Вы затягиваете войну!» В конце февраля, когда вермахт отвоевал Гайслаутерн под Фольклингеном, местный командир СС обнаружил, что американцы делились с местным населением своими пайками, шоколадом и сигаретами и относились к их жилищам куда бережнее, чем немецкие войска. Он предупреждал, что хорошая репутация американцев повсеместно опережает их наступление. Немецкая пропаганда в отместку пыталась убедить население, что так ведут себя только передовые части, но как только тыловые службы и «прежде всего евреи» возьмут власть в свои руки, на занятых территориях обязательно начнутся зверства [15].

Трибуналы из председательствующего судьи и трех человек, представлявших нацистскую партию, СС и вермахт, получили право в упрощенном порядке вершить правосудие в отношении гражданских лиц, распространяющих пораженческие настроения. По приговору этих военных трибуналов было казнено в общем около пятисот гражданских лиц, большинство из них в районе Западного фронта. 9 марта для военных были учреждены еще более схематичные «мобильные военно-полевые суды». Согласно подсчетам, они осудили от 5000 до 8000 солдат, что составило, возможно, четверть всех военных казней во время войны. После падения Рура мобильные военно-полевые суды действовали в основном на юго-западе Германии, где особенно отличились подразделение майора Эрвина Хельма и 13-й армейский корпус СС генерал-лейтенанта Макса Симона, пытавшиеся посредством террора принудить солдат и гражданских к дальнейшему сопротивлению, – которое, как подсказывал здравый смысл, стало совершенно бессмысленным. Террор продлил войну на несколько недель, но основные человеческие потери по-прежнему приходились на боевые столкновения с врагом: в первые четыре месяца 1945 г. ежедневно погибало 10 000 человек, всего с декабря 1944 г. по апрель 1945 г. погибло полтора миллиона человек. Эти числа вдвое превосходили даже катастрофическую статистику поражений в Белоруссии и на Украине предыдущим летом [16].

На Западном фронте боевой дух окруженной в Руре немецкой армии быстро улетучился. Столкнувшись с бронетехникой и артиллерией двухмиллионной армии союзников, 320 000 человек под командованием фельдмаршала Вальтера Моделя не смогли вырваться из окружения. Измученные и внутренне побежденные, солдаты вермахта и гражданское население без единого выстрела сдали большинство крупных городов Рура. Повсюду войска союзников встречали небольшие отряды гражданских, оставшихся на заводах и в шахтах, но не для того, чтобы защищать их, а для того, чтобы обеспечить их безопасную передачу в руки американцев. Немецкие рабочие и управляющие объединились, чтобы не допустить осуществления политики выжженной земли, о которой так много говорил Гитлер. В Ганновере некоторых членов гитлерюгенда матери просто разобрали по домам. Вместе с тем американские командиры нередко упоминали о фанатизме гитлеровской молодежи как об одном из главных препятствий для операций по зачистке. На важном железнодорожном узле в Хамме 9-я армия США наткнулась на целое «осиное гнездо» частей фольксштурма. У деревни Обердорф в районе Аален молодой лейтенант СС приказал своим засевшим в окопах четырнадцати– и шестнадцатилетним солдатам сдерживать танки «Шерман». В подобных небольших схватках подростки изумляли своих победителей способностью держаться под смертоносным огнем. Какое-то время они могли вести себя в бою совсем как взрослые, и даже больше того, но, попав в плен, снова поражали американцев, на глазах превращаясь в совершенно измученных, трясущихся, истекающих кровью и истерически рыдающих детей [17].

Когда американцы вошли в Ганновер, Элла Клингбейл выбежала посмотреть на них, хотя мать предупредила ее, что среди них могут быть черные солдаты. Элла была в восторге. У американцев была новенькая униформа и сытые, бесстрастные лица. Они не маршировали, не пели, не кричали «ура» и не бросали цветы. Вместо этого они ездили повсюду, вооруженные до зубов, по десять человек в грузовике. Они были совершенно не похожи на полчища немецких дезертиров, наводнивших те же дороги несколько часов назад. Руди Бриль, наблюдавший 20 марта за тем, как огромные танки и мотопехота мчатся по дороге между Кляйноттвейлером и Альтштадтом, ловко огибая рвы, которые они с товарищами копали последние полгода, испытывал то же чувство, что и Элла, – чувство трепета перед огромной и подавляющей силой. 10 апреля в Эссене местные жители даже приветствовали появление танков. Многие фольксштурмисты потихоньку выбросили свои нарукавные повязки и смехотворное снаряжение и разошлись по домам [18].

Но некоторые батальоны гитлерюгенда под руководством младших офицеров пока не собирались сдаваться. В попытке уйти на восток и оказаться вне досягаемости американцев, они устремлялись в леса и холмы. Когда подразделение Юргена Хайтмана вышло на полевые учения, американские танки обстреляли их лагерь в Либерштайне, к северу от Фульды. Увидев это, 70 мальчишек бросились бежать через поля вместе с оружием, которое имели при себе, и к полудню следующего дня добрались до лагеря Имперской службы труда. Там им дали еды и конфет, а потом местные жители сказали, что к деревне подходят танки, и им нужно двигаться дальше. Убегая, они увидели, что над домами уже развеваются белые флаги капитуляции. В Лавесуме зарождающийся роман Хайнца Мюллера с дочерью фермера был грубо прерван 28 марта, когда он узнал, что американцы достигли Хальтерна. Когда 360 рурских парней вышли из лагеря, предвкушая возможность наконец отомстить за бомбардировки своих городов, бегущие навстречу солдаты посоветовали им выбросить тяжелые противотанковые «панцерфаусты», поскольку они все равно бесполезны против установленных на танках сеток. Но пятнадцати– и шестнадцатилетние мальчишки проигнорировали этот здравый совет и, нагруженные тяжелыми винтовками и гранатами, прошли в ту ночь еще 48 км [19].

Если рота Юргена разделилась на небольшие отряды, чтобы пройти незамеченной через Тюрингенский лес, то рота Хайнца Мюллера пересекала Тевтобургский лес сообща. Но постепенно их становилось все меньше – деревенские мальчишки из Мюнстерленда один за другим покидали их, когда рота проходила мимо их родных ферм, предоставляя стильным городским любителям джаза двигаться дальше самим. Подгоняя их вперед угрозами ужасных пыток, которые ждали их в плену, и обещанием восхитительного горохового супа, ожидающего их по ту сторону моста, унтер-офицеры переправили их через реку Везер. Слишком уставшие, чтобы думать о гороховом супе и вообще о еде, они заснули на лугу, окруженные беженцами и пестрой толпой отставших от разных армейских частей солдат, согнанных под дулом пистолета удерживать реку. Только 80 мальчиков – всего четверть тех, кто выступил в путь шесть дней назад, – добрались до этого места. В среду, 4 апреля, когда они выбирались из канав по дороге на Штадтхаген после того, как их колонну обстрелял самолет, Хайнц заметил ехавшую на велосипеде знакомую девушку из Дуйсбурга. Она рассказала ему, что его мать эвакуировали в соседнюю деревню Нинштедт. Хайнц получил у своего командира трехчасовой отпуск и одолжил велосипед, чтобы доехать туда. Все соседи высыпали на улицу, чтобы поглазеть на его стоптанные сапоги, рваную одежду и грязное, измученное лицо. Они наперебой старались накормить его, а затем в 4 часа 15 минут дня его мать настояла, чтобы он лег в постель и посвятил последний час своего отпуска сну. Пока Хайнц спал, мать сожгла его униформу Службы труда, набрала у соседей гражданской одежды и убедила пожилого майора, возглавлявшего местную оборону, подписать для него бумаги об освобождении от службы. Хайнц был так вымотан, что проснулся только через два с половиной дня.

Тем же утром, когда Хайнц отправился в Нинштедт, отряд Юргена прошел мимо совершающей форсированный марш колонны узников концлагерей. Немного раньше, заметив тела в канавах, он догадался, что эсэсовцы расстреливают отстающих, а когда они поравнялись с колонной, у него на глазах они убили еще одного заключенного. Группа Юргена упорно шла в Тюрингию еще десять дней, стараясь держаться вдоль реки Верра. Они добывали провизию в лагерях вермахта и у проходивших мимо армейских частей, ночевали на фермах, на полу сельских школ и в лесу. Наконец по шуму американских грузовиков, мчавшихся по ближайшей шоссейной дороге, поняли, что окружены. Они не стали выходить из леса. Майор с рыцарским крестом на шее приступил к организации обороны, чтобы дать врагам последний бой, но непосредственный командир Юргена приказал мальчикам вместо этого закопать в лесу свое оружие и часть униформы. В 9 часов утра 16 апреля он освободил их от военной присяги и отпустил добираться по домам, кто как сможет.

Тем временем на территории между Восточным и Западным фронтами сохранялось странное подобие нормальной жизни. Одиннадцатилетняя Анна Матильда Момбауэр, пытаясь угодить своей раздражительной немолодой учительнице, написала сочинение о приходе весны. В этом уголке Брауншвейга было легко забыть о том, что где-то идет война, – вокруг царил покой, а в тени холма девочка наткнулась на первоцветы и подснежники.

На плоской вересковой Люнебургской пустоши Агнес Зайдель отпраздновала 9 марта первую годовщину эвакуации своего класса из Гамбурга. Дети принесли ей цветы. Через десять дней она играла с ними в кошки-мышки в большом сарае. Ее сын Клаус, получивший шпоры за службу на зенитной батарее в городском парке Гамбурга в 1943 г., присылал ей из Штеттина, где проходил свой первый срок службы в регулярной армии, довольно мрачные письма, рассказывая о грязи и плохой еде в окопах. В ночь на 26 марта Агнес заснула в слезах, но это были скорее слезы ностальгии и меланхолии: в честь ее дня рождения (ей исполнилось 44 года) дети украсили ее стул цветами и сыграли на флейте и губной гармошке. Только в середине апреля она начала понимать всю опасность своего положения. После того как поблизости взорвали оружейный склад, а в Мельцингене открыли армейские склады, она разрыдалась. Разбирая семейные фотоальбомы, она наконец осознала, что все, на чем раньше держалась ее жизнь, неотвратимо рушится. 16 апреля Агнес Зайдель проснулась после дневного сна и услышала звук английских грузовиков и танков, нескончаемым потоком двигающихся по деревне. И все же она начала протестовать, когда в тот же день к ней на ферму пришли вежливые английские офицеры и агрессивный американский «полунегр», чтобы арестовать расквартированных у нее немецких офицеров. Потом она бежала за грузовиком, чтобы отдать сверток с едой двум запертым внутри семнадцатилетним эсэсовцам и еще раз пожать им руки [20].

Сталин в письме к Рузвельту с раздражением отмечал, что немцы «продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель»[14]. Тогда, когда американские и британские армии практически беспрепятственно продвигались по Северо-Германской низменности, казалось вполне вероятным, что они могут достичь не только Эльбы, но и Берлина раньше русских [21].

В середине марта группы наружного наблюдения вермахта в Берлине сообщили, что местные жители снова с опаской заговорили о мести евреев. Двое рабочих на Мольтке-штрассе в районе Шпандау-Вест 19 марта соглашались: «Мы должны винить в этой войне только себя, потому что мы ужасно обращались с евреями», после чего сделали знакомый вывод: «И нам не следует удивляться, если теперь они поступят с нами точно так же». Все это было вполне предсказуемо – такие же мрачные предчувствия охватили в сентябре 1944 г. жителей Аахена и Штутгарта. Но пока настроения в столице колебались между надеждой, смирением и отчаянием, режим еще имел шанс получить некоторую общественную поддержку все более широкому применению террора на фронте. Двое рабочих на городской железной дороге с одобрением обсуждали новость о том, как в Зеелове на Одерском фронте троих солдат и местного лидера партии повесили на телефонных столбах с табличкой «Дезертир» на груди. Некоторые призывали публиковать в прессе данные о количестве казненных дезертиров и возмущались слишком дерзким поведением иностранных рабочих. Тем временем количество военных казней в крепости Шпандау вынудило командира гарнизона просить командующего в Берлине освободить его людей от этой обязанности. Ему отказали [22].

12 апреля Лизелотта Гюнцель, слушая радио в квартире своих родителей в районе Фридрихсхаген, узнала, что командиру гарнизона Кенигсберга вынесли заочный смертный приговор за капитуляцию после многомесячной осады. Она только что вернулась в Берлин, проведя 14 месяцев в школе-интернате в Саксонии, и новость привела ее в ярость. «Его родных собираются арестовать. Разве это не власть террора? О, как может немецкий народ и наш вермахт выносить это? За то, что храбрый офицер не хотел жертвовать своими солдатами, они вешают его и всю его семью, хотя она не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Повесить немца, прусского офицера!» Она была так разгневана и чувствовала себя так глубоко преданной режимом, которому столько раз клялась в верности за те два с половиной года, пока вела дневник, что впервые обрушилась с яростной бранью на «все это нацистское отродье, этих военных преступников, истребителей евреев, которые теперь втаптывают в грязь честь немецкого офицера». Когда ее мать в августе 1943 г. рассказала ей, что евреев убивают в лагерях, Лизелотта не могла в это поверить, однако она не выбросила ее слова из головы. Это знание дремало в ней, готовое при удобном случае напомнить о себе, и нынешний момент возмущения и отчаяния подходил для этого как нельзя лучше [23].

Брата и отца Лизелотты отправили рыть противотанковые ловушки. Осмотрев баррикады, поспешно возведенные в ее районе на восточной окраине города, Лизелотта не могла не согласиться с шуткой, в последнее время пользовавшейся в Берлине большой популярностью: «Увидев эти укрепления на въезде в Берлин, русские танки будут два часа стоять и хохотать, а потом одолеют их за две минуты». Но земляные работы продолжались – вокруг столицы сооружали двойное кольцо укреплений. Мосты заминировали, к 128-, 88– и 20-мм орудиям противовоздушной обороны добавили несколько имевшихся в распоряжении фольксштурма устаревших иностранных пушек. Три массивные железобетонные башни бункеров около зоопарка, Гумбольдтхайна и Фридрихсхайна теперь играли важную роль в обороне города. Раньше расположенная на их плоских крышах берлинская зенитная дивизия пыталась защитить город от воздушных налетов. Теперь им предстояло защищать ближайшие окрестности от наземных атак [24].

Так же как во время воздушных налетов в 1943–1944 гг., Лизелотта испытывала противоречивые чувства. Подобно своему склонному к унынию отцу социал-демократу, она не хотела, чтобы защищали Берлин. Но даже тогда, в своем новом, решительно антинацистском настроении, она невольно поддавалась эмоциональной притягательности героической смерти, обаянию тщетного сопротивления, обреченного на провал, но от этого выглядевшего в ее глазах еще более величественно. Узнав, что ее брат Бертель вскоре будет сражаться в рядах фольксштурма в битве за Берлин, она писала: «Я ужасно боюсь за Бертеля – если с ним что-нибудь случится, мама этого не перенесет. Что касается меня, – с леденящей откровенностью признавалась она, – я была бы готова пожертвовать им, ведь фрау Л. тоже пожертвовала радостью всей своей жизни». Сможет ли смерть Бертеля поставить ее вровень с учительницей, которая уже потеряла мужа? Будет ли это означать, что Лизелотта наконец вступила во взрослую жизнь? [25].

Два дня спустя, 19 апреля, семнадцатилетняя Лизелотта стояла и смотрела, как мальчики из фольксштурма, многие из которых были младше ее, ехали на велосипедах через Фридрихсхаген, чтобы защищать Мюнхенхофе. Она все еще испытывала смешанные чувства. «Я так горжусь нашими ребятами, которые сейчас бросаются против танков, стоит только отдать им приказ, – писала она на следующий день и отстраненно добавила: – Однако их гонят на верную смерть». В ее восточном районе города, обозначенном на немецких военных картах как «сектор Б», никто больше не собирался слушать указания Геббельса и вывешивать флаги в честь дня рождения фюрера. Лизелотта полагала, что большинство жителей города уже сожгли свои флаги и выбросили партийные значки «из страха перед русскими». В то утро Гитлер поздравил и наградил 20 отличившихся в бою мальчиков из гитлерюгенда. На последних в жизни фюрера кадрах можно видеть, как он треплет одного из них по щеке в саду Канцелярии, прежде чем снова отправить их навстречу врагу [26].

Ни у кого больше не оставалось иллюзий относительно скорого советского наступления. Первую в своей жизни поездку на автомобиле Хельга Маурер совершила по дороге, ведущей из Барта на побережье Балтийского моря. Выглядывая из кузова открытого военного грузовика, малышка видела, как позади них убегают вдаль весенние поля. Рядом ее мать держала на коленях крошечную Эдит. Двое ее братьев с пакетом сладких сухарей ехали за ними в другом грузовике. Хельге больше всего запомнился не страх, а волнение, вызванное этим приключением, и то, как она сидела на коленях у одного из солдат: когда их военный конвой поворачивал за угол, и ее братья вместе с крайне важными сухарями пропали из вида, Хельга расплакалась, и солдат взял ее на руки [27].

В Бригиттенхофе под Берлином лояльный и вполне патриотично настроенный школьный учитель средних лет заметил, что его дочь трех с половиной лет ходит кругами по гостиной, выбирая, какие вещи сложить в коляску, если им «придется бежать». Когда 4 апреля завыла воздушная тревога, маленькая Урсель подбежала к матери и сказала ей, что можно ничего не бояться и спокойно укладывать вещи – самолеты пока не прилетят, потому что «добрый Господь позаботится о нас, ведь я каждый день молюсь, чтобы он защитил нас от злых врагов» [28].

Артиллерия Жукова открыла огонь 16 апреля в 5 часов утра, но родители Урсель, как и многие другие беженцы из восточных провинций, до последнего момента ждали, когда им велят собираться. Карл Дамм и его товарищи, помощники на зенитных батареях, лежали в неглубоких траншеях, которые сами выкопали два дня назад. Перед отправкой из Берлина ребятам в спешном порядке выдали французские винтовки времен Первой мировой войны и выделили на каждую роту по несколько однозарядных гранатометов «панцерфауст» – их должно было использовать подразделение Карла, назначенное «охотниками на танки», но по причине нехватки времени их так и не научили с ними обращаться. Около полудня в их окопе стали появляться маленькие неорганизованные группы отступающих – грязных, перепуганных солдат элитной дивизии «Великая Германия». Когда на рассвете Карл сменялся с караула, мальчишки увидели полсотни советских танков, двигавшихся по дороге мимо их окопов. Сержант закричал им, что нужно уходить, и повел их за собой. По дороге они впервые в жизни увидели трупы – мертвые тела своих товарищей в коммуникационной траншее. Их отступление остановил старший офицер – угрожая пистолетом, он приказал им удерживать позиции, пока немецкие танки идут в контрнаступление (пока еще успешное). Однако 1-й Украинский фронт маршала Конева прорвал немецкие позиции на юге, хотя дальше на север батальоны гитлерюгенда еще помогали сдерживать танки Жукова на трех линиях укреплений Зееловских высот. Первый опыт ближнего боя оставил у помощников ПВО люфтваффе чувство глубокой уязвимости, но они держались, подстегиваемые привычкой к дисциплине, юношеским героизмом и страхом попасть в руки русских [29].

Урсель и ее родители покинули Бригиттенхоф только после того, как город 15 часов простоял под артиллерийским обстрелом. 18 апреля в 8 часов вечера они наконец двинулись в путь: бабушка везла Урсель в коляске, мать толкала перед собой большую ручную тележку с чемоданами и постельным бельем, а отец – маленькую тележку с провизией. Несмотря на толпы солдат и беженцев на ухабистых дорогах, Урсель то и дело засыпала, роняя голову, и, как показалось ее отцу, охваченному глубокой тоской добропорядочного человека, в одночасье ставшего бездомным, выглядела точь-в-точь «как цыганское дитя». За двое суток они преодолели более 30 км и достигли Бухвальде-Зенфтенберга. Неподалеку падали бомбы и снаряды, но они чувствовали себя слишком измотанными, чтобы продолжать путь. Какой-то солдат предупредил их, чтобы они не оставались на месте дольше одного часа, однако на этом их бегство закончилось. Русские арестовали отца и продержали его у себя 24 часа. Когда его отпустили, он не смог найти ни следа своей семьи. Лишь два месяца спустя, 16 июня, он обнаружил труп своей матери возле места их последнего привала. Но он по-прежнему не знал, где его жена и дочь, убиты они или живы [30].

Когда 1,5 миллиона советских солдат подошли к столице Германии с севера, востока и юга, для обороны города собрали около 85 000 немецких солдат. Однако берлинские укрепления вряд ли могли сравниться с той линией обороны, которая заставила Красную армию так дорого заплатить за завоевание Восточной Пруссии. Почти половину немецких защитников составляли берлинские фольксштурмисты, многих из которых вынудили передать свое вооружение наспех сформированным батальонам люфтваффе и флота. Рядом с ними стояло 45 000 солдат вермахта и эсэсовцев, набранных из остатков пяти разных дивизий. В общей сложности им удалось найти около 60 танков. Неизменно озабоченный настроениями в столице Völkischer Beobachter на этот раз просто предупредил читателей, что на следующий день не стоит выходить на улицы, поскольку в городе запланированы учения зенитной артиллерии и есть опасность пострадать от осколков. Когда в тот вечер город осветили первые ракеты, одному мальчику в районе Пренцлауэр-Берг показалось, что русские хотят сфотографировать Берлин. Тем временем остатки дивизии «Великая Германия» вместе с подразделениями фольксштурма, СС и гитлерюгенда встали на защиту баррикад на улицах и мостах района [31].

21 апреля началось сражение, в котором 3-я и 5-я ударные армии, 2-я гвардейская танковая армия и 47-я армия 1-го Белорусского фронта пробились через внешнее кольцо обороны в северные и восточные районы города. Шестнадцатилетний Рудольф Вильтер был совершенно не готов увидеть перед собой едущий прямо на него танк Т-34. Его наспех обученное азам военного дела подразделение фольксштурма понятия не имело, что делать с движущимися целями. «Я подумал, что он проедет прямо по мне, – вспоминал он годы спустя, – и мне хотелось провалиться на десять метров под землю». Его сержант, старый и опытный солдат, встал на открытом месте и выстрелил по танку из своего «панцерфауста», показав мальчишкам, что танки могут быть такими же уязвимыми, как они сами. В районе Пренцлауэр-Берг Эрвин П. вместе с братом и приятелем не устояли перед соблазном залезть по веревке на высокое дерево на Фалькплац, чтобы рассмотреть происходящее с самой выгодной позиции. На Гляйм-штрассе несколько девочек приняли звуки артиллерийского огня за рев барражирующих самолетов и продолжали играть на улице, пока полицейский не велел им отправляться по домам, потому что идут русские [32].

По всему Берлину семьи переезжали в подвалы – со скоростью и сноровкой, приобретенной за месяцы бомбардировок, районные сообщества превращались в столь же оживленные подвальные сообщества. Но на сей раз многие семьи предпочли в течение следующих 12 дней не выпускать детей из подвалов. В Пренцлауэр-Берг отец Ренаты и Хельги приносил из подвала бутылки, а мать кипятила воду. Все надели по два слоя одежды, а Рената – самая младшая – вдобавок натянула на себя спортивный костюм и два пальто. Захватив свои противогазы и ранцы с запасом еды на день, три сестры спустились в подвал. На следующий день перестали работать электричество и водопровод. После этого жителям города оставалось рассчитывать только на сделанные заранее запасы либо отправляться в опасные вылазки, чтобы набрать в ведра воды из пожарных гидрантов и уличных колонок [33].

Находить детям в подвалах какие-то занятия в течение этого долгого времени было нелегко. Восемь месяцев спустя, решив описать свои переживания, одна девочка вспоминала, как все это время вместе с подругой рисовала сцены из сказок. Некоторые (в том числе ее семья) пользовались перерывами во время бомбардировок, чтобы занять очередь за продуктами или за водой, другие возвращались в свои квартиры. Небольшой подвал на Хохмейстер-штрассе, 29, где укрывались Хельга и две ее сестры, был так набит беженцами, что им приходилось спать сидя. Чтобы они не страдали от спертого воздуха, по ночам, когда бои на время затихали, родители выводили их наверх [34].

Вернувшись в свою квартиру в Вильмерсдорфе, писательница Герта фон Гебхардт даже смогла поймать по радио трансляцию «Волшебной флейты»: в тот день ее исполняли в Шаушпильхаусе на Жандарменмаркт. Она отправилась выпить кофе со своей взрослой дочерью в кондитерскую на углу, где владелец заведения, герр Вальтер, расхаживал в униформе штурмовика. Она была уверена, что старшие солдаты фольксштурма выбросят оружие до того, как Вильмерсдорф будет полностью разрушен боями, однако, глядя на отряды четырнадцати– и шестнадцатилетних ребят, тащивших винтовки высотой почти с них самих, забеспокоилась, что эти могут оказаться не такими прагматичными [35].

Шестнадцатилетний Лотар Леве доставлял сообщения под огнем противника, носясь по району Берлина, который знал как свои пять пальцев. Его командиром был лейтенант с медалью и деревянной ногой, который каждую ночь уходил навестить свою девушку. Лотар и все остальные ребята из его подразделения гитлерюгенда возвращались по ночам в родительские дома и каждое утро снова собирались, чтобы продолжить войну. Укрывшись в подвале, Лотар и пожилой солдат с нашивками нескольких кампаний обстреляли через входной проем три танка. Когда струя раскаленного газа из «панцерфауста» ударила в стену позади Лотара, он торжествовал: удар их гранат подбросил один из танков в воздух, и русские отступили. Но почти сразу после этого Лотар замер в ужасе, увидев, как группа эсэсовцев выгнала всех мужчин из дома, на котором вывесили белые простыни, и расстреляла их посреди улицы [36].

По мере того как у мирных жителей заканчивалась вода, конфликты с отрядами СС происходили все чаще. 25 апреля эсэсовцы расстреляли на Ландсбергер-аллее 130 женщин и детей за попытку вернуться в советскую часть города. Многие, вероятно, переходили границу в поисках воды. Мальчик из Пренцлауэр-Берг вспоминал, как в 4 часа утра, после того, как бой затих, вышел со своей домовой общиной за водой. Когда они пробирались мимо мертвых лошадей, перевернутых грузовиков, орудий и раненых солдат, валявшихся повсюду на Истадер-штрассе, из дома неподалеку выпрыгнула группа эсэсовцев, собираясь расстрелять всех мужчин за то, что они надели белые повязки. На Шифельбайнер-штрассе юный Ганс Йоахим С. со злостью заметил, что «вервольфы» (вероятно, он имел в виду гитлерюгенд) высматривают из своих снайперских гнезд на крышах водоносов с белыми нарукавными повязками. Но мирным жителям нужна была вода, и они продолжали надевать белые повязки, особенно после того, как выяснили, что советские войска беспрепятственно пропускают их обратно. Действительно, Красная армия отправляла немецких гражданских и даже военнопленных через линию фронта, чтобы убедить остальных, что с ними будут хорошо обращаться [37].

В своем подвале в Вильмерсдорфе Герта фон Гебхардт наконец поняла: «Американцы, кажется, не придут. Непостижимо». Все слухи последних дней о сепаратном мире с западными союзниками и новом альянсе против большевизма окончательно испарились. Единственным участником их подвального сообщества, который с огромным изумлением воспринял известие о том, что Германия проигрывает войну, а русские уже в Берлине, был двенадцатилетний мальчик, недавно вернувшийся из лагеря KLV. Местные дети вскоре перестали испуганно вскрикивать от оглушительных взрывов: со временем любопытство взяло верх над страхом, и после того, как дневной артиллерийский обстрел утихал, они возвращались играть на улицу [38].

23 апреля в 2 часа ночи Ингеборга Д. услышала наверху на улице скрежет танковых гусениц и шум тяжелых двигателей, но никто не осмелился выйти из подвала, чтобы посмотреть, кто это – немцы или русские. Наконец в 5 утра они решили подняться в квартиры и пару часов поспать в своих кроватях. В подъезде дома Ингеборга, которой в то время было 10 или 11 лет, впервые увидела русского солдата. Поднимаясь по лестнице, они обнаружили, что на Крюгер-штрассе полно танков, полевой артиллерии и солдат. При взгляде на этих людей со свежими лицами и непокрытыми головами она сразу отметила, насколько они отличаются от изможденных и опасно выглядевших типов, которых она видела раньше среди русских военнопленных. «Вскоре мы убедились, – писала она в начале 1946 г., – что всем нам лгали. Они раздавали сигареты мужчинам и конфеты детям. Ближе к полудню 23 апреля женщины из нашего дома пошли за покупками. На одного человека отпускали по фунту жирной свинины». 25 апреля назначенный Жуковым днем ранее комендант Берлина генерал-полковник Николай Берзарин организовал подвоз продовольствия для мирного населения [39].

Четверг 26 апреля выдался по-весеннему теплым. Северная линия фронта вермахта теперь проходила от Пренцлауэр-аллее до большого зенитного бункера у Фридрихсхайна. На южной стороне Герта фон Гебхардт в ту ночь почти не спала, и в 6 часов утра, как раз перед тем, как «сталинские орга́ны» – ракетные установки «Катюша» – открыли огонь, она разбудила всех остальных жильцов дома и заставила их перейти в соседний подвал, как они всегда делали в случае опасности. Даже там удары русских ракет едва не сбивали их с ног. К полудню Гебхардт и ее спутники поделили между собой весь шнапс и табак отсутствующих соседей. Остаток дня они посвятили поискам и уничтожению оружия, обмундирования, знаков различия и военных карт – всего, что могло спровоцировать русских. Артиллерийские обстрелы становились все более интенсивными, их подвальное сообщество понесло первые потери. Гебхардт рассказывала детям сказки – «Красную Шапочку», а затем «Спящую красавицу», – повышая голос, чтобы заглушить грохот ракет [40].

Четырнадцатилетняя Вера К. бежала от Александерплац по лабиринту узких улочек Митте к их обреченному подвалу на Ландсбергер-штрассе. Дорога от школы, на которую обычно уходило пять минут, теперь, казалось, заняла целую вечность. Сверху сыпалась каменная кладка. Ржание и мычание вырвавшихся со скотного двора лошадей и коров перекрывали звуки обстрела. «И должна признаться, – писала Вера полвека спустя, – во время этого пробега я обкакалась. Просто от панического страха». Через некоторое время Вера, ее мать и бабушка перебрались в более безопасное место – подвал другого разрушенного дома. Там они сидели вместе с соседями в полумраке вокруг своих ведер с водой. Не замечая, как день и ночь сменяют друг друга, они постепенно расходовали свои запасы свечей. В подвале на людей нападала апатия – чем дальше, тем меньше им хотелось о чем-то разговаривать, хотя время от времени между ними вспыхивали ожесточенные ссоры из-за воды. Ближе к концу обитатели подвала начали молиться. Затем, вспоминала Вера, к входу неожиданно подошла корова, и у них появилось молоко [41].

27 апреля немецкая пресса продолжала превозносить юных гитлеровцев из Пренцлауэр-Берг: мальчиков за охоту на танки, а девочек за то, что они, невзирая на шквальный огонь, снабжают артиллерийские позиции снарядами. Тем временем советские артиллеристы заняли позиции на холме Кройцберг в парке Виктория, откуда могли обстреливать станцию Анхальтер, где тысячи беженцев набились в похожую на пещеру бетонную башню бункера так же тесно, как заготовленные для их пропитания сардины в банках. Артиллеристы с изумлением смотрели на колонну из 400 членов гитлерюгенда, которые шли к ним маршем по Колоннен-штрассе, сжимая свои «панцерфаусты», словно на параде. Те, кто шел в голове колонны, погибли под первыми артиллерийскими снарядами. Остальные бежали. Они еще не могли этого знать, но последний слабый шанс получить подкрепление растаял. 12-ю армию генерала Венка остановили в 16 км от Потсдама [42].

К концу 30 апреля десятитысячная немецкая армия, отступившая в центральный правительственный район, начала искать пути выхода. Моряки, гитлерюгенд и подразделения СС вступили в битву за здание Рейхстага. Многие еще не знали, что в тот день фюрер покончил с собой. Геббельс инициировал первичные переговоры о сдаче Берлина с победителем Сталинградской битвы генерал-полковником Василием Чуйковым, командующим 8-й гвардейской армией, входившей в состав 1-го Белорусского фронта. Немецкие зенитные орудия на бункере близ зоопарка в Тиргартене еще держали круговую оборону в северной части города, на западе батальоны гитлерюгенда заняли Хеерштрассе и мост Пихельсдорфер через реку Хафель. Рядом с мальчиками из гитлерюгенда почти все время находился рейхсюгендфюрер Артур Аксманн. Капитан Герхард Больдт, бегущий на запад, ненадолго остановился на Хеерштрассе, где по обе стороны улицы в окопах поодиночке и по двое лежали бойцы гитлерюгенда. На рассвете 30 апреля стали видны силуэты советских танков с направленными на мост орудийными стволами. Больдт в это время слушал командира, обергебитсфюрера Шлюндера, рассказывавшего ему, насколько меньше их стало после пяти дней русских обстрелов. Они удерживали свои окопы с одними винтовками и противотанковыми гранатами, и если первоначально у него под командованием было 5000 человек, то на данный момент в боеспособном состоянии оставались всего 500. Никого не освобождали от службы, все были истощены. Но несмотря на звучавшие в его голосе горечь и разочарование, Шлюндер продолжал исполнять приказ и удерживать позицию. Даже вид лежащих рядом раненых и мертвых друзей и товарищей не подорвал решимости гитлеровской молодежи следовать приказам. Они сдались в числе самых последних [43].

В Шпандау, чуть более полутора километров к северу, подразделения гитлерюгенда по-прежнему удерживали мост Шарлоттенбрюк, а на острове, где встречались Шпрее и Хафель, немецкие войска продолжали контролировать старую крепость эпохи барокко, хотя знали, что долго им не продержаться. На юге 12-я армия генерала Венка не смогла с боями пробиться за пределы Потсдама, чтобы помочь столице, но была еще в состоянии прикрывать пути отступления для остатков 9-й армии, направлявшихся к Эльбе и безопасным американским линиям. Когда подразделение Рудольфа Вильтера присоединилось к толпе женщин, детей, раненых солдат и военнопленных, он заметил майора, двух офицеров и несколько военных полицейских, которые стояли на обочине, высматривая среди бегущих немецких дезертиров. По дороге Рудольф уже видел висящие на деревьях тела с плакатами «Я был слишком труслив, чтобы защищать свое отечество». Двигаясь дальше, он увидел, как унтер-офицер ваффен-СС выстрелил в живот раненому русскому солдату [44].

В Пренцлауэр-Берг бои не прекращались до ночи 2 мая. В 2 часа ночи дежурный по воздушной тревоге разбудил детей в подвале на Алленштайнер-штрассе, 12, и сказал им, что война закончилась. Вернувшиеся по домам взрослые бойцы фольксштурма подтвердили эту новость. Выйдя тем вечером на улицу, тринадцатилетний Ганс Йоахим пришел в восторг: вооруженные немецкие солдаты болтали с красноармейцами и обменивались с ними подарками – сигаретами и шоколадом. Восьмилетняя Ютта П. выбежала на Алленштайнер-штрассе, чтобы посмотреть на русских, их артиллерию, грузовики и лошадей. Но больше всего ее впечатлили солдатские походные песни. Однако это было лишь локальное прекращение огня, которое действовало, пока начальник городского гарнизона генерал Вейдлинг вел переговоры об официальной капитуляции столицы Рейха. В 6 часов утра он капитулировал, и к середине утра Ганс Йоахим с горьким разочарованием увидел, как оживленное дружелюбное общение прошлого вечера сменяется глубоким унижением поражения: немецкие солдаты сдали оружие и под конвоем отправились в советский плен [45].

Но не все немцы в Пренцлауэр-Берг в ту ночь прекратили сражаться. Девятилетняя Криста Б., с 23 апреля по 2 мая оказавшаяся в гуще сражения на Шенхаузер-аллее, спала в подвале, когда в последнюю ночь битвы за Берлин эсэсовцы подожгли их большой угловой дом. Жители в страхе и смятении бросили свои чемоданы и прорвались в подвал соседнего дома, где немецкие солдаты в порванной униформе и с почерневшими лицами сообщили им новость о капитуляции. Поднявшись наверх, чтобы глотнуть воздуха, они повернулись и увидели, как их дом, который им столько ночей удавалось защищать от зажигательных бомб, догорает и рушится у них на глазах [46].

Свой первый мирный день жители Берлина провели за грабежом уцелевших магазинов и военных складов. Во время боев эсэсовцы подожгли собственный центральный склад на пивоваренном заводе Шультхайс, и теперь это место наводнили гражданские, стремившиеся спасти уцелевшее и припрятать что-нибудь на случай голода, который, по их расчетам, рано или поздно должен начаться после поражения. Детей, прибежавших наблюдать за происходящим, потрясла суматоха, расточительное поведение и внезапные проявления насилия со стороны взрослых, которые так часто напоминали им о том, как важно играть спокойно и собирать вторсырье для военных нужд. Во дворе пивоварни люди срывали тенты с машин, нагруженных провизией, пока русские солдаты не начали стрелять в воздух, чтобы восстановить порядок. Рядом с водонапорной башней в Пренцлауэр-Берг двенадцатилетняя Лизелотта Й. видела, как те, кто был «слишком труслив», чтобы зайти внутрь, набрасывались «словно гиены» на людей, уносивших свою добычу. Вальтер Б. заметил, что советские солдаты фотографируют дерущуюся толпу, и ему стало стыдно: «Завоеватели Германии вряд ли составили о ней благоприятное впечатление» [47].

1 мая Лотар Леве был ранен – физическая боль мгновенно превратила бравурную радость успешной охоты на танк в ужас. В ту ночь незадолго до полуночи – часа назначенной сдачи бункера у зоопарка – Лотар вместе с остальными попытался прорваться из Берлина по мосту Шарлоттенбрюк через реку Хафель в Шпандау. Несмотря на все препятствия, им удалось взять штурмом мост и прорвать тонкую линию советской обороны на его западном конце. Лотара влекла вперед мысль о больничных поездах с белыми простынями, которые ждали в Науэне, чтобы доставить их прямо в Гамбург, но когда его подразделение достигло этого района, они обнаружили, что там идет массовая капитуляция: город пал за неделю до этого. Все еще не желая смириться с поражением, Лотар присоединился к группе из дюжины мужчин, пытавшихся прорваться дальше, но эта попытка тоже окончилась неудачей – их машина заглохла, и шестерым выжившим пришлось бросить ее и идти пешком. Как и у отряда гитлерюгенда, который двигался на восток через леса Тюрингии, пытаясь вырваться из американского окружения, мотивы этого обреченного упорства не вполне ясны. Что руководило Лотаром – инстинктивный страх, гордость или нежелание смириться с поражением? Или он, как и другие солдаты вермахта, убегавшие от русских, просто стремился сдаться американцам?

Только столкнувшись с линией русских пехотинцев, наступавших на них стрелковой цепью, эти несгибаемые воины наконец сдались. Их поставили к стенке, рядом с которой на земле уже лежали мертвые мирные жители. Худшие опасения насчет русских подтвердились – они приготовились к тому, что их сейчас расстреляют. Но после короткого разговора с одним из офицеров к ним неожиданно подошли красноармейцы и забрали у них кольца и часы. Взамен Лотару сунули в руки две пачки немецких сигарет. Его представление о русских как о «недочеловеках» внезапно и бесповоротно рухнуло. Их передали украинской артиллерийской части в соседнем городе, и женщина-врач части сразу же осмотрела пленных немцев. Потом их накормили. Но больше всего Лотара потряс поступок красноармейца, одолжившего ему свой столовый прибор. Десятилетия спустя он размышлял: «Я не мог представить себе, чтобы немецкий солдат дал русскому пленному собственную посуду для еды и ложку – подобная мысль просто никогда не приходила мне в голову. И тот факт, что этот советский солдат добровольно и охотно отдал мне свое, потому что ему было жаль меня, поколебал основы моего представления о них». Но прежде чем Лотар пришел к этому прозрению, в окончательном наступлении от Одера на Берлин погибло 361 367 советских и польских солдат и 458 000 солдат вермахта. Из новобранцев гитлерюгенда в последние месяцы войны пало 27 000 человек [48].

5 мая, в тот же день, когда Лотар Леве попал в плен, американские войска наконец добрались до небольшого, охваченного тифом и дизентерией австрийского лагеря в Вельсе. Там среди заключенных, переживших форсированные марши из Маутхаузена, среди вшей, голодающих и мертвых ждали своего освобождения Иегуда Бэкон и Филипп Мюллер [49]. Через три дня вермахт наконец капитулировал.

Часть IV. Что было потом

11. Побежденные