Попугай с семью языками

— Если правда то, что Искатели истины, приходя в деревню, первым делом снимали комнату и подвешивали к потолку картофельный клубень на нитке, а затем выходили на улицу, преследуя две цели: заработать денег и встретить кого-нибудь, дабы поведать ему истину (клубень усыхал, потом падал, и тогда у искателей было два часа, чтобы покинуть это место, новых друзей, учителей и приобретенное там имущество), то, как я считаю, есть и другой выход. Прибыв в деревню, необходимо поместить клубень в сосуд с водой. Если на нем появятся глазки, ростки, листья, то в этом месте следует остаться навсегда.

Месяцем позже Зум устроил Хумсу и приятелям небольшое представление. За обедом у каждого прибора стоял сосуд с водой: в нем помещался клубень с длинными ростками. Подняв бокал, Зум предложил всем назваться «Обществом цветущего клубня». Все зааплодировали, но под конец банкета Ла Кабра взобрался на стол, топча зеленые листки, и поимел Хумса, крича ему сзади: «Ты — сухой клубень! Зачем говорить о цветении? Здесь никто не пустит ростков! Мы уже упали с потолка!»

Зум помог Хумсу спуститься — тот кряхтел и шатался, — уложил его, поставил у кровати горшок и убаюкал товарища, напевая некую смесь из стихов Фаридуддина Аттара[10] и Хань Шаня[11], положенную на мотив танго Гарделя[12]:

Ты не мертвый, ты не спящий, не живой: больше нет тебя!

Вот дорога в облака

в пустоте, тра-ля-ля-ля!

Светало. Хумс свернулся клубком и, засыпая, вздохнул:

— Свет зари… Большая черная бабочка — обломок ночи, которой никак не уйти.

II. ДРУГОЙ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

Тот, кто щедр и бескорыстен, тот от мира не ушел.

Вальс паяца Пирипипи.

Кафе «Ирис»: сиреневые стены, немощные официанты подают вино с корицей в лиловых бокалах. Рядом с дверью висят пурпурные халаты, предоставленные заведением. Сотрапезники — породненные общим цветом — ведут живую беседу. Порой кто-нибудь из официантов умирает. Кафе остается открытым, покойника уносят в помещение над баром. В сигарный дым и аромат герани вплетаются слова прощания. На другой день свободное место занимает новый старик и ничего как будто не меняется; встреча со смертью не состоится, посетителям кажется, что, не подгоняемые никем, они встретят в этом кафе конец времен.

Энанита подносит Деметрио букет фиалок:

— Кто ты?

— Я тот, кто кружится возле меня!

— Где ты был?

— В туннеле, одетый во все то, что мне приходилось носить в жизни.

— Куда ты идешь?

— Одни уходят, другие приходят; остаются только камни у дороги.

— В детстве я читала сказку про то, как один рассеянный человек потерял пуговицы. За ним шла женщина, подбирала эти кружочки и ела. Вот наши с тобой отношения, Деметрио!

Поэт предпочитает смолчать, окунув цветы в вино. Затем поедает их.

Энанита ночь напролет пытается щипчиками удалить все линии со своих рук.

— Толин, ты не знаешь, Деметрио собирается ко мне? Вот уже семь дней я никуда не выхожу, ничего не ем, только жду его.

Энанита — единственная женщина, полюбившая Деметрио. Они играли вместе, когда были детьми примерно одного роста. В десять лет она подарила Деметрио свою девственность; тот обожествил ее. Но затем Деметрио вырос, а Энанита — нет.

Он начал стыдиться ее, требовал, чтобы она носила каблуки, с каждым разом все более высокие. С высоты ста семидесяти восьми сантиметров он ненавидел энанитовы сто пять. Для Энаниты он был Богом, и она молилась на его фото. Деметрио больше не хотел ее видеть: крошечный рост женщины делал его импотентом. Он мечтал покорить стокилограммовую самку выше себя, чтобы упасть на нее, как гроз-ноувлажненный эректолит и кувыркательно особачить.

Толин чувствовал себя неуютно в этой комнате: слишком короткая кровать, узкие окна, вещи, разложенные в полуметре от пола. Все было приспособлено для Энаниты, и потому ее друзья, заходя внутрь, ощущали себя великанами.

— Приду как-нибудь в другой раз.

— Счастливо, Толин. Если увидишь моего Господина, скажи, что я не буду есть и выходить на улицу, пока он не явится ко мне.

Прошла еще неделя. Может быть, голод все-таки заставил ее выйти? Никто не отвечал на звонок. Толин разбивает окно, закрывает газовый вентиль.

— Уходи! Мой Господин не вернется!

— Энанита, одевайся и обещай делать то, что я скажу. Дай мне руку, закрой глаза…

Он вытаскивает Энаниту из помещения и блуждает с ней по улицам, делая крюки и петли, чтобы сбить ее с толку. Затем доходит до лесопарка, взбирается на деревянный мостик шириной сантиметров в пятьдесят и там, на двадцатиметровой высоте, говорит ей: «Смотри!».

Энанита вскрикивает, едва не теряя равновесия, и прижимается к нему. Река Мапочо внизу кажется бездонной. Там подстерегает смерть, кукла из тряпок и пустых бутылок, сотворенная волнами. Энанита набрасывается на Толина, плачет; он держит ее над бездной, бьет, ругает последними словами, пока она шаг за шагом не достигает берега, побеждая свое головокружение. Они выходят на улицу. Энанита смеется, раскрывает объятия — неизвестно почему.

На углу вокруг фонаря вьется бабочка — такая большая, что поначалу ее принимают за летучую мышь. Молчаливые дети бросают в нее камни. Камень взмывает вверх, падает, ударяется об асфальт. Кто-то бросает его снова. Наконец, Энанита с Толином понимают, что дети хотят не убить бабочку, а разбить фонарь и освободить ее. Толин подбирает обломок кирпича, прицеливается, кидает. Есть! Зажигаются окна, слышны крики, свистки, стук копыт, и Энанита, опережая его, спасается бегством, кидает камни в окна и не прекращает смеяться.

— Гляди, бабочка летит за нами!

Легко маша крыльями, она пурпурной короной венчает голову Толина. Появляется другая, зеленая, и садится на лоб Энаните. Туча бабочек — желтых, синих, оранжевых, — облепляет обоих с ног до головы. Они возвращаются в парк, покрытые мантией из бархатных крыльев — живой радугой.

И вновь Толин чувствует себя гигантом, сидя на миниатюрном стуле. Энанита, распростершись на кровати, смотрит на него.

— Я дарю тебе свое лоно.

Он не желает обижать ее и вынужден согласиться.

Стук в дверь!

— Мой Господин вернулся!

Но слишком поздно. Они занимаются любовью до самого рассвета, а Деметрио — за ним наблюдает крыса из канализации размером с кота — прислушивается к скрипу кровати.

Утром дверь открывается и входит поэт — медленно и величественно. Никаких объяснений. Все пьют кофе, в молчании слушают Бартока. Деметрио срывает со стены бабочку, сдавливает ее, так что между пальцев его течет зеленоватая жидкость. Толин и Энанита делают то же самое. Со свиным хрюканьем они обезглавливают бабочек, устилая пол мягким ковром, падают, растирают себе лица остатками насекомых, облепляют себя лапками, усиками, крыльями. Покрыв себя маской, Деметрио читает вслух манифест, написанный им ночью под звуки совокупления. Вместе с академической литературой он навеки изгоняет из себя их обоих, а также самого себя.

В этот момент Толин, бог знает почему, вспоминает свою печаль при известии о том, что Арлекин раньше был Гермесом. И вот экс-божество, одетое паяцем, защекотало себя до смерти перед толпой зрителей…

Энанита посетила тридцать три сеанса электрошока, стремясь забыть Деметрио. Лечение зарядами обратилось в дурную привычку, и она стала распродавать мебель, чтобы платить за него.

И все же Деметрио считался с Энанитой: ее преданность была для него пьедесталом. Теперь же, лишенный этого необходимого возвышения, он катится под гору, потерянный внутри мира, спит в чужой постели, покупает в ресторанах несъедобную еду — протухшие бифштексы, увядшие листики салата; лев с внешностью курицы — зубы оставлены на ристалище, — подбирающий крошки, чтобы его, мрачного ворона, считали обычным голубем; и собственное «я» тяготит его больше, чем всегда. Но иногда, перед флакончиками с мармеладом, запечатанными воском, он становится другим. Тогда он возвращается к жизни, распахивает наружу окно своей эрудиции, отпускает шутки на выдуманных наречиях. Но это все равно, что вонзить зубы в здоровенный ломоть мяса и откусить крохотный кусочек. Немного чая, немного нежности! Если он хочет говорить, то выдавливает из себя лишь одно слово: «слово». Он подбрасывает вверх бутылку. Шесть часов готовит листок кориандра. Переодевается в печальные одежды. Плюет на распятие, прямо в лицо Христу. «Я потерялся в небе из-за того, что заботился о вашем содержании!» Запирается с уличной девкой, пытается ее изнасиловать, но у него не встает. Идет дождь. Комната-колодец. Он ощупывает стены в поисках выхода. Проказа с запахом отеля. По углам шлюхи с кожей светских дам читают проповеди. Он покоряет Хлору в баре «Золотой лев». Хлора хочет бросить ремесло официантки и жить с ним. Они идут в цирк и видят там паяца Пирипипи — тот наигрывает вальс, бросая монеты на деревянный куб: каждая звучит на своей ноте… Забвения нет! Быть другим, не самим собой, неизвестно сколько времени!

Он придумывает пророка. Пишет на центральных улицах лозунг: «Бедный Ассис Намур достигнет безразличия!», заносит в свои дневники болтовню святого и ждет в подвале. Но никто не приходит.

В полночь приходит американка, нагруженная пакетами: мясо для котов, маленькие бюстики Гете, деревянный магнит, головки пейотля. Она садится перед лжеучителем. Он просовывает руку ей под юбку, вводит в нее большой палец, указательный, средний, безымянный и мизинец. Затем соединяет вместе их кончики и миллиметр за миллиметром погружает в нее кулак. Когда влажные губы охватывают его запястье, он медленно раскрывает руку. Оба смотрят друг на друга взглядом памяти, Деметрио вновь соединяет пальцы, чтобы извлечь их. Он сидит напротив американки, не отрываясь от ее синих глаз.

(Двадцать лет он прожил, не подозревая о том, что существуют цвета. Когда он посещал медицинский институт, чтобы привыкнуть к виду смерти, ему показали эту троицу: женщина с ребенком и мужчина, распластанные об асфальт, разлагающиеся, — атака лилового, тепло-зеленого и гранатового. Влажные тона гниения казались бархатными, под ними пробивалось серое покрытие дороги, — и внезапно, сквозь окно трамвая, весь город наполнился оттенками, Деметрио посмотрел на лица, и те оказались розовыми, оранжевыми, желтыми, и он вспомнил об ирисах своей матери, поняв, что они были сапфирно-синими: из страха перед этим цветом он превратил для себя мир в серое пятно).

Выражение лица американки постоянно меняется, стирая боль Деметрио.

— Прошлой ночью мне пришли на ум такие слова (все, что ему известно, он получает из снов): «Жить, подобно звезде!», «Устранить все поверхностное!», «Дорогу конкретному!».

Он имитирует воображаемый голос Ассис Намура:

— Я всегда опасался «использовать». То, чему я учу, не имеет формы: оно изменчиво. Кое-кто подходил ко мне, прося «знания», — но я не знаю ничего. В согласии с законом, я даю лишь то, что мне позволено дать. Но, получив это, меня ненавидят.

Американка отвечает:

— Все подвижно и в то же время устойчиво. Пищеварительные органы безличны: их обязанность — давать мертвую пищу, более мертвую, чем когда-либо, существам, готовым ее поглощать. Но ты не таков. Ты глотаешь одну лишь кровь — ту, что течет вопреки земному тяготению. Пища сплетается воедино, оставаясь живой. Они вошли в сговор со смертью и понемногу убивали тебя. Горестный, как шлюхи, ты не можешь возразить. Вот что значит — предавать и выдавать секреты. Если я — девять врат, открывай меня, пока хватит ключей, и каждый раз я буду другой.

Американка раздевается. Гладкое и белое, как яичная скорлупа, тело, струясь, призывает его.

— Звезды сияют, не заботясь о непрозрачности планет.

Отныне они живут вместе. Месяцами не выходят из подвала. Однажды утром американка сбегает, оставив на стене картинку: слон, нарисованный соплями. Она звонит Деметрио из вашингтонской психбольницы в четыре утра:

— Голубки становятся плотоядными. Я не хочу заснуть в тридцать лет и проснуться в пятьдесят. Я перешла в иной мир. Каждый шум имеет свою окраску, каждый образ — свой вкус, каждый запах — свою форму. Я займусь изучением столетий. Я преодолеваю больше ступенек вверх, чем вниз, но все равно спускаюсь.

Деметрио получает телеграмму с вестью о самоубийстве: американка завещала ему белую янтарную змею.

Чтобы оплачивать сеансы электрошока, Энанита устроилась журналисткой в «Меркурио». Героиня первой же ее статьи, актриса, ворвалась в редакцию, облила кислотой пишущие машинки, надавала главному редактору пощечин и заставила его съесть текст, озаглавленный «Один день с Дианой Доусон».

«Доусон говорит, что ей сорок три, но на самом деле ей шестьдесят пять. Она только что снялась в любовной истории.

Я поджидала ее во дворце, где живут шестьдесят пять кошек, соответственно числу прожитых лет.

Актриса вылезла из машины скорой помощи в горностаевом плаще до пят и шляпе-скафандре. Ни одного сантиметра кожи не проглядывалось. Из-под плаща вырвалась связка ключей, а из-под шляпы — порция ругани:

— Распакуйте и не забудьте, что где лежит! Я не хочу думать об этом! Я думаю только о своей внешности!

Шестеро слуг разглаживают ее одежду днем и ночью, потому что актриса не выносит вида складок. Я вышла купить ей слабительного. Когда я вернулась, Диана Доусон, обнаженная, протирала свои нижние губы, свисавшие, точно собачьи уши.

Я хотела приступить к интервью, но актриса перебила меня:

— Поставь мне клизму!

Она вылила в аквариум три литра лимонада и принялась смывать макияж, сняв закрепленную под париком резинку, которая поддерживает ей двойной подбородок.

Я оставила звезду дремлющей и что-то бормочущей, с прижатым к щеке собственным фото в пятнадцать лет.

Может быть, однажды она все же ответит на мои вопросы…

(Продолжение следует)»

Остальные статьи были сожжены в присутствии адвоката актрисы.

(Когда продюсеры потеряли девять миллионов долларов на мюзикле «Дафнис и Хлоя», где Доусон исполняла роль четырнадцатилетней девушки, ей пришлось перебраться в одно лос-анджелесское кабаре.

Она выходила на эстраду голой, двигая светлым лобком. Потом свет перемещался на рот, сжатый в виде буквы «О». Высовывался длинный мокрый язык, гибкий, словно угорь; он извивался, дрожал, спазматически скручивался, вылизывал воздух в течение получаса.

Публика, наэлектризованная этим порношоу, испускала крики при виде нитей слюны.

Имя Дианы Доусон исчезло с афиш, замененное другим: «Язык Матери». В конце концов, танцевальный пролог упразднили, и с самого начала свет направлялся на губы, а прочие части тела оставались во мраке.

Актриса выказывала столько пыла, что однажды ночью откусила язык, выплюнув его в публику.

Он оказался в бокале со сладким мартини).

Сидя рядом с Энанитой в кафе «Ирис», Толин — желая ее разговорить, а заодно не дать ей приступить к пятой бутылке вина, — спросил:

— Как ты познакомилась с Деметрио?

Услышав это имя, Энанита словно выкарабкалась из пропасти. Она вычистила гной из опухших глаз, погляделась в ложку, привела как могла в порядок платье, прожженное во многих местах сигаретами — они выпадали изо рта, когда Энанита валилась лицом на стол, — и пробормотала:

— Мы оба родились в Токопилье, близ медных копей. Когда задувал ветер, вагонетки с рудой раскачивались, осыпали золотым дождем беспокойные толпы нищих; они жили тем, что извлекали металл и выделывали из него разные предметы, которые американцы — владельцы копей — запрещали им продавать. Дома, мебель, посуда, — все у них было из меди. Они ходили в начищенных до блеска латах и при каждом движении издавали звон, похожий на колокольный.

Я видела, как Деметрио уцепился за хвост кометы: ноги сомкнуты, руки раскинуты, — распятый, да и только.

Я перебралась через решетку пустыря — посмотреть, что же его возносит ввысь, — и натолкнулась на Кристину, безумную служанку, которая могла делать из воздуха различные вещи. Каждую ночь она лепила что-то в пространстве, сотни раз дотрагиваясь руками до одного и того же места, вытягивая, разминая, сжимая. От ветра осыпалась мука, которой она пудрилась, белый прах падал перед ней, останавливался на полдороге, облеплял скульптуру.

Деметрио приказал мне влезть на комету. «Я покажу тебе кладбище самолетов». Мы пробрались внутрь полого облака и там обнаружили старинные аэропланы, — машины времен первой мировой. В кабинах — мумии летчиков: руки на рычагах, пустые глаза под очками, истлевшие куртки, вскрытая грудь, где спали летучие мыши. Деметрио издал негромкий крик. Вампиры забили крыльями, тела зашевелились. Негнущиеся руки задвигали рычагами, самолеты стали выделывать пируэты в облаке, пока животные не успокоились.

Мы посетили публичный дом. Проститутки на верхних этажах заставляли ручных пауков размером с кошку источать слюну, нити которой спускались на мостовую. Моряки, проходя через калитку, задевали за них, каждая издавала почти неслышный звук, но звуки накладывались один на другой, и весь квартал, превратившись в арфу, томно вздыхал.

Мы побывали на празднике Гаргульи: флаги, ятаганы, тюрбаны. Она дала нам наваху и упала, голая, навзничь на кровать. Мы срезали по прядке с ее громадного лобка и приклеили их на безволосую голову Бога-младенца. В соседней комнате моряк умер, занимаясь любовью. Проститутки купили гроб, окружили его свечами. Гаргулья расстегнула покойнику брюки, отсекла ему член и преподнесла, завернув в цветную бумагу, Деметрио. Мы отправились на кладбище — семиэтажную башню, возведенную близ шахты, — соорудили небольшую могилку и захоронили тело. Деметрио набрал несколько красных ящерок, казавшихся в его ладонях каплями крови, и, скрестив руки, затянул песнь птицы Феникс.

Большие краны подняли дома из меди, и нищие, до пояса погрузившись в море, стонали, видя, как охранники конфискуют ценный металл для компании. Были видны ярко блестевшие кровати, светлая посуда, музыкальные инструменты. С каждым снесенным домом нищие делали шаг вперед. Когда приехал бульдозер и все разровнял, они утопились в океане…

Рыдания надолго застряли в ее горле, не решаясь вырваться наружу, и растворились только после полбутылки красного.

— Как ты, Энанита?

— Его отсутствие, когда он был рядом, превратилось теперь в присутствие, и мне надо, чтобы он снова сел рядом со мной и я смогла его позабыть.

III. БАНКЕТ И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Обрубив все концы, ты можешь связать себя прекраснейшими в мире узлами.

Зум (последние слова из его дневника)

Деметрио, Га, Толин, Энанита, Зум и Ла Кабра обрывали звонок каждые полчаса, днем и ночью, — но Хумс не отворял. Пришлось без него отправиться на могилу Ла Роситы, дабы украсить ее искусственным венком, причем для цветов использовали страницы книги со статьей о Карло Пончини, вырванные по такому случаю в Национальной библиотеке. (Священник церкви Святого Франциска разрешил похоронить самоубийцу на католическом кладбище в благодарность за неожиданный приток средств, доставленных ему пресловутым копьем: легионы голубых притекали, чтобы поцеловать это орудие и быть счастливыми в любви, — и приносили в церковь свой скромный обол).

Возвращаясь с места упокоения Хумса, процессия наткнулась на русского весом в два центнера, одетого псом СанБернардо. С шеи его свешивалась пятидесятилитровая бутыль водки, из которой он пожелал влить в глотку каждому скорбящему. Зум решил прихватить русского с собой в подарок Хумсу.

Они выломали дверь квартиры и ворвались во главе с русским, бутылью и ящиком облаток, обмазанных яичным желтком. Хумс завопил, не надо, мол, никакого света, — но друзья-приятели, завывая грегорианские песнопения, зажгли двенадцать восковых свечей. В центре гостиной возвышалась девушка из железа!

Хозяина успокоили, заставили выпить водки, преподнесли ему русского. Хумс немедленно подыскал объяснение происходящему:

— Се алхимическая печь, где сатанинская гниль обернется Багряным Христом…

Он раздул угасавший огонь, что согревал живот металлической девушки, и затушил свечи.

— Свет рождается из тьмы. Мой священный тигель донесет Новый Глагол до самых растленных уголков мира.