Помоги проекту - поделись книгой:
Все это время сидящая в студии публика продолжала нервно возиться, время от времени на заднем плане пробегал какой-нибудь ассистент, тщетно пытаясь выправить положение.
Но шоу по-прежнему тянулось, и тянулось, и продолжало тянуться, даже когда, не обремененная больше цветами, она вдруг неожиданно выкрикнула:
— Ну ее к черту! Ты мне ее только на время одолжил! Ничего и никогда моим не было!
Стащив с себя рубашку с номером “69”, она бросила ее на пол и растоптала ногами. Вид ее грудей под беспощадным светом софитов поразил меня — длинные, тяжелые, с большими темными сосками, настоящие груди — не сродни тем, что она, словно взятые напрокат побрякушки, выставляла на обозрение модным фотографам. Эти были из плоти и крови, видно было, что ими можно ребятишек вскармливать.
Тут Мельхиор совершил прекрасный поступок, кто бы мог подумать, что старичок на это способен? Неожиданно в кадре возникает Мельхиор, он протягивает ей белый палантин из норки, только что сорванный, видимо, с плеч собственной жены. Положив руку на ее обнаженное плечо, он бормочет:
— Красавица, ах, какая красавица.
Возможно, ее внимание привлек тон его голоса — как у продавца сладких паточных тянучек. Она обернулась к нему, и он набросил ей на плечи норковый палантин, прикрыв наготу.
Тут и госпожа Масленка объявилась. До этого она держалась на задворках, готовая в конце прибрать к рукам чек, чтобы ее лучшая половина в припадке старческого слабоумия не вытворила с ним чего-нибудь. Нужно признать, она в отменной форме, вероятно, не забывает упражняться, а порой — кое-что подкроить и подрезать. Ее выдают щеки — тугие, блестящие, натянутые, как у бурундука, на которых словно выведено “косметический ремонт”; это всегда бросается в глаза. Неплохая, однако, работа. На свадьбе она была брюнеткой, но с возрастом перекрасилась в блондинку; сегодня у нее на голове красовался бледно-золотистый шиньон. Она тоже льет слезы, возможно, ей жалко норкового палантина, но, будем справедливы, скорее всего, это — по случаю разыгравшейся драмы. Госпожа Масленка, конечно, тридцать пять лет назад принесла сценическую карьеру в жертву семье, но, видимо, в каком-то крохотном уголке души всегда об этом жалела, потому что, когда судьба неожиданно подкинула ей свежий шанс, она ухватилась за него обеими руками.
— Душенька моя, — заворковала она, обращаясь к Тиффани, — мы так хотели, чтобы он женился на вас. Я умоляла, я просто заклинала его.
Тристрам моментально вышел из ступора, будто он это слышал впервые. Но Тиффани никак не отреагировала, она, похоже, ее не слышала. Несмотря на палантин, ей никак не удавалось унять дрожь до тех пор, пока случайное касание меха щекой не вызвало у нее улыбку, милую и трогательную, — так улыбаются хорошие детки в свой день рожденья; и, словно мех зверька напитал ее силой, она вновь ожила. Она набиралась сил прямо у нас на глазах, и хоть и не пришла в себя полностью, но тем не менее это новое существо было способно контролировать все. Громким, звенящим голосом она прокричала кому-то за пределами площадки:
— Эй! Кто-нибудь там, вызовите мне такси, слышите? Такси! Немедленно!
Потом она, как каждую неделю до этого, развернулась лицом к камере. Влюбленный в нее оператор дал крупный план, а она беззаботно, будто ее ничего не волновало, забросила один конец палантина за плечо и одарила зрителей широченной, профессионально неотразимой улыбкой, выставляющей напоказ все ее первоклассные зубы, вплоть до только еще прорезающихся зубов мудрости. Подняла руку. Помахала: “Доброго всем вечера!”, выпевая, как всегда: “Пора в кроватки, спите сладко! Спокойной ночи!”
Вдруг неожиданно это новое, сильное и дерзкое существо в обличье Тиффани, как в приступе тошноты, зажало рот рукой; лицо перекосила гримаса, и ее, в шелковых трусах и норковом палантине, как ветром сдуло со сцены, на которой остались только трое Хазардов с разинутыми, как у недоумков, ртами.
Первым, несмотря на то, что его руки продолжали сжимать охапку цветов, пришел в себя Тристрам. Вспомнив, что он по-прежнему находится в эфире, он даже сумел выдавить улыбку.
— И доброго вам вечера от меня, Тристрама Хазарда, и нашего дорогого гостя, столетнего юбиляра, сэра Мельхиора Хазарда...
Старый, накатанный шаблон успокоил студийную публику. Кое-где раздались хлопки, будто таким образом им удалось бы превратить увиденное в запланированное для них заранее шоу.
— ...и от его леди...
Новые аплодисменты.
— Моих драгоценных папы и мамы...
Аплодисменты удвоились, утроились.
— И не забудьте опять прийти на встречу с нами на следующей неделе, чтобы увидеть счастливчиков в... “Загребай лопатой !
Рев. Аплодисменты. Поверх браво машущей руками невидимым зрителям тройки поползли титры. Нора несколько церемонно поднялась и выключила видеомагнитофон. Телевизор затрещал. Потом наступила тишина.
— Я думал, может, Тиффани здесь, — после небольшой паузы, шмыгая носом и вытирая глаза тыльной стороной руки, сказал Тристрам, — мы уже везде искали.
— Почему же ты тогда первым делом сюда не явился?
— Боже, какая ужасная ночь... Полиция, больницы, приемные покои. Мы искали по всем ночлежкам.
— Кто это “мы”? — резко поинтересовалась Нора.
— В конце концов я просто изнемог, — сказал Тристрам, — я больше был не в силах это выносить, и она забрала меня к себе.
— Кто это — “она”? — спросила я еще более резко.
Как будто мы не знали. Он либо трусил произносить ее имя вслух, либо хотел все скрыть от Каталки. Но, по сути дела, почему? Раньше он с ее чувствами никогда не церемонился, с чего бы сейчас начинать? Нора тем временем наклонилась и длинными, тонкими пальцами аккуратно подцепила с лацкана волосину, такую же рыжую, как и у него, только гораздо, гораздо длиннее. Она высоко подняла ее за кончик — явное свидетельство того, что прошедшую ночь он провел с...
И тут мы извлечем из семейного шкафа, до отказа набитого скелетами{54}, самый безобразный секрет, а именно, что с младых Тристрамовых ногтей он и Саския, хотя она и сводной сестрой ему приходится, и по возрасту в матери годится, и была когда-то, давным-давно, лучшей подругой его матери... Я думала, наша Тифф отучила его от груди, но вот вам — доказательство обратного.
— Как пес возвращается на свою блевотину{55}, — сказала Нора, с презрением глядя на волос.
— Боже мой! — сказал Тристрам. — Неужели это так трудно понять? Тиффани пропала неизвестно куда, я просто с ума сходил от страха...
Наружная дверь хлопнула с такой силой, что в задних комнатах звякнули стекла. По коридору забухали тяжелые шаги. Мы навострили уши — Бренда никогда не стучала.
— Полагаю, — осведомилась Нора с убийственной иронией, зная, что быстрая расправа не за горами, — тебе не пришло в голову осведомиться у ее матери, а?
Кухонная дверь распахнулась настежь. По ее лицу было понятно, что она приметила его “порше” у крыльца. Девчонкой она была соплюшкой, но после родов изрядно погрузнела, могла бы дать Лерою фору в пару килограммов; и мощная в придачу, как бык. Не сняв еще бигуди, не успев переодеть домашние тапочки, Бренда стояла бледная от заливающей страданье ярости.
По крайней мере, Тристраму не пришлось рассказывать ей о случившемся, это уже сделала полиция. Лерой устроил над Тристрамом заочный суд и приговорил его к не преследуемому законом убийству. Со словами: “Если ее отец до тебя доберется...” она попыталась закатить ему здоровенную оплеуху; я решила предоставить им разбираться между собой и выскользнула на кухню поставить чайник.
Неожиданно навалилось чувство прожитых лет. Когда молодые уходят раньше тебя...
И вдруг будто невидимая рука сжала мне сердце — я думала о нашей дорогой Тиффани в прошедшем времени, как же так?
Тиффи, деточка наша.
На кухне появилась Нора и продела свою руку в мою. Мы смотрели, как на конфорке шумел и подпрыгивал чайник, и прислушивались к долетающим из столовой звукам битвы. Дзынь! Полетела тарелка. Путаясь под ногами, коты в панике протискивались сквозь лазейку в двери и неслись наутек. “Не хороша она для тебя была, а?” Приглушенный, болезненный вопль Тристрама. “С грязью ее мешал! Увидишь теперь, чем это для тебя кончится!” Вдруг зазвонил телефон. Я посмотрела на Нору. Она закрыла глаза. Было ясно, что этот звонок не сулит ничего хорошего.
Захватив чайник, мы вернулись в комнату. По телефону разговаривала Каталка, потому что другие в пылу побоища не слышали звонка. Тристрам с подбитым глазом, окровавленным носом, пиджак треснул по шву, рубашка порвана, и, похоже, она пыталась его придушить его же собственным галстуком, но не додушила, и он все еще был в сознании. Завтрак погиб в пылу сраженья, и повсюду был размазан жир от бекона, однако Бренда уже изнемогла; с повисшими как плети руками она лишь причитала: “В телевизоре, в одних трусах, при всем народе распевала непристойные песни. И отец ее все видел — никогда тебе этого не прошу. Никогда в жизни”. Каталка опустила трубку. По одному взгляду на ее лицо можно было догадаться о самом страшном.
— Звонили из полиции, душенька, — сказала она Бренде. Надо отдать старушке должное, она вела себя идеально: хладнокровно, однако не равнодушно, сочувственно, но без сантиментов:
— Присядь, пожалуйста. Боюсь, что новости плохие.
Будто опасаясь, что, присев, уже никогда не найдет сил снова подняться, Бренда осталась стоять; с помертвевшим видом она тяжело оперлась на спинку стула, издавая горлом неясные, клокочущие звуки.
— Сегодня утром в реке нашли тело девушки.
Скрипя резиновыми шинами, Каталка с состраданием устремилась к Бренде, обхватила ее, сколько сумела достать, пониже талии. Как всегда — попечительница-благотворительница.
— Бедная моя, надо быть готовой. Готовой к самому страшному.
У Бренды было выражение, какое мы видели у людей в войну, наутро после бомбежки.
— Бренда, у нее не осталось лица. Видимо, полицейский катер винтом...
Этот тонкий пронзительный крик я тоже помню с войны.
Позднее ей удалось взять себя в руки и выпить чашку горячего, сладкого чая, который дают людям в состоянии шока, хотя, похоже, она этого не заметила; они с Тристрамом поехали на его “порше” в морг. Что проку было теперь с ним скандалить? Он все повторял: “Я ужасно, ужасно извиняюсь”. Бормотал, не переставая, снова и снова. Будь я на месте Бренды, еще раз вмазала бы ему за это, но не думаю, что бедняжка замечала его и его болтовню или могла думать о чем-либо еще, кроме лежащей в холодном морге утопленницы — нашей Тиффи с утопленным младенцем в ее утробе.
Каталка извинилась и укатила в свою подвальную комнату, откуда вскоре послышались звуки граммофона. У нее есть собственный граммофон; доведись нам пользоваться одним, без кровопролития бы не обошлось. Она поставила траурную музыку, классику, густой, суровый, скорбный голос: “Что мне жизнь без тебя?”.
Ну, это уж перебор, подумала я.
Нора подняла крышку чайника и влила в него толику рома.
— Надо встряхнуться.
— Думаешь, стоит позвонить Саскии и рассказать, куда уехал ее дружок?
— Мы с Саскией сорок лет не разговаривали, что за нужда сейчас начинать? Пусть-ка сама расхлебывает. Это она, гадина, первая во всем виновата. Если бы она не запустила в Тристрама свои когти...
Певица на Каталкином граммофоне еще раз осведомилась о том, что ей осталось, затем затянула: “Эвридика...”. Пронзительно печальный звук. “Эвридика!”
Нора махнула рукой и замолчала. Оставив уборку на вечер, мы сидели, вытянув поудобнее ноги. Серое небо. На улице неистовствует все тот же свежий ветер. Вспомнилось, как еще утром я думала: пусть ветер принесет нам хоть какую-нибудь перемену, неважно что. Вот и принес, радуйся теперь! Барабаня по кусту форзиции, на сад волнами накатывал дождь. Форзиция — цвета крашеной блондинки. Стоит мне увидеть форзицию, сразу бабушку вспоминаю.
— Он кассету забыл, — сказала Нора, — думаю, за нее немало можно содрать.
В ее голосе не было энтузиазма. Время интриг и шантажа
для нас давно миновало.
— Думаешь, отменят банкет?
— Ну нет, — сказала Нора, — она же не была членом семьи. Только имела близость с одним членом семьи.
Мы подлили в чай еще рому. Сегодня, в конце концов, был день нашего рожденья.
— А мы что же? Все равно пойдем?
— Жизнь должна идти своим чередом, — внезапно оживившись, сказала Нора, — я не пропущу этот банкет и за сто миллионов фунтов.
Часть вторая
Раз, два, три, подскок! Смотрите, как я танцую польку.
Много-много лет назад в комнате над галантерейной лавкой на Клапам-Хай-стрит одетая в иссиня-черный атлас старушка бренчала на пианино, а ее дочь в розовой пачке и морщинистых колготках колотила вас палкой по щиколоткам, если вы задирали ноги недостаточно высоко. Раз в неделю, утром по субботам, бабушка Шанс умывала нас, чистила и накручивала нам букли. Мы надевали длинные коричневые чулки и резинками пристегивали их к корсажу. Бабушка Шанс крепко брала каждую из нас за руку и — вперед, мы отправлялись на трамвай, отвозивший нас в танцкласс.
Мы всегда ехали из Брикстона на Клапам-Хай-стрит на трамвае. Занимая по праву могущества и объема центр проезжей части, трамвай величественно плыл, не сворачивая с пути ни влево, ни вправо, и лишь время от времени неприятно кренился в сторону, как бабушка по дороге домой из паба.
Раз, два, три, подскок.
Большие запыленные сливово-сизые зеркала вдоль стен. Как сейчас вижу — в майках, трусах и розовых балетных тапочках мы делаем реверансы своим отражениям. Бабушка с сумкой на коленях сидит на стуле у двери и косится на нас сквозь мушки вуали. По ее виду можно было подумать, что она очень переживает, как бы мы не растянули себе что-нибудь, но на самом деле она просто сосет мятный леденец от Фокса. Пахнет потом и жженым газом. Старушка барабанит по клавишам, а мисс Ворингтон в обвислой пачке учит нас делать фуэте; ей, бедняжке, тогда не меньше шестидесяти было.
Раз, два, три, подскок! Смотрите, как мы растянулись на полу.
Держась за брус, мы делали упражнения. У меня перед глазами, как пара завернутых в платок сваренных вкрутую яиц, вертелся Норин зад в синих панталонах. Затем мы разворачивались, и она, в свою очередь, могла всласть любоваться моим. За окном, высекая искры из проводов, с грохотом и дребезжаньем проносился трамвай.
Сказать по правде, мы жили ради этого танцкласса. Вся неделя, казалось нам, существует только ради субботнего утра.
Нам исполнилось семь.
В кладовке стоял до макушки засахаренный, увенчанный семью свечами торт, бело-розовое великолепие которого нарушал лишь отпечаток маленького пальчика, — это Нора не смогла преодолеть искушение. Торт был заперт в кладовке в ожидании возвращения с утреннего спектакля, куда нас впервые повели на день рожденья. Наша Син помахала нам на дорогу. На нас были красивые пальто из зеленого ужасно ворсистого твида, с бархатными, чтобы ворс не царапал шеи, воротничками и маленькие шапочки того же цвета. Бабушка наряжала нас как принцесс, непременно блестящие лайковые перчатки, всё как полагается.
Расщедрившись не на шутку, она купила билеты в партер. Для нас с Норой это было слишком. Мы онемели от наслаждения. Несущие позолоченные гирлянды алебастровые херувимы, по стенам алый бархат и хрустальные канделябры; в партере цветочные, пастельные шелка дневных нарядов дам, от которых шел смешанный запах талька, духов и туалетного мыла; и чудесный занавес, отделяющий нас от наслаждения. С мучительным нетерпением мы предвкушали, как он вот-вот поднимется, и тогда, тогда... какие чудесные тайны откроются нам тогда?
— Погодите, сейчас сами увидите, — сказала бабушка.
Погасли огни, по низу занавеса затеплилась полоса света. Больше всего мне нравится, и всегда нравилось, мгновение, когда гаснут огни и занавес начинает светиться, ожидаешь, что сейчас случится что-то волшебное. Неважно, если через минуту все окажется испорченным — удовольствие предвкушенья испортить невозможно.
“Цель — ничто, движение — всё”, — говаривал дядя Перри.
И я всегда первые прикосновения предпочитала сексу.
Ну ладно.
Когда в тот самый первый раз огни погасли и засветился занавес, мы с Норой переглянулись. Сердечки наши заколотились.
Занавес взвился; перед нами, выброшенные на улицу со всем скарбом, стояли Фред и Адель. Расставив стулья, она отряхнула диван и повесила на уличный фонарь табличку: “Мир нашему дому”. Нам казалось, мы умрем от наслаждения. Изо всей мочи мы стиснули друг другу ручонки, боясь, что вдруг проснемся — и все рассеется как туман. Норе больше нравилась Адель, особенно когда она в наряде мексиканской вдовы исполняла испанский танец, но меня сразу и навсегда покорил старина Фред со смешной физиономией щелкунчика и мальчишеской, будто нарисованной стрижкой, в которой ни один волосок никогда не двигался с места. Кто бы мог подумать, что, повзрослев, мы будем запросто бросать друг другу: “Привет, Фред” — “Привет, девочки”?
Бог знает, каким шестым чувством бабушка выбрала в качестве подарка на день рождения нам, семилеткам, “Дамочка, не шалите”. “Чевой-нибудь помузыкальнее я выбирала, — объясняла она. — Но чтобы без Джесси Мэтьюз”. Она считала Джесси Мэтьюз вульгарной, я же всегда находила ее настоящей леди. Как бы то ни было, “Дамочка, не шалите” распахнула нам глаза, стала нашей дорогой в Дамаск{56}. Позже, дома, завернув ковры в передней комнате первого этажа, мы часами репетировали номера. Финальная сцена: она — в тирольском костюме, он — кукла-морячок. Дамой мы были по очереди.
— У вас глаза так и сверкают, девчонки, — сказала бабушка в антракте.
Гулять так гулять — нам принесли на подносе чай. Серебряный поднос, огуречные сэндвичи. Завернув на нос вуаль, бабушка ухватила в карминно-красные уста сахарную финтифлюшку. Даже в те годы, отправляясь куда-либо с бабушкой и чувствуя потешную нелепость ее вида, мы с дерзким вызовом смотрели на всех окружающих. Когда мы уже отряхивали крошки, в бельэтаже случился какой-то переполох. Передавая поднос обратно официантке, бабушка вдруг замерла, как собака при виде кролика. Хорошо, что девушка успела поймать посуду вовремя; выпрямившись во весь рост, бабушка вытянула вперед указательный палец.
Прочерченная от кончика бабушкиного пальца устремленная в бельэтаж линия заканчивалась прямо на носу, принадлежащему очень приятному молодому человеку — высокому красавцу брюнету с большими темными глазами, в элегантном костюме и с алой розой в петлице; чуть более длинные, чем было принято, волосы, выдавали принадлежность к творческой профессии. Он сопровождал белокурую даму с овечьим профилем в роскошном дневном наряде из бледно-лиловой шерсти; видимо, они только что приехали — чтобы на самом популярном в городе мюзикле скоротать время до модной вечеринки с коктейлями. С извинениями пробираясь вдоль рядов, они вызывали всеобщее любопытство. Мимолетные взгляды, откровенное разглядывание в упор, кое-где даже слышались “ого” и “а-а-а”. Молодая, эффектная пара. Все узнавали их — все, кроме нас. Свет начал гаснуть, оркестр настраивал инструменты. Трепеща от негодования, бабушка продолжала стоять.
— Это... он... это — ваш отец!
Ее откровение не произвело ожидаемого эффекта, потому что в том возрасте мы еще не совсем хорошо представляли, чем именно занимаются отцы. А не уразумев этой примитивной науки, нелегко было понять, чем мы отличаемся от других. Вы, может, думаете, что соседские сплетни могли бы просветить нас на этот счет, но бабушка неизменно держала язык за зубами, да и внешне, по крайней мере до открытия паба, все было благопристойно, хотя, если бы молочник или почтальон заглянули сквозь тюлевые занавеси поутру и увидели, как она, в чем мать родила, обмахивает пыль с мебели, тогда пересудов бы точно не избежать.
Так что на эффектное заявление бабушки “это — ваш отец” мы отреагировали только, как должно, послушным поворотом голов, но тут засиял занавес и началась увертюра.
— Мадам, да сядьте же вы, наконец, — не выдержал мужчина сзади нас, и бабушке пришлось, негодуя, уступить. Однако второе отделение потеряло для нее всякий интерес. Не переставая вытягивать шею, она бормотала под нос самые грязные ругательства, но, перенесенные в другой мир, мы ничего не замечали. Для нас не существовало ничего, кроме Фреда и Адели.
Из-за давки в фойе, где нам пришлось целую вечность ожидать пальто, мы потеряли их из виду; да и сами мы под впечатлением музыки и танцев были словно в трансе. Выбравшись наконец на улицу, мы увидели отца и его барышню, проплывающих мимо нас в такси. Бабушка беспомощно затрясла им вслед зонтиком.
— Будьте вы прокляты, — воскликнула она, — будьте вы прокляты во веки веков.
По лицу ее было видно, что она желает им этого отнюдь не фигурально.
Теперь, когда чары спектакля рассеялись, мы могли задуматься над ее словами.
— Бабушка, — попросила Нора, — расскажи нам поподробнее про отцов.
Поделиться книгой: