Помоги проекту - поделись книгой:
Первый памятный знак рядом с территорией бывшего концлагеря Равенсбрюк. 1948 г.
В лагерных условиях, когда еврейки и цыганки зачастую не могли решить вопросы физиологического выживания, сохранения или воссоздания групповой идентичности, закономерно отсутствовала и возможность проявить себя в организованном сопротивлении.
Глава 4
Судьбы бывших советских узниц в послевоенные десятилетия
Окончание Великой Отечественной войны ознаменовало появление огромного числа людей, которые, претерпев страдания и лишения, должны были вновь приспосабливаться к условиям мирной жизни.
После завершения боевых действий миллионам советских граждан для возвращения на родину необходимо было пройти проверку и фильтрацию во фронтовых и армейских лагерях и сборно-пересыльных пунктах Наркомата обороны и проверочно-фильтрационных пунктах НКВД. Граждане, вызывавшие подозрение и преступники, направлялись для тщательной проверки в спецлагеря НКВД, переименованные в феврале 1945 г. в проверочно-фильтрационные лагеря НКВД[703]. По прибытии на место жительства репатрианты вновь проходили проверку в органах госбезопасности.
По данным, которые приводит В. Земсков, по состоянию на 1 марта 1946 г. после проверки в фильтрационных лагерях и пунктах из 4 199 488 репатриированных 80,68 % гражданских лиц и 18,31 % военнопленных были направлены к месту жительства. Процент переданных в распоряжение НКВД составил 1,76 % среди гражданского контингента и 14,69 % среди военнопленных[704].
Несмотря на то что в феврале 1945 г. было принято постановление об упрощении проверки женщин, детей, стариков и сокращении ее до 5 дней[705], подобные сроки не выдерживались и увеличивались до одного-двух месяцев. После фильтрации некоторые репатрианты (около 100 000 человек на 1 марта 1946 г.), в том числе и бывшие узницы Равенсбрюка, оставались при военных частях, выполняя различные хозяйственные работы[706]. В результате сроки их возвращения в СССР откладывались до конца 1945 – начала 1946 г., а иногда и позже.
Проверка репатриантов являлась обоснованным механизмом выявления пособников нацистов. Абсолютное большинство советского гражданского населения, оказавшегося в Германии в годы войны, проходило ее без каких-либо проблем или даже формально. Более того, нередкими были случаи, когда в условиях массовой фильтрации, по подложным документам, в СССР возвращались бывшие коллаборационисты[707]. Многое зависело и от личности проверяющих, которые могли быть лояльны к репатриантам или безосновательно подозревать в них изменников Родины.
Чаще всего процесс фильтрации был сопряжен с проблемами у бывших военнопленных. Пребывание в немецком плену воспринималось и как позор, и в ряде случаев как преступление. Ключевым приказом, обозначившим главные принципы подобной политики, стал Приказ № 27 °Cтавки Верховного Главнокомандования Красной армии от 16 августа 1941 г., в котором значилось: «1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров. Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.
2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть, как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.
Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен, – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»[708]. Как отмечается современными исследователями, приказ был направлен в первую очередь против руководящего состава, проявлявшего трусость в боевой обстановке. Вместе с тем «он создавал предпосылки для нарушений законности и не имеет юридического и морального оправдания»[709].
Последствия подобного отношения проявлялись и во время фильтрации, и после нее. Процедура проверки для многих бывших военнопленных – узниц Равенсбрюка была тяжелым эмоциональным испытанием. Александра Николаевна Сокова так описала этот процесс в стихотворении под названием «Сомнение и надежда» (июль 1945 г.):
Бывшие заключенные, прошедшие фильтрацию, должны были оказываться вне подозрения. На деле все было совсем иначе. Узниц Равенсбрюка, «восточных рабочих» или военнопленных расценивали как «неблагонадежных». Женщин, прошедших нацистский концлагерь, теперь ждали новые лишения и невзгоды. Возникали проблемы с трудоустройством, проживанием в главных городах страны, получением личных документов[711]. Не менее тяжело бывшим узницам было справиться с тем негативным отношением, которое существовало у окружающих их людей, зачастую близких родственников. Ефросинья Михайловна Ткачева вспоминала: «А я, уехала домой, в Краснодарский край, беременная на 6 месяце. Там меня никто не ждал, никто из родственников даже стакан молока не дал, хотя у всех были коровы. Никто не пустил на квартиру, и я ходила по чужим людям»[712].
Бывшим узникам концлагерей был закрыт путь в Коммунистическую партию, либо они могли быть из нее исключены. Никто среди вернувшихся из Германии и желавших вступить в ряды членов КПСС в первые послевоенные годы не мог осуществить свое стремление. Это относилось и к тем женщинам-военнопленным, героям сопротивления, отождествлявшим себя в лагере с приверженцами коммунистической идеологии[713]. Их стремление перечеркивалось одной фразой: «Была в немецком плену». Только спустя годы при наличии доказательств о «достойном поведении в заключении» бывшие узницы смогли стать членами КПСС или быть восстановленными в партии[714].
Пребывание в Равенсбрюке не могло не сказаться на физическом и психическом здоровье. Хронические заболевания отягощали и без того сложное положение бывших узниц. Большинство вернувшихся на родину женщин становились инвалидами, и с годами положение лишь ухудшалось. При этом они не имели квалифицированного медицинского лечения и достойной финансовой поддержки.
Было затруднено создание и восстановление семей. Зачастую новые семьи основывались лишь на утилитарном принципе, что совместно легче выжить. Елена Ивановна Нечитайло вспоминала: «Потом вернулся с армии мой сосед и предложил мне выйти замуж. Мы когда вернулись домой, то нас нигде не принимали на работу, паспорт давали только на один месяц. Поэтому я согласилась выйти за него»[715]. Кроме того, голод и разруха делали отношения, построенные на взаимной выгоде, недолговечными: «Я ехала (возвращалась в СССР) на санитарной повозке и со мной ехал (мужчина) из Заксенхаузена, и мы стали жить… не расписываясь, так как у нас не было документов. Приехали в Харьковскую область, жить было вместе негде, было голодно, он и пристал к местной девушке, которая его всем обеспечила, и остался там… а я уехала домой беременная на 6 месяце»[716].
Послевоенное общество было женским обществом в силу их количественного превосходства над мужчинами. Это создавало серьезные проблемы – не только демографические, но и психологические, перерастая в проблемы личной неустроенности, женского одиночества. Но именно благодаря женскому началу оно оказалось удивительно жизнеспособным[717].
На этом сложном и противоречивом фоне первого послевоенного десятилетия наиболее трагичными для группы советских женщин-военнопленных, бывших узниц Равенсбрюка, стал судебный процесс в Симферополе и трагическая гибель их идейного лидера – Е. Клем.
Еще в июне 1945 г., во время проверки СМЕРШ, была задержана одна из узниц – Валентина Чечко. На допросе она показала, что Антонина Никифорова, работавшая в лагерном ревире, проводила селекцию заключенных и «дважды давала больным яд»[718]. Никифорова была объявлена в розыск, в скором времени арестована и практически на год заключена в тюрьму, пока шло разбирательство. В Советском Союзе А. Никифорова – одна из главных хранительниц памяти о Равенсбрюке – об этом тяжелом опыте не упоминала. Лишь в преклонном возрасте она рассказала о заключении журналистам: «В Равенсбрюке меня назначили старшим врачом лагеря, и одна из узниц на меня донесла. Я почти год сидела в тюрьме, а потом состоялась комиссия. Я им рассказала о своей жизни, и они решили, что я не антисоветчица. А доносчицу отправили к психиатру, и там выяснили, что она морфинистка. Я помню, следователь, когда меня допрашивал, спросил: «А почему Вы остались живы?» Может быть, потому, что я с детства привыкла к голоду. Я помню, что не очень страдала в лагере. Даже делилась своими пайками с другими»[719]. Обвинявшая Никифорову Чечко сама была арестована во время фильтрационной проверки в сентябре 1945 г., когда показала, что убивала узников инъекциями. Тем не менее вскоре она также была отпущена.
Однако в 1949 г. Чечко вновь была задержана. Поводом стали показания жительницы Симферополя Лидии Меркуловой, которая работала у Чечко санитаркой в концлагере. В августе 1948 г. Меркулову осудили на пять лет за «кражу государственного и общественного имущества», но отпустили ввиду наличия малолетнего ребенка, а также, по мнению некоторых исследователей, согласия донести на Валентину Чечко[720]. Последняя вновь стала называть своих бывших солагерниц виновными в убийстве узников. На сей раз имя А. Никифоровой не прозвучало, зато обвиняемыми по новому делу, помимо самой Чечко, стали Анна Федченко, Муся Клугман, Людмила Чмелюк (Малыгина). Еще одна арестованная, Елена Малахова, во время следствия совершила самоубийство.
17 декабря 1949 г. в Спецсообщении В.С. Абакумова И.В. Сталину были перечислены фамилии некоторых обвиняемых женщин, а также отмечено, что они умерщвляли «советских граждан путем впрыскивания ядовитых препаратов»[721].
В результате закрытого судебного процесса Военного трибунала Таврического военного округа, который проходил в декабре 1949 – апреле 1950 г. в г. Симферополе, бывших узниц обвинили в добровольной сдаче в плен, а также в том, что они, работая врачами в концлагере Равенсбрюк, участвовали в массовом уничтожении заключенных, якобы проводили селекцию узников, выдавали евреев, заражали узников инфекционными болезнями, делали специальные инъекции, после которых больные умирали. Все обвиняемые, кроме Муси Клугман, признали свою вину. Женщин приговорили по статье Уголовного кодекса РСФСР 58-1б «Измена Родине» к двадцати пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Свидетельницами обвинения выступил ряд бывших узниц Равенсбрюка, что добавляло еще большей трагичности данному процессу и навсегда разделило обвиняемых женщин и тех, кто давал показания.
Осужденные справедливо считали решение суда незаконным и требовали его пересмотра. Пожалуй, наиболее доказательной являлась жалоба в порядке надзора Муси Клугман, которую она отправила на имя Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Помимо прочего в тексте значилось: «Я не молю о пощаде или помиловании, так как не только не совершала никаких преступлений, но, как и подобает дочери советского народа, вела себя достойно, отдавая все свои силы и знания беззаветному служений своей Родине…
Это обращение к Вам – роковой вопль моего сердца, крик исстрадавшейся и наболевшей души: дело идет о моей чести и жизни.
Пребывание в лагерной обстановке, с ее нравственными и физическими страданиями, превращается в сплошной ад для человека, который никакой вины за собой не знает.
«До каких пор это будет продолжаться?» – этот вопрос не дает мне покоя ни днем ни ночью.
Дальше молчать я не в силах и поэтому апеллирую к Вашей совести с просьбой вмешаться в мое дело и вернуть меня к жизни и творческой работе на благо нашей Отчизны»[722].
Лишь в 1956 г. женщины были полностью реабилитированы. Тем не менее их имена были фактически преданы забвению в общем нарративе последующих лет об истории концлагеря Равенсбрюк.
Еще одним трагическим событием первых послевоенных лет, связанным с группой советских военнопленных, стала гибель Евгении Клем. Являясь признанным лидером советских женщин в Равенсбрюке, она несколько раз допрашивалась по симферопольскому делу, что было для нее новым тяжелым ударом, хотя она оставалась в статусе свидетельницы. С началом кампания по борьбе с космополитизмом Евгения Лазаревна фактически подверглась травле и очередным необоснованным подозрениям. В сентябре 1953 г. она была уволена из Одесского пединститута. Это стало для нее последним ударом. 3 сентября 1953 г. Евгения Клем повесилась в своей комнате в коммунальной квартире. В предсмертном письме, которое она оставила, были такие слова: «Я не могу больше жить. Я не знаю в чем моя вина? В том ли, что мой отец был серб, принявший русское подданство, или в том, что я была в плену. Я всегда, всю свою жизнь любила беззаветно свою Родину, свою работу и была счастлива тем, что мой труд и моя работа маленькой частицей вкладывалось в большое общее дело строительства нашего коммунистического общества. Я всегда считала, что работать – это значит жить и бороться. Не работать – значит не жить. И вот мне отказали в этой работе. Мне даже не потрудились сказать об этом лично. Неужели я такой низкий человек, что со мной даже разговаривать не стоит? Не работать – не жить. И я ухожу из жизни…»[723]
Лишь после смерти И. Сталина ситуация с отношением к бывшим военнопленным стала постепенно меняться. Однако и эти изменения были не всегда последовательны, а полная реабилитация данной группы растянулась на десятилетия.
17 сентября 1955 г. был издан указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.», в котором значилось: «После победоносного окончания Великой Отечественной войны советский народ добился новых больших успехов во всех областях хозяйственного и культурного строительства и дальнейшего укрепления своего социалистического государства. Учитывая это, а также прекращение состояния войны между Советским Союзом и Германией, и руководствуясь принципом гуманизма, Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами». Действие указа не распространялось на карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан, а также на добровольно сдавшихся в плен[724].
19 апреля 1956 г. Президиум ЦК КПСС принял решение о создании специальной Комиссии под председательством Маршала СССР Г. Жукова, которая должна была изучить сложившуюся ситуация с бывшими военнопленными. Уже 11 мая 1956 г. Г. Жуковым были подготовлены материалы к проекту постановления Президиума ЦК КПСС о положении бывших военнопленных. Отмечая грубейшие нарушения советской законности в отношении военнопленных, допущенные в ходе войны и в послевоенные годы, Г. Жуков считал необходимым «осудить, как неправильную и противоречащую интересам Советского государства, практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника», а также принять конкретные меры по изменению положения военнопленных. В частности, было предложено распространить амнистию на добровольно сдавшихся в плен, реабилитировать необоснованно осужденных, восстановить их в званиях и правах, представить к правительственным наградам тех, кто был ранен или совершил побег, и т. д.
Не менее важными для дальнейшего развития политики памяти в отношении бывших военнопленных стали следующие пункты: «10. Поручить Министерству культуры и Министерству обороны внести предложения о подготовке книг, брошюр, кинофильмов, пьес и других художественных произведений, посвященных героическому поведению советских военнослужащих в фашистском плену, их смелым побегам из плена и борьбе в партизанских отрядах. 11. Публиковать в партийной, советской и военной печати статьи, рассказы и очерки о подвигах советских воинов в плену»[725].
Данные предложения были учтены в постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 29 июня 1956 г. «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и их семей». С 1957 г. дела бывших военнопленных были в основном пересмотрены и большинство осужденных реабилитированы.
Следствием принятого постановления стало не только улучшение положения бывших заключенных, но и формирование так называемого «героического нарратива» в воспоминаниях и свидетельствах бывших военнопленных, в том числе и узниц Равенсбрюка. Однако вполне обоснованное стремление представить факты их героизма общественности, изменить массовые представления о плене и заключении в концлагерях, в ситуации идеологической обработки публикуемых текстов, нередко вызывало недоверие или отторжение, даже у бывших узников. Кроме того, в изданиях 1950–1970-х гг. практически не упоминались судьбы «восточных рабочих». Да и память группы военнопленных была представлена свидетельствами лишь некоторых из них.
Антонина Никифорова, готовившая свою книгу еще в лагере, сначала лишилась материалов, так как один из военных корреспондентов забрал их со словами: «Кто Вы такая? Вы бывшая военнопленная. Кто даст написать Вам хоть строчку?» Лишь в 1957 г. новый сокращенный вариант рукописи благодаря помощи друга Никифоровой Георгия Малиса, который хлопотал об издании книги, пока она жила в Сибири, был издан в журнале «Знамя»[726]. С возвращением в Ленинград и первой публикацией книги Антонине Александровне помогала еще одна сотрудница «Знамени» – Цецилия Дмитриева, которая писала ей по этому поводу: «…Бодрости, здоровья и счастья желает Вам старая знакомая Цецилия Ефимовна Дмитриева. Вспомнили? Если нет, напомню о том, как я ходила по Вашим делам, чтобы извлечь вас из Сибири… В 1950 г. мне попали в руки Ваши записки (при встрече расскажу как), и я их сохранила. А когда летом истекшего года возник разговор, я быстренько распечатала рукопись, и члены редколлегии «Знамени» ее единодушно приняли»[727].
Однако в книжном варианте текст был издан в 1958 г. в Военном издательстве[728]. Публикация вызвала широкий интерес в СССР, и практически сразу же начал обсуждаться ее перевод на иностранный язык. Правда первоначальный, авторский текст подвергся правке. Это вызвало вопросы у Антонины Александровны, на что ей был дан ответ из редакции: «…но из-за правки (в частности, из-за перестановок в тексте) пришлось послать верстку не в печать, а на сверку. Это, естественно, задержало издание. Кстати, перестановки эти были сделаны где-то еще, до поступления рукописи в издательство. Ко мне рукопись попала уже в таком виде»[729].
После издания первой книги о Равенсбрюке Антонина Никифорова стала получать множество писем как со словами поддержки, так и критическими замечаниями. Будучи ограничена общими идеологическими установками, А. Никифорова не могла публиковать текст в авторской редакции и официально иметь иную точку зрения по целому ряду вопросов. Однако не все читатели понимали или хотели понять подобную ситуацию.
У некоторых женщин возник вопрос о деятельности так называемого «коммунистического кольца» – подпольной организации сопротивления, нелегально действовавшей в лагере, в которую входили некоторые советские узницы и которая упоминалась на страницах книги Никифоровой. Так, Надежда Никишина писала об этом: «Но ведь я, Аграновский, Старков читали вашу рукопись 1948 г., и в ней ни слова не говорилось об этом кольце?»[730]. Ответ Никифоровой неизвестен, но уже в следующем письме Никишина подчеркивала: «…я сама читала первоначальный текст вашей книги, и он был правдивым, а что в обработке редакции, так это дело не Ваше, а редакции. У них свои соображения и установки»[731].
Чувством обиды и непонимания пронизаны письма бывших «восточных рабочих», которые, в отличие от военнопленных, продолжали оставаться для властей фигурой умолчания. Из письма Клары Шидловской: «Почему-то они (военнопленные) считали, что кроме них в лагере находились люди случайные, ничего не стоящие. И среди наших девочек были большие герои, рискуя жизнью, а некоторые и отдавая жизнь, делали все, чтобы не работать на фашистов и вредить их работе, направленной на оборонные цели. И в вашей книге Вы пишете чуть ли не одной строчкой, что в лагере находились, кроме военнопленных, еще люди из Советского Союза, которые были арестованы за какие-то незначительные провинности»[732].
В 1967 г. книга Антонины Никифоровой была дополнена и переиздана. В ней по-прежнему не говорилось о тех трудностях, с которыми столкнулись бывшие узницы по возвращении в СССР, в том числе и автор. Это тяжёлое время описывалось такими фразами, как: «В первые месяцы, да и в первые годы после возвращения связь с друзьями по лагерю восстанавливалась медленно. Разные обстоятельства мешали этому»[733]. Основной же акцент был сделан на международной солидарности бывших узниц уже в эпоху холодной войны.
Бывшая узница Татьяна Пигнатти, которая весьма критично была настроена в отношении многих бывших военнопленных-женщин и их воспоминаний, лишь в отношении Антонины Никифоровой была сдержана в оценках, но и она отметила в одном из писем: «Читала Вашу рукопись новой книги, так хорошо, но грустно, что вся Ваша книга будет построена на иностранках, как будто среди советских женщин не было ничего достойного. Собственно, книг написана для заграницы»[734].
Помимо книг А. Никифоровой, еще одним знаковым произведением советской эпохи стал издававшийся несколько раз сборник «Они победили смерть»[735]. Фактически в этой книге, инициированной Советским комитетом ветеранов войны, особенно в первых двух изданиях, были собраны свидетельства лишь одной из групп советских военнопленных. Главной темой стало их нелегальное сопротивление. Осуществлявшееся подпольно и в целом носившее характер солидарной, но спорадической помощи солагерницам, оно описывалось в книгах как деятельность разветвленной организации – коммунистического кольца.
У заключенных, не принимавших участия в подпольной деятельности, приводившиеся факты вызывали недоверие. Имевшиеся противоречия внутри группы, восходившие еще ко времени заключения в концлагере, также приводили к недовольству появившимися книгами.
Пожалуй, самым последовательным критиком фактов, изложенных в сборнике «Они победили смерть», стала Татьяна Пигнатти[736]. Зачастую сведения, которые она приводила в переписке с бывшими узницами, расходились с общими представлениями большинства женщин. Т. Пигнатти была очень категорична в своих суждениях, обвиняла солагерниц во лжи. Причем мотивы подобного поведения в полной мере остались неясны.
В своих письмах Пигнатти упоминала тот факт, что подготовила воспоминания о лагере: «Мои записки я отпечатала и их читают многие, но я пока не стремлюсь их издать. Неизданная книга интереснее»[737]. Однако ее текст так и не вышел в свет, хотя она обсуждала его публикацию[738].
Бараки Равенсбрюка
После публикации первого издания «Они победили смерть» (в 1959 г.) Татьяна Васильевна обратилась, как она утверждала, в ЦК КПСС, чтобы упоминание ее фамилии было убрано из текста[739]. К моменту подготовки третьего издания книги в 1966 г. Т. Пигнатти написала в Отдел пропаганды ЦК КПСС очередное письмо. Она хотела, «чтобы дальнейшие издания книги были тщательно и добросовестно обработаны и из них были исключены все неправдивые высказывания и, прямо скажем, все самовосхваления некоторых авторов. Священная память сотен тысяч людей, замученных и погибших в концлагерях, не должна быть дальше оскорбляема мемуарной литературой, которая заботится не столько о правдивом описании страшного быта лагерей, сколько расписывает мнимые подвиги отдельных личностей и при помощи этого приема создает себе славу и житейское благополучие»[740]. Предварительно Татьяна Васильевна написала авторам этой книги письма с критическими замечаниями или просьбами о разъяснении приведенной ими информации. Некоторые выдержки из их ответов она приводила в тексте обращения в Отдел пропаганды.
Видимо, получив задание разобраться в ситуации, а также исправить имеющиеся ошибки, редактор-составитель нового сборника В. Кудрявчикова, обращается к авторам первых изданий, а также журналистам и литераторам, обрабатывавшим их тексты, с просьбой отреагировать на замечания Т. Пигнатти. Абсолютное большинство приславших ей письма бывших узниц категорически не согласны с позицией солагерницы. Женщины вполне обоснованно подтверждали тезис о наличии подпольной деятельности отдельных узниц, приводили свои версии различных событий. Некоторые из них отмечали, что за давностью лет многие факты были забыты или представлены так, как это виделось авторам. Свою роль сыграла и литературная обработка их текстов журналистами, когда, например, свидетельства нескольких узниц смешивались воедино для усиления эмоционального эффекта на читателя[741]. Вместе с тем большинство фактов, приведенных в книгах, узницами подтверждались.
Особенно болезненным аспектом стало обсуждение участия тех или иных женщин в сопротивлении, их роль в нелегальной деятельности. Анализ комплекса переписки бывших узниц Равенсбрюка в 1950–1970-х гг. позволяет прийти к выводу, что личные обиды, непонимание и недосказанность между женщинами, уходившие своими корнями в лагерное прошлое, определяли отношения между ними в послевоенные годы. Сформировавшиеся еще в Равенсбрюке фракции внутри одной группы – военнопленных – пытались использовать различные инструменты, в том числе участие в деятельности Советского комитета ветеранов войны, чтобы представить свою версию происходивших в лагере событий как основную. За этим скрывались мотивы получения признания, материальной выгоды, облегчения собственных психологических ран.
Однако подобная конкуренция нарративов жертв касалась лишь небольшой категории узниц. Для абсолютного большинства заключенных Равенсбрюка подобных проблем не существовало. Они жили обычной жизнью граждан Советского Союза, со своими радостями и горестями.
Фактически историческая память бывших узниц была разделена как минимум на тех, чьи воспоминания в большей степени соответствуюют образу героических участников войны, и тех, чьи свидетельства расходились с идеологическими построениями. Первые имели возможность выезжать за границу для встречи с иностранными узницами, переписываться с ними, участвовать в деятельности Международного комитета Равенсбрюка, наконец, посещать мемориальный комплекс, открывшийся на территории бывшего концлагеря 12 сентября 1959 г. Другие же максимум на что имели право – выступать перед школьниками с рассказами об ужасах концлагеря или публиковать краткие отрывки из своих биографий в местной прессе.
Только в 1990–2000-х гг. ситуация изменилась. Появилась возможность вести научную работу по созданию полной истории концентрационного лагеря Равенсбрюк, формировать общий нарратив жертв, в котором бы нашли примирение или хотя бы сблизились конфликтовавшие дискурсы, а также были освещены разные мемориальные традиции[742]. Однако достичь всего этого удалось лишь отчасти. Многие бывшие узницы ушли из жизни, так никогда и не получив возможности поделиться своим трагическим опытом, а также должного общественного признания. В этой связи перед отечественными исследователями и общественными организациями по-прежнему стоит множество задач, важнейшей из которых является сохранение памяти о трагической судьбе советских женщин – узниц Равенсбрюка.
Заключение
Всестороннее рассмотрение феномена нацистских концентрационных лагерей невозможно без обращения к проблеме выживания заключенных в экстремальных условиях. Однако на протяжении десятилетий после окончания Второй мировой войны исследователями так и не было предложено понятия, способного раскрыть все аспекты процесса спасения узников. Плодотворным в этой связи является использование понятия «стратегии выживания», которое появилось в научном историческом дискурсе в конце ХХ в., но долгое время оставалось недетализированным. Данный термин позволяет проанализировать многообразие путей спасения различных групп заключенных в условиях повседневности концентрационных лагерей. При этом учитывается не только стремление узников к удовлетворению базовых потребностей, но и к сохранению, восстановлению или видоизменению собственной индивидуальной или групповой идентичности. Возможности спасения тех или иных категорий узниц рассматриваются в зависимости от долагерного опыта узников, а также от трех групп факторов: пространственных, временных, индивидуальных. Именно влияние внешних факторов во многом определяло эффективность и направления, по которым развивались стратегии выживания заключенных. Наконец, понятие «стратегии выживания» четко определяет область функционирования другого термина – «сопротивление в нацистских концентрационных лагерях». Под ним подразумевается организованная деятельность заключенных в борьбе с лагерным руководством, которое создавало непосредственную угрозу спасению узников.
Надзирательницы концлагеря Равенсбрюк
Равенсбрюк был одним из тех нацистских лагерей, где узницы вынуждены были приспосабливаться к экстремальным условиям, реализуя собственные стратегии выживания в зависимости от влияния внешних факторов. Специфические черты Равенсбрюка позволяют охарактеризовать его как концентрационный лагерь. Во-первых, он обладал унифицированной для всего «государства СС» системой управления, направленной на создание из заключенных массы рабов. Своеобразие Равенсбрюка заключалось лишь в том, что институт надзирателей был представлен женщинами. Во-вторых, Равенсбрюк был лагерным комплексом. Включая мужское и женское отделения, молодежный лагерь Укермарк, сеть филиалов, он выполнял функции принудительной эксплуатации труда узниц, их уничтожения и осуществления экспериментов над женщинами. В-третьих, более чем шестилетний период официального функционирования Равенсбрюка в 1939–1945 гг. позволял заключенным приспособиться к лагерным условиям и начать выстраивать свои стратегии выживания.
Свою роль в реализации стратегий выживания заключенных играли место расположения лагеря, функции и территория бараков. Равенсбрюк находился в заболоченной местности, что негативно воздействовало на здоровье узниц, затрудняя процесс спасения. Бараки на территории лагеря были различны по уровню опасности для заключенных. Так, блоки, где жили узницы, при определенных условиях могли стать основой для реализации стратегий выживания. В то же время штраф-блок, бункер и палатка уничтожали любые шансы на спасение.
Наряду с пространственными, временные факторы также ограничивали или расширяли возможности женщин в реализации стратегий выживания. Развитие боевых действий на фронтах Второй мировой войны привело к интернационализации концентрационных лагерей и преобладанию в лагерях заключенных по политическим мотивам из оккупированных вермахтом стран. В связи с этим руководство лагерей, в том числе и Равенсбрюка, во многом было вынуждено изменить свою политику, позволив политическим занимать посты в лагерном «самоуправлении». В результате шансы на спасение у заключенных по политическим мотивам возросли.
Война стала причиной массовых депортаций в Равенсбрюк. Число заключенных росло год от года и достигло пика в 1944 г., когда женский концентрационный лагерь оказался переполнен. Это было обусловлено эвакуацией узниц из лагерей, располагавшихся на Востоке, из-за наступления Красной армии. Кроме того, с осени 1944 г. в Равенсбрюк направлялись еврейки из Венгрии и Словакии – бывших союзников Третьего рейха, а также польки после восстания в Варшаве. Следствием многочисленных депортаций заключенных стало кардинальное ухудшение условий их существования, что уменьшило возможности выживания всех без исключения лагерных категорий узниц.
Наконец, Вторая мировая война определяла специфику этапов в развитии Равенсбрюка. Так, например, высокая смертность раненых солдат вермахта привела летом 1942 г. к началу псевдомедицинских опытов К. Гебхардта. С другой стороны, провал «молниеносной войны» стал причиной перестройки экономики Третьего рейха и увеличения потребности в рабочей силе. В итоге в 1942–1944 гг. лагерная администрация Равенсбрюка ориентировалась в первую очередь на эксплуатацию принудительного труда узниц на частных или эсэсовских военных фирмах. Поражения на фронтах Второй мировой войны привели к коллапсу нацистской лагерной системы в конце 1944–1945 г., следствием которого стало резкое сокращение шансов узниц на выживание. В этот период большинство депортированных в Равенсбрюк женщин были больны или крайне истощены, что не позволяло им работать на нацистских предприятиях. Функция уничтожения заключенных стала превалировать над экономическими задачами, и нацисты начали уничтожать женщин в Укермарке и газовой камере.
Рассмотрение общего и особенного в путях спасения заключенных Равенсбрюка с учетом долагерного опыта женщин, а также временных, пространственных, индивидуальных факторов позволило выделить несколько групп узниц, по-разному реализовывавших свои стратегии выживания.
К первой группе принадлежали в первую очередь заключенные по политическим мотивам – например, немецкие и австрийские коммунистки и социал-демократки, польки – представительницы скаутов, советские военнопленные, а также «свидетельницы Иеговы», арестованные за свои религиозные убеждения. Данные объединения обладали долагерным опытом, в котором имелись характеристики, способствовавшие выживанию в концентрационном лагере. Женщины принадлежали к группам с четкой иерархической структурой – партии, армии, скаутской организации, религиозной общине. Эти узницы могли организовывать или встраиваться в подпольное объединение в Равенсбрюке, подчиняться рекомендациям и приказам лидеров, быть последовательными в реализации своих убеждений, направленных на борьбу с нацизмом. Лишь представительницы первой группы не только имели сформировавшуюся систему ценностей, но и транслировали ее среди заключенных других категорий, влияя на эволюцию стратегий выживания женщин, не обладавших устойчивыми убеждениями. Сами же представительницы организованных подпольных лагерных объединений лишь иногда изменяли направление стратегий выживания, идентифицируя себя с лагерной администрацией.
Несмотря на влияние временных и пространственных факторов, характерные черты группы позволяли узницам надеяться на спасение. Начиная с 1941 г. нацисты позволяют все большему числу политических заключенных занимать посты в лагерном «самоуправлении». С 1943 г. лагерное руководство изменило тактику в отношении «свидетельниц Иеговы», перейдя от открытого террора к манипуляции убеждениями «библеек». Все это стало выражением временных факторов, увеличив шансы заключенных на спасение.
Выживанию организованных фракций узниц способствовали также индивидуальные факторы. Благодаря национально-государственной принадлежности немецкие и австрийские представительницы левых партий занимали значимые посты в лагерном «самоуправлении». «Свидетельницы Иеговы», состоявшие преимущественно из гражданок Германии и Австрии, работали в домах нацистов в качестве уборщиц, сиделок, в детском саду, ухаживая за детьми эсэсовцев и надзирательниц. В результате условия труда «библеек» позволяли им избежать той жестокой эксплуатации, которую вынуждено было терпеть подавляющее большинство женщин. Иногда заключенные устанавливали хорошие взаимоотношения с представителями лагерной администрации, что вело к поддержке со стороны нацистов. Более того, только узницам из организованных объединений, например немецким и австрийским коммунисткам и социал-демократкам, полькам – представительницам скаутов, советским военнопленным, «свидетельницам Иеговы» удавалось организовать пространство своих блоков с целью борьбы против антисанитарии.
В итоге лишь узницы первой группы, включавшей представительниц организованных фракций, имевших общий групповой долагерный опыт и устоявшуюся систему ценностей, наиболее эффективно реализовывали стратегии выживания, достигая не только уровня физического спасения, но и направляя усилия на поддержание или восстановление коллективной идентичности. Только заключенные, способные к организации, являлись членами сопротивления.
Так называемые асоциальные, часть уголовниц, представительницы СССР, Польши и Франции, угнанные на принудительные работы в Германию, составляли большинство второй группы. У этих женщин отсутствовал долагерный опыт участия в организованных объединениях, к которому они могли бы апеллировать в экстремальных условиях Равенсбрюка. Не обладая единой групповой идентичностью, узницы реализовывали собственные стратегии выживания либо индивидуально, либо создавая небольшие группы, существовавшие непродолжительное время. В среде не принадлежавших к организованным объединениям узниц появлялись лидеры, которые, однако, не могли или не желали сплотить женщин. Для асоциальных узниц и уголовниц нацисты не были противниками в сфере идеологии или религии. Представительницы данных категорий заключенных воспринимали НСДАП как очередное выражение государственной власти, пытавшейся исключить их из общества. При этом взаимоотношения с представительницами первой группы, немецкими и австрийскими коммунистками и социал-демократками, женщинами из польских скаутов, советскими военнопленными, характеризовались в большинстве случаев непримиримым противостоянием. Это приводило к борьбе за позиции в лагерном «самоуправлении», а также к отказу в оказании помощи друг другу. Ситуация усугублялась сформированными у женщин до заключения и сохранявшимися в лагере стереотипами, которые оказывались весьма устойчивыми.
Именно заключенные, принадлежавшие ко второй группе и не обладавшие собственной устойчивой системой ценностей, в большинстве случаев подвергались влиянию извне – как со стороны узниц с устоявшимся мировоззрением, так и со стороны нацистов. Результатом подобного воздействия могло стать принятие новых жизненных принципов и, как следствие, изменение собственных стратегий выживания.
Временные факторы по-разному воздействовали на стратегии выживания представительниц данной группы, на так называемых асоциальных, уголовниц, женщин из СССР, Польши и Франции, угнанных на принудительные работы в Третий рейх. С 1939 по 1941 г. временные факторы положительно влияли на стратегии выживания уголовниц и асоциальных. Это выражалось в нацистской поддержке представительниц данных категорий заключенных в лагерном «самоуправлении». Кроме того, на начальном этапе функционирования Равенсбрюка узницы по политическим мотивам еще не стали численно доминирующей категорией. Изменение политики лагерного руководства с 1941 г., приведшее к повышению роли политических в «самоуправлении» заключенных, лишь в некоторой мере увеличило шансы на выживание женщин из СССР, Польши и Франции, угнанных на принудительные работу в Германию. В большинстве случаев им так и не удалось занять значимые должности в иерархии узниц, и они оставались в зависимости от представительниц организованных фракций.
Индивидуальные факторы также неоднозначно влияли на стратегии выживания узниц второй группы. В отличие от женщин, угнанных на принудительные работы в Третий рейх, подавляющее большинство уголовниц и асоциальных женщин были немками и австрийками, что вело к ослаблению террора нацистов в их отношении. Характерные особенности лагерных групп были в свою очередь проявлением индивидуальных факторов. В отличие от уголовниц, асоциальные женщины воспринимались нацистами как неорганизованные заключенные, не способные навести порядок в бараках. Вследствие подобных стереотипных представлений лагерное руководство назначало представительниц асоциальных преимущественно на самые низшие должности в «самоуправлении» – «штубовых» и лишь иногда на посты старших в бараках.
Что же касается внутреннего пространства блоков, в которых жили узницы, то ни асоциальным, ни женщинам, угнанным на принудительные работы в Третий рейх, не удалось привести их в порядок, чтобы минимизировать отрицательное воздействие распространенных в лагере болезней. Подобная ситуация во многом была обусловлена неспособностью данных узниц к организации.
Наконец, третья группа заключенных, имевшая свою специфику в реализации стратегий выживания, состояла из евреек и цыганок. По сравнению с женщинами из второй группы в их среде были узницы с единой групповой идентичностью, а значит, и с общей системой ценностей в долагерном опыте. Это могли быть члены партийных и общественных организаций, представительницы различных семейных родов. Появлявшиеся лидеры организовали общие стратегии выживания, целью которых было не только физическое спасение, но и сохранение либо восстановление индивидуальной и групповой идентичности. Однако спецификой данной группы заключенных было то, что отрицательное влияние временных, индивидуальных и пространственных факторов уничтожало подавляющее большинство шансов евреек и цыганок на спасение.
Негативное воздействие временных факторов проявилось в 1942 г. в отправке евреек и цыганок в газовую камеру, а также в депортации оставшихся женщин в Аушвиц. Коллапс всей системы лагерей нацистской Германии в 1944–1945 гг., обусловленный поражениями на фронтах Второй мировой войны, привел к ухудшению условий существования заключенных в том числе и в Равенсбрюке. Однако наиболее негативное воздействие подобная ситуация имела на положение евреек и цыганок.
Индивидуальные факторы также сокращали возможности представительниц данных категорий узниц на спасение. Идеологические представления нацистов в отношении евреев и цыган не позволяли последним занимать посты в лагерном «самоуправлении», хотя это могло бы отчасти облегчить существование женщин. Более того, трудоспособность евреек и цыганок зачастую не гарантировала им выживания. Женщины могли быть уничтожены в любой момент уже в силу своего происхождения. Сохранявшийся у узниц антисемитизм ограничивал поддержку евреек со стороны солагерниц. Аналогичная ситуация была характерна и для заключенных-цыганок.
Антисанитарные условия в бараках, в которых располагались еврейки и цыганки, осложняли процесс выживания заключенных Равенсбрюка. В большинстве случаев узницам так и не удалось уменьшить отрицательное влияние внешних условий. Наиболее негативным проявлением пространственных факторов стало функционирование палатки, где узницы имели минимальные шансы для выживания.
Воздействие временных, индивидуальных и пространственных факторов привело к тому, что зачастую стратегии выживания евреек и цыганок были направлены лишь на физическое спасение. Данные стратегии реализовывались либо индивидуально, либо в рамках сохранявшихся семей. Влияние внешних факторов не было настолько разрушительным лишь у так называемых «метисов» – евреек и цыганок, один из родителей которых был немцем или немкой, а также у женщин, скрывавших в лагере свою национальность.
Общим для всех категорий узниц Равенсбрюка являлось стремление сохранить свою половую идентичность в экстремальных лагерных условиях. Нацистская цель по созданию бесполого покорного раба-заключенного реализовывалась с помощью насилия над узницами, создания обстановки перманентного психологического давления, сокращения рациона питания и увеличения физических нагрузок. Все это приводило к серьезным физическим и психическим травмам у женщин. Пытаясь противостоять насилию, узницы апеллировали к своему специфическому женскому долагерному опыту по ведению домашнего хозяйства, организации семейных отношений и воспитанию детей.
Памятник жертвам концентрационного лагеря Равенсбрюк на кладбище Пер-Лашез (Париж)
Рассмотрение стратегий выживания узниц Равенсбрюка позволяет осветить многообразие путей, целью которых было спасение в экстремальных условиях лагерного насилия. Акцентирование внимания на гендерном аспекте приводит к пониманию специфики женского опыта, отличного от мужского восприятия лагерной действительности. Рассматривая стратегии выживания, необходимо помнить о заключенных, погибших в концентрационных лагерях, о тех, чьё противостояние нацизму не привело к спасению и освобождению. Судьбы этих узников являются такой же неотъемлемой частью истории нацистской лагерной системы, как и свидетельства выживших. Наконец, нельзя предавать забвению и тот факт, что выживание в экстремальных условиях нацистского концентрационного лагеря, каким являлся Равенсбрюк, приводило к огромному напряжению физических и духовных сил женщин. Это, безусловно, не могло пройти бесследно. Полученные травмы становились неотъемлемой частью жизни бывших узниц после освобождения и приводили к тяжелым физическим и психическим заболеваниям. Однако большинство женщин не только не были сломлены новыми испытаниями, но вновь продолжали являть собою яркий пример мужества в борьбе за жизнь.
Интервью с бывшими узницами нацистского концентрационного лагеря Равенсбрюк
Интервью с Волошиной Людмилой Александровной (первая часть)
Но когда я возвращалась, мама моей подруги знала, по какой дороге мы идем, она вышла за двенадцать километров от города и предупредила, что я не должна возвращаться, ребенок и родители убиты. Взяла она меня к себе, эта мама моей школьной подруги, несколько дней держала у себя, но долго я там оставаться не могла, и я решила попытаться перейти границу. Через Таганрог, так как мне сказали, что там румыны стоят и легче будет пройти. Но я не дошла, на узловой станции – это станция Карань, Старая Карань, примерно двадцать четыре километра от Донецка, меня немецкая полиция задержала. Пытала, откуда я и что. Говорила я, конечно, на украинском языке, который я очень любила. Били, чтобы все-таки я сказала, откуда я. Я сказала, что я из детдома, что у меня нет никого. Детдом эвакуировался, и вот я решила перейти границу. И лучше, говорю, отдайте меня немцам, чем свои будут. И они меня отдали немецкой жандармерии, полевой. Там немецкая жандармерия держала меня целый месяц. Каждый день в шесть часов я должна была повторять снова и снова то же самое, что я из детдома, что никого у меня не было.
Через месяц шел состав из Мариуполя, и они меня решили отправить этим составом в Германию. Здесь у одного из них что-то человеческое выражено было. Он написал записку: «Где бы эта девочка ни была, помогайте ей». И снова состав этот поехал через Донецк, через Сталино. Я забилась в угол товарного вагона, чтобы никого не встретить. Прибыв на границу с Польшей в Германию… Была еще из Таганрога, этим же составом ехала мама с девочкой, Мария Николаевна Матекина. Может быть, как женщина она поняла и говорит, что вот у меня одна доченька, будешь еще. Когда нас привезли в Германию, на границе с Польшей, это недалеко от этого злосчастного Освенцима[746], и каждый раз, когда нас хотели чем-то попугать за наше непослушание, нас всегда пугали Аушвицем, так назывался раньше Освенцим, может быть, он и сейчас так называется. Там я почти год работала, плела металлические канаты для военно-морского флота, все это вручную было. Однажды подошли ко мне поляки и говорят: «Ты неправильно делаешь, делай вот так». И нас, видимо, то есть брак, и нас кто-то все-таки предал, и девять человек арестовали.
Сначала в тюрьме я была, затем на открытой платформе нас повезли, мы не знали куда. Везли, разные национальности там были. Когда везли на платформе, я должна сказать, что вот там не было среди заключенных, нигде – ни в тюрьмах, ни в лагере, не было национальностей, там все были как сестры. У меня еще были, мне еще не отрезали, длинные школьные косы. Естественно, из тюрьмы везли голодных, и вдруг подходит юноша, по-французски обращается к надзирательнице и говорит: «Дайте (
Ну, сначала мы, конечно, не знали, что это Равенсбрюк. Высадили, и я посмотрела на людей, которые и на людей не были похожи. Повели нас в так называемую «баню». Сняли с нас гражданскую одежду, мы приняли душ, потом остригли полностью под машинку волосы. Выйдя оттуда, мы никто друг друга не узнали. Одели на нас эти формы арестантские полосатые, дали каждому номер, мой номер был 34 281, а затем поместили нас в бараке. В четыре часа нас поднимали, два часа мы должны были стоять, это так называемый аппель[747], то есть проверка, без шевеления буквально эти два часа нужно было стоять, независимо от погоды. Так прошел месяц. Через месяц… Если описать Равенсбрюк, это огромная стена и сейчас только частично сохранилась. Это как от стены (показывает) до сих пор, вот такая толщина была, стена вокруг концлагеря. Наверху проходил ток, а от нее вот так наискось проходила тоже проволока под током. Так прошел месяц. Учитывая, что общее количество числится за Равенсбрюком 130 000, из которых 90 000 погибло[748]. Крематорий был на территории, слабых сразу же отправляли туда, им как бы делать там нечего было. Меня отправили в Нойбранденбург, это филиал Равенсбрюка был.
Поделиться книгой: