Помоги проекту - поделись книгой:
— Кто не играет, тот не выигрывает, голубок. Знаешь русскую пословицу: “Надейся на лучшее, готовься к худшему”?
По этому правилу она и жила. И мы тоже.
В конце концов джентльменский жест сделал Перигрин. На ежемесячно прибывающих теперь на Бард-роуд чеках стояло его имя. Когда бабушка прижала его в угол, он порозовел под веснушками и пробормотал, что они с Мельхиором решили в случае расспросов давать всем понять, что эта некрасивая история — проделка Перигрина; и что он страшно извиняется перед ней, и сможет ли она когда-либо его простить? Но его объяснения были напрасны, потому что для облегчения проблем с бухгалтерией г-жа Шанс — наша приемная бабушка и опекунша — была записана в документах как наша мать.
— Они, считай, поженили нас! — развеселилась она.
От хохота она даже со стула свалилась.
Мы, девчонки, не обращали на них внимания, присев на корточках у последнего подарка Перри — граммофона. Со всем прилежанием, на какое была способна, Нора опустила иглу на чудную черную бакелитовую лепешку — дядя Перри сказал, что, если мы покрутим рукоятку машины, она для нас споет. Ш-ш-ш. Гр-р-р. И затем из большого раструба полилась тонкая и далекая, удивительная, как один из его фокусов, музыка — рожок, тромбон, банджо, ударные. Песня — наша песня — песня, сулящая то, что мы порой слышали от других, но никогда не слышали от отца: “Ах, как я тебя люблю, детка“.
Едва прозвучали первые ноты, мы, будто заслышав тайный голос, словно нас кто-то толкнул, вскочили и начали танцевать, мы не могли удержаться. Я говорю “танцевать”, но мы не знали как; мы подпрыгивали в такт мелодии и хлопали в ладоши. Улыбаясь, Перри некоторое время наблюдал за нами, затем сказал:
— Смотрите, девчонки, я покажу вам, как это делается.
Он подкрутил ручку граммофона:
Бабушка уже пришла в себя, он протянул ей руку. Несмотря на дородность, она не утратила некоторых прежних навыков, и только манера, с которой она двигалась, выдавала ее прошлое. Так мы все и танцевали прямо посреди столовой, и что до нас, то мы не остановились и по сей день, верно, Нора? И не остановимся, пока не свалимся с ног.
Мы получали в те дни от Перри не только любовь. Честно выполняя отцовские обязанности, он дорисовал на ежемесячном чеке справа еще один ноль для оплаты нашего танцкласса. И вдобавок богатый папуля не забывал нас баловать. Он наезжал пару раз в месяц, по воскресеньям, увешанный свертками из “Хамли”, “Хэрродс”, “Селфриджес”, вытаскивал у нас из ушей красные ленточки, а у себя из носа — флажки, усаживал нас к себе на колени и потчевал ореховым тортом “Фуллер”, затем заводил граммофон, и мы танцевали. Потом они с бабушкой опрокидывали стаканчик-другой и перемывали кости, вид у них был, как у заговорщиков.
Но как звался он Перигрином{46}, так пилигримом и был; пришел день, когда жажда странствий опять обожгла ему глотку — вскочить и нестись сломя голову, ухватить судьбу за рога. Он забросил ящик мятного ликера для бабушки, а мне и Норе — туфли для чечетки. И пропал, не оставив почтового адреса, хотя открытки от него продолжали приходить примерно раз в месяц, а на каждое Рождество мы получали в подарок то ящик со сгнившими тропическими фруктами, то коробку, набитую соломой и черепками, — остатками фарфора, упакованного Перри в местах, которые нам даже не удавалось отыскать на карте. Он не знал, что можно посылать по почте, а что нет.
Последний его подарок прибыл на своих двоих и объявил о себе даже не стуком, а робким царапаньем в подвальную дверь. Отворив, бабушка увидала ее — крошечный поскребыш рода человеческого, тощую как прутик, в разбитых ботинках и в мужском картузе на голове, без чулок, едва прикрытую наброшенным на плечи платком. Ей тогда было, должно быть, лет четырнадцать. Она протянула клочок бумаги с написанным рукой Перри нашим адресом.
