Маленький бизнесмен

После каникул ребята всегда шумят, толкаются, дерутся, и должно пройти какое-то время, прежде чем они успокоятся.

Джек стоял в сторонке, у окна, и не вмешивался. Боялся восстановить против себя новую учительницу. Старая, которая заболела, два года несправедливо придиралась к нему. И он решил теперь быть осторожней.

Тут в класс вошел школьный сторож и объявил: сегодня занятий больше не будет и они могут отправляться по домам. Джек идет не спеша и видит: на углу закрылась бакалейная лавка, в которой он всегда покупал конфеты. Там продавались такие длинные мятные карамельки, от них язык даже щипало, а втянешь воздух — во рту холодно делается. Продавались там конфеты с ликером и со всякой другой начинкой, в обертках и без оберток, в форме маленьких разноцветных шариков, а еще — шоколадки, марципановые зверушки. Стояли мешки с орехами: лесными, грецкими и американскими. Американские молотком надо разбивать — такая твердая у них скорлупка.

В стеклянных банках и вазах лежало одно, в жестяных коробках — другое, третье — в выдвижных ящиках, а для фруктов были корзины.

Джек, бывало, зайдет в магазин и, пока хозяин обслуживает взрослых, стоит и смотрит. Иногда он загадывает: сейчас хозяин выдвинет вон тот ящик. И часто так оно и оказывалось. Там было специальное приспособление для бечевки, чтобы она не запутывалась. И вообще много интересного. Удивительно: столько разных вещей — и для каждой свое место!

И вдруг магазин закрылся. Джек понимал: что-то случилось, но что именно, не знал.

— Хозяин обанкротился, — объяснил Кэтчер.

Дело в том, что лавочник покупает сразу помногу — оптом, а продает с выгодой для себя понемногу — в розницу. Бывает, у него не хватает денег, и он обязуется уплатить позже, когда продаст товар. Но если в срок не уплатит, у него забирают стол, стулья, шкафы — словом, все-все. Юристы это называют конфискацией имущества.

— Ну, теперь понял? — спрашивает Кэтчер, но по лицу Джека видит, что не очень, и прибавляет нетерпеливо: —Ох, до чего же ты глупый!

Джек раньше никогда не задумывался, откуда берутся все эти мешки, ящики, коробки.

Допустим, лавочник покупает все это, но за проданный товар он ведь получает деньги. Почему же тогда он не возвращает вовремя долг и доводит до того, что у него все отнимают?

Джек сидит на ступеньке и ест яблоко, а Кэтчер перед ним стоит — скажет несколько слов, повернется на пятке и повторяет:

— Ну и дурак же ты!

И Джеку неприятно спрашивать.

— Хочешь, покажу тебе, что такое банкротство? Давай яблоко! А теперь смотри.

И он откусил кусок.

— Эго твое яблоко?

— Ну, мое.

— Ты мне его дал?

И он еще раз откусил.

— Видишь, остался только кусочек. Может, хочешь обратно взять?

— А что?

— А то, что мне отдавать нечего. Я обанкротился, понял? И при всем своем желании отдать яблоко не могу. И ничего ты мне не сделаешь.

И, еще раз откусив яблоко, повернулся и убежал. А потом еще дразнится:

— Дай еще яблочко, глупый Джек, я тебе получше растолкую.

И придумал дурацкую игру: дашь ему что-нибудь подержать и не успеешь сказать: «Чур, мое!», он со словами: «Обанкротился!» — забирает вещь себе и не отдает.

Сначала в банкротство играли только мальчишки, а потом и девчонки. В проигрыше оказывались, конечно, малыши. Элин таким образом лишилась куклы, Мэррик — цимбал. Завершилось все грандиозным скандалом.

Дело было так. Дик дал одному мальчишке подержать свои книги и тетради и забыл сказать: «Чур, мое!» Тому они совсем не были нужны, но он потребовал в виде выкупа два цента. Испуганный Дик с ревом бросился домой и пожаловался матери. И все выплыло наружу. Во дворе поднялся невообразимый крик: ссорились не только дети, но и их матери.

— Из твоего сына вор вырастет! — кричала мать Дика.

— Смотри, как бы твой Дик его не переплюнул!

Так кончилась игра в «банкротство», а Дика еще и ремнем отстегали.

Джек не знал, кого больше жалеть: того, кто дал мешки сахара, орехов, чернослива, ящики пряников, а денег за это не получил, или того, у кого все забрали. Да, Кэтчер объяснил наглядно: коли дал без денег, пеняй на себя!

Проходить мимо закрытого магазина неприятно, а тут еще и вывеску сняли, но Джек этого не видел: он был тогда в школе.

Потом там разместилась парикмахерская. Пока шел ремонт, вносили и выносили вещи, суетились рабочие, было на что поглазеть. А когда на месте бакалейной лавки, где столько интересного и заманчивого, открылась парикмахерская, смотреть стало не на что.

Джеку известны все стоящие витрины, мимо которых он проходил дважды в день: по дороге в школу и из школы. Но парикмахерскую он не удостаивает своим вниманием.

Что такое банкротство, он толком так и не понял. Отец в ответ на его вопрос буркнул что-то невразумительное. Впрочем, взрослые всегда так поступают, когда хотят отделаться от детей.

Мама тоже никакой ясности не внесла. «Нельзя тратить больше, чем зарабатываешь, — только и сказала она. — Не делай долгов — и не обанкротишься. Мои родители тридцать шесть лет держат лавочку, и ничего с ними не случилось. И детей вывели в люди, и сами живут безбедно. Как говорится, по одежке протягивай ножки».

Бедный Джек даже не подозревал, что очень скоро на себе испытает всю тяжесть банкротства.

Часто говорят: «Я сам знаю», но по-настоящему узнаешь и поймешь, только когда на собственном опыте испытаешь.

Так и Джек: вроде бы понимал, что сломанная нога болит, а теперь знает, как это бывает на самом деле. И насчет будильника ему тоже говорили: не трогай — сломаешь. Но это не остановило его, и, только когда на столе перед ним лежали колесики и винтики, он пожалел, что не послушался, но поздно: с минуты на минуту должна была прийти мама, и придется во всем ей признаться.

«Если бы я наперед знал, что так будет», — обычно говорят в таких случаях. Но, увы, заранее никогда ничего не известно. Хотя, может, взрослые что-то знают, недаром они любят повторять: «Почему ты не послушался, когда тебя предупреждали? Заранее было известно, чем это кончится».

Иногда они бывают правы, но чаще всего это просто хвастовство.

На свете все разное: и перья, и промокашки, и карандаши, и резинки, и учительницы.

Одна промокашка, к примеру, промокает хорошо, а другая — плохо. Бывают резинки, которые стирают так, что ничего не заметно, а другие только пачкают. Есть карандаши твердые и мягкие. Одно перышко пишет тонко, другое — толсто, и вообще они разных видов и номеров. И тетради бывают обыкновенные и общие, из хорошей бумаги и такой, на которой чернила расплываются, в перо попадает волоконце — и получается клякса. Есть тетрадки в клетку, есть в линейку, а еще — для рисования.

И учительницы тоже разные: одна преподает арифметику, другая — рисование, одна — маленького роста, а другая — высокая, одна — толстая, другая— худая. Но важно не это. Гораздо важней, что они бывают веселые и сердитые. Одна покричит-по-кричит, и тем дело и кончится, другая не ругает, а сразу вызывает родителей. С учительницами так же, как с перьями: одному нравится эта, другому — та.

Прошлогодняя учительница, которая заболела и больше в их школе не преподает, была какая-то странная. Может, и не злая, но к нему — это уж точно! — относилась несправедливо. Из-за нее Джек за два года немало натерпелся.

Началось все с пустяков.

Джек в начале года сел за первую парту. Как всегда после каникул, ребята шумели на уроке. Учительница рассердилась и поставила троих в угол. Тот день вообще был невезучий. Началось все с того, что один мальчик принес в класс щенка, больного лишаем, ну и, конечно, разразился скандал. Кто-то во время урока завтракал, у кого-то не оказалось запасного перышка, и он вертелся и разговаривал. На перемене изрисовали мелом доску, но что еще хуже — оторвали ремешок у сумочки учительницы. Она на минутку вышла из класса и оставила сумочку на столе, а ребята стали вырывать ее друг у друга, и ремешок лопнул.

Но Джек в этом не участвовал.

— Что это такое, я вас спрашиваю! — кричала учительница. — Смотрите, чтобы это было в первый и последний раз!

И ведут себя учительницы по-разному. Когда в классе шумят, одна говорит: «Терпенья моего больше нет!» Другая: «У меня голова трещит». Третья: «Голос сорвала, а им хоть бы что!»

Или: «Как вам не стыдно?!»

Или: «Сейчас вы у меня получите по рукам!»

В тот раз учительница велела дать ей книжку. Джек сидел ближе других и протянул свою. А она давай стучать по ней кулаком. Колотила с такой силой, что Джек не выдержал — встал и вежливо сказал:

— Пожалуйста, не стучите так — книжка порвется.

Долго не мог понять Джек, почему она на него рассердилась. И только много позже уразумел: учительницы не любят, когда им делают замечания, даже самым вежливым тоном.

Она швырнула ему книгу со словами:

— Больше мне никогда ничего не давай, понял?

Джек очень огорчился. Но это было еще только начало. Через несколько дней учительница велела Джеку дать Бетти свой учебник. А она загнула угол страницы и вдобавок посадила на обложке две большие кляксы. К счастью, книжка была обернута в газету.

В это время была безработица. Многие фабрики закрылись, другие работали только три дня в неделю. Отец Джека оказался в таком же положении, как и другие рабочие. И Джек остался бы без учебников, если бы не купил крестный. Отец наказал ему беречь книги, и Джек обещал держать их в образцовом порядке. А тут на тебе: сразу две кляксы!

Но и это еще не все. В том году из-за безработицы многие дети не имели учебников, и учительница даже отсылала их домой. И вот как-то она сказала Джеку, чтобы он дал Вильсону свою книжку. Но, наученный горьким опытом, он отказался.

Тогда Вильсон стал вырывать у него из рук книгу, будто она его. И Джек расплакался, хотя он не из плаксивых. Плакать вообще стыдно, тем более при девчонках.

Учительница назвала его жадиной, плохим товарищем. И еще сказала: «Богатые должны помогать бедным». Как будто Фултоны живут лучше Вильсонов. Она еще много чего говорила, но Джек не слышал, потому что, когда на человека кричат, слова перестают до него доходить. А кончила она так: «Вот вырастешь, и никто не будет тебя любить».

С этого дня Джек заметил, что учительница его недолюбливает. Вроде бы прямо не выказывает этого, но все равно чувствуется. И Джек перестал поднимать руку, пожалел, что сел за первую парту, и вообще по утрам нехотя шел в школу, а дома о школе больше не рассказывал.

Но вот, по мнению Джека, подвернулся случай доказать учительнице, что он хороший товарищ и это неправда, будто его никто не будет любить, когда он вырастет.

У Пила перед диктантом сломалось перо, и он не знал, как быть. А у Джека было запасное, и тут-то он и решил показать, какой он отзывчивый и добрый.

— Возьми мое, — сказал он Пилу. — А завтра вернешь такое же.

Ну что плохого в его словах? Ведь он хотел как лучше, хотя и шел на риск, потому что у него у самого перо могло сломаться. И вообще Пил способен не вернуть перо или подсунуть старое и не такое, каким любит писать Джек.

Иной раз одолжишь что-нибудь, а тебе потом говорят: «Чего пристал? Катись, пока цел, не то как врежу!»

Или: «А кто тебя просил давать?»

Итак, учительница опять рассердилась на Джека и не позволила Пилу взять перо. И ни он, ни Пил так и не поняли почему.

Насмешник Фил скорчил уморительную гримасу и, передразнивая учительницу, сказал:

— То-ва-ри-щес-тво! — и прибавил: — У нее такой пунктик.

Джек никогда бы так не сказал про учительницу. И вообще он не одобрял дурацкие шуточки Фила. А сейчас ему и вовсе было не до смеха.

Пил огорчился, что Джеку досталось из-за него. И первый заговорил с ним. В тот день они вместе возвращались из школы домой. И с тех пор сошлись ближе и стали почти друзьями.

После того как учительница дала понять, что считает Джека торгашом и чуть ли не мошенником, он стал избегать товарищей. Прямо она, правда, этого не сказала, но Джек прекрасно понял, хотя ни за что на свете никому не признался бы в этом.

Как-то у Доррис пропал завтрак. Скорей всего, она забыла его дома. Она постоянно все забывала, теряла и всегда подозревала других в воровстве. Так было с резинкой, которая лежала преспокойно под партой. Но Доррис уверяла, что ее подбросили. Или еще был случай с промокашкой. Ну, кто позарится на промокашку? А Доррис сразу в крик: «Украли!»

Наверно, и с завтраком то же самое. Хотя булка с колбасой и яблоко не резинка и не промокашка.

— Слопала сама — и еще хнычет. Ну-ка дыхни, ангелочек! — приставал к ней Фил.

«Ангелочком» Доррис прозвали после того, как та, прежняя, учительница сказала, что у нее глаза голубые, как у ангела.

— Бедный ангелочек! — не унимался Фил. Перебегая от одного ученика к другому, он стучал каждого по животу и приговаривал: — Стук-стук! Отзовись, колбаска!

Пропади завтрак у кого-нибудь еще, ребята возмутились бы, но Доррис они не любили: она была подлиза, ябеда, воображала и вообще недотрога.

С этим завтраком была целая история.

— Воришки! Бессердечные, злые дети! — кричала учительница. — Позор для класса, для всей школы! Даже смотреть на вас противно! А я-то хорошо к вам относилась. Впрочем, этого следовало ожидать: если перышко жалко одолжить товарищу, значит, и кражи должны быть. Кто не выручит в беде, тот и на чужое позарится.

Выходит, завтрак съел Джек, во всяком случае, без него не обошлось. Какое она имеет право так говорить! А таких противных девчонок, как Доррис, Джек в жизни не встречал!

И весь сыр-бор разгорелся из-за какого-то завтрака! Джек поклялся себе до окончания школы не разговаривать с ней, даже не отвечать на вопросы, а на будущий год пересесть в другой ряд, чтобы даже мимо не проходить.

А учительнице он этого никогда не простит!

«Я поговорю с ней сегодня после уроков, — решил он. — Как она смеет подозревать меня в воровстве!»

Но объяснился с ней Джек только через полгода, и то не до конца.

Однажды учительница задала какой-то вопрос. Джек знал, но руки не поднял.

Тогда она нарочно вызвала его, чтобы подловить, и очень удивилась, когда он ответил правильно.

— Почему же ты не поднял руку? — спросила она.

— Вы бы все равно меня не спросили! — ответил Джек.

— С чего это ты взял? — еще больше удивилась она.

— Потому что я не дал Вильсону книжку, а не дал потому, что Бетти на моем новом учебнике поставила две кляксы и загнула страницу.

— Бетти? Две кляксы?

— Я нечаянно, — покраснев, пролепетала Бетти, и Джеку стало даже жалко ее.

В классе воцарилась тишина. Все знали, что учительница придирается к Джеку.

Нарушил тишину шутник Фил.

— Честное слово, Джек — хороший малый! — сказал он таким уморительным тоном, что класс покатился со смеху.