Нойбранденбург – это лагерь под землей, завод в лесу, бараки и тут же на территории вот этот завод. Режим тот же – с четырех часов утра до шести часов вечера стояли без движения. Это страшно, конечно, притом независимо от погоды. Когда было холодно, нам давали еще без подкладки эти полосатые куртки, когда было тепло, эти куртки забирали. Вот я говорю, что солидарность была такая, что просто как родные были. Мы дружили там четыре девочки: две девочки – две Марии из Запорожья, одна Валентина из Ленинграда и я. И над нами шефство взяла француженка, профессор мадам Жоли. Стоя на этом аппеле, она нас научила, так как все время надзирательницы ходили, и шевелиться нельзя было, она нас научила, как можно немножко согреться. То есть стоя без движения, мы приподнимались и стучали пятками. Мы таким образом согревались. Потом уже, семья у меня вся из врачей, когда я узнала, это для того, чтобы кровь циркулировала, не застаивалась. На заводе, этот подземный завод был, там стояли станки. Это уж потом, много лет спустя, когда я была там, там были как бы исторические раскопки. Оказалось, что это было изготовление деталей для «Фау-2». То есть, допустим, я шлифовала на станке, поставили мне как бы помощницу, девочку из Белоруссии, из деревни, людей которой согнали и подожгли в амбаре. Она как-то осталась жива, выползла, но кожа у нее была как у девяностолетней женщины. И она мне помогала. Я ей сказала, я видела, это девятилетний ребенок, хотя и мне немного было, но все-таки я старше ее была. Я говорю: «Когда мастер идет, ты как бы помогай мне. Мастера нет, ты отдыхай». И снова, не знаю, как это случилось, но надзирательница подошла и вдруг меня вырвала, уже выросли маленькие волосенки на голове, она меня повела вот к камере, где стояли детали, и взяла за эту щетинку, как собачонку, и вот об эти детали, об эти ящики. То есть издевательства, конечно, были, но их даже невозможно человеческими назвать.
Каждую неделю у нас была селекция. Селекция, что если кто-то слаб, его отправляли, так как крематорий был в Равенсбрюке, отправляли в Равенсбрюк. Поэтому вот, а какая там пища была, авитаминоз был страшный. Допустим, у меня были такие фурункулы, что я не могла двигать даже руками. Но идти в санчасть – это равносильно тому, что попасть на эту селекцию. Поэтому терпели, терпели, лечились, как старшие нам помогали, народными средствами. Так прошло более двух лет. Как мне на телевизоре такой смешной вопрос задали: «Сообщали ли нам по радио или фотографировали ли нас?» Такие вопросы задавать… Единственное что, нельзя обо всей нации отзываться только лишь как о зверях. Допустим, мастер читал газету, и он как бы случайно оставлял где-то. И вот мы такую информацию черпали из этой газеты. Или же, допустим, он завтрак заворачивал в белую бумагу и знал, что я учу французский. Вот мадам Жоли, когда была свободная минута, она нас учила французскому, даже песни нас научила, которую я и сейчас помню. И мы записывали на этих листочках, которые он оставлял, казалось бы, это мелочь, но это понимание. Когда уже слышны были, это уже было 29 апреля, когда были слышны канонады, всех, кто только мог еще двигаться, потому что последнее время было ужасно, мы просто почти ничего не ели. И вот таких изможденных людей построили, а тех, которые не могли, они оставили в лагере. Вывели нас и как бы вели нас на запад. Если бы вы только видели, конца и края не было видно заключенным, которых вели, и все это были концлагерщики, – Равенсбрюк, Заксенхаузен, все близлежащие лагеря, всех вели по этой тропе, которая называлась «марш смерти», потому что тот, кто не мог дальше двигаться, их просто пристреливали. И в один из дней мы дошли до какого-то завода и увидели, канонада уже была очень слышна, надзиратели нас как бы покинули. Потом, как мы поняли, они пошли переодеваться. А мадам Жоли говорит нам: «Девочки, мы не знаем, что с нами в последнюю минуту сделают. Мы должны сейчас куда-то спрятаться». Это, конечно, благодаря ей, потому что мы сами просто не могли додуматься до этого. Спрятались на чердаке этого завода. Спустя какое-то время пришли надзиратели с собаками и объявили, что тот, кто сейчас не встанет в ряды и будет найден, будет расстрелян. Выпустили собак на поиски. А мы, находясь на чердаке, все время следили в щелочку, так как одна из наших девочек случайно уронила куртку, но боялась идти, так как тем самым она могла выдать всех. И куртка оставалась там, и вдруг мы видим, собака идет. И какое-то чудо – собака один марш лестницы не дошла и повернула назад. Так мы остались живы, колонна ушла дальше, а мы спустились и вышли из этого завода. Пошли, так как были очень голодные, и уже была весна, мы думали, что что-то в поле найдем покушать. Так мы днем уходили в поле, а вечером в подвал, как бункер, этого завода, туда прятались. Было отступление уже немцев. Многие бросали, некоторые встречали нас, спрашивали, откуда мы. Но так как мы четыре девочки разговаривали по-французски, хотя был русский… политический…
И. (Аристов Станислав Васильевич). Треугольник.
Р. Треугольник, да. Мы знали, что они все равно не разберутся, говорили, что мы из Франции. Ну, они нам объяснили, что сейчас может быть обстрел, чтобы в лес мы не ходили, а прятались в воронки, которые остались после бомбежки, так как дважды ничего туда не попадает. Вот так вот днем мы были там, на протяжении трех дней, на ночь мы уходили в этот подвал. В один из дней вдруг слышим русский мужской голос. Мы подумали, что это там были поляки, к сожалению, поляки были в основном «блоковые» у нас – это старшие по бараку. Барак состоял из 300–360 человек, с этими трех ярусными нарами. И думали, что это поляки нас выдали, что это мы там в этом подвале. Но вдруг мы слышим еще раз: «Выходите. Кто там?» Мы буквально выползли оттуда. И когда увидели солдат наших (плачет), мы просто в полном смысле слова упали к ногам и целовали их. Они нас подняли, это уже было перед вечером, они нас подняли на руки, где-то нашли какие-то повозки и привезли нас в город, город Нойбранденбург. Эту картину страшно вообще было описать. Город горел буквально, в полном смысле слова, все куда-то бежали непонятно. Ну, как потом выяснилось, многие знали, что их ждет, и тем более говорили, что вот придут русские и всех перестреляют. Многие, особенно женщины, бежали просто топиться. Нас поместили, вот, кто солдаты были, офицеры мы не знали, нас поместили в какой-то дом, закрыли нас и сказали, чтобы мы до утра до еды не дотрагивались, потому что ещё может быть отравлено. И утром они пришли, как сказали – утром мы придем назад к вам. Пришли, взяли нас с собой, сняли с нас эту одежду, одели в нормальную одежду и попросили рассказать, откуда мы. «А знаете ли вы, какой сегодня день?» Честно говоря, мы не знали. Это было первое мая. Этот листок я храню всю жизнь как удостоверение о рождении (плачет, читает). «Первое мая 1945 г. – день освобождения наших сестер из германской каторги. День освобождения Людмилы Максимовой военной части полевая почта 54 233 Т, Лавренов Василий Иванович, Лыбин Алексей Николаевич». Этот листок я храню всю жизнь… Был митинг в этот день. Сразу как бы организовалась комендатура наша. Был митинг, представляло как бы наше командование, почему пришли сюда. В это время многих надзирательниц удалось задержать. Некоторые из них пытались перерезать себе вены, но им не дали. Их провели по всей улице, по всей площади, во время митинга, ну конец их понятен был в любом случае. Но так как я с детства знала и любила немецкий язык, я была как переводчица на этом митинге.
И потом, некоторое время, немного совсем, я работала в комендатуре нашей администрации. Затем пришли из оперативного сектора, как я потом узнала, и сказали, что нам эту девочку отдайте, а вы себе кого-нибудь другую найдете. Руководил этим сектором генерал-майор Никитин[749]. Там я работала, сколько нужно, у нас в двенадцать часов только был ужин. Но даже когда мы задерживали кого-то и при допросе человек рассказывал и, может быть, свидетели были, которые тоже, в какой-то степени, от немцев пострадали, а я все рассказывала, что я из детдома. И когда мне нужно было перевести пострадавшего во время немцев того же немца, дыхание перехватывало, я просила выйти. Так прошел год, и я никому ничего не рассказывала, а каждых три месяца давалась характеристика. Больше я не могла выдержать. Даже во сне не могла признаться во всем, что со мной до этого случилось. Было партийное собрание. Все должны были поехать в… мы в разных городах работали, это был город Шверин, где находился штаб. И я сказала руководителю, полковнику Лысееву, что мне нужно к генералу. Он говорит: «А что ты хочешь»? Я говорю: «Мне нужно рассказать ему что-то». – «Ты можешь нам рассказать». Я говорю: «Нет, я хочу генералу рассказать». Я поехала, меня взяли с собой. Все ушли на партийное собрание, а генерал остался. Мы сидели в кабинете, это как веранда, в этот день шел дождь, и стекла промывало так. Я ему рассказала впервые за эти годы, рассказала всю правду. Собственно, я не была врагом, мне нечего было скрывать. Я ему рассказала всю правду. Когда я закончила, он говорит: «Видишь, и стар плачет, и мал плачет. И пишитесь, как вы хотите». Это я во время войны Максимова была. «Хотите двойную фамилию, пишите. Какую вы хотите, только живите». (Плачет.) Так я проработала там два года. Потом командование нашло сестру в Москве. Меня взяли в штаб работать. И я попросилась, я больше просто не смогла быть, хотя нам создавали самые лучшие условия. То есть первое время как бы приказ был, чтобы каждое утро с молокозавода привозили сливки, нас было две девочки, еще Наташа и я, как переводчицы были. Чтобы нас как-то восстановить здоровье. Когда я попросилась у генерала: «Пожалуйста, я хочу на родину». Он говорит: «О какой родине ты говоришь? У тебя нет никого, побудь здесь, потом на родину поедешь». И все-таки в 1947 году я приехала сюда в Москву. Как он сказал: «Я же опущу тебя в форточку, которой у тебя еще нет, на вертолете, только еще поработай. Ты не понимаешь, в какие условия ты едешь». Ну, человеку свойственно…
Приехала сюда к сестре, потом вышла замуж. Родилась дочь. Через пять лет муж, в возрасте 33 лет, единственный больной на население Москвы, заболел и, к сожалению, умер. Год и два месяца я с ним была в первом мединституте. Вырастила дочь прекрасную, закончила факультет иностранных языков, владеет французским, английским, работает много лет в посольстве. Прекрасный внук, который закончил университет, защитил диссертацию кандидатскую, работал дипломатом в Корее, сейчас он в Москве находится. Женился, сейчас у меня правнучка. Я счастлива. Такая вот у меня короткая, но длинная жизнь.
И. Людмила Александровна, можно мы вернемся к самому началу. Меня интересует, как звали ваших папу и маму? Когда они родились? Что-нибудь о них расскажите.
Р. Родились они в Одессе. Фамилия Савранская у мамы, Савранская Дора. Папа Савранский Исай. Это когда школьной моей подруги мама, когда я должна была уйти из города, мне нужен был какой-то документ, она мне нашла студенческий билет на имя Максимовой Людмилы Александровны. После того как все, что я прошла, я на все, что написано… я тридцать два года в военном округе проработала, а вы же понимаете, что такое Политуправление при Московском военном округе. Но писалась я в своей биографии именно как Максимова. Считала, какое имеет значение, что там будет написано. Хотя руководители вызвали и… национальность русская. Даже когда дочь получала паспорт, ей говорят, а зачем вам писать еврейскую национальность, если у вас мама русская, и тоже записали. Так что вы знаете, это настолько незначительно. Сам человек – это основа. Да и я хочу сказать, как-то вызвали, там, допустим, была Радштейн Нина Ивановна в отделе, так вызывают руководителя нашего отдела и говорят: «А почему это кроме Волошиной у вас почти все евреи?» (улыбается). Он говорит: «А кто?» – «А вот возьмите, Радштейн Нина Ивановна». Вы знаете, я считаю, что несмешанных браков, вот возьмите, у меня две сестры и брат был. У сестры у старшей украинец был муж, у второй сестры татарин был муж, у брата была русская. Какое это имеет значение? Или, допустим, у дочери, она и сейчас пишется Васильева, несмотря на то что, к сожалению, в 55 лет муж ушел из жизни. Какое это имеет значение? Я что внука стану любить меньше? Это для меня солнце. И у внука смешанный брак. Я думаю, что только у аборигенов несмешанные браки. И возьмите сейчас, когда мы встречаемся ежегодно на заседании в разных странах, каждый год в другой стране. Раньше 22 страны было, сейчас, к сожалению, уже 17 стран. Нас принимают на самом высоком уровне, как сестер. Мы не знаем, кто есть кто. Ну, он просто из Голландии, допустим, тот из Германии. Это никого не интересует. Поэтому сам человек, что он собой представляет, – это самое ценное. Порядочность, честность, любовь к друг другу.
И. Человеческие качества.
Р. Да, человеческие качества.
И. И вы сказали, что ваши две сестры и брат пошли на фронт.
Р. Да, могу даже фотографии показать.
И. Покажите, конечно. А как их судьба сложилась в военное время?
Р. В военное время, слава Богу, все остались живы.
И. Они не попадали в плен?
Р. Нет, нет. Во-первых, сестер отправляли с госпиталями в тыл, а брат был на передовой. Брат все время был, ну после войны некуда было тоже ехать, он в 1947 году только демобилизовался и женился на сестре его сослуживца. Уехал в Алма-Ату и там все годы работал, главврачом, в музее его фотография есть. Но они все уже ушли из жизни.
И. Как вы помните тот момент, когда началась война? Что это для вас было? Что вы почувствовали в тот момент?
Р. Я была в таком возрасте, когда это еще непонятно было. Допустим, мы уезжали из Одессы и оставили там двенадцатикомнатный дом, а когда уже приехали в Сталино, в Донецк, там о каком доме могла быть речь. Мы жили в такой, как это на Украине называется, землянка. Вот представьте себе четверо детей и двое родителей в одной такой комнате.
И. Это вы в каком году переехали?
Р. В 1933 году. Годы были тяжелые. Первое время, когда две сестры и брат уехали, для того, чтобы доказать рабоче-крестьянскую принадлежность, они еще работали в артели, плели корзины, для того, чтобы им можно было потом поступить в институт. Они закончили Донецкий мединститут, несмотря вот на такую бедную семью, можно сказать, потому что восстановиться после такого переезда, это нелегко. Вот и был рядом металлургический завод, и город так бомбили, что небо было красное.
И. То есть вы, будучи маленькой, начало войны не восприняли, не поняв, что это?
Р. Нет, конечно.
И. А когда появились немцы? Помните вы первого немца?
Р. Допустим, вот момент. Нужно было сдать радиоприемники, и каждый друг за друга боялся, и мама решила пойти сдать приемник. Ведь немецкому меня папа учил.
И. Папа знал немецкий язык?
Р. Папа знал немецкий язык.
И. А по образованию он кто был?
Р. Он бухгалтером был последнее время, а так был преподавателем немецкого языка. А я любила немецкий язык до такой степени, что, как всегда, уже будучи студентом после войны, в группе говорили: «Волошина сейчас скажет – повторите, пожалуйста, это так красиво звучит». Действительно, я любила язык. И мама знала язык. Возможно, вы знаете, вот я по-еврейски никогда слова не произнесла в жизни, но понимать, я дословно все могу перевести, что бы это ни было, кто бы это ни разговаривал, я дословно все могу перевести. Но вообще-то я вам должна сказать: идиш и немецкий язык – это вообще-то считается древненемецкий язык. Вот возьмите когда меня только перевели, то есть привезли в Германию. Нас, как я вам рассказывала, была Мария Николаевна Матекина и Лиля, и нас детей брали иногда на кухню чистить картофель. И вот однажды, я же говорю, я никогда слова не произнесла, но как-то однажды, сидя на кухне, чистили мы картофель, подошла надзиратель, а я ее спрашиваю: «Куда я должна это ведро поставить?» Я сказала все правильно, но ведро я произнесла вместо одной буквы. На идиш это «Эймер», на немецком «Аймер». И она сразу остановилась и говорит: «А кто тебя этому научил?» Я говорю: «По-моему даже надзирательница научила меня». Я сразу как-то отреагировала на это. Вот насколько схожи все же, возможно, и немецкий поэтому дается так легко. Я и сейчас читаю и пишу достаточно прилично.
И. Людмила Александровна, и все же мы возвращаемся к тому вопросу, когда вы немца впервые увидели.
Р. Да, и вот мама, значит, понесла приемник, а приемник тяжелый все-таки. Немец все-таки ей говорит, несмотря на повязку: «Вам тяжело. Давайте я понесу». Я же говорю, нельзя нацию рассматривать, народ вообще нельзя рассматривать.
И. И так они появились в городе. Какие изменения произошли?
Р. Зашли, допустим, к нам, в эту землянку. Открыли шкаф, был такой обычный шкаф, в нем лежали медицинские учебники, и в то же время, видимо, тогда домой разрешалось брать, допустим, череп, для того чтобы было удобнее изучить. И вот таких вот разных вещей было в этом шкафу. Ну, вот они и заинтересовались, что это такое. Объяснили им, что трое детей, которые закончили мединститут, но война началась, и все это осталось. Так что в первое время, ничего опасного для себя. То есть я вам должна сказать, что все-таки как-то интеллигенция она как-то вызывала уважение. Собственно, я бы не могла так часто сталкиваться, вы знаете даже иногда на работе, например, работая тридцать два года, никто не знал, кто я по национальности вообще. И когда увидели как-то меня по телевизору, они часто приглашают, просто рассказать. «Как же столько лет работая, вы нам ничего не рассказывали?» Так тоже бывает. Сейчас оно все время всплывает и всплывает.
И. Прошлое?
Р. Прошлое. Ну, человек в этом возрасте, будущее в чем? Родилась правнучка, я буквально танцевала (смеется) и пела, пела даже на французском. Это вот только будущее и счастье – это дети своих детей. Внук защищал кандидатскую, у него оппонент был замминистра МИД. Как он выразился: «Это наша утренняя звезда». Было очень, конечно, отрадно слышать. А жена его, Машенька, она говорила, когда они в Корее все были:
«Самый образованный в нашем посольстве – это Илья». А у самой, конечно, почему человек в этом возрасте живет прошлым, потому что фактически своего личного будущего уже нет. Но это личное тоже, это все свое.
И. Людмила Александровна, мы все-таки будем возвращаться назад немножко.
Р. Да, вопросы, конечно, пожалуйста, потому что я могу и перескакивать. Вот это я храню. Это удостоверение за подписью генерала Никитина, мое командировочное предписание. Вот это фотографии две, это примерно… уже, видите, и волосики у нас отросли за это время, это вот две девочки из Запорожья были, а это уже два года спустя. Вот это и это, а это я, а это уже два года спустя.
И. Красиво.
Р. Вот это к шестидесятилетию в концлагере Заксенхаузен. Там дочь Рокоссовского. Вы с ней не знакомы?
И. Нет, мы лично не знакомы.
Р. Это вот наши женщины из Равенсбрюка. А вот это стена, о которой я говорю. Она сейчас разделена на…
И. Национальности.
Р. Нет, страны. К шестидесятилетию шли вот с такими транспарантами.
И. Это украинки здесь.
Р. Да, это вот на шестидесятилетие я пригласила Драбкина Якова Самойловича из Академии наук[750].
И. С Драбкиным вы лично знакомы?
Р. Да, его выступление, он же был освободителем.
И. Да, я знаю, что он был освободителем. И вы с ним при освобождении, когда вы с ним познакомились?
Р. Нет, конечно. Нет, я его здесь, мне нужно найти было освободителя. Вот это его выступление на шестидесятилетии.
И. То есть вы с ним уже здесь, в Москве, познакомились? И через сколько это лет?
Р. К шестидесятилетию я его пригласила и, несмотря на возраст, он все же согласился поехать. Вот есть десять портретов из разных стран на территории музея Равенсбрюк, и вот моя фотография там, представляющая Россию. То есть одна фотография от каждой страны. Но они почему-то мою выбрали. А это наши женщины из России. Огромная фотография.
И. Это выставка была ваших фотографий?
Р. Да. Не только моя, это десять стран и от каждой страны. Огромная, ну вы видите даже по размеру, где-то пять метров высоту.
И. Когда вы последний раз были в Равенсбрюке?
Р. Последний раз я была в Равенсбрюке в этом году. Я решила, то есть существует такой фонд Кольбе. Это интереснейшая история. Это бывший промышленник, а также священнослужитель[751]. Когда шла война, то он был как антифашист, но, будучи антифашистом в Германии, он знал, чем это может кончиться. И был все-таки арестован и отправлен в Освенцим. Ведь они как только могли издевались, то есть это вы знаете, трагедия человечества. И когда каждого десятого должны были расстреливать, то этот десятый пал на него, то есть не на него, а на рядом стоящего. И он сказал, как человек, как священнослужитель католической церкви, он сказал, знал ли он этого человека или нет: «Я знаю этого человека, у него дома большая семья. Возьмите меня, а его оставьте». Этот человек дожил до 86 лет. Кольбе расстреляли. Но когда его не стало, то вскрыли его завещание, где было написано: «Кто прошел этот ад, всячески оказывать, где бы этот человек ни был, ему помощь». Промышленность и сейчас работает. И каждый раз этот фонд приглашает на отдых бывших заключенных, но только в основном лагерей смерти. Ну, так как я уже не один год работаю в комитете, то руководство «Кольбе» обратилось ко мне, пригласить двенадцать человек, кого я сочту нужным из лагерей, не только из Равенсбрюка. И вот я нашла, это было, вы знаете, как сложно, потому что, во-первых, возраст, потому что я знала прекрасно, что встреча и с государственными деятелями, и с церковными священнослужителями, и человек должен что-то сказать, и, как говорится, ты должен представлять Россию. Чтобы это был представитель России. Я на протяжении трех месяцев занималась поиском. Вот я их пригласила, сейчас я вам о них расскажу. Две девочки из Волгограда, именно были девочками из Освенцима, у которых до сих пор есть выгравированный номер. Это достойнейшие люди, одна директор школы, вторая филолог, профессор. Дайте, я вам их покажу (показывает фотографию). Вот эти две. Дальше, вот этот человек из Маутхаузена. Этот из Равенсбрюка, и я из Равенсбрюка. Это из варшавского Сопротивления, будучи в Освенциме четырнадцатилетней, ребенком можно сказать еще. Вот это человек очень интересный, это из администрации Горбачева, из Майданека. Вы тоже слышали о нем, да? Вот этот человек из княжеской семьи, будучи совсем ребенком, тоже из Освенцима. Вот из Бухенвальда. То есть вот все, все, с разными судьбами. Вот я их собрала, и в один из дней я с ними отправилась в Равенсбрюк, в музей. Обелиск, вы знаете тоже.
И. Да, я был в музее.
Р. Вот это было в 1984 году. Ну здесь мы еще все молодые были. (Смеется.) Вот это я, это актриса, она и сейчас с мужем… Я вам так много могу рассказывать, лучше задавайте вопросы. Это озеро, куда ссыпали пепел.
И. Это рядом с Фюрстенбергом[752]. Мы с вами остановились на том моменте, когда немцы пришли в город. Вы в принципе сказали, что сначала ничего не изменилось, особенно для интеллигенции.
Р. Ну, вы знаете, это сложно сказать. Однажды я шла по городу, по центральной улице, и вели преподавательский состав институтов. Но, как ни странно, много из преподавательского состава евреи. Это уже потом стало известно, они же не расстреливали… И в Сталино, Донецке, не было гетто, они вели их в затопленные шахты и там топили просто людей, пока все не погибли там. Поэтому принято у каждого человека, если он человек, приходить… приходить к могиле близких. Я переступить город не могла всю жизнь. (Плачет.) Как бы меня ни уговаривали близкие, что поедут со мной, но я так и не смогла. Вот так я видела. Или же расстреливали и обливали известью потом.
И. Прямо на улицах?
Р. Да.
И. А немцы создавали в городе свою какую-то администрацию? Они использовали местное население, им кто-то помогал?
Р. Да, конечно, к сожалению.
И. Они сами, эти люди, вызывались?
Р. Это я не знаю. Вы знаете, мне не до этого было, чтобы интересоваться еще такими подонками. Вот я вам рассказываю о семье Минаевых, которые делали все, все, чтобы спасти, вот родители моей подруги. А когда они, допустим, боялись, потому что жила еще в городе первая жена моего брата. И Лена говорила, Верина мама: «Давай, может быть, некоторое время ты будешь у Ларисы». И была такая, ну как вам сказать, вот такая вот маленькая каморка, и я там сидела в этой каморке. А вечером приходили немцы: танцевали, развлекались, и я не могла этого выдержать. И я просила, чтобы меня оттуда забрали, после всего, что случилось с родителями. Вот два контраста. А когда брат после освобождения, то есть уже после демобилизации, когда ему рассказали об этом, не я рассказала, потому что брата я через десять лет только увидела, он к ней, конечно, не вернулся больше. Вы знаете, если говорят сказка «Тысяча и одна ночь», то жизнь больше чем тысяча и одна ночь, каждый раз всплывают какие-то подробности.
И. А вот вы говорили, что вам приходилось с саночками за несколько километров передвигаться…
Р. Да, сорок, потому что каждый раз деревни истощались, и мы каждый раз увеличивали…
И. То есть в другую деревню, дальше находящуюся.
Р. Да, да. А там тем более что как с ребенком, допустим, пускали на ночь лучше с соседями, с которыми я ходила в эти деревни.
И. То есть там приходилось на что-то выменивать?
Р. Да, вот вещи брали, какие дома были. И, допустим, мешок муки, какие-то продукты, но в основном это хлеб. В основном хлеб, ну картофель еще, но картофель в морозы очень трудно было довезти. Укрывали, конечно, иногда просили, допустим, ехали машины грузовые, просили остановиться, нас немножко подвозили. А иногда бывали и такие случаи. Вот вы идете с этими саночками, это целая как бы колонна идет, люди идут, чтобы не погибнуть с голоду, с этими саночками, потому что другого транспорта для нас не было. Вот, и иногда вы можете видеть такую картину: человек, когда замерзает, в сон его бросает. Были такие моменты, когда останавливались вот на отдых, и у меня было часто это – могла уснуть, хотя окоченевшими были. Хорошее, что кто-то там из наших же, ну человек так пять нас всегда шло. И однажды, вот когда я уже шла одна, уже из деревни в деревню и у одной женщины остановилась, у которой мы раньше останавливались, и она, видимо, знала, кто я по национальности, и все-таки она меня спрятала на печке, вот на русской печке, а потом, к несчастью, кто-то нашелся добрый, и доложили председателю. И она приходит расстроенная: «Тебе придется уйти, потому что председатель меня предупредил».
И. А председатель оставался, наверное, тот, который был раньше в колхозе.
Р. Ну, в колхозе, а потом, видимо, он немцев пригласил бы, а так он еще порядочно отнесся. Я вышла, вы знаете… я очень говорю, любила украинский язык и вот выхожу, и так деревня из деревни иду, и читаю:
Дивлюсь я на небо,
Да думку гадаю, (плачет)
Чему ж я не сокил? Чему ж не летаю?
Знаете, она невольно как-то приходит.
И. И вы украинский язык до сих пор любите?
Р. Да. Или же я очень любила Лесю Украинку и в тяжелые дни сама себе читала:
Нич темна,
Людей всих потомленных скрыло… Погасли вечерни огни,
Увси спочивают… Всих…. нич покарыла, Хто спыть, хто не спыть, Покарысь ты мне… Счастлывый хто сны…
…
Все спыть як в могыле…
И так далее… И когда как-то недавно здесь работали украинские люди, ну которые приехали на заработки, и один из них заболел. Знаете, я пошла в аптеку, к врачу, выписала лекарства, сделала все, чтобы только помочь… Они ко мне потом бригадой пришли: «Ну что вам сделать?» А я готова, не знаю, что с ними сделать, только чтобы им было хорошо. И так же как вот это вот, собрала эту группу. Я их бриллиантами называла, настолько это интереснейшие люди. Один из них – главный инженер Кремлевского дворца съездов. То есть я почему об этих так говорю людях, это люди, прошедшие такой тяжелейший путь и остались прекрасными людьми, создали семьи. Это гордость.
И. Людмила Александровна, а когда вы уже ушли, и вот шли из села в село, и когда вас немцы встретили, как потом вы оказались в Польше? Вот этот момент как вы помните? Переезд. Помните ли вы его?
Р. Вы знаете, это хорошо, что человек тупеет в это время, потому что, если бы он реально осознал все то, что вокруг происходит, его психика просто бы не выдержала. Это хорошо, что есть вот такие вот люди, именно это, мне кажется, основа всего человечества. Вот та же Мария Николаевна Матекина, которая ехала из Таганрога с Лилей. Кстати, моя дочь названа ее именем. То есть это образец, каким должен быть человек. Вот возьмите, я все это время, как ушла, когда меня мама тогда закутала в платок шерстяной, во всю эту одежду, я же ее не снимала целый месяц, и там завелось непонятно что. А волосы были ниже пояса, ниже талии. И эта Мария Николаевна, она буквально вот возьмет часть волос и очищает, и очищает. То есть это мы сейчас осознаем, уже спустя много лет, сознаем, что же это было, это именно человеческое, потому что нельзя брать с плохого пример. Вот в таких тяжелых обстоятельствах человек и должен себя показать именно как человек. Это его норма, потому что, если он не будет таким, он же и погибнет. В одиночестве никто не выживает.
И. То есть выживали в основном группами?
Р. Группами.
И. Объединялись. Если вспоминать ваш опыт, то эти группы, которые возникали в Нойбранденбурге, например, по скольку человек они были? По скольку людей объединялись вот в такие маленькие семьи, если их можно так назвать?
Р. Нет, нельзя сказать, что это… ну там объединение было, в общем, целое. Ведь я почему о психике говорю, вот была, допустим, женщина, из Николаева. Ее мужа и детей, которых она держала, вырвали и на ее глазах расстреляли. А ее вот отправили в Равенсбрюк. А потом ее, ну тогда она еще была нормальная, ее отправили в Нойбранденбург. Но через некоторое время она просто стала, как говорится, как блуждающая звезда ходить по территории, хотя это не разрешалось. Какое-то время мы не замечали, а потом, когда была селекция, ее отправили в Равенсбрюк. То есть человек потерял все, молодая женщина. Поэтому я говорю, если бы человек до основания осознавал, что с ним происходит, то просто человеческий разум не выдержал бы. Я же говорю, что даже я же ему не составляла доклад, Драбкину, как он в своем выступлении говорит, что, когда я увидел на территории еще оставшихся людей, они не были на людей похожи, это были тени. Конечно, долго бы это продолжаться не могло. Единственное что, что такое никогда не было, извините, пожалуйста… Единственное, вот вы говорите, группы. Было легче европейским заключенным из других стран. Там работал Красный Крест. У нас же не работал Красный Крест[753]. И вот через Красный Крест ежемесячно им приходила какая-то посылка, и ни один не посмел взять, и чтобы это то, что ему прислали, чтобы самому съесть. Вот по такому, я не преувеличиваю, вот по такому маленькому кусочку хлеба и плюс там мармелад, или что там такое. Но каждому это было разделено. Вот из Словении даже вспоминает она, как журналист и телеведущая, сейчас еще, несмотря на возраст, она описывает, когда допустили до лагеря швейцарский Красный Крест, и они дали заключенным продукты. И получилось так, вот она была как раз в Нойбранденбурге, что ей не досталось от этих посылок, которые Красный Крест привез. Так подошла еврейская девушка, а что значит, умирающий человек делится еще с другим, и говорит: «Вам не досталось? Я с вами поделюсь». И она это спустя многие годы описывает в своей биографии. Это человеческий фактор, человеческий поступок. Вот, так что группировок как таковых, вот просто, допустим мадам Жоли, она никогда бы не съела сама ни кусочка.
И. Расскажите, как вы с ней познакомились? Почему она на вас обратила внимание? Как это получилось?
Р. А это так происходит как-то, ведь…
И. Случайно.
Р. Надо отдать должное французским заключенным, с нами в блоке было 360 человек, да. Допустим это один блок, их же не один там был. С нами никто, кроме французов, не хотел жить. Еще, когда к нам привезли Ирму – дочь Тельмана, вот она у нас в блоке поселилась, первое время. Я когда прихожу, приезжаю на заседание, я говорю: «Нет того человека, о котором я бы не рассказала из нашего состава, комитета». Вот наша президент – это прекрасный человек, она сама врач по образованию, ей сейчас 84 года. Тоже смешанный брак в семье. Отец работал на государственной должности, и когда пришли немцы, оккупация была, то он как государственный деятель знал, что это такое и что ждет людей. И он организовал в семье так, что вот Аннет, это была старшая, была еще и младшая. Он изготавливал документы, фальшивые, конечно, документы, а Аннет с сестрой разносили, и они более тысячи людей, более тысячи семей сумели вывезти по этим документам. Но, к сожалению, всему приходит конец. Оступился где-то, и его вместе с дочерями арестовали, и их отправили в Освенцим, отец там погиб. Из Освенцима их, дочерей – Аннет с сестрой, отправили в Равенсбрюк. Вот такая вот трагическая судьба.
И. Вы сказали, что в Нойбранденбурге с вами никто, кроме француженок, не хотел селиться в блоке. А почему, как вы думаете?
Р. Нет, ну все равно были, но вот принцип был такой – французы к нам с очень большой теплотой относились.
И. И вы были с красным треугольником, политические.
Р. Да.