— Он сказал, у вас найдется для меня работа, — сказала она, — присматривать за детьми или еще что. Сказал, что вы меня приютите.
— Я не собираюсь открывать пристанище для падших девиц, — фыркнула бабушка. Моросил противный мелкий дождь, Наша Син промокла до костей.
— Я еще не пала, — сказала Наша Син. — Но
Стоило ей обустроиться, и стало невозможно представить, как мы раньше без нее обходились. Как без рук. Она внесла свежую струю. Если бабушка засиживалась в местном питейном заведении и забывала натереть морковки на ужин, Син готовила нам пару бараньих котлет, печенку и бекон. Запретный плод, какое объеденье! После того как она вышла замуж за того таксиста, ее дети постоянно крутились у нас, и наша бабушка стала “бабушкой” во втором поколении. Старшая дочка Син, Мэвис, сошлась с солдатом, и в результате появилась Бренда, с которой мы нянчились и которая потом тоже, в свою очередь, влипла в историю и принесла домой нашу ненаглядную Тиффи, первую темнокожую девчонку в нашей семье.
В семье, говорю я, ее создала бабушка. Собрав воедино все, что ни попадалось под руку — пару бесхозных осиротевших младенцев, оборванку в мужицком картузе, — она силой своего характера слепила нашу семью. Жаль только, что не дожила она, чтобы поглядеть на душеньку Тиффи. Хотя история нашей семьи пестрит пропавшими отцами, у Тиффани папочка есть, потому что Бренда в конце концов вышла за бывшего боксера. Полутяжелый вес. Убежденный баптист. Они живут за углом, на Эйкер-лейн. Бренда теперь — пример для окружающих, никто и не поверит, что первый ее хахаль сделал ноги.
Тиффани. Красавица! Никогда не видела малышки красивее. “Рождена для сцены”, — говорила я Норе. Лет с трех мы стали учить ее балету и чечетке. Мы тогда давали уроки в парадной комнате на первом этаже — Брикстонская академия танца. Бренда бренчала на пианино — она и в церкви играла на клавикордах. Ковер убрали. Комната на первом этаже — очень приятная, большая, с окном-фонарем на улицу. Мы оклеили ее полосатыми обоями “Регент” цвета “зеленая Темза”{47}, повесили большое зеркало. С капельками пота на верхней губе девчушки пыхтели изо всех сил. Раз, два, три. Кошки удирали подальше в сад. Раз, два, три. Но Тиффани, особенно когда ей исполнилось девять, десять, одиннадцать, это не устраивало. Подавай ей диско, фанк-рок и прочие штуки. Для нас, конечно, китайская грамота. Другое поколение.
Потом она сняла квартиру с подругами и дорвалась до свободы. Все еще прибегала проведать старых тетушек, когда выдавалась минутка, в нарядах из черной кожи, с розовыми тенями на веках, фальшивыми локонами до попы и еще бог знает чем. Отец — нерукоположенный проповедник — не позволил бы ей появиться дома в таком виде, и по дороге с работы в клубе она забегала к нам, чтобы смыть косметику и надеть туфли на низком каблуке и приличное платье, которые хранились в свободной комнате.
Точнее, в
Остальное пространство безмолвно.
И вот в один прекрасный день заскочив нас проведать, Тиффани обнаружила симпатичного молодого незнакомца, который пил чай в компании тетушек; он и меня с Норой, честно говоря, удивил, ибо был первым отпрыском семейства Хазард, удостоившим нас своим визитом.
С первого взгляда бедняжка Тифф влюбилась в него по уши.
Тристрам. Его брата-близнеца зовут Гарет. Дурацкие кельтские имена. Этот Гарет — иезуит, подростком он перешел в католичество. И стал миссионером, по крайней мере, так нам рассказала его Старая Няня. Его Старая Няня иногда заходит к нам, она — своего рода друг семьи; видите ли, она раньше, в глубокой древности, еще в допотопные времена, была Старой Няней Каталки. Потом она была Старой Няней Каталкиных дочерей. Потом — Старой Няней Тристрама и Гарета. Она, можно сказать, наследственная Старая Няня семейства Хазард. Несокрушимая старушенция. Честно говоря, мы узнаём от нее последние сплетни. Старая Няня рассказала нам, что лет десять назад Гарет отправился в джунгли. Его, наверное, там давно уже зажарили и съели, или племя хиваро{48} высушило его голову на сувениры.
Гарет и Тристрам — священник и ведущий игрового шоу. По-моему, большой разницы нет. Оба в шоу-бизнесе. Каждый по-своему продолжает благородную традицию семьи Хазард — веру в предлагаемые обстоятельства. За согласие поиграть в его игру каждый обещает подарок.
Тристрам и Гарет — отпрыски третьей жены нашего отца. Давайте-ка повторим еще раз. Номер один: леди Аталанта Хазард, урожденная Линде (также именуемая Каталкой). Номер два: мисс Делия Делейни из Голливуда, США (или Дейзи Дак). Номер три: девица, игравшая когда-то Корделию с нашим отцом в роли Лира; женитьба на Корделии тоже, по-видимому, входит в традиции Хазардов. Ей в то время только исполнился двадцать один год, прямиком из Королевской театральной академии, где — о коварная молодость! — она была лучшей подругой мельхиоровой дочери Саскии. А Мельхиору тогда можно было уже пенсию получать; его только что произвели в рыцари “за заслуги на театральном поприще”, так что она от него, по крайней мере, титул получила, но с Саскией они до сих пор не разговаривают. Хотя Старая Няня — неугомонная сплетница — рассказала нам, как Саския, появившись на крещении мальчиков, словно злая фея из “Спящей красавицы”, косилась дурным глазом на пухлых спеленутых близнецов, возможно, уже тогда вынашивая коварные планы на будущее.
У Номера Три, однако, были на будущее свои планы. Она оказалась передовой дамой. Зорко глядела вперед и разглядела — телевидение! Для остальных в то время это был просто маленький серый прямоугольник размером с коробку кукурузных хлопьев, в котором, как на Трафальгарской площади в густой туман, плавали неясные фигуры. Кто бы мог подумать, что эта крошечная, наполненная призраками коробочка лишит всех нас — певцов, танцоров, акробатов, шекспировских актеров, в общем всех — работы? Но планы третьей жены Мельхиора простирались вплоть до конца двадцатого века. Она разместила перед объективами телекамер всю семью. И они преуспели.
А может, это по нужде случилось. Мельхиор начинал смазывать реплики, спотыкаться о шпагу, путаться в ролях, так что его Брут мало чем отличался от Антония; подкрадывалась старость, и он принялся стричь купоны с былой славы. Усердно разрабатывал открывшийся ему богатый пласт — старые хрычи в рекламах трубочного табака, марочного портвейна и миниатюрных сигар. Его лицо — я порой издеваюсь над ним, но все же рада унаследовать старые добрые хазардовские кости, которые, как хорошее вино, с годами только крепче становятся, — его лицо стало вызывать в памяти музыку Элгара{49}.
Махнув рукой на собственную карьеру, его смышленая молодая женушка всецело посвятила себя очаровательным сыновьям, однако умела выкроить время, чтобы и самой появиться в телеящике, нахваливая кухонные мочалки, жидкость для мытья посуды, туалетную бумагу... — “театральная королевская семья торжественно одобряет”. Коронным ее номером было появление в длинном желтом балахоне с гофрированным круглым воротом на крепостном валу. Она сурово оглядывала блюдо с полуфунтовым куском масла и вопрошала: “Взбить или не взбить?..” Госпожа Масленка. Еще она за сходную плату участвовала во встречах со зрителями и открытиях благотворительных распродаж; с молодостью она распрощалась быстрее всех моих знакомых.
Не то чтобы я ее
Старшие падчерицы со временем тоже попали на телевидение. Моя сводная сестра и головная боль — Саския — ведет серию кулинарных передач; она теперь — телевизионный шеф-повар. Другая сестра, Имоген, разработала уникальное амплуа золотой рыбки. Без шуток. Сериал для мелюзги про какого-то карпа в аквариуме по имени Золотинка. Идет уже лет двадцать, карпы долго живут. Не понимаю я иногда англичан.
Если не считать случайных мельканий при смене телевизионных каналов, мы никого из Хазардов сто лет не видели, разве что в газетах. После провала единственной попытки Мельхиора на стезе кинематографии — постановки “Сна в летнюю ночь” — он избегал нас изо всех сил, потому что пригласил тогда в фильм только как амулеты на счастье, и посмотрите, какой катастрофой все обернулось! Со Второй мировой войны мы только раз сидели с ним за одним столом, и тогда дело тоже закончилось слезами. Что до госпожи Масленки, то она никогда не сгорала от желания знаться с побочными дочками мужа, тем более что эти дочки годились ей в матери. Но из газет мы узнавали, что мальчики поступили в школу Бидейлз{50} и что Гарет ее закончил, а Тристрама исключили за пьянство и дебош.
Какой визг подняли бульварные газеты, когда Тристрама исключили! Каталка веселилась от души. Малыш Трис в атласном камзоле и вельветовых трусах арестован за травку в 68-м. Тициановские кудри. В мюзикле “Волосы” он танцевал на подмостках в чем мать родила. В 76-м в состоянии опьянения, в клетчатых облегающих брюках и с прической шипами (как всегда — щеголь), он разбил свой первый “лотус элан”{51}. О-о-о, что это был за негодник, сколько хлопот он доставил своей мамочке. Имя не сходило с газетных страниц, во всех светских сплетнях — секс, наркотики и рок-н-ролл.
Гарет, хвала Господу, не таков.
Работать на телевидении Тристрама, видимо, пристроила госпожа Масленка. Она, наверное, к тому времени совсем отчаялась что-либо придумать. Если только это не дело рук коварной суки Саскии. Когда он пару лет назад впервые пришел нас навестить, еще до появления у него привычки инвестировать в идиотские фасоны мужских костюмов — он тогда носил галстук и джинсы и был помощником режиссера-постановщика, — то, по его словам, хотел пригласить нас в их передачу.
“Ничего себе!” — сказала Нора. Хотя мы к этому часу обычно еще не одевались, она, раз пришли по делу, натянула платье и слегка подобрала волосы. Выглядела она довольно вульгарно. “Нам в обед сто лет, а вы хотите, чтобы мы ноги заголяли!”
— Я горжусь своими тетушками, — провозгласил Тристрам, — когда Саския сказала мне, что легендарные сестры
Шанс приходятся мне тетями, я был просто в восторге.
“Тетями”, видите? Ох уж эта Саския. Мы переглянулись, но вслух ничего не сказали. Нужно признать, в нем есть обаяние. Скользкое такое обаяние. Я видела, что Нора почти поддалась на соблазн — по своей привычке постукивала ногтем по передним зубам. Мы и деньжат могли бы немножко подзаработать на этом предприятии. Но от мысли, что нам, старухам, придется отжигать пенсионный чарльстон на потеху публике, меня чуть не стошнило; да и то, что в этом деле не обошлось без Саскии, настораживало — нужно было держать ухо востро.
И тут появилась Тиффани, у нее был свой ключ, и она могла приходить когда угодно. Без стука. Просто открылась дверь, и она вошла.
Ну и явление! В ажурных чулках и кожаной мини-юбке она, бедняжка, выглядела как настоящая шлюха. Бренда и Лерой слишком баловали ее, вот ей и не было удержу. Она была первой, у кого в школе появился магнитофон. Мы всегда предупреждали: “Подождите, вырвется она из узды!” Только сама невинность осмелилась бы надеть такую юбку. Добрее и наивнее девочки, чем наша Тиффани, не сыскать, хоть у нее и хватило ума выставить свои сиськи на обозрение в газете. “Шесть футов два дюйма гибкой кофейной прелести” — гласила подпись под фотографией на третьей странице{52}. Она, конечно, не осмелилась рассказать отцу, но, к счастью, он из принципа никогда не держал в доме “Сан”. Самая славная девушка во всем Лондоне, но уж очень наивна.
При ее появлении Тристрам вскочил, опрокинув стул. Он был в полном замешательстве, да и не удивительно. Было время, Каталку превозносили как “самую прекрасную женщину Англии”, но, по ее собственному признанию, она Тиффани и в подметки не годилась.
Интервьюирование знаменитостей так никогда и не состоялось, потому что неделю спустя ему предложили вести игровое шоу на другом канале, и он принял предложение. Также он принял Тиффани — принял в свою модную студию-лофт в Бермондси над винным баром, купил ей платье из бисера, и с тех пор каждую неделю она, улыбаясь, как пятилетняя девочка, и выставляя всем на обозрение ложбинку грудей, неизменно появлялась, выпевая:
“Да-да! Загребай лопатой!” — с убежденностью, звенящей настоящей любовью.
Потому что она влюбилась в него без памяти. Когда она пришла домой, чтобы забрать оставшееся бельишко, ее отец разбушевался и разразился проклятьями; рыдая, она прибежала к нам. Заскочившая втайне от мужа Бренда крепко обняла ее.
— Мама, я люблю его. Тетя Дора, я люблю его. Люблю, тетя Нора.
Мы грустно переглянулись. На троих у нас было почти двести лет любовного опыта, и счастливой развязки в этой истории не предвиделось. Она сидела, размазывая кулачками тушь по лицу. Не могла уразуметь, что Тристрам не стоил бумаги, которой она задницу подтирала. В общем, мы приготовились врачевать разбитое сердце, но оно оказалось крепче, чем опасались. Пока — никаких признаков катастрофы.
Правда, мы ее нынче почти не видели. Перед Рождеством она заскакивала на такси с перевязанной красной ленточкой бутылкой джина, отпечатывала у нас на щеках сердечки губной помады, оставляла большую коробку для мамы и опять уматывала на какой-нибудь званый вечер. Мать она никогда не забывала, хотя, чтобы Лерою на глаза не попались плоды порока, Брен приходилось хранить все ее подарки у нас. На Пасху привозила нам нарциссы.
Но нам-то с Норой известно, как приходится изворачиваться содержанке, чтобы платить по счетам; когда мы видели ее последний раз, душенька Тифф выглядела осунувшейся и подавленной и, между прочим, то и дело бегала в уборную.
Нажимаем клавишу “Пуск”.
“Загребай лопатой!” — восклицает Тристрам Хазард в прямом эфире из Лондона — идет специальный выпуск, посвященный его знаменитому отцу. Если вы, не дай вам бог, раньше видели это идиотское шоу, то знаете, что обычно в этот момент Тристрам представляет красотку Тиффани. Она проскальзывает вперед в расшитом бисером наряде, улыбаясь, как послушная девочка в день рожденья, и вторит своим приятным, слегка хрипловатым голоском:
— Да-да! Загребай лопатой!
Но где сегодня красотка Тиффани? Нигде не видно, хотя Тристрам выжидательно смотрит на неоновую лестницу, по которой она обычно спускается. Чертова Тиффани куда-то запропастилась, а мы в прямом эфире!
Однако как настоящий профессионал он и глазом не моргнул:
— Сегодня я хочу попросить вас от имени “Загребай лопатой!” особенно тепло поприветствовать поистине великого старого мастера, олицетворяющего собой английский театр.
Слегка приглушив голос и расплывшись в щедрой улыбке, он согнулся в полупоклоне-полуреверансе, своего рода универсальной почтительной позе:
— Мой отец... Сэр Мельхиор Хазард, — обернулся и раскинул руки, сияя. — Привет, папа!
Под бурю аплодисментов леди Масленка, с лицом, поведавшим людям о тысячах щеток для мытья посуды, помогла старику доковылять до микрофона. Наши чувства всплеснулись тошнотворной мешаниной — во-первых, потому что мы впервые за много лет увидели его воочию; во-вторых, он выставлял себя напоказ таким дурнем; а в-третьих, был совсем седой и ступал нетвердо. Но Каталка философствовать не собиралась. Оживившись, она проговорила:
— Ну-ка, ну-ка! Приходится признать, он отлично сохранился! Великолепно законсервирован!
На случай если вам все-таки не довелось видеть, расскажу про маразматическое Тристрамово шоу: в украшенной неоновыми пальмами студии установлено огромное колесо наподобие рулетки, только больше, все утыканное лампочками, с неоновой стрелкой посередине. Игра состоит в следующем: вы называете номер, и Тиффани раскручивает машину. Как только перестанет крутиться это чертово, прости господи, колесо, если стрелка укажет на ваш номер, вам отваливают полтыщи. Это - первый тур.
Теперь второй: удвойте ваши денежки, утройте, учетверите или потеряйте — смотря куда покажет стрелка. Проще простого. Все построено на жадности. Камера следит за выпучивающей глаза, пускающей слюни публикой. Деньги! Деньги за так! Выигрыш в Тристрамовых “Загребай лопатой!” — почти как пенсион членов королевской семьи.
Тристрам затягивает свое заклинание, и в такт кружению колеса все начинают хлопать в ладоши: “Загребай лопатой!”
Каждый раз при виде этого шоу мне кажется, что я спятила.
Тристрам говорит отцу: “Готов загребать юбилейную кучу деньжат, папа?“
Ослепленный направленными на него огнями, старик моргает и озирается, будто только что проснулся и не понимает, где находится. Вот-вот расплачется. Одному богу известно, зачем он так себя унижает. Может, он просто хочет подпихнуть дебильную Тристрамову карьеру? Или хочется перед смертью еще разок покрутиться перед публикой? Или... может, ему в конце концов перестало фартить и просто-напросто деньги понадобились?
Странно, никогда об этом не думала.
Взяв себя в руки, отец одаряет нас полновесной, старинной, прекрасной улыбкой, проникающей до последнего ряда галерки, до последней клеточки в теле.
Улыбаясь, отец говорит:
— Я готов.
Но где же Тиффани в блестящем лиловом балахоне? Тиффани нет.
Не забывайте, все происходит в прямом эфире, так что положение у Триса довольно дерьмовое. По глазам видно, что он паникует. И вдруг в невидимой публике, из которой до сих пор доносились лишь случайные покашливания, смешки и аплодисменты, что-то произошло, прокатился явственный гул. Они увидели что-то невидимое нам, что их поразило, воцарилась неловкая тишина. И вдруг она прорвалась.
Я и не подозревала, что Тиффани может петь. Чисто и верно. Ла-ла-ла. Но ее все еще не было видно, слышалась только песня — мелодия без слов, без начала и конца, нелепое пение — и потревоженная им тишина расползалась, как круги по воде.
Тристрам обернулся на звук; вот он, в шоке, крупным планом.
Почему они не прервали трансляцию прямо тогда? Оказалось, что один из операторов был неравнодушен к Тиффани и считал, что Тристрам, этот первый жеребчик коммерческих каналов, обращается с ней как с последним дерьмом. Что было правдой. Но что вы хотите от мужика; и еще неизвестно, обошелся бы с ней лучше благородный оператор, дай ему волю. Как бы то ни было, он не дал остановить съемку и, самовольно развернув камеру, поймал в объектив стоящую наверху неоновой лестницы Тиффани.
У кого бы, глядя на нее, сердце не сжалось! Без косметики, растрепанная, в серых атласных трусиках с кружевными вставками, лиловых туфлях на шпильках и американской футболке с номером — тоже лиловой, с огромной красной цифрой “6д”. Эту футболку Тристрам в шутку подсунул ей в чулок для подарков на прошлое Рождество. Ясно как день, что он про нее думал.
В волосах у нее за ухом застряла ветка желтофиоли, а руки были полны охапками цветов: нарциссов, подснежников, ирисов — она, должно быть, нарвала их в палисадниках, цветочных ящиках и парках за неблизкую дорогу в студию из Бермондси.
Ей едва удавалось балансировать на высоченных лиловых “шпильках”, каблуки свернулись по дороге; резким движением она отшвырнула туфли совсем. Раз, два. Вторая точно, хотя вряд ли намеренно, поразила цель — угодила Тристраму по икре. (Настоящий, во плоти сидящий рядом с тетушками Тристрам, в унисон со своим двойником на экране испустил короткий, пронзительный крик, заставивший подскочить и ретироваться сидевшую у него на коленях кошку.)
Вопль Тристрама привлек ее внимание, и ее большие карие глаза остановились на нем, вроде бы узнавая, но очень смутно, словно ей припомнился сон — не очень приятный, но и не кошмар. Грустный сон, не гадкий.
Не имевшая о происходящем ни малейшего понятия публика возилась, хихикала, пытаясь убедить себя, что эта безумная девушка является частью программы и вскоре выкинет что-нибудь забавное — например, задерет футболку и покрутится им на радость. Но она лишь продолжала тянуть: ла-ла-ла.
Затем очень медленно, не отрывая от Тристрама глаз, словно гипнотизируя его, она начала спускаться.
Если бы нам с Норой дать по однофунтовой монете за каждую лестницу, по которой нам пришлось сходить, выступая в кабаре, мы бы утонули в золоте.
Но Тиффани, бедная девочка, ступала по этой лестнице совсем не как звезда. Она так шаталась на каждой ступеньке, что, не сомневаясь в ее неизбежном падении, загипнотизированная происходящим, я подалась к экрану, чтоб подхватить ее, когда она рухнет. Нора уже рыдала в три ручья, и даже древняя Каталка шмыгала носом и шарила в рукаве в поисках носового платка. Но, несмотря на то, что и у меня глаза были на мокром месте, я заметила, как топорщилась на Тиффани футболка, вспомнила ее последнее посещение и походы в туалет, и все стало ясно как дважды два.
— Ты ей заделал, Тристрам! — не сдержавшись, выпалила я.
Нора моментально закрыла шлюзы — слез как не бывало — и нажала паузу, заморозив на экране нашу милую Тифф в неустойчивом равновесии.
— Что-что? Ребеночек?
— Я не готов стать отцом, — сказал Тристрам, — это слишком большая ответственность. Я еще не в том возрасте.
— Мужчины всегда не в том возрасте, — провозгласила Каталка своим великосветским тоном.
Втроем мы сверлили его глазами. Он поджал хвост.
— Тетушки, — сказал он, — простите меня.
— Не у нас надо прощенья просить, — сказала Нора, — подумай лучше об этой невинной, милой девочке, как получить прощенье у нее, если она когда-либо соблаговолит смягчиться. И думай поскорее, пока ее отец не узнал, что ты увиливаешь от своей обязанности, иначе твои дни появления в кадре крупным планом сочтены. Не говоря уже о днях в этом мире. Ладно, посмотрим, какую гадость ты вытворил дальше.
С этими словами она резко нажала на пуск, и ему ничего не оставалось, как заткнуться.
Поняла ли Тиффани, что у подножия лестницы стоит Тристрам, или она совсем его не признала — трудно сказать; может, он показался ей знакомым из полузабытого прошлого, в котором сердце ее еще не было разбито, или незнакомцем с лицом, лишь чуть-чуть напоминающим кого-то другого. Кого-то усопшего и погребенного. Она сходила к нему по ступенькам без улыбки, с цветами в волосах, ступая бедными, босыми, измученными ножками.
Такие красивые ступни у нее — удлиненные, изящной формы, с хорошенькими, маленькими по росту пальчиками, не похожими на вытянутые, словно коренья, что бывают у некоторых. За ее милыми босыми ножками тянулся красный след от в кровь растертых лиловыми босоножками пяток. Подумать только — прошагать на шпильках всю дорогу из Бермондси!
Казалось, что Тристрам подпирает, страхуя от падения, старика Мельхиора, а может, наоборот — Мельхиор удерживал сына на ногах; они цеплялись друг за друга, как утопающие за соломинку. Конец Тристрамовой карьере! Испорчен папашин юбилей! Растоптанная им, лишившаяся рассудка, трогательная, как цветок, девочка своим появлением опозорила его перед миллионной аудиторией! Неужели его неприятностям не будет конца?
Она нашарила за ухом цветок желтофиоли и протянула его Тристраму. Не зная, что делать, он поднес его к носу, это вызвало у нее улыбку. Он попытался вернуть цветок, но тщетно.
— Желтофиоль, — сказала она, — знаешь, что про нее говорят? Много званых, а мало избранных{53}.
Поделиться книгой: