Равенсбрюк. Жизнь вопреки

Однако взаимодействие этих двух лагерей не ограничивалось совместными акциями по уничтожению узниц. С марта по июль 1942 г. женское отделение Аушвица находилось в непосредственном подчинении коменданту Равенсбрюка[283]. Лишь распоряжение Главного управления имперской безопасности от 10 июля 1942 г. оговаривало, что с этого момента все вопросы, связанные с руководством лагерем, решались комендантом Аушвица[284]. 26 марта 1942 г. для организации управления созданным лагерем из Равенсбрюка прибыли 999 узниц, а также несколько надзирательниц во главе с Й. Лангефельд[285]. Комендант Аушвица Р. Хёссписал о них в своих мемуарах: «Уголовницы – это особая статья. Я думаю, что из Равенсбрюка отобрали для Освенцима наихудший элемент. По сравнению с мужчинами-уголовниками они были еще подлее, никчемнее, хамоватее. В большинстве своем это были проститутки, имевшие по нескольку судимостей, многие из них вызывали отвращение. Можно было предполагать, что такие бестии будут мучить находящихся под их властью узниц, однако невозможно было этого избежать. Во время посещения Освенцима в 1942 году рейхсфюрер СС выразил мнение, что именно такими должны быть надзирательницы над еврейками. Не многие из них умерли, исключая случаи, когда причиной смерти была заразная болезнь; душевные муки были им незнакомы»[286]. В октябре 1942 г. вместе с новой старшей надзирательницей Марией Мандль в Аушвице оказалось еще 9 надзирательниц[287]. Эти женщины также получили от Р. Хёсса отрицательную характеристику, в которой значилось, что они «были не лучшие представительницы администрации лагеря»[288].

Помимо физического уничтожения не способных работать или «расово неполноценных» заключенных руководство Третьего рейха ставило перед концентрационными лагерями и другие задачи. Одной из них было проведение различных медицинских опытов на узниках, и Равенсбрюк в этом плане не являлся исключением[289]. В нем проводились как эксперименты под руководством профессора Карла Гебхардта[290] по применению сульфонамидов для лечения газовой гангрены и операции на костях, нервах, мускулах, так и различные опыты, осуществлявшиеся по инициативе лагерных врачей.

Непосредственным поводом для начала экспериментов стала смерть главы Главного управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха. После покушения 27 мая 1942 г. врачи во главе с К. Гебхардтом в течение нескольких дней боролись за его жизнь, однако сделать ничего не удалось – он умер от газовой гангрены. Руководитель эсэсовского госпиталя в Хоэнлихене был подвергнут критике за то, что применял при лечении традиционные методы, такие как ампутация, а не химиотерапия[291]. К. Гебхардт, решив доказать несостоятельность лечения сульфонамидами, начал эксперименты на узницах концентрационного лагеря Равенсбрюк, располагавшегося неподалеку от госпиталя, которым он руководил[292]. В этих псевдонаучных исследованиях ему помогали доктор Фишер, а также лагерные врачи Шидлауски, Розенталь, Оберхойзер.

Кроме того, в мае 1942 г. А. Гитлер заявил о возможности проведения в условиях войны экспериментов над заключенными, если они идут «на благо государства»[293]. Однако главной причиной начала экспериментальных операций К. Гебхардта в июле 1942 г. можно считать высокую смертность солдат вермахта от газовой гангрены, в результате чего в их среде складывалось негативное отношение к военным врачам. Это недовольство основывалось также на том факте, что применение химиотерапии у союзников было весьма эффективным.

С июля 1942 по август 1943 г. в Равенсбрюке было проведено от 79 до 86 операций[294]. 74 из них нацисты осуществили на польках, прибывших в Равенсбрюк тремя специальными эшелонами, состоявшими из участниц Сопротивления[295]. Отобранные для операций женщины делились врачами на подгруппы, некоторым в искусственно созданные раны вводили гнойные бактерии разного рода, другим ампутировали кости ног.

После окончания операции к женщинам не разрешали приближаться другим заключенным, ухаживали за ними лишь специально подготовленные медсестры. По сведениям узниц, прооперированным не давали никаких обезболивающих средств. В то же время лагерные собаки, подвергавшиеся операциям, в течение пяти дней получали морфий[296]. Следует также отметить, что если сначала узницы, не зная, что над ними будут производиться эксперименты, не противостояли направлению на операции, то позднее женщины оказывали всевозможное сопротивление. Итогом подобного противостояния стала отправка 10 полек в бункер, где они были насильно прооперированы в примитивных условиях.

Непосредственным результатом опытов стала смерть пяти женщин, а также расстрел шести с еще не зажившими ранами[297]. Остальные, на всю жизнь оставшиеся инвалидами и называвшиеся в лагере «кроликами»[298], выжили во многом благодаря опеке со стороны других узниц, которые помогали не только едой, медикаментами, но и противостояли попыткам лагерного руководства отправить их в газовую камеру[299].

В 1943 г. профессор Гебхардт и его ассистент доктор Фишер представили результаты проведенных ими экспериментов в Медицинской академии Берлина[300]. В содержании доклада, преуменьшавшего роль сульфонамидов при лечении газовой гангрены, не упоминалось о том, что опыты проводились на женщинах концентрационного лагеря Равенсбрюк. По итогам исследований Карл Гебхардт был награжден нацистским орденом[301].

Помимо экспериментов, проводившихся под руководством одного из главных эсэсовских врачей, медицинский персонал Равенсбрюка также осуществлял различные опыты над заключенными. Например, доктор Шульце из клиники в Хоэнлихене ставил опыты на щитовидной железе женщин, доктор Трейте, будучи гинекологом, проводил урологические, гастроэнтерологические и гинекологические операции[302]. Специальные эксперименты, о которых не имеется достаточно свидетельств, проводились на психически больных женщинах[303]. Особое место в истории Равенсбрюка, как и опыты Карла Гебхардта, заняли операции по стерилизации, первые из которых были проведены под руководством доктора Трейте над пятнадцатью душевнобольными узницами[304]. Однако основная масса подобных опытов была осуществлена профессором Клаубергом[305] и доктором Шуманом[306] в начале 1945 г.[307].

Вследствие наступления войск Красной армии на Восточном фронте, а также после открытия второго фронта в июне 1944 г. начался коллапс системы нацистских концентрационных лагерей[308]. Десятки тысяч женщин, оказавшихся в этот момент в Равенсбрюке, либо распределялись по филиалам, либо уничтожались. Спецификой последнего этапа функционирования лагеря стало то, что уничтожение происходило непосредственно в самом Равенсбрюке. Для этого в концентрационном лагере были изменены функции молодежного лагеря Укермарк, а также начала работать газовая камера.

Молодежный лагерь Укермарк, располагавшийся неподалеку от Равенсбрюка, начал функционировать с июня 1942 г.[309] Именно туда, якобы «на перевоспитание», направлялись девушки, совершившие с точки зрения нацистского законодательства различные проступки. Это мог быть отказ от участия в Союзе немецких девушек, отсутствие работы, проституция, бродяжничество, связь с мужчинами-иностранцами.

Комендант Равенсбрюка являлся начальником Укермарка, но непосредственное управление лагерем осуществляла чиновница, подчинявшаяся отделу уголовной полиции Главного управления имперской безопасности. В ее ведение входило не только сообщение всех наиболее важных вопросов жизни лагеря коменданту, но и надзор, обучение как женского персонала лагеря, так и своих «питомцев»[310]. В структуре руководства имелись также должности воспитательниц, выполнявших функции, схожие с обязанностями надзирательниц Равенсбрюка.

Несмотря на то что Укермарк обозначался нацистами как центр по перевоспитанию, он, по мнению известного немецкого исследователя национал-социализма В. Бенца, приближался по своей сути к концентрационному лагерю для молодежи[311]. Повседневная жизнь в нем была строго регламентирована и направлена якобы на привитие девушкам таких качеств, как дисциплина, порядок, усердие. Для достижения поставленных целей применялись избиения, лишение пищи, запрет на общение, направление в бункер Равенсбрюка[312]. Помимо жестокого обращения одним из главных средств по перевоспитанию заключенных являлась принудительная многочасовая трудовая деятельность на различных предприятиях, сотрудничавших с Равенсбрюком, а также в сельском хозяйстве.

Общее число девушек, находившихся в Укермарке с июня 1942 по конец 1944 г., составляло около 1100 человек[313]. Они размещались в 15 бараках, каждый из которых был огорожен колючей проволокой. Начиная с 1944 г. распределение заключенных по баракам осуществлялось в соответствии с трехступенчатой системой, ориентированной на исследования, проходившие в лагере под руководством Криминально-биологического института Роберта Риттера[314]. Это означало, что узницы делились нацистами на три группы и размещались в различных бараках. К первой группе относились женщины, подлежавшие с точки зрения нацистов так называемому «перевоспитанию» с возможностью последующего возвращения в «народное сообщество». Они получали маркировку «E»[315]. Заключенных второй группы – «D»[316] – нацисты считали потенциально опасными, а посему направляли их в дальнейшем из Укермарка в концентрационные лагеря. И наконец, существовала еще одна категория узниц, обозначавшаяся литерой «F»[317], судьба которой не была определена. Нацисты могли как освободить представительниц этой группы, так и депортировать в концентрационный лагерь[318]. Условия существования в бараках существенно различались и зависели от маркировки. Итогом этих исследований Р. Риттера стало то, что в конце 1944 г. 58 девушек были отпущены для ведения домашнего хозяйства, 80 отправлены к их родителям, 22 в учреждения опеки и лечебницы, 71 в концентрационный лагерь[319].

С декабря 1944 г. молодежный лагерь стал центром по уничтожению заключенных, а также местом временного размещения узниц перед отправкой в газовую камеру[320]. Из женского концентрационного лагеря в Укермарк была перевезена основная часть больных и пожилых заключенных, тем самым освобождались бараки для женщин, прибывавших в огромном количестве из эвакуировавшихся лагерей Венгрии, Польши, Словакии. Основными причинами смертности непосредственно в самом молодежном лагере являлись плохие условия жизни и применение нацистами ядов в виде уколов и порошков[321]. Массовое убийство женщин осуществлялось и в газовой камере.

Появление газовой камеры в Равенсбрюке Ж. Тиллион связывала с циркуляром Г. Гиммлера, в котором говорилось о необходимости увеличить смертность в лагере до 2000 женщин в месяц[322]. Именно для организации работы газовой камеры в женский лагерь из Аушвица направлялись Отто Моль[323] и Йоханн Шварцхубер. Последний, являясь обвиняемым на судебном процессе, заявил, что был «счастлив, покидая Освенцим, и не хотел бы начинать подобное (организацию газаций. – А.С.) второй раз»[324].

На судебных процессах в отношении руководства Равенсбрюка[325] комендант лагеря Ф. Зурен и его заместитель Й. Шварцхубер показали, что в январе 1945 г. деревянный барак, находившийся в нескольких метрах от крематория и лагерной стены, перестроили и он начал функционировать как газовая камера[326]. Однако обнаруженные в ходе данного исследования фотографии названного барака, сделанные сразу после освобождения лагеря, не позволяют однозначно подтвердить свидетельства руководителей Равенсбрюка[327]. В этой связи следует иметь в виду и другие упоминания, например о передвижной газовой камере. О ней свидетельствовали Ванда Кидержинска, указывавшая на машину «Грюне Мина»[328], а также некоторые бывшие заключенные, вспоминавшие о железнодорожном вагоне, который находился либо неподалеку от лагеря «Сименс», либо у Укермарка[329].

В связи с тем, что большая часть документов лагерной администрации была уничтожена нацистами, однозначно определить время функционирования газовой камеры не представляется возможным. В соответствии с имеющимися данными момент начала ее работы относится к концу января 1945 г.[330], а завершение деятельности – к апрелю 1945 г.[331]

В январе 1945 г. бараки № 27–32 были отделены от остального лагеря колючей проволокой. Именно туда направлялись больные и слабые женщины, получившие от врачей «розовые карточки», означавшие освобождение от работы. Позднее они были перевезены в молодежный лагерь Укермарк, а оттуда на машинах отправлены в газовую камеру. Существовали и другие пути, по которым узницы попадали в газовую камеру, – непосредственно из лагерной больницы и палатки, из филиалов[332].

После газации лагерные врачи подтверждали наступление смерти у заключенных, а затем специальная группа мужчин-узников – «зондеркоманда»[333], состоявшая из одиннадцати человек, – переносила трупы в находившийся неподалеку крематорий, в котором они сжигались[334]. Однако в последние месяцы существования Равенсбрюка крематорий работал на пределе своих возможностей, что обуславливалось высокой смертностью узниц. О сложившейся критической ситуации свидетельствует характеристика, которую от лагерной администрации получил начальник крематория Вальтер Шенк: «С начала декабря 1944 г. крематорий совершенно перегружен. Налицо имелись все признаки того, что он остановится и если этого не случилось, то надо это приписать только тому факту, что унтершарфюрер Шенк не пользовался ни воскресеньями, ни праздниками и, невзирая ни на что, работал»[335]. Именно В. Шенк показал после войны на судебном процессе, что трупы загазованных заключенных уничтожались только ночью и только специально прибывшей для этого из Аушвица командой[336].

Что же касается общего числа заключенных, погибших в газовой камере, то его точное определение также весьма затруднительно. Например, в акте, составленном советскими узницами – медицинскими работниками после освобождения лагеря, отмечалось, что с 3 по 30 марта 1945 г., «по статистическим данным бюро», было уничтожено 3311 узниц, из них 431 русская[337]. Другие группы бывших советских заключенных Равенсбрюка приводили сведения, что «только за апрель погибло 4000–5000 человек»[338], а за март газами было отравлено 6000 узниц[339]. Шутцхафтлагерфюрер Й. Шварцхубер в своих показаниях определял общее число загазованных в 2300–2400[340]. Наиболее обоснованными представляются данные, приводившиеся Анис Постель-Виней – бывшей узницей, проводившей исследование по данному вопросу. Она отмечала, что с января по апрель 1945 г. было уничтожено около 6000 заключенных[341]. Схожие данные предлагала и польская исследовательница Ванда Кидержинска, обозначая в своей монографии цифру в 5500 женщин[342].

Последние месяцы существования Равенсбрюка характеризовались не только уничтожением заключенных, но и массовой депортацией узниц. В 1944 г. в связи с эвакуацией лагерей, располагавшихся на востоке, из Майданека в Равенсбрюк было доставлено около 1000 узниц[343]. В том же году в женский лагерь начали прибывать заключенные из Аушвица[344]. Однако очень скоро Равенсбрюк оказался переполнен, и администрации пришлось переправлять поступавших заключенных в другие концентрационные лагеря. Так, в начале 1945 г. свыше 5000 узниц были депортированы в Маутхаузен и Берген Бельзен[345]. С января по апрель 1945 г. в филиалы Флоссенбурга, Бухенвальда и Дахау было перемещено около 4400 женщин[346]. В то же время в Равенсбрюк продолжали поступать узницы из филиалов и лагерей, располагавшихся на востоке, например из Миттельбау-Дора или Ватенштед-Ляйнде[347]. После непродолжительного пребывания в женском концентрационном лагере узницы направлялись далее на запад.

Понимание некоторыми представителями Третьего рейха того факта, что война проиграна, привело к установлению ими контактов с союзниками и различными международными организациями. В. Шелленберг[348] провел переговоры с председателем Красного Креста профессором К. Буркхардтом[349], а Г. Гиммлер с руководителем Шведского Красного Креста графом Ф. Бернадотом[350]. Помимо вопросов об условиях капитуляции Германии стороны оговорили также проблему освобождения заключенных из немецких концентрационных лагерей[351]. 4 апреля 1945 г. в Равенсбрюк прибыли представители Канадского и Американского Красного Креста и на следующее утро вывезли в Швейцарию 300 женщин[352]. Еще через несколько дней из женского лагеря была эвакуирована большая группа представительниц Скандинавских стран[353]. В лагерь были доставлены посылки с медикаментами и продовольствием для оставшихся узниц[354]. 20 апреля в рамках так называемой «акции Бернадот» началась эвакуация женщин из Равенсбрюка. Уже к 29 апреля от 7500 до 8000 ослабевших и больных заключенных, прежде всего евреек, а также гражданок европейских стран, были доставлены Красным Крестом сначала в Данию, а затем в Швецию[355].

Наступление Советской армии заставило руководство Равенсбрюка начать 23 апреля эвакуацию лагеря. С этого момента из него вывозилось оборудование эсэсовских предприятий, уничтожались непосредственные свидетельства преступлений. 27 апреля заключенные, способные передвигаться, были выстроены эсэсовцами в колонны и пешком направлены на запад и север – в сторону, противоположную наступавшим советским войскам. Для такого трудного пути ослабевшим после долгого заключения женщинам нацисты выдали лишь немного провианта из посылок, полученных от Красного Креста[356]. На протяжении всего маршрута многие узницы либо погибли, не выдержав тяжелой физической нагрузки, либо были уничтожены эсэсовцами[357]. Среди заключенных этот марш получил название «марш смерти», а количество участвовавших в нем узниц составило от 15 000 до 30 000 человек[358].

В самом Равенсбрюке остались 2000–3000 наиболее слабых и больных заключенных[359]. Именно они были первыми, кого освободили передовые части 49-й армии 2-го Белорусского фронта, появившиеся в лагере 30 апреля[360]. В «Журнале боевых действий войск 49 армии» в этот день значилось, что «…преодолевая упорное огневое сопротивление и контратаки противника в многочисленных междуозерных дефиле, наступавшие части в трудных условиях местности продвинулись за день на 12–20 км, овладели крупным населенным пунктом Фюрстенберг…»[361]. За подобные «отличные действия» войскам армии приказом Верховного Главнокомандующего № 352 от 30.04.1945 г. была объявлена благодарность[362]. Однако освобождение женского концентрационного лагеря Равенсбрюк в «Журнале» не значилось.

После окончания войны в бывшем концентрационном лагере, оказавшемся на территории советской зоны оккупации, расположился госпиталь, где получали первую медицинскую помощь бывшие узницы. Тем не менее, несмотря на все усилия врачей, смертность среди них в первые дни и недели мая 1945 г. была высокой[363]. Всего же за весь период функционирования женского концентрационного лагеря в нем погибло около 30 000 человек[364]. В июне 1945 г. в теперь уже бывшем нацистском концентрационном лагере Равенсбрюк был организован лагерь для репатриированных № 222, а оставшиеся больные переведены в различные госпитали и больницы[365].

2.2. Женщина в концентрационном лагере: гендерный аспект

Насилие нацистов в отношении узниц проявлялось сразу по прибытии женщин в лагерь, когда они подвергались дезинфекции в так называемой «бане». В эту процедуру входило получение лагерной одежды после холодного душа и бритья волос на теле и голове узниц[366]. Впоследствии узницы могли быть наказаны за определенные «провинности» и снова подвергнуться принудительной стрижке волос[367]. Это вторжение в пространство телесности было чрезвычайно болезненно для женщин. Обезображенные головы женщин, утративших волосы, традиционно воспринимавшиеся ими в качестве символа привлекательности и женской индивидуальности, должны были, по замыслу нацистов, служить деперсонализации узниц[368]. Восприятие подобной процедуры как насилия над личностью становилось для женщин той причиной, по которой бывшие узницы мстили надзирательницам, обривая их налысо после освобождения в апреле 1945 г.

Травмировавшим женщин опытом, усугублявшим то, что они уже пережили по прибытии в лагерь, являлся гинекологический осмотр врачом-эсэсовцем в «бане». Это медицинское освидетельствование грозило прежде всего опасностью венерических заболеваний, ибо все поступавшие, независимо от состояния их здоровья, осматривались с помощью одних и тех же инструментов[369].

Важно отметить, что вся процедура поступления женщин в лагерь сопровождалась присутствием мужчин-эсэсовцев, не только наблюдавших за обнаженными женщинами, но и непристойно комментировавших происходившее[370]. Наличие мужчин оскорбляло чувства женщин, для большинства которых скромность являлась одним из обязательных компонентов модели поведения в довольно патриархальных обществах довоенного времени. Многие узницы никогда не видели обнаженными даже собственных матерей, сестер, не говоря уже о посторонних женщинах или тем более мужчинах. Ситуация, складывавшаяся по прибытии в Равенсбрюк, безусловно, вызывала у заключенных чувство стыда и унижения. Оказанное психологическое давление по-разному, но все же весьма негативно воздействовало на все группы узниц[371]. Лишь проститутки уже имели в своей жизни опыт принудительных медицинских проверок, даже в присутствии мужчин, поэтому в концентрационном лагере они, в основной своей массе, ощущали только угрозу неопределенного будущего[372].

Узницы Равенсбрюка в рабочем бараке.

Лагерная униформа была не только фактором первоначальной деморализации узников по прибытии в лагерь. Являясь символом лагеря, она постоянно воздействовала на заключенных, напоминая им об их принадлежности к этому пространству и отделяя их тем самым от внешнего мира. Одновременно униформа служила нивелированию индивидуальных различий во внешнем виде женщин[373].

Стресс, антисанитарные условия проживания, плохое питание, а также тяжелая физическая работа отрицательно влияли на организм узниц. Одним из последствий становилось исчезновение менструации. По свидетельствам бывших узниц, аналогичный результат мог достигаться также с помощью применения специальных химических препаратов, которые либо подмешивались им в пищу, либо вводились в виде инъекций[374]. Подобное нарушение менструального цикла было характерно для основной массы заключенных. Исключением являлись лишь женщины, сотрудничавшие с лагерной администрацией и в силу этого имевшие более сносные условия жизни. При этом сам факт наличия или исчезновения менструации мог по-разному восприниматься женщинами. С одной стороны, те узницы, у которых сохранялся менструальный цикл, не только испытывали дискомфорт в связи с отсутствием элементарных гигиенических средств, но и наказывались надзирательницами или старшими заключенными в бараках из-за неспособности скрыть от окружающих естественную реакцию женского организма. С другой стороны, узницы, у которых менструация пропадала, хотя и имели некоторые преимущества в лагерном быту, переживали страх перед возможной неспособностью родить ребенка после освобождения[375].

К деструктивным психологическим и физическим факторам воздействия на заключенных относился в Равенсбрюке тяжелый физический труд. Работа, выполнявшаяся узницами, например разгрузка песка, рубка деревьев, мощение улиц и т. д., зачастую была непосильна для женщин. Возникавшие перегрузки являлись не только причиной исчезновения менструации или истощения, они приводили к тяжелым травмам, последствия которых сказывались на протяжении всей жизни женщин.

Особое место в истории концентрационного лагеря Равенсбрюк занимает тема работы узниц в нацистских борделях различного типа – для СС, вермахта, рабочих принудительного труда и узников мужских концентрационных лагерей. Публичные дома отличались не только разными условиями жизни в них женщин, что обусловливалось прежде всего контингентом посетителей, но и задачами, которые ставили перед ними нацисты. Так, на бордели для солдат и офицеров вермахта возлагалась функция борьбы с гомосексуализмом и венерическими заболеваниями в армии. Бордели для мужчин, принудительно угнанных на работу в Германию, должны были способствовать повышению производительности труда и исключить половые связи иностранцев с немецким населением. Публичные дома для СС способствовали, по всей вероятности, «отдыху» представителей «арийской» расы. И наконец, бордели, появившиеся в 1942 г. при мужских концентрационных лагерях, должны были стимулировать работу узников на предприятиях и продолжать политику атомизации лагерного общества. Узники, получавшие возможность посещения публичных домов, вызывали зависть и ненависть у солагерников[376].

Основной контингент женщин, отправлявшихся на работу в бордели, формировался в Равенсбрюке. При этом привлекались не только бывшие проститутки, но и представительницы других лагерных категорий[377]. Главными критериями для отбора в бордели служили как сексуальный опыт женщин, так и их здоровье, красота. В большинстве случаев женщин принуждали к работе в борделях. Лагерная администрация также могла обманывать узниц, особенно на ранних этапах существования публичных домов, обещая женщинам хорошую зарплату, жильё, еду, одежду и, что особенно важно, свободу после шести месяцев работы[378]. Бывшая узница Равенсбрюка Э. Бухман так описывала отбор узниц в бордели: «В лазарете Равенсбрюка их выводили напоказ раздетыми, и эсэсовские офицеры сортировали их. Конечно, дело не обходилось без целого потока самых омерзительных и похабных острот. Заключенные должны были доказывать свои «способности», повествуя о своем «опыте»[379]. Пытаясь избежать суровой лагерной действительности, многие узницы верили обещаниям администрации и соглашались, тем более что нацисты обращались прежде всего к заключенным, которые находились в совершенно бедственном положении. Абсолютное большинство узниц, оказавшихся в борделях, было вынуждено терпеть издевательства эсэсовцев. Основная масса женщин, заразившись венерическими заболеваниями или забеременев, возвращалась в Равенсбрюк[380]. Позже, когда информация о происходившем в борделях получила распространение, женщины старались любыми способами избежать направления в публичные дома.

Физическое насилие, являвшееся основным и перманентным методом деперсонализации личности узниц, а также разрушения их половой идентичности, присутствовало на всех этапах лагерной жизни женщин. Это насилие выражалось в ежедневных многочасовых перекличках узниц, направлении их в штраф-блок и бункер, где помимо сокращения пайка с 1940 г. применялось и наказание в виде ударов плетью[381]. Одна из бывших узниц, М. Вёлькерт, вспоминала, что после избиения комендант лагеря вместе со своими ближайшими сотрудниками заставил ее и еще нескольких узниц «выстроиться в ряд, нагнуться и поднять юбки». Все это сопровождалось циничными замечаниями и издевательствами[382]. Другой демонстрацией абсолютной власти СС были изнасилования заключенных. Вторгаясь в интимную сферу узниц, эсэсовцы унижали женщин, наносили серьезную травму их психическому и физическому здоровью[383].

Однако особое место в истории Равенсбрюка занимали операции по стерилизации женщин[384], проводившиеся К. Клаубергом и Х. Шуманом в начале 1945 г. Опыты К. Клауберга основывались на введении в живот женщин инъекций сульфата бария и смеси формалина с новокаином. Они были признаны недостаточно «эффективными», ибо узницы после них долго болели и не могли работать на предприятиях[385]. В отличие от К. Клауберга, Х. Шуман применял для стерилизации рентген, приводивший к сильному облучению заключенных[386]. В течение 1945 г. в Равенсбрюке было стерилизовано от 70 до 140 узниц[387]. В основной массе операциям подвергались цыганки. При этом женщинам приходилось писать заявление о добровольности своего согласия на стерилизацию, которая, по обещаниям врачей, могла обеспечить освобождение из лагеря. Тем не менее и после операции узницы свободу не получали[388]. Таким образом, жестокое воздействие извне приводило к разрушению одной из основных составляющих гендерной идентичности женщин – представления о себе как о матери.

Однако обращение к вопросу о положении женщин в концентрационном лагере Равенсбрюк будет неполным без рассмотрения тех методов, с помощью которых узницы пытались сохранить свою гендерную идентичность[389]. Например, некоторые из вновь прибывавших в лагерь заключенных обращались к различным методам психологической защиты уже во время процедуры посещения «бани». Бывшая узница А. Бруха вспоминала о том, как она заставляла себя представить окружающую действительность в виде театральной постановки, в которой она принимает участие, наблюдая за действием со стороны[390]. Другая заключенная вспоминала в своих мемуарах слова старой француженки, борца Сопротивления, которая внушала: «Дети, эсэсовец – это не мужчина и не человек. Он для меня ящик». Под ее воздействием девушки проходили мимо эсэсовцев, не воспринимая происходившее столь негативно, как это могло бы быть[391]. В некоторых случаях фактором, смягчавшим шок лагерной «инициации», становился юный возраст девушек, а значит, и незавершенность процесса становления женской идентичности[392].

Узницы Равенсбрюка боролись за сохранение своей внешней женственности и индивидуальности. Все женщины с особой тщательностью заботились о своих волосах, используя редкую возможность помыть голову, расчесаться или даже создать подобие причесок[393]. Заключенные пытались также видоизменить униформу, например повязав платок или фартук несколько иначе, чем было положено, добавив внелагерные элементы к лагерной одежде, в частности нижнее белье. Помимо этого, узницы обменивали на хлеб такие редкие в концентрационном лагере вещи, как помаду или румяна[394], подчеркивая тем самым, хотя бы изредка, приоритет женственности над витальными потребностями в пище.

Отдельное внимание обращают на себя те виды труда, которые облегчали возможность реализации стратегии сохранения узницами собственной гендерной идентичности. В данном случае яркими примерами являлись немки – «свидетельницы Иеговы» и некоторые заключенные по политическим мотивам. Если первые зачастую работали уборщицами, сиделками или нянечками в домах эсэсовцев, то вторые могли трудиться в зданиях администрации. Постоянный контакт с лагерным руководством позволял данным группам узниц сохранять волосы, чисто одеваться, принимать душ, а также размещаться в специальных бараках[395]. Подобные преимущества могли иметь и девушки, которые соглашались на сексуальные контакты или принуждались к ним эсэсовцами и заключенными. Однако другие узницы относились к этому отрицательно, что объяснялось не завистью к их внешнему виду, а фактом согласия на подобное специфическое «сотрудничество» с врагом.

В соответствии с нацистской идеологией труд женщин на промышленных предприятиях характеризовался как низкоквалифицированный и трудоемкий[396]. Именно это позволило эсэсовской фирме «Текслед» избежать внедрения сложных станков в цехах для ткацкого производства и ограничиться хотя и более модернизированными, но все же швейными машинами. В итоге женщины не только осуществляли понятную и приемлемую для них работу, но и «Текслед» имела постоянную прибыль. Фирмы, использовавшие труд мужчин-заключенных, были обязаны применять высокотехнологичное оборудование и, таким образом, зачастую обрекались на неудачу, ибо узники оказывались не в состоянии освоить подобную технику[397].

Женщины-заключенные тащат вагон по территории лагеря

Восстановлению и поддержанию женской идентичности могли способствовать и контакты узниц с мужчинами – эсэсовцами, узниками или представителями гражданского населения. Опасность жестокого наказания за связь «арийцев» с «недочеловеками» не исключала интимных связей эсэсовцев и заключенных-женщин, обе стороны были вынуждены лишь держать это в строгом секрете[398]. Со стороны узниц такая близость могла использоваться и как средство выживания. Кроме того, женщины пытались общаться с представителями мужского отделения, существовавшего в Равенсбрюке. Хотя подобные попытки жестоко пресекались надзирательницами[399], тем не менее некоторым узницам удавалось устанавливать переписку между двумя частями лагеря[400]. Недостаток мужского внимания способствовал тому, что немцы-мастера на фабриках при лагере, то есть представители государства-врага, проявлявшие к узницам симпатию, запоминались последними почти всегда весьма положительно. Бывшая узница Равенсбрюка Е.И. Нечитайло вспоминала: «Я попала к одному мастеру – Францу, в цех. Он был очень хороший человек. Он все говорил мне: «Лена, когда вернешься домой, пришли мне крымского табака». Я бы, конечно, это с удовольствием сделала, но в это время нас Сталин считал изменниками родины, поэтому я ничего не могла сделать. А ведь он мне дважды спасал жизнь»[401].

Помимо того, женщины пытались сохранить в лагере те гендерные роли, которые имели в обществе до попадания в Равенсбрюк. Характерным примером проявления роли домохозяйки являлось написание и обсуждение рецептов различных блюд, имевшие место вопреки опасности жестокого наказания и трудностей в добывании бумаги и пишущих средств[402]. Эти рецепты также поддерживали чувство женственности узниц, помогая реконструировать свое прошлое и мечтать о будущем.

Умение организовать домашнее хозяйство, то есть сэкономить пищу, содержать одежду чистой, бороться с инфекционными заболеваниями, облегчало создание внутри лагерных категорий микрогрупп, которые у женщин, в отличие от мужчин-заключенных, были в большей степени похожи на «семьи»[403]. Такие микрогруппы, основывавшиеся на различных принципах – кровном родстве, общей национальности, долагерной дружбе, политических взглядах, вере и т. д.[404], являлись одним из основных условий выживания в концентрационном лагере, способом сохранения групповой идентичности и противостояния атомизации индивидов.

Безусловно, отношения, возникавшие в лагерных «семьях», носили в основном платонический – дружеский или родственный характер, тем не менее достаточно широко были распространены и лесбийские сексуальные контакты. Причем они имели место не только в среде якобы асоциальных женщин, но и в других лагерных группах[405], а также между так называемой лагерной «элитой» и узницами[406]. Бывшая узница Равенсбрюка, полька В. Полтавска, оказавшись в одном блоке с так называемыми асоциальными, впервые в жизни увидела лесбийство. Она не могла раздеться перед сном, стесняясь, так как многие из женщин наблюдали за ее наготой. В своих мемуарах она писала, что женщины, выполнявшие роль мужчин в лесбийских парах, соответствующим образом одевались, делали прически и даже имитировали мужской тембр голоса[407]. В дальнейшем многие узницы предлагали ей подобные отношения, от которых она отказывалась, однако данная ситуация удручала ее еще более, чем голод и тяжелый физический труд[408]. В то же время интимные связи с эсэсовцами и лесбийство могли не только в какой-то мере являться путем противостояния процессу разрушения женской идентичности, но и способом получения дополнительных материальных преимуществ – одежды, еды и т. д. Кроме того, лесбийские связи могли быть закономерным итогом отсутствия в течение многих лет психологической и физиологической любви со стороны мужчин[409].

Особое место в жизни узниц занимали дети, которые рождались в Равенсбрюке, привозились в лагерь или оставались на свободе. Направление беременных женщин в концентрационные лагеря было запрещено. Нацистский приказ от 6 мая 1943 г. подтверждал этот запрет, основываясь на том факте, что в концентрационных лагерях не было специальных условий для принятия родов[410]. Женщины должны были проверяться врачами не только на наличие венерических заболеваний, но и на беременность. Как отмечала немецкая исследовательница Б. Павелке, некоторых женщин, у которых при подобном долагерном обследовании был установлен факт беременности, направляли в больницу в Темплине и только потом в Равенсбрюк[411]. Если же роды происходили в самом лагере, в так называемом ревире – лагерной больнице, то, по свидетельствам бывших заключенных, узницам либо делали принудительный аборт, либо врачи убивали детей сразу после рождения[412]. Немецкая коммунистка Ш. Мюллер описывала один из примеров подобной жестокости: «Вдруг входит старшая медсестра с новорожденным на руках. Истопница распахивает дверцу топки и медсестра, бросив в топку сучившего ручками и ножками младенца, молча поворачивается и уходит. У меня сердце остановилось от ужаса, а та истопница равнодушно говорит: «Ты что так смотришь? Она это часто делает»[413].

Тем не менее в связи с частичным уменьшением количества гетто на Востоке, а также после Варшавского восстания в Равенсбрюк прибывало все большее количество беременных женщин. В итоге в сентябре 1944 г. в лагере начал функционировать так называемый блок для родов. Именно там находилась специальная книга, фиксировавшая новорожденных-заключенных, в которой вплоть до апреля 1945 г. – месяца освобождения Равенсбрюка – было зафиксировано 560 детей[414].

Помимо новорожденных в Равенсбрюке оказывались и несовершеннолетние заключенные. Количество детей в возрасте до 16 лет, привезенных в лагерь с родителями, родственниками или в одиночестве, составляло 881 человек[415]. Среди них были и дети из Советского Союза. В воспоминаниях бывших узниц отмечалось, что в конце 1944 г. в Равенсбрюк было доставлено 12–13 детей[416], которые только благодаря требованиям советских военнопленных, направившим к руководству лагеря своих представителей, были размещены вместе с ними в блоке. Учитывая то, что дополнительных порций питания на несовершеннолетних узников не выделялось, а условия для выживания были крайне тяжелыми, заключенные все же старались обеспечить им еду, отдых, одежду и даже игрушки[417], становясь для них так называемыми «лагерными матерями». Основной причиной появления такого рода феномена был материнский инстинкт, благодаря которому у заключенных появлялась цель жизни – спасение ребенка, а значит, выстраивалась и соответствующая стратегия выживания. Этому не могли помешать никакие запреты и препятствия со стороны лагерного руководства, выражавшиеся, например, в отказе выдавать отдельный паек для детей[418]. После войны некоторые из этих женщин усыновили детей, которых они спасали в Равенсбрюке[419].

Нельзя не отметить, что если у женщин вне лагеря оставались дети, то они также могли быть смыслом всех усилий, направленных на выживание в экстремальных условиях Равенсбрюка. В то же время расставание с ребенком становилось иногда источником отчаяния и утраты надежды на будущую встречу. Чем дольше была разлука с детьми, тем менее значимыми они были для многих узниц в качестве смыслообразующей основы выживания[420]. В условиях лагеря женщины зачастую вообще могли концентрироваться только на себе, вытесняя из сознания наличие в своей жизни ребенка[421].

Глава 3

Особенности стратегий выживания основных категорий узниц Равенсбрюка

Женщины Равенсбрюка, представлявшие 40 национальностей из 20 европейских стран, в соответствии с причиной ареста относились нацистами к различным категориям заключенных. Так, к политическим узницам, носившим на униформе красный треугольник, лагерное руководство причисляло не только немок – членов оппозиции, но и женщин из европейских стран, оккупированных во время Второй мировой войны. «Свидетельницы Иеговы», получавшие при регистрации фиолетовый винкель, и уголовницы, чья маркировка была зеленого цвета, состояли преимущественно из гражданок Германии и Австрии. Наконец, асоциальных женщин (нищих, бродяг, проституток) и цыганок нацисты обозначали черным треугольником, а евреек – желтым. При этом следует помнить, что распределение заключенных женщин по лагерным категориям порой осуществлялось нацистами весьма субъективно. Анализ борьбы за жизнь представительниц различных категорий узниц позволяет выделить группы заключенных, не идентичные нацистской маркировке. Главным критерием являются стратегии выживания, которые выбирала та или иная фракция узниц Равенсбрюка. Учитывается и влияние внешних фак- торов – пространственных (блока, в котором жили узницы), временных (событий, значимых лишь для определенных категорий заключенных), индивидуальных (национально-государственной принадлежности, положения узниц в лагерной иерархии, их взаимоотношений с представителями лагерной администрации).

3.1. Политические заключенные

В 1939 г. заключенные по политическим мотивам отнюдь не были самой многочисленной категорией. Однако со временем ситуация начала меняться, и к середине 1941 г. они составляли уже 36 % от общего числа узниц[422]. Всего же за более чем шестилетний период существования Равенсбрюка к категории политических нацисты относились 80 % заключенных[423]. Это были в первую очередь узницы из Польши, СССР, Германии и Франции.

Среди женщин, оказавшихся в Равенсбрюке по политическим статьям, представительницам левых партий различных национальностей, советским военнопленным, полькам – в первую очередь членам скаутских организаций, в наибольшей степени удалось воспроизвести структуру долагерных групп и модели поведения, с опорой на собственный опыт[424].

Женщины, являвшиеся членами различных партий до заключения в Равенсбрюк, обладали рядом общих характеристик: способностью создавать или встраиваться в организованную группу, подчиняться решению наиболее авторитетных в плане политического опыта функционеров, формировать мировоззрение, непримиримое к идеологии нацизма, а также действовать в рамках нелегальной, подпольной организации. Однако, несмотря на общность целей в борьбе с национал-социализмом, между представительницами различных партий могло сохраняться противостояние, сформировавшееся еще в ходе политического противостояния в 1920–1930-х гг. Так, например, существовали идеологические противоречия между немецкими коммунистками и социал-демократками[425]. Наиболее ярким примером был опыт социал-демократки М. Бубер-Нойман, которая на протяжении долгого времени подвергалась изоляции со стороны коммунисток и даже опасалась за свою жизнь[426]. Причиной стал тот факт, что она, будучи депортированной в Равенсбрюк из ГУЛАГа, знала реальную ситуацию в советских лагерях и делилась этой информацией с другими заключенными. Для ортодоксальных коммунисток М. Бубер-Нойман становилась «троцкисткой» – человеком, пытающимся подорвать авторитет Советского Союза в представлении узниц.

В 1939–1940 гг. коммунистки и близкие к ним по убеждениям женщины смогли лишь отчасти реализовать свой долагерный опыт. Возникавшие в это время в Равенсбрюке объединения представительниц левых взглядов были малосплоченными. Это объяснялось как отсутствием лидеров, так и политикой нацистов, которые изначально делали ставку в «самоуправлении»[427] на уголовниц и женщин из категорий, определявшихся лагерным руководством как асоциальные. Тем самым нацисты лишали так называемых политических возможности занять значимые посты, которые облегчали процесс создания сплоченных, законспирированных объединений. Более того, в первые годы существования Равенсбрюка сами заключенные по политическим мотивам игнорировали сотрудничество с лагерным руководством, усматривая в этом предательство своих идеалов. Только в 1940 г. ситуация изменилась. Именно тогда в Равенсбрюк была депортирована коммунистка, чешка Йожка Ябуркова, которая взяла на себя миссию объединения представительниц левых взглядов различных стран[428].

В 1941 г. руководство Равенсбрюка изменило свою тактику. На ведущие посты в лагерном «самоуправлении» стали назначать политических узниц, в первую очередь немецких и австрийских коммунисток и социал-демократок. Такое положение дел явилось следствием увеличения числа заключенных «неарийского» происхождения, прежде всего славянок, депортированных нацистами с территорий, оккупированных вермахтом.

Политические немки и австрийки размещались в бараках № 1–2, организация внутреннего пространств которых существенно отличалась от большинства блоков Равенсбрюка. Это обусловливалось несколькими причинами. Во-первых, названные бараки были показательными и использовались руководством лагеря для демонстрации приемлемых условий заключения женщин во время проверок комиссиями Международного Красного Креста. Во-вторых, политические заключенные сами прекрасно осознавали опасность инфекционных заболеваний и заботились о чистоте. Как следствие, пространство барака становилось основой для построения стратегий выживания, направленных не только на физическое спасение, ибо, соблюдая гигиену, узницы тем самым сохраняли самоуважение, а значит, и собственную долагерную идентичность, отличную от навязывавшейся нацистами идентичности заключенных.

Осенью 1943 г. в Равенсбрюк были доставлены немки Фрида Гюнцбург и Мела Эрнст. Именно по их инициативе наладились регулярные связи гражданок Германии с французскими, советскими, чешскими представительницами левых взглядов[429]. Среди коммунисток и сочувствовавших им женщин возникла сеть групп, поддерживавших постоянное взаимодействие и названная позже советскими военнопленными «Интернациональным коммунистическим кольцом». И хотя деятельность этой сети координировалась лидерами различных национальных групп[430], какая-либо организация с единым руководящим центром, которая бы объединила представительниц левых взглядов и узниц других категорий, в Равенсбрюке отсутствовала.

Деятельность «коммунистического кольца» облегчала выживание узниц в концентрационном лагере. Но его эффективность во многом зависела от той значительной роли, которую играли коммунистки в 1941–1945 гг. в лагерном «самоуправлении». Именно изменение положения политических узниц в связи с их привлечением к работе в «самоуправлении» способствовало выживанию коммунисток и примыкавших к ним женщин.

Большое значение для физического спасения многих узниц имела деятельность представительниц австрийской группы. Мария Бернер и Анна Ханд, работавшие в комендатуре лагеря, изменяли списки заключенных таким образом, чтобы перевести ослабевших на легкую работу, вычеркивали из списков тех, кого нацисты собирались отправить в другой лагерь или в газовую камеру. Бертль Лаушер, Паула Лейбль, Эмма Мауэрхофер, Анна Вамсер добывали со склада теплую одежду. Мария Буреш и другие женщины, занятые в эсэсовской столовой и кладовой, доставали дополнительные порции пищи. Хермине Юрза изготавливала обувь для заключенных, что было крайне важно в условиях тяжелых физических нагрузок, выпадавших в Равенсбрюке на долю женщин[431].

Особой подгруппой, входившей в категорию заключенных по политическим статьям, являлись советские военнопленные. Они обладали общим долагерным опытом, составляющими которого являлись антифашизм, непосредственное участие в боевых действиях и принадлежность к четко организованной и жестко структурированной, иерархичной организации – армии. За время перемещения по лагерям для военнопленных от группы отделялись предатели, что делало ее более монолитной[432]. И несмотря на то что внутри группы сохранялись фракции, имелись все предпосылки для совместных действий узниц – советских военнопленных.

Первая группа советских женщин-военнопленных (около 500 человек), состоявшая преимущественно из медсестёр, радисток, связисток, прибыла в Равенсбрюк в 1943 г.[433]. Вначале они были размещены в блоке № 12, позднее – в огороженном колючей проволокой бараке № 32[434]. Изолированное положение являлось фактором, который ограничивал возможность поддержки советских военнопленных извне, со стороны других групп. Несмотря на это, женщинам удалось наладить контакты с представительницами левых взглядов различных европейских стран. Так же как немецкие и австрийские коммунистки, советские узницы обустроили пространство той части блока, в которой располагались. Они выстроили собственную внутригрупповую иерархию, что привело к распределению обязанностей и способствовало поддержанию чистоты и порядка. В дополнение к воинским званиям причинами выделения в группе лидеров были знание иностранных языков, опыт, организаторские данные. Подобными характеристиками обладала, например, Евгения Лазаревна Клем – преподаватель истории Одесского университета, пользовавшаяся непререкаемым авторитетом среди военнопленных. Именно она устанавливала контакты с коммунистками из других стран, получала от них необходимую информацию и помощь[435]. Бывшая узница А. Н. Чарнецкая-Бойченко так вспоминала о Е.Л. Клем: «Спасибо ей, что мы выжили, потому что она нас не оставляла в беде. Она говорила: «Помните, никогда Гитлер Россию не победит. Помните, не давайте себя в обиду. Не плачьте при них, не показывайте свою слабость! Держитесь…»[436]

Постепенно сложилось зависимое положение советских женщин-военнопленных от коммунисток из Европы и солидарных с ними групп[437]. Главной причиной этого являлся временной фактор. На момент прибытия военнопленных в лагерь все значимые посты в лагерном «самоуправлении» уже были заняты депортированными ранее в Равенсбрюк немками, австрийками, чешками, польками[438]. Отрицательную роль играло славянское происхождение женщин, а также незнание немецкого языка, что не позволяло военнопленным закрепиться в лагерном «самоуправлении». Редкие назначения советских женщин-военнопленных в больницу или слесарную бригаду осуществлялись только благодаря поддержке иностранок[439].

Помимо военнопленных группа советских узниц включала «восточных рабочих», обладавших меньшими шансами на выживание в силу ряда причин. Женщины, угнанные на принудительные работы в Германию, так же, как и военнопленные, являлись славянками, а значит, не имели возможности закрепиться в лагерном «самоуправлении». Однако в их среде отсутствовали лидеры, владевшие иностранными языками и устанавливавшие контакты с иностранными узницами. Общение с представительницами других национальностей строилось у «восточных работниц» на невербальном уровне либо на русском языке, если иностранки им владели[440]. «Восточные работницы» не смогли организовать внутреннее пространство блоков, в которых размещались таким образом, чтобы это способствовало их выживанию в условиях лагерной антисанитарии. Подобная ситуация обусловливалась отсутствием у них лидеров, а также принципов, в соответствии с которыми упорядочивались действия группы. При этом женщины не имели такого уровня поддержки со стороны представительниц европейских левых взглядов, каким обладали военнопленные. Большинство из них являлись крестьянками по происхождению и прибыли из различных областей СССР, прежде всего из Украины. Они не обладали ни достаточным уровнем образования, чтобы знать иностранные языки и контактировать с другими узницами, ни широтой мировоззрения. Отсутствие опыта участия в таких структурированных организациях, как армия и партия, не позволяло им создать группу со своей структурой и моделью поведения, что осложняло выживание в экстремальных условиях. В итоге «восточным рабочим» приходилось опираться преимущественно на свой индивидуальный опыт и физическое здоровье.

Взаимоотношения внутри группы советских женщин складывались напряженно и противоречиво. Уже по прибытии в лагерь военнопленные не желали идентифицировать себя с остальными советскими узницами. Они потребовали у лагерной администрации винкель, отличавшийся от всех и подчеркивавший их статус бывших военных[441]. В результате бойкота военнопленные получили красные треугольники с буквами «SU» – «Советский Союз»[442]. Таким образом, они сразу позиционировали себя как особую категорию советских узниц, с собственной групповой идентичностью. В воспоминаниях бывших «восточных рабочих» нередко подчеркивалось отстранённое отношение к ним со стороны военнопленных-женщин[443]. Однако существовали и такие случаи, когда военнопленные становились их наставницами, рассказывали о положении на фронтах, давали различные задания[444]. Военнопленные пытались не только помочь соотечественницам, но иногда и повлиять на мировоззрение «восточных рабочих».

Причинами сложных взаимоотношений между советскими военнопленными и «восточными рабочими» могли служить как опыт военных, отличавшийся от опыта остальных советских женщин, так и возможность взаимодействия с заключенными-иностранками, прежде всего европейскими коммунистками, определявшими многое в лагере в силу их статуса в лагерном «самоуправлении». Все это позволяло военнопленным выстраивать такую модель отношений с «восточными рабочими», когда, обладая большей информацией, военнопленные как бы «просвещали» других узниц. Они могли ощущать собственное превосходство по отношению к тем, кто был угнан в Германию в качестве гражданского лица или прибыл добровольно[445].

Безусловно, «восточные рабочие» старались обеспечить себе лишнюю порцию еды, одежду, лечение, но в сравнении с военнопленными эти попытки затруднялись отсутствием поддержки со стороны наиболее авторитетных лагерных групп[446]. В некоторых случаях противоречия во взаимоотношениях между женщинами из Советского Союза и заключенными – представительницами лагерного «самоуправления» выражались в открытом противостоянии. В воспоминаниях бывших «восточных рабочих» имеются свидетельства даже о драках, например, с польками[447].

Наряду с коммунистками именно польки являлись наиболее влиятельными в лагерной иерархии заключенных. Однако подобное положение сложилось отнюдь не сразу. Как и в случае с представительницами левых взглядов, до 1941 г. гражданки Польши не играли сколько-нибудь значимой роли в «самоуправлении» узниц Равенсбрюка. Лишь с изменением в 1941 г. приоритетов нацистской политики по организации внутрилагерного управления, а также прибытием в лагерь полек, говоривших по-немецки, из Померании, Познани, Силезии, ситуация начала меняться. Появившимся женщинам удалось установить контакты с немецкими и австрийскими заключенными по политическим статьям, благодаря поддержке которых они начали занимать посты «блоковых» и «штубовых». В дальнейшем на утверждение полек в лагерном «самоуправлении» повлияло увеличение их общего числа среди массы заключенных концентрационного лагеря[448].

Анализируя процесс назначения полек на те или иные должности в лагерной иерархии, необходимо учитывать значимость индивидуальных факторов. Они проявлялись в поддержке некоторых представительниц польской группы руководством концентрационного лагеря. Хелене Коревине – переводчице, а позднее лагерному курьеру, благодаря хорошим взаимоотношениям со старшей надзирательницей Йоханной Лангефельд удалось повлиять на продвижение многих полек в «самоуправлении». В течение трех лет старшими в 52 рабочих бригадах назначались узницы из Польши[449]. В представлениях нацистов польки хотя и не были так называемыми «арийками», но имели больше прав и возможностей для выживания по сравнению с женщинами из Советского Союза[450].

Как отмечают некоторые исследователи, заключенные из Польши в большинстве случаев отличались патриотизмом и были крайне религиозны[451]. Однако следует отметить, что усиление патриотизма характеризовало подавляющее большинство узниц. В лагерных условиях многие заключенные с большим усердием старались сохранить свою идентичность, в том числе и национальную, противопоставляя себя нацистам. Ведущую роль среди политических полек, для которых вера и патриотизм были особенно значимы, играли подгруппы скаутов. Они обладали общим долагерным опытом принадлежности к организации, в основе мировоззрения которой лежали три принципа – долг перед Богом, родиной и окружающими, а также перед собой. Апеллируя к данному опыту, полькам-скаутам удалось создать в лагере несколько законспирированных групп.

В январе 1941 г. возникла первая скаутская организация, получившая название «Серые шеренги». Ее руководительница Рене Скальска в качестве важнейших целей объединения видела помощь старым, больным узницам[452]. Позднее, в ноябре 1941 г., появилась еще одна группа – «Стены», основанная Йозефой Кантор, включавшая к 1943 г. семь подгрупп[453]. Членами «Стен» должны были становиться достойные доверия и умеющие хранить конспирацию женщины. Многие узницы не знали, кто принадлежал к данной нелегальной группе. Это выяснилось лишь 22 февраля 1944 г., во время организованного в Равенсбрюке «Дня скаута», когда все узницы-скауты должны были прикрепить к своей униформе опознавательные знаки – маленькие листы клевера. К апрелю 1945 г. в группе «Стены» состояло около 150 полек[454]. Так же как и «Серые шеренги», «Стены» направляли свою деятельность на организацию дополнительного питания, лечения, приемлемой работы для узниц, реализуя стратегии выживания, целью которых было физическое спасение[455]. Обе подпольные организации основывались на христианском мировоззрении.

С 1941–1942 гг. женщины из польских скаутских организаций, а также советские военнопленные, представительницы левых взглядов, начали направлять свои действия не только на физическое спасение узниц, но и на поддержание групповой идентичности, апеллируя к общему групповому долагерному опыту в образовательной, политической, культурной сферах.

В образовательной сфере проведение лекций, уроков, дискуссий было необходимо и для борьбы с интеллектуальной деградацией узниц, и для дальнейшего развития, в особенности молодых девушек. Лекции и дискуссии касались различных сфер человеческой жизнедеятельности: социологии, экономики, истории, литературы, политологии. В среде немецких и австрийских политических заключенных важное место занимали лекции о политике и истории доктора Марии Грольмус[456]. Для общения с представительницами других стран гражданки Германии и Австрии изучали иностранные языки[457]. Аналогичным образом ситуация складывалась и у советских военнопленных. Е.Л. Клем рассказывала об истории Коммунистической партии, организовывала кружки для женщин, желавших знать немецкий язык[458]. Н.Ф. Харламова – бывшая советская военнопленная – вспоминала, что в группе проводились систематические занятия по медицине[459].

Особое место занимали дискуссии, в которых представительницам различных организованных фракций политических приходилось отстаивать свои взгляды. Коммунистка Ш. Мюллер указывала в мемуарах на наличие горячих споров с социал-демократками и «недоверие» со стороны полек из «буржуазных кругов и интеллигенции»[460]. Некоторые советские военнопленные проводили регулярные дискуссии с польками, в ходе которых наиболее эрудированные женщины освещали различные вопросы, касавшиеся жизни в СССР[461]. Концентрационный лагерь становился для узниц не только местом борьбы с мировоззрением эсэсовцев, но и со взглядами находившихся рядом заключенных. Различия в убеждениях отходили на второй план лишь в совместном противостоянии нацистам, с новой силой актуализируясь в повседневных противоречиях между узницами[462].

Интеллектуальные занятия в среде полек организовывались членами скаутских групп, состоявших из учителей и преподавателей, и представительницами интеллигенции, не входившими в подобные подпольные организации[463]. Осенью 1939 г. Елена Сальска проводила беседы с немками, ставя своей целью донести до них как можно больше информации о Польше[464]. С декабря 1941 г. под руководством Урзулы Винской группа молодых девушек занимались в 15-м блоке изучением курса польской литературы и истории[465]. В 1943 г. возникло несколько классов гимназического и лицейского образования, включавших в совокупности около 30 узниц в возрасте от 15 до 20 лет[466].

Отдельного упоминания заслуживает исследование, которое в Равенсбрюке провела профессор философии Урсула Винска. Для того чтобы продемонстрировать сущность нацистского концентрационного лагеря и выяснить изменения, произошедшие с женщинами, она провела опрос 64 полек с различным уровнем образования в возрасте от 15 до 50 лет. Узницам было предложено две темы: «Мое отношение к людям перед заключением и на данный момент», а также «Мое отношение к работе перед заключением и теперь». Результаты исследования, продолжавшегося в лагере в течение двух месяцев, не сохранились. По воспоминаниям У. Винской, основным итогом стал вывод о том, что в первую очередь представительницы интеллигенции отмечали изменение своего отношения к людям. Главным для них становились внутренние качества любого человека. При этом физический труд начинал цениться женщинами наравне с интеллектуальным[467].

Разнообразная культурная деятельность – пение, постановка спектаклей, декламирование и сочинение стихов, создание рисунков – была широко представлена в среде организованных групп заключенных – политических различных национальностей.

Наиболее ранним примером совместной деятельности представительниц левых взглядов стало празднование наступавшего 1942 г. Семнадцать узниц из различных стран тайно собрались в одном из бараков. Они прочитали стихи на немецком языке, заявили о верности социалистическим принципам, а в итоге встречи спели «Интернационал»[468]. 1 мая 1943 г. Ш. Мюллер, О. Кёрнер, Х. Штурм, а также другие активные представительницы немецких коммунисток и социал-демократок отпраздновали Международный день трудящихся[469]. Дню взятия Бастилии – 14 июля 1943 г. – посвятили француженки свое пение «Марсельезы» и других патриотических произведений[470]. В 1944 г. к этому празднику они приурочили постановку небольших спектаклей, которые разучивались в течение долгого времени в помещениях, реже всего проверявшихся СС, – душе, туалетах. Узницы, исполнявшие «Марсельезу», были одеты в платья цветов французского флага[471]. В 1943 г. немка Алис Лессер организовала мероприятие под названием «Концерт для аккордеона», посвящённое десятилетию ее заключения в различных нацистских тюрьмах и лагерях. Кроме пения и танцев среди австрийских и немецких узниц была разыграна пантомима о судьбе юной девушки[472]. В блоке советских военнопленных также отмечались различные праздники – день памяти В.И. Ленина, Новый год и др.[473] Как и политические узницы других национальностей, пытаясь сохранить свою групповую идентичность, они пели, танцевали, читали стихи, ставили спектакли[474].

Приведенные факты демонстрируют значимость для заключенных музыкального творчества. Однако помимо него в Равенсбрюке зачастую звучала музыка, которую навязывали нацисты, транслируя ее через репродукторы. Узницы вынуждены были слушать военные марши, произведения немецких композиторов[475]. Когда женщины шли на работу или в конце трудового дня, нацисты приказывали им исполнять песни на немецком языке вне зависимости от того, владели узницы им или нет[476]. Пение женщин на родном языке являлось актом открытого вызова нацистскому лагерному порядку и жестоко наказывалось[477]. Со временем отношение руководства лагеря к исполнению узницами различных произведений несколько смягчилось. В 1944 г. старшая надзирательница Равенсбрюка разрешила заключенным петь, но только в своих блоках и только в свободное время[478]. За несколько недель до Рождества 1944 г. в Равенсбрюке появилась лагерная капелла[479].

Стихотворное творчество также было представлено среди организованных фракций политических. Зачастую оно определялось не талантом, а желанием выразить свои переживания, страдания подруг по заключению, вселить в женщин надежду. Художественные качества поэзии, песен отходили на второй план, уступая место чувству единения в экстремальных условиях и вере в будущее[480]. Даже содержание не играло порой такой роли, как сам процесс декламирования стихотворений, когда важнейшими становились голос и ритм, создававшие у заключенных ощущение их сопротивления окружающей действительности[481].

Другой чертой, характерной для лагерного творчества, являлось отсутствие материалов, с помощью которых можно было создавать произведения. Лагерная администрация запрещала заключенным иметь в наличии бумагу, карандаши, не говоря уже о музыкальных инструментах. Так, Е.Л. Клем доставала с помощью политических заключенных все необходимое для работы А.Н. Соковой, писавшей стихи[482]. Созданные произведения женщинам приходилось прятать от постоянных обысков СС в специальных тайниках[483]. Без сотрудничества узниц творчество в концентрационном лагере было бы невозможно. Примером такого взаимодействия являлся сборник стихотворений «Европа в бою», включавший произведения представительниц политических заключенных из различных стран[484].

Поэзия в Равенсбрюке оговаривала определенный круг сюжетов, укрепляя в заключенных их долагерную идентичность и позволяя им находить возможность самовыражения в символах[485], среди которых значимую роль играл «крест». С его помощью многие узницы пытались объединиться в сообщество верующих[486]. Они воспринимали свое пребывание в лагере как жертву, сравнивая ее с крестной жертвой Христа, что придавало смысл их мучениям, давало надежду на будущее.

Важное место в творческой жизни организованных фракций политических узниц Равенсбрюка занимало изобразительное творчество. С одной стороны, в рисунках женщин фиксировалась жестокая действительность, что превращало их в свидетельства преступлений. С другой – художники выражали таким образом мечты и желания солагерниц. Наиболее известными лагерными художниками были Мария Хишпанска, Хелен Эрнст, Франс Аудол, Фелисия Мартенс, Виолетт Лекок, Аат Бреур[487]. Мария Хишпанска, например, пыталась на маленьких клочках бумаги передать свои лагерные впечатления. Окружавшие женщины делали все от них зависящее, чтобы помочь ей в творчестве. «Свидетельницы Иеговы» прятали ее в блоке, где она в более сносных условиях создавала «великолепные, горькие, реалистичные рисунки о буднях Равенсбрюка»[488]. Но большинство из почти 400 произведений, созданных М. Хишпанской во время заключения, не сохранилось[489]. Ее творчество являлось одним из примеров того многообразия форм, которое характеризовало группу так называемых политических полек.

Уже в начале 1940 г. гражданки Польши пытались поддержать собственную групповую идентичность. На Рождество 1940 г. заключенные из среды интеллигенции организовали театральную постановку «Пастухи из Вифлеема», которая шла на силезском диалекте[490]. К Новому году был проведен Фестиваль польского танца. Узницы готовились к нему по ночам в течение недели в условиях строжайшей секретности. Концерт с репертуаром из народных танцев, мазурки, краковяка, полонеза, стал возможен благодаря тому, что в это же время лагерное руководство праздновало Новый год и ослабило наблюдение за заключенными[491]. К Рождеству 1941 г. и 1942 г. были приурочены так называемые «Рождественские мистерии» – особые виды театральных постановок[492]. В 1943 г. подпольная группа «Артил»[493], целью которой являлось улучшение душевного состояния заключенных с помощью культурных мероприятий, организовала конкурс по созданию гимна Равенсбрюка. В нем участвовал целый ряд польских авторов и композиторов, предлагавших свои произведения. Пробы хора и само соревнование происходили в 16-м блоке, в выходные дни, когда в лагере было меньше охраны. Однако ни один из польских вариантов не стал гимном всего лагеря[494]. 19 марта 1944 г. узницы, принадлежавшие к скаутской группе «Стены», поставили для своего лидера Йозефы Кантор сценку «Весна придет» с танцами, патриотическими песнями, стихами[495].

Особое место в многообразной и многолетней культурной деятельности представительниц польской интеллигенции и скаутов занимали проводившиеся в Равенсбрюке подобия богослужений. В 1942 г. Йозефа Кантор приняла на себя функции священника от Кунегунды Павловской, которая, несмотря на опасность, занималась духовной помощью полькам уже с 1940 г. В целях безопасности мессы проходили в первое время на третьем этаже нар одного из блоков. Лишь позднее, когда Равенсбрюк был переполнен, они начали осуществляться в различных бараках[496]. Мессы состояли из постоянной части – молитв и церковных песнопений, а также ряда дополнений – молитв, сочиненных в самом лагере[497]. В 1940–1942 гг. отсутствовал молитвенник, и потому узницы могли лишь имитировать традиционный ход литургии. Только с 1942 г., когда прибывшие женщины смогли пронести молитвенники и Евангелие на территорию лагеря, мессы стали происходить в соответствии со священными текстами[498].

Благодаря организации служб в Равенсбрюке Й. Кантор пыталась облегчить членам своей подпольной группы, а также полькам, которым они помогали, существование в экстремальных условиях. В соответствии с ее рекомендациями женщины должны были занимать свои мысли молитвами как можно чаще, особенно во время лагерных перекличек[499]. Но во многих молитвах и религиозных стихах узницы, обращавшиеся к Богу, сетовали на «отсутствие» Его помощи и могли потерять веру[500].

Польки не были единственными заключенными, устраивавшими богослужения. Одна из бывших узниц – Корри тен Боом – вспоминала, что такие службы в Равенсбрюке в бараке № 28 «не были похожи ни на что в мире», так как в нем находились представительницы разных конфессий и национальностей: «Здесь можно было услышать чтение из Магнификата на латыни, протестантские гимны и православные песнопения»[501]. Подобные факты, когда межконфессиональные различия отходили на второй план, не являлись редкостью[502]. Свое влияние оказывали критические условия лагеря и незнание догматов. Тем не менее проявления религиозности были характерны как для малообразованных заключенных, например крестьянок из числа «восточных рабочих», которые, по воспоминаниям француженок, «постоянно молились и благодарили Бога за каждый кусок брюквы»[503], так и представительниц интеллигенции. В этой связи нельзя не упомянуть Е.Ю. Кузьмину-Караваеву (Скобцову) – русскую эмигрантку, известную в Равенсбрюке как мать Мария[504]. Являясь монахиней, она продолжала духовную поддержку узниц в условиях концентрационного лагеря. По инициативе матери Марии состоялось подобие конференции, посвященной России, ее истории и культуре[505]. Такая деятельность, безусловно, разрушала многие негативные стереотипы среди заключенных в отношении Советского Союза, объединяя их в единое сообщество. По свидетельству митрополита Антония Сурожского, Е.Ю. Кузьмина-Караваева до последнего своего часа была примером подлинной христианской веры. Она добровольно вошла в группу заключенных, отправлявшихся в газовую камеру, чтобы поддержать окружавших ее женщин, убедив их в бессмертии души[506].

Для реализации стратегий выживания, направленных на сохранение индивидуальной и групповой идентичности, необходимо было минимальное обеспечение потребностей, связанных с элементарным физическим спасением. Исключениями становились отдельные случаи, когда узницы не соглашались отказаться от своей идентичности, пренебрегая пищей, сном и в итоге собственной жизнью[507]. По сравнению с представительницами организованных законспирированных групп у подавляющего большинства заключенных шансов на реализацию стратегий выживания при сохранении собственной идентичности было значительно меньше. Причинами этого являлись долагерный опыт и отсутствие доступа к лагерному «самоуправлению» у большинства женщин. Тем не менее данные стратегии выживания достигались: узницы также пытались сохранить свою идентичность в лагерной реальности[508]. Зачастую они исполняли песни, декламировали стихи, которые знали до заключения, поскольку не имели объективной возможности заниматься лагерным творчеством[509].

Корри тен Боом